Лебедев Andrew. Любовь и смерть Геночки Сайнова

   И тут, ба! Столичных пришельцев в Тынде всегда легко узнать по легкомысленной одежонке, а уж иностранцев – тем более! Прыгает Гена через лужи по нетвердым опоркам дощатого тротуара, и глядь, среди джинсовой – переджинсовой толпы каких-то журналистов с кино-камерами и магнитофонами, видит знакомое толстое – на телеге не объедешь – лицо Перелетова.
   Здорово!
   Сайнов, Гена! Ты тут!
   Я то ладно тут, я тут работаю, а ты как? Ты ж вроде как дипломат?
   Да я вот с Дином Ридом приехал, слыхал?
   Джерихон-Джерихон-Джерихон, – пропел Гена знакомый с детства мотивчик с той пластинки, которую они пилили в седьмом классе аж до самого корда, потому как американский певец протеста Дин Рид был единственным издававшимся тогда на "Мелодии" американцем.
   Ага, он самый, Джерихон-Джерихон, помнишь еще?
   Забудешь такое! Так ты с ним?
   Ну да, я же после МГИМО в Це-Ка комсомола распределился… В отдел международных связей.
   Ух ты!
   Ну вот теперь приехали к вам, на БАМ – кино про него сымать… Вот, познакомься, Леночка, это мой школьный так сказать скул-мэйт Гена Сайнов, – Перя заученными уверенными движениями рук словно не на деревянной мостовой, а в парадном зале королевского дворца делал церемонию представлений, – А это Леночка, помощник режиссера с киностудии…
   Ленфильм? – почему то глупо спросил Гена и тут же покраснел.
   Нет, мы с центральной студии документальных фильмов, – сухо поджав губки ответила заджинсованная хипповая особа.
   Ну, извините, а ты, Перя… пардон…
   Виктор Михайлович, – подсказал Перя.
   Виктор, ты надолго? Поговорить вечерком сможем? а то я сейчас в управу бегу, бумажек надо сдать тонну – не то мои там на трассе без денег останутся.
   А ты заходи в гостиницу… Московскую делегацию спросишь, где поселили…
   Фамилию не забыл…
   Освободившись где то только около восьми, Гена заскочил в трестовский буфет, где буфетчица Рая его знала, и спиртное отпускала. А то вечером в Тынде, разве что в ресторане бутылку возьмешь! Дал Райке два красных червонца за бутылку шампанского, что так в магазине стоила пять шестьдесят пять, и за бутылку водки – "экстра", что в магазине, если и бывала, стоила четыре двенадцать.
   По мосткам доскокал до гостиницы. На недоброе "куда?" ответил уверенным – "к товарищу Перелетову из московской делегации"…
   Пустили.
   Перя сидел в своем маленьком, но персональном номере, прямо на полуторной койке.
   Кроме него в комнате была все та же Леночка – помрежиссера, но вместо джинсовой курточки на ней был моднющщий синтетический свитерок "лапша" ядовито желтого цвета, обтягивающий и подчеркивающий ее женские достоинства, подтверждающие принадлежность хомо сапиенс к отряду млекопитающих.
   На столике, единственно кроме койки, тумбочки и стула, представлявшем гостиничную мебель, стояла почти выпитая бутылка шампанского и два граненых стакана. В растерзанной фольге чернели останки шоколада.
   Вот, – сказал Гена, ставя на стол водку и шампанское.
   А закусить у тебя ничего нет? – не подымаясь с места спросил Перя, Нет, я как то… но можно в буфет спуститься, – засмущался вдруг Гена, подумав, что он наверное все таки здесь в Тынде за хозяина, и ему надо гостей принимать.
   Да ладно, чего там буфет, мы бы с Леночкой в ресторан, но у вас там публика, мы заглянули, а там все в этих – в сапогах, и танцуют…
   Перя подмигнул Леночке, и она улыбнулась в ответ, как то по-свойски, мол да, мы с тобой столичные штучки, и этих аборигенов с их обычаями не понимаем.
   Достали из тумбочки еще один граненый стакан. Хлопнули в потолок пробкой.
   Может водочки? – спросил Гена Да не, мне завтра с утра в горком, а потом на трассу – выбирать места – на плэнэр, понимаешь ли, мон шер ами.
   А вас в МГИМО французскому тоже учили?
   А як же! Без хранцузского нам дипломатам никак нельзя – первый дипломатический язык!
   Ну давай…
   Выпили. Леночка, для которой этот стакан шампанского был явно не первый и не второй раскраснелась и курила, сложив тонкие ручки под своей очерченной желтою синтетикой грудною достаточностью.
   Ну а ты как тут оказался? Спросил Перя скорее не из любопытства, а более из дежурного политесу дабы разговор поддержать.
   Ну, после армии…
   Ах, ну да, ты же у нас не поступил… – это Перино "у нас" как то резануло, будто Перя его Гену в школе учил – учил, а он – Гена не оправдал надежд.
   Да нет, я поступил, только на втором курсе я на вечернее перевелся, и меня через пол-года призвали…
   А чего переводился?
   Работать надо было…
   А-аа!
   Тут Генка почему то понял, что сытый голодного не разумеет.
   Ну и потом А потом после армии доучился, кончил институт…
   А ты какой кончал, я че то позабыл?
   Генка хотел сказать, мол "да ты и не знал", но сдержался.
   ЛИИЖТ я заканчивал, строительство мостов.
   А-а-а! Мостовик – передовик!
   Что то вроде, – без куража ответил Гена.
   Ну а кем теперь здесь?
   Прорабом. Строю сразу три маленьких мостика по двадцать метров и пять труб.
   А это чего такое?
   Ну труба, это такое отверстие под насыпью, под полотном дороги, чтобы по весне паводковую воду пропускать.
   А-а-а, ну ясно…
   Пере и его девушке было явно не интересно.
   А наших в Ленинграде видишь?
   Да я там, старичок, как то не часто и бываю. Я вот в Берлине тут на слете актива комсомола, потом в Карловых Варах… Прошлый год в Прагу на общую линейку интеротрядов пришлось ездить…
   Ну да, понятно…
   Слушай, старина, у меня до тебя дело будет потом одно.
   Какое?
   Ну потом.
   Да говори сейчас.
   Перя быстро глянул на задремавшую было Леночку, и спросил, Ты, Геша, талон свой бамовский на "жигули" еще не получал?
   Гена сразу все понял и как то насупился, Не получал, мне в следующем году.
   Ну так не хочешь его мне продать? Я сверху, как положено дам, я цену знаю.
   Леночка неожиданно как бы проснулась, -
   У тебя ж есть машина, ты говорил.
   Да, есть, одна, – Перя налил всем по пол-стакана, – но мне надо еще одну.
   Зачем, – почти в один голос спросили Лена и Геннадий А-а-а за черное, за черное держитесь. И желание загадывайте, – запричитал Перя, отвлекая собеседников от темы.
   Гена нашел на себе черный кусок ткани и загадал… Загадал, как всегда… Одно и тоже.
   Уже уходя, и прощаясь в дверях, спросил-таки, – Аллу видел?
   Какую? – не понял московский гость, или сделал вид, что не понял.
   Аллу Давыдович…
   А-а-а! Эту? Нет, давно не видел.
   Гена вышел в ночь и вдохнув полную грудь Тындинского кислорода, посмотрел на звезды… Он смотрел и решил помолиться…
   Молитва Гены Сайнова:
   Господи, Ты засушил смоковницу, что не накормила тебя. Ты только посмотрел на нее и сказал, зачем она здесь растет, если не приносит доброго плода? И она засохла через три дня, как Ты ей велел. Господи, засуши мою любовь к Алле.
   Прикажи ей умереть, пусть она больше не терзает меня, коли не приносит добрых плодов. Освободи меня, Господи. Прости мне мои грехи и спаси мою душу.
   Ночной полет.
   Гена любил ночные полеты. Любил за то что в них царил дух почти домашнего аэрофлотовского уюта. Еще пол-часа назад была какая то беспокойная суета: очередь на посадку, портфель с прихваченной из ресторана бутылкой коньяка, пакет с бутербродами… теперь это "ручная кладь". Тяжелое и крупное – в багаж. Билеты в онемевших пальцах. Столичные стюардессочки в едва накинутых на плечи шубках стоят возле трапа, пускают легкий парок из картинно – косметических губок… бравируют своей авиационной закалкой, высокомерно, но вежливо поглядывая на смешанную толпу из командировочных москвичей в несерьезных пальтишках, на обветренные якутские лица, на денежных простаков и балагуров – БАМовских шоферов в форсисто распахнутых овчинах и лисьих шапках на скошенных затылках.
   А вот через пол-часа уже наступает какая то расслабляюще – леностная благодать.
   Покойно тянут на приятной ноте турбины. Тепло от выпитого коньяка разливается по щекам… И столичные стюардессочки деловито готовятся кормить всю эту разношерстную братию что на шесть часов полета Аэрофлот объединил с одной лишь целью – доставить до Ленинграда… а там чтобы все разбежались и никогда боле не встретились.
   У Гены место с литерой "А". Это значит – у иллюминатора. А у девушки в синем свитере – "В", значит рядом с проходом. Между ними на литере "Б" не сняв рыжей дохи, спит пожилой якут. Гене нравится смотреть на ночные облака. В свете луны они составляют свой небесный мир в сине-лиловых тонах. И кажется, что нет под ними никакой земли, и ритмично мерцающий оранжевыми огоньками "ту" летит из Сибири в Питер над несуществующей страной, состоящей лишь из облаков и вечного покоя.
   Хотите к окошку?
   А как же вы?
   А, ерунда, я себя лучше возле прохода чувствую…
   Голова от высоты кружится?
   Вроде того.
   Надо бы этого дяденьку как то пересадить.
   С разбуженным "оленя лучше" договорились махнуть его литеру "Б" на…
   А как вас зовут?
   Настя… … на Настину литеру "В".
   У Насти длинная шея и очень красивый профиль. Светло-пшеничные волосы с нежного затылка и висков подобраны в оригинальный – на самой макушке – пучок. Глаза не разглядеть. Они целомудренно убегают и прячутся под спасительными ресницами.
   Вы летите домой?
   Наоборот. Была на каникулах у папы с мамой.
   А где учитесь?
   В Вагановском. ….
   В училище хореографии.
   Я знаю, я ленинградский – коренной…
   А я уж подумала…
   Неужели меня за три года так обтесало?
   Строите?
   Угу…
   Теперь, чтобы заглянуть на лилово-синюю небыль под реально дрожащим дюралем крыла – надо слегка наклониться к нежному Настиному виску. Ее небольшая грудь от привычно по-вагановски сведенной спины, выпячивается, как если бы была большой.
   Бледные запястья почти прозрачны. Таким пальцам должно быть всегда холодно и их наверное, то приходится то прятать в белый пух платка, то… может, искать желанного тепла в сильных шершавых ладонях любимого человека.
   Я всегда восхищался, глядя на балерин и гимнасток… И не в театре или спортзале, а просто так – на улице, их никогда не спутаешь, по прямой спинке, по гордой походке, по тому как голова поворачивается…
   И не вы один…
   Гена меня зовут.
   Гена…
   Вас одолевают?
   Кто?
   Ну грузины…
   Ха-ха…, – она рассмеялась искренне, и брильянтовым светом сверкнули ее чистые зубки, – а знаете, нам наша классная много рассказывает о жизни балерин в те времена, до революции. Очень интересно. Гвардейские офицеры лучших аристократических фамилий брали девушек на содержание. Снимали квартиры, дарили драгоценности, лошадей, экипажи… Жениться на артистке, на балерине для офицера из знатной семьи было практически невозможно. Дружбе рано или поздно наступал конец. Но суды офицерской чести строго следили, чтобы решив жениться на достойной себя паре и расставаясь со своим предметом, покровитель не оставил бы балерину без средств. Иначе можно было лишиться чинов и общественного уважения.
   Это был своего рода ритуал.
   А это не было унизительно?
   Нет.., – Настя снова спрятала глаза.
   А бывали случаи?
   Когда бросали без средств?
   Нет, когда все же женились на артистках?
   Бывали…
   "Граждане пассажиры, наш самолет совершит посадку в аэропорту города Омск в три часа ночи по Москве. Стоянка один час. Желающие, могут выходить в здание аэровокзала. Температура воздуха в Омске минус двадцать четыре градуса".
   Не холодно, правда?
   А я в Ленинграде сначала все время мерзла… Вроде и температура всего – минус три или пять, против наших якутских морозов – просто чепуха!
   Это от влажности – море рядом…
   Да… И еще от самого города. Он холодный.
   Питер Достоевского.
   Да.
   А какое у вас самое любимое место в Ленинграде?
   Ну, конечно, улица Зодчего Росси… А потом… Я обычно после занятий выхожу на Невский…
   Через Катькин садик?
   Да… Мимо Дворца пионеров через Аничков мостик, потом сворачиваю на набережную Фонтанки и иду к метро Владимирская… Переулочками.
   Владимирская – это самое сердце Достоевского.
   Не самое, самое – это Сенная площадь…
   Он жил в Кузнечном переулке и молиться ходил во Владимирскую церковь.
   А Родион Раскольников и процентщица – в районе Сенной…
   Площадь мира…
   Да.
   Наконец, он поймал ее взгляд. Глаза – голубые… а может – серые.
   Гена, вы так смотрите интересно.
   Как?
   Так… у вас глаза, умные.
   "Глаз – это алмаз душа! Так старый люди говорят", – на литере "В" проснулся все еще завернутый в рыжую доху "оленя лучше".
   Что он говорит такое?
   "Кымбырлит. Кымбырлитовый трубка – алмазов многа! Якутия много алмазов – больше чем Южная Африка" О чем это он?
   А Бог его знает, приснилось может чего…
   "Глаз – это алмаз душа человека. Якутия – многа алмазов, оченна многа"!
   Вы поспите, дедушка, мы еще не прилетели…
   Не обращайте внимания, Настя.
   А знаете, о каком кимберлите он говорит?
   Конечно, ведь я не дикий, и еще инженер…
   А вы видели ее?
   Трубку? А почему вы спрашиваете?
   Потому что это рукотворный ад…
   Вы имеете в виду Данте и Виргилия?
   Я люблю стихи…
   Стихи это осколки языка Бога.
   Что?
   Сбив ритм ритм беседы, гена задумался не несколько мгновений…
   Язык достался нам от Бога, но мы утеряли его доподлинное знание, а так бы, слова должны были автоматически слагаться в стихи, и кто имеет дар…
   Пушкин?
   Да…
   Она с укором вдруг посмотрела на него…
   Ах, ну как вы могли добровольно из Ленинграда уехать? Я когда в этот город попала… Да я не могу его просто городом называть – это Ленинград… А вы – в Сибирь… По своей воле!
   Иногда бывает так, что из этого города хочется убежать.
   От кого?
   От того, что возникает внутри нас, когда мы в этом городе долго живем.
   Наверное, я слишком мало еще здесь прожила…
   Наверное…
   И неужели я тоже захочу вдруг отсюда уехать? От этой красоты? От города Пушкина и Кировского театра?
   Может у вас все сложится.
   А у вас не сложилось?
   Не знаю…
   Настя отвернулась к иллюминатору и сказала тихо, едва слышно:
   Мужчина не может так отвечать… Это женщина может не знать. А мужчина должен знать.
   А вы, я вижу, сильная.
   Сибирский характер… А вы обиделись? Простите, я не хотела.
   No offence mended.
   Вы не забыли в Якутии ваш английский?
   Хорошая школа в Питере была…
   В иллюминаторе, бросая на нервно дрожащий дюраль крыла свой белесый отблеск из неживого серебра – плыла луна. Глаза Насти прикрыты полуопущенными ресницами. И только веселый кустик светло-соломенных волос на ее макушке, нарушал почти что сбывшуюся гармонию, где ко всем словам подходило прилагательное "грустный"… и разговор, и полет, и вечер… то есть ночь.
   А я в обычную школу ходила…
   Не верю.
   Почему?
   Потому что вы такая необычная…
 

Я?

 
   А почему вы про кимберлит спросили?
   Да так… .
   Настя вдруг дотронулась кончиками своих прозрачных пальчиков его руки. И тут же отдернула.
   – Гена, вы сейчас БАМ строите, а жить потом планируете в Ленинграде?
   Я очень жалею, что я не гвардейский офицер…
   Что вы говорите? Вы бы тогда взяли меня на содержание?
   Я и правда чепуху говорю…
   Вы уклонились от ответа…
   Про Ленинград?
   Да.
   Не знаю. У нас большинство ребят просто заработать приехали. На квартиру кооперативную, на машину, вы же знаете, нам эти талоны на внеочередное приобретение дают.
   Знаю, только зачем вам в Улан-Уде "жигули"?
   Я снова жалею, что не штаб-ротмистр лейб-гвардии…
   Да ну?
   Вы сами сказали, что редко, но гвардейцы женились на балеринах.
   Им тогда приходилось бросать карьеру, свет отворачивался от них.
   Это не помеха…
   Ваша уверенность от незнания, что для них значила потеря военной карьеры.
   Я знаю.
   Что?
   Я знаю, что такое любовь и честь.
   Я боюсь вас обидеть…
   Говорите, Настя!
   Мне кажется, что вы пошлите…
   Но это невозможно.
   Почему?
   Потому что я знаю о чем говорю…
   Вы?
 

Я…

 
   Когда самолет стал пробивать рыхлое покрывало облаков, нависшее над Питером.
   Когда в зареве электрического света стали угадываться неожиданно близкие пестрящие ранними такси шоссейные дороги средней рогатки и Московского проспекта.
   Когда наглядная геометрия кварталов Дачного стала проноситься под мокрым от таящего снега крылом, она взяла его руку и крепко сжала. И они не отпускали рук всю дорогу до Настиного общежития, куда он привез ее в теплом пахнущим Питером такси. В машине на заднем сиденье они целовались. Ее губы были необычайно мягкими и душистыми. Она слегка постанывала, когда он закусывал ее язык или нежно проводил своими шершавыми губами по ее шее и за благоухающим ушком. Он целовал ее, а она говорила одно слово: "Да".
   Таксист терпеливо ждал, понимая, что здесь клиент не отделается зелененьким "троячком" или синенькой "пятерочкой".
   Пойдем ко мне, – сказала Настя, – в моей комнате никого нет, соседки только послезавтра вернутся.
   Прости, – ответил Гена, – прости, не могу.
   Молитва Гены Сайнова:
   Боже, прости мне мою слабость!
   Боже, засуши во мне мою любовь к Алле, как ты засушил смоковницу, не давшую тебе плода, и не накормившую тебя.
   Ночной полет.
   В ночь с двадцатого на двадцать первое января тысяча девятьсот сорок четвертого года сбив три "ланкастера", майор Витгенштейн, наконец обошел по числу побед майора Лента и вышел на первое место среди асов ночной истребительной авиации.
   Однако этот полет чуть было не стал для князя "цу" его последним.
   Радиооператор Витгенштейна Фридрих Остхеймер вспоминает:
   "В полдень 20 января Курт Матцулейт и я подошли к стоянке, где находился наш Ju-88.
   Мы отвечали за готовность самолета к вылету. Работа Курта состояла в том, чтобы подготовить оба двигателя. Он запустил их, опробовал на максимальных оборотах, проверил давление топлива и масла. Проверка бензобаков тоже была частью его работы, и они должны были быть заполненными доверху. Моей работой была проверка всей радионавигационной аппаратуры, и естественно, я должен был убедиться в том, что радиолокатор нашего истребителя работает как часы. Ремонтировать локатор в полете было бессмысленной затеей. Единственно, что я мог сделать в воздухе, случись какая неполадка – это сменить плавкие предохранители.
   По разным причинам, мы не размещались вместе с другими экипажами гешвадера, и поэтому узнавать прогноз погоды на ночь, приходилось самостоятельно. Прогноз на ночь с двадцатого на двадцать первое был не очень хорошим. Над Англией был сектор холодного воздуха, который предполагал редкую облачность и хорошую видимость. В тоже самое время над Германией и Голландией был сектор теплого воздуха с низкой облачностью и ограниченной видимостью. Это была идеальная погода для английских бомбардировщиков. Уже несколько месяцев Ройал Айр Форс имели радары, способные путем отражения радиоволн от поверхности земли определять цели для бомбометания. Таким образом, чем хуже метеоусловия были для нас, тем лучше они были для противника.
   Три старших унтер-офицера из наземного персонала и мы с Матцулейтом в тесной будке, что была рядом с ангаром, пережидали дождь со снегом. Внутри было тепло.
   Разморившись от теплой печки мы меньше всего хотели получить приказ на вылет. Но рядом в ангаре стоял наш "юнкерс" до верху заправленный тремя с половиной тоннами бензина и с полным боекомплектом снарядов. Все его рули, элероны и закрылки были тщательно проверены и отполированы.
   Было еще не очень поздно, когда огромная радиолокационная станция раннего оповещения "Вассерман", размещенная на островах в Северном море, засекла первые эшелоны самолетов противника. С командного пункта тут же поступил приказ занять места в кабинах самолетов. Я и Матцулейт полезли в самолет. Майор же Витгенштейн, до последнего момента оставался на командном пункте, чтобы быть в курсе воздушной обстановки. Оттуда он позвонил нам, сообщив, что вылет состоится с минуты на минуту. Мы подсоединили к стартеру передвижные аккумуляторы и выкатили машину из ангара.
   Как только стало окончательно ясно, что англичане уже находятся над морем и приближаются к Голландскому побережью, Витгенштейн вскочил в штабной автомобиль и поперек летного поля помчался к своему самолету. Механики помогли ему натянуть комбинезон и князь быстро вкарабкался в машину.
   Первым его приказом на борту было: "Взлетаем!" Я связался с руководителем полетов, и как только с башни поступило разрешение, Витгенштейн дал моторам полный газ. Мы промчались вдоль тусклых огней взлетной полосы и секунды спустя растворились в темноте ночного неба.
   Набирая высоту, мы взяли курс на Гельголанд. Где то над Северным морем наши с подлетавшими англичанами курсы должны были пересечься. Вокруг была абсолютная темнота, и только фосфоресцирующие приборы проливали в кабине скудный свет.
   Полет проходил исключительно вслепую. Я получал подтверждение наших координат от наземных служб наблюдения, и по внутренней связи передавал эти данные майору Витгенштейну, который корректировал курс самолета.
   Над Северным морем погода улучшилась. Теперь сплошной облачности не было. На небе стало возможным наблюдать звезды. А в пяти тысячах метров внизу мы смогли наблюдать морскую зыбь. Мы стали набирать высоту, и поднявшись до семи тысяч метров приготовились встретить первых англичан. Я щелкнул включателем локатора и включил экран. Мы были на достаточно большой высоте, чтобы с помощью радиолокационной станции обнаружить англичан задолго до прямого визуального контакта. Внезапно справа небо осветилось лучами прожекторов. Стало ясно, что там, на побережье наши зенитчики уже ведут бой с английскими бомбардировщиками.
   Витгенштейн заложил правый вираж, и мы понеслись навстречу врагу. Наконец на экране локатора появилась первая цель. Прямо по курсу в шести километрах. Я сообщил об этом Витгенштейну.
   Напряжение в кабине возрастало. До английского бомбардировщика уже оставалась только тысяча метров. Англичане ничего не подозревали о подстерегавшей их опасности. И вот, мы уже позади и чуть ниже англичанина. Это был "ланкастер", подобно огромной крестообразной тени, висящий почти прямо над нами. Нервы были напряжены до предела. Бортинженер взвел затворы пушек и включил свой прицел.
   Витгенштейн сблизился с "ланкастером" на дистанцию пятидесяти метров и уровнял скорости наших самолетов. Как только Витгенштейн в своем прицеле увидел то место, где на правом крыле между двумя двигателями находились топливные баки, он нажал на гашетку "шрагемюзик". Трассеры потянулись к крылу "ланкастера" и мгновение спустя, все крыло и оба правых двигателя охватило страшное пламя. Пилот "ланкастера" бросил свою машину в правый вираж, и чуть было не задел наш самолет.
   Витгенштейну с большим трудом удалось увернуться от столкновения. Мы еще три минуты наблюдали за тем, как по большой дуге, охваченный пламенем четырехмоторный бомбардировщик падал на землю… Наконец, Мацулейт доложил о времени и месте падения врага. В течение нескольких минут мы летели вне строя англичан, но то здесь, то там видели объятые пламенем падающие бомбардировщики – это были результаты успешных атак наших товарищей. Но вот на моем радаре снова появилась цель. Потом еще одна. Мы выбрали ближнюю к нам, и все повторилось как несколько минут назад. Витгенштейн подошел сзади и снизу и огнем из "шраге мюзик" отстрелил "ланкастеру" правое крыло вместе с обоими двигателями. Бомбардировщик, завертевшись в штопоре, понесся навстречу земле. Судя по всему никто из десяти членов экипажа не смог выбраться из крутящейся и кувыркающейся машины.
   С третьим "ланкастером" вышло не совсем так как хотелось Витгенштейну. Как только его "шраге мюзик" проделала дырки в баках между первым и вторым правыми двигателями англичанина, и из дырок потек полыхающий бензин, английский пилот начал маневрировать таким образом, что прижал наш "юнкерс" сверху, не давая нам никуда уйти. Расстояние между машинами катастрофически уменьшалось, и в моей голове пронеслась только одна мысль, – "рано или поздно это должно было с нами произойти, так значит сегодня, и значит именно так!".
   Тяжелый удар сотряс наш самолет. Витгенштейн потерял управление, и вращаясь. Мы начали падать в темноту. Если бы мы не были пристегнуты ремнями к сиденьям, от центробежной силы нас бы повыбрасывало из кабин.
   Мы падали не менее трех тысяч метров, прежде чем Витгенштейн смог выровнять машину и взять контроль над полетом.
   Теперь именно я был самым важным на борту членом экипажа, потому как в полной темноте на поврежденном самолете мы должны были знать куда и как лететь.
   На резервной частоте я подал сигнал бедствия и вскоре мне удалось установить связь с пунктом наведения в Эрфурте. Они дали наши координаты – мы были над Заафельдом, примерно в ста километрах на юго-запад от Лейпцига. Станция в Эрфурте быстро рассчитала наш подход к аэродрому и указала нам курс.
   Погода была настолько плоха, насколько могла быть. Медленно снижаясь, мы вошли в облака. "Машина над аэродромом", – передали снизу. И тут же зажглись посадочные огни. Витгенштейн выпустил закрылки и вдруг наш "юнкерс" стало бросать вправо так, что командир едва смог удержать штурвал. Видимо нас здорово покорежило при столкновении с англичанином.