Лебедев Andrew. Любовь и смерть Геночки Сайнова

   – Ну, тогда расскажи про Настю, что-нибудь хорошее расскажи.
   Геннадий оживился, крякнул и в темноте было слышно, как он заворочался на своем кресле-кровати и повернувшись на бок, приподнялся на локте.
   – Помню, как мы, как мы…
   И тут же осекся…
   – Ну, что?
   – Нет, это очень личное…
   – Ну, тогда не надо, тогда спи…
   И Гена снова откинулся на подушку.
   И принялся он вспоминать, как пришла к нему любовь.
   Как он полюбил Настю.
   Как он полюбил ее после того, как родился Кирюшка.
   Настя была сложена как обычно бывают сложены балерины.
   И грудь ее не была большой.
   А Кирилл всегда мечтал о женщине с бюстом…
   И когда родив, Настя кормила сына грудью, в этот счастливый период их жизни, она так изменилась внешне, что Геннадий вдруг обнаружил в жене искомое!
   И тогда он воспылал к ней самой сильной и неподдельной страстью.
   И он теперь молча вспоминал, как был счастлив с ней, со своей Настюшей в те дни, когда он полюбил ее.
   И полюбил на всю жизнь, сохранив это свое обретенное тогда чувство…
   С этим и заснул…
   Заложив руки за голову, подальше от напрягшихся воспоминаниями чресел. …
   Заснул и его друг Алексей…
   А утром, проснувшись, сказал:
   – Знаешь, мне приснилось, что у меня дочь, и что ей должны отрезать ногу.
   – Дурак, пить надо меньше! – ответил Геннадий.
   В этот день были похороны.
   А сперва надо было ехать в аэропорт – встречать тестя с тещей из Байкальска.
   Тяжелый, трудный предстоял день. ….
   Марианна Евгеньевна, такая высокая, статная, в преклонных годах не растратившая своей женской красоты, и будучи седой, никогда не красившаяся, потому как была совершенно хороша тою крайне редкою специфической красотой, какой бывают хороши разве что только и в шестьдесят лет следящие за собой кинозвезды, вдруг сдала…
   А Николай Александрович, тот вообще стоял в церкви словно африканский зомби.
   Совсем не живой – желтый весь, как завсегдатай гепатитного отделения Боткинской больницы.
   В церкви Марианна Евгеньевна держалась. Не плакала. Только прижимала черные кружева к уголку рта и все мелко кивала, словно соглашаясь с распевными возгласами батюшки отца Василия.
   – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!…. Новопреставленной рабе Божией Анастасии… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
   А на кладбище Марианна Евгеньевна отпустила вожжи. Упала на гроб, зарыдала на крик:
   – Настя, Настенька, не уберегли тебя, Настенька!
   Гена вздрогнул, крик тещи относился явно в его адрес.
   Он шагнул было к Марианне Евгеньевне, но твердая рука Николая Александровича удержала его.
   – Пускай поплачет, пускай попрощается, вторую дочь свою хороним, Гена, вторую, такая доля у нас с Марианной, обеих дочек своих пережили, пора и нам во след…
   Геннадий больше беспокоился за тестя.
   У него вообще уже два инфаркта было… И как раз за неделю до Настиной смерти теща звонила, жаловалась, мол хворает Коля. А тут такое, да шестичасовой перелет, да ночь без сна…
   А в больницу то отправили не тестя, а Марианну Евгеньевну.
   На поминках она совсем черная на лицо стала.
   И за столом вдруг бросила Геннадию в лицо, – ты ее не уберег, разиня, ты ее не уберег! И ответь мне, где сын Настин!?
   А потом и совсем плоха стала.
   Закричала, – тыж услал его в Америку, потому что знал, что не твой это сын, что Кирюшка у Настеньки от Равиля, от Равиля Ахметовича! Ты его и не любил за это!
   Ах, зачем она это!?
   И при всех!
   Первую скорую, что бесплатная муниципальная – Николай Александрович к жене не подпустил.
   Распорядился вызвать платную.
   Те приехали, долго смотрели, выспрашивали анамнез, сняли кардиограмму, потом звонили какому-то авторитетному своему консультанту и наконец поставив диагноз – почечная колика на фоне гипертонического криза, посоветовали отвезти Марианну Евгеньевну в больницу.
   Гена с тестем держали совет и решили уступить просьбе самой Марианны Евгеньевны, оставить ее дома в Настенькиной спальне.
   Врачи сделали теще пару уколов, оставили отнюдь не дешевых лекарств и удовлетворенные гонораром, уехали…
   Марианна Евгеньевна успокоилась.
   А потом позвала к себе Алексея.
   – Леш, ты прости меня за выходку мою, прости…
   Она держала руку Коровина в своей и глядела ему в глаза.
   – Леш, ты поезжай в Америку, я тебя прошу, я верю тебе, ты был Насте другом…
   Привези нам с Колей внука, привези! ….
   Господа офицеры Князь цу Сайн Фон Витгенштейн дважды бывал в России.
   Летом сорок первого, когда в составе пятьдесят четвертой бомбардировочной эскадры шестого воздушного флота он барражировал небо над дорогами Смоленщины…
   И нова летом… Но уже сорок третьего.
   К июню в районе Курска у русских сильно активизировалась ночная авиация.
   Активизировалась настолько, что не смотря на упорные сражения с армадами британских "ланкастеров" в небе Германии, Главному командованию Вермахта пришлось перебросить две эскадры ночных истребителей из Бреслау и Эрфурта в курские ковыльные степи…
   В новой для себя должности командира группы пятой эскадры ночных истребителей, уже в первую же неделю "цу" сбил четыре советских ДБ-3 и одну американскую "суперкрепость"
 

В-25.

 
   А в конце июня его группу перебазировали под Орел.
   И в ночь с 24 на 25 июня Генрих сбил сразу семь бомбардировщиков. Этот боевой эпизод даже попал в официальную сводку Главного командования вермахта. В ней говорилось: "За истекшие сутки на одном из участков Восточного фронта, гауптман цу Сайн фон Витгенштейн сбил семь вражеских самолетов. Это самый высокий показатель побед, одержанных когда либо в одном ночном бою".
   Генрих знал, что его пра-прадед служил в русской армии, и что генерал-фельдмаршал фон Витгенштейн был назван "спасителем Петербурга", когда осенью 1812 года армия под его командованием остановила свернувший с московского направления конный корпус Мюрата, намеревавшийся сходу взять столицу Российской империи…
   Да, Генрих знал об этом.
   Но тогда король Прусский Фридрих был союзником русского царя Александра в их общей борьбе с Наполеоном.
   А теперь времена изменились.
   И теперь кавалер Рыцарского креста Генрих фон Витгенштейн служит своему сюзерену – фюреру и рейхсканцлеру Великой Германии – Адольфу Гитлеру.
   Но знание истории своего рода, определяло его глубокое уважение к русским.
   В свободные от полетов часы, Генрих много бродил в окрестностях аэродрома, любовался бескрайними степными просторами, невиданными доселе в густонаселенной Германии, где тесно людям и сельскохозяйственным угодьям, где каждый квадратный сантиметр земли учтен и вписан в гроссбух реестра гау-землепользования. Генриха интересовало всё. Иногда он брал штабной "кюбельваген" и один, без конвоя, только лишь с "Вальтером" на боку, заезжал в соседнюю деревушку, поглядеть, как живут эти русские.
   Женщины у русских были красивы и статны. Старики – чисты и благообразны.
   Он выучил несколько трудных для него фраз.
   "Как вы живете?"
   "Как ваше имя?"
   "Сколько у вас детей?" Русские дети производили впечатление смышленых маленьких существ, были преимущественно голубоглазы и светловолосы, и кабы не их босые грязные ноги, да не частое отсутствие элементарных штанов, они вполне могли бы сойти и за немецких детей, перенеси их в Германию, да отмой, да приодень.
   Генрих знал из истории, что русские – потомки викингов, в десятом веке пришедших править в Новгородские земли.
   В аэродромной команде было несколько техников из числа русских военнопленных.
   Среди них выделялся высокий худой русский с остроконечной бородкой. Фамилия его была Сайнов. Но руские военнопленные уважительно звали его Иваном Максимовичем.
   Он был офицером Советских ВВС и попал в плен еще в июле сорок первого. Сайнов был дипломированным инженером и до того как попал в плен, был начальником технической службы бомбардировочного полка. Теперь, в аэродромном хозяйстве Витгенштейна, Иван Максимович был старшим группы военнопленных техников. Русским доверяли самую трудную и грязную работу – снятие и установку на "юнкерсы" тяжелых моторов "юмо", подвеску бомб, ремонт поломанных шасси. С некоторыми русскими были проблемы. Немецким техникам приходилось по десять раз проверять, все ли сделано правильно и на совесть. И дело было совсем не в саботаже, просто у русских и у немцев разный философский подход к работе. К ее качеству. И там где немецкий техник закручивал гайку строго по инструкции – с динамометрическим ключом, русский обходился монтировкой, кувалдой и русским "авось"… Генрих даже выучил это слово – "авось"… И ему было не понятно, как эти русские с таким отношением к технике, особенно в авиации, которая не прощает ошибок и недобросовестного отношения, как они умудряются летать?
   Однако, Иван Максимович Сайнов был не таким как все русские. Ему можно было доверить самолет. Действия его рук были уверенными и в тоже самое время – аккуратными. Витгенштейн часто наблюдал, как техники ремонтируют его "юнкерс"…
   В Иване Максимовиче Генриху понравилось то, как тот любовно относится к инструменту. Накануне во время ночной посадки, Витгенштейн поломал стойку шасси, и теперь трое русских техников, где старшим был Иван Максимович, под присмотром обер-фельдфебеля Матцулейта, меняли согнутую стойку и большой гидроцилиндр.
   Генрих стоял в тени крыла и наблюдал за работой. Он отметил, как Иван Максимович бережно раскладывает гаечные ключи на заблаговременно разостланной им белой тряпице, как аккуратно складывает отвинченные гайки, как любовно обтирает металлические поверхности деталей шасси, прежде чем поставить их на место в подкрыльной нише…
   Обер-фельдфебель Матцулейт, тем временем, рассказал Генриху интересную историю про этого Сайнова. Оказывается, его сделали старшим команды военнопленных после случая, произошедшего зимой сорок первого под Москвой.
   Тогда вдруг ударили сильнейшие морозы.
   Смазка немецких авиамоторов не была рассчитана на такие климатические условия.
   И вся германская авиация вдруг практически встала.
   Полеты стали невозможными по причине того, что моторы элементарно не заводились.
   Смазка каменела в картерах, и любая попытка провернуть мотор, заканчивалась поломкой. Двигатели клинило.
   Командование люфтваффе на Восточном фронте было близко к отчаянию.
   Редкие единичные вылеты самолетов обеспечивались разве что из теплых ангаров. Но где были теплые ангары? На полевых аэродромах заснеженного Подмосковья их не было.
   И вдруг произошло чудо.
   Самолеты начали летать.
   И все было так просто!
   Воистину по-русски просто!
   Когда один из военнопленных вдруг предложил заливать бензин в картеры, предварительно разогретые открытым наружным огнем простых факелов, на него сперва посмотрели как на саботажника. Он хочет сжечь и испортить немецкие самолеты.
   Но русские настаивали на своем.
   И тогда, отчаявшиеся немецкие военные техники, с которых их начальство грозило сорвать погоны и отправить на передовую простыми пехотинцами, если самолеты не начнут летать, тогда немецкие техники решились попробовать…
   Сейнов.
   А это был именно инженер Сайнов, устроил под картером мотора "юмо" настоящий костер… а потом залил в масляный картер бензин, и разогретый мотор вдруг ожил…
   Мотор чихнул, выбросил клубы белого выхлопа, и победно заревел.
   Немецкие инженеры были посрамлены русским гением.
   Оказывается, бензин, залитый в масло, не только разжижал окаменевшую на морозе вязкую массу, но потом при работе двигателя – быстро испарялся, не причиняя двигателю никакого вреда.
   Немецкая авиация вдруг ожила и начала летать.
   На всех аэродромах стали повсеместно применять метод Ивана Максимовича, и что характерно – не было ни одного случая поломки двигателя из-за того, что в масло доливался бензин…
   Генрих стал часто беседовать с Иваном Максимовичем.
   Сайнов прилично говорил по немецки и хорошо обяснялся на французском.
   Сперва это были беседы обо всем и ни о чем – разговор двух чужих друг другу людей, случайных попутчиков в купе поезда.
   О погоде, о природе, о бескрайних степных просторах…
   Потом они начали все больше говорить об авиации.
   В интонациях Сайнова не было заискивания или подобострастия перед Великим немецким гением…
   И когда он признавал преимущества немецких моторов, он тут же говорил и о преимуществе русских планеров, русского центроплана… Пикировщики Ю-87 и Ю-88 хороши, но Ил-2 не то чтобы не хуже, но по ряду показателей – сильно превосходит немецкие аналоги…
   Когда они говорили об авиации, глаза Ивана Максимовича загорались добрым огнем.
   Как если бы он говорил о доме и о детях.
   Однажды Генрих принес в ремонтную зону большой бутерброд. Два куска белого хлеба и холодный ростбиф между ними…
   Поздоровавшись с Иваном Максимовичем, Генрих достал бутерброд из кармана летной куртки и протянул русскому.
   – Нет, спасибо, я не голоден, – сказал Сайнов с определенной твердостью поглядев Генриху в глаза.
   И разговор про авиацию в этот раз у них не склеился.
   На следующий день Генрих исправил свою ошибку.
   Он принес в ремзону бутылку коньяка.
   – Выпьем по глотку? – спросил он Сайнова.
   – Это можно, – ответил Иван Максимович.
   И потом Генрих оценил ответ русского по достоинству.
   Именно "это можно", а не простое "да"… Потому как что то "можно" для чистоты совести, а что то "нельзя".
   В тот вечер они поговорили не только об авиации.
   Мгновенно захмелевший от хронического недоедания, Сайнов заговорил о доме и о детях, оставшихся в Ленинграде…
   – Как там Ленинград? – спросил он.
   – Город в осаде, взять его штурмом не удается, – ответил Генрих… …
   Коровин…
   Коро…
   Corot…
   Заполняем иммиграционную карточку.
   Алексис Коро.
   Алексей Коровин…
   Откуда у него такая фамилия – все как бы было ясно.
   В детстве еще прочел книжку Льва Успенского "Ты и твое имя".
   Фамилии на Руси сперва, были только у князей. Давались они по местности, которой те владели.
   Галицкие, Луцкие, Новолуцкие… Это у тех, у кого земли были обширные… И Зарецкие, Заболотные, Залеские – те, кто помельче…
   Потом князья стали давать прозвища своим дружинникам – почитай, рыцарям…
   Прозвища эти и становились потом как бы фамилиями. А так как давались эти прозвища по характеру, по боевым, да чисто физическим признакам, то как у индейцев, происходили эти прозвища от животных и птиц… Васька Сокол, Петька Медведь, Ванька Волк… Становились потом Соколовыми, Медведевыми и Волковыми.
   Последними получали фамилии крестьяне.
   Тем либо по барину давали – вся деревня Кротовы или Барановы… Или по батьке последнему бесфамильному своему – Ивановы дети, Петровы дети, Сидоровы дети…
   Коровин думал теперь, что если и был его предок дружинником, то не самым удачливым в бою. Какой-нибудь Федька Корова… Бодался в драке как корова… Или добродушный был, как корова… А скорее всего, крестьянином был тот его первый пра-пра-прадед, кому помимо святочного имени дали еще и прозвище для паспорта.
   Коровин.
   В России звучит не так уж и плохо.
   А если американизироваться, то надо менять на Коров.
   Или даже на Карофф.
   Алексис Карофф
   Звучит?
   Как он было завидовал Шурке Дементьеву, завидовал его фамилии, когда они играли в мушкетеров. Де Ментьев! И ничего не надо переделывать.
   А его фамилия – Коровин…
   Такая безнадежно русская, совсем не французская! Как ни приставляй к ней "де", что по французски для дворянской фамилии означает "из" – ничего путного не выходило. Де Коровин… Смешно! Де Коровин – то есть, из Коровина… Де Ментьев, впрочем, тоже чепуха на постном масле, потому как буквально означало – из Ментьева.. Нету такого места в географии. Вот де Гиз или д Артаньян – это понятно – дворянин из Гизы, или дворянин из Артаньяна… Но все же Дементьев фамилия была для детских мушкетерских игр – куда как более подходящая.
   Ну и где он теперь этот Шурка Дементьев?
   Уехал с его Алеши Коровина первой школьной любовью – Игнатьевой на север… И сгинул!
   Последний раз виделись на двадцатилетие выпуска.
   Тогда почти всем классом собрались.
   Шурка в форме пришел, наверное потому что денег на костюм на приличный не было.
   А Игнатьеву на вечеринку с собой не взял.
   И Алексей так понял, что ей просто нечего было надеть.
   Это первой красавице их класса то…
   Вот довел до чего развал флота!
   Шурка был в погонах капитана второго ранга.
   С серебряным значком командира подлодки над училищным ромбиком.
   В Питере Шурке как слушателю Академии имени адмирала Кузнецова – дали комнату в общежитии – где то в Озерках… Там они и жили тогда с Игнатьевой и с их двумя детьми.
   Шурка не шибко то и веселился на той вечеринке.
   Пил мало.
   И как Коровину показалось – завидовал.
   Злился и завидовал этим удачливым шпакам – этим гражданским, что на фоне полного развала флота и обнищания некогда блиставших его офицеров – так беспардонно разбогатели.
   Строительный инженеришка Коровин, который после института в своей проектной конторе едва сто рублей получал, когда Шурка лейтенантом в Североморске уже имел все триста в месяц… Тут вдруг на свиданку со школьными друзьями на "Мерседесе" приехал… А Шурка Дементьев, кабы их военных бесплатно в метро не пускали – и вовсе не смог бы приехать по причине безденежья…
   Жалко.
   Хотелось все же на Игнатьеву то поглядеть!
   Теперь вот семь лет еще прошло.
   Где теперь Шурка?
   Лежит на дне морском…
   После окончания Академии получил должность начальника штаба дивизии лодок и укатил в Гаджиево… С верною Игнатьевой своей.
   А потом пошел с одной из своих лодок в поход…
   Старшим офицером штаба на борту.
   И была та знаменитая на весь мир катастрофа.
   Эх, и угораздило же именно его – Шурку Дементьева.
   Коровин видел потом по телевизору Игнатьеву.
   Как президент страны лично выражал ей…
   Им потом всем по квартире дали.
   Теперь Игнатьева с детьми, надо полагать и в Питере.
   Ну да Бог с ними!
   Алексис Карофф прилетел теперь в Америку.
   В аэропорт имени Кеннеди.
   Раздайся, грязь! ….
   Генрих двойственным образом воспринял сенсационную новость о побеге русского.
   Сперва, когда Матцулейт буквально вбежал к нему в комнату и едва переведя дыхание, выпалил, – герр гауптман, у нас побег, – первым инстинктивным движением Витгенштейна было хватание за кобуру "вальтера"…
   Генрих отдыхал у себя в номере после ночных полетов.
   В эту ночь он дважды поднимался в воздух и оба раза садился на аэродром, принося на крыле очередную победу…
   Он лег спать в девять утра.
   А теперь, когда Матцулейт ворвался к нему в спальню, на часах было всего половина двенадцатого. Он спал два часа… Что за черт?
   – Этот русский улетел, герр гауптман, этот инженер Иван который с бородой…
   Генрих сел на кровати, спустив ноги на пол.
   Молча натянул галифе, влез плечами в помычи подтяжек, натянул сапоги, поднялся с кровати, надел китель…
   – Русский Иван выкатил "юнкерс" оберлейтенанта Грецки на техплощадку и занимался ремонтом гидросистемы. Потом завел двигатели… А потом дежурный не заметил, как Иван вырулил на взлетную полосу…
   – Он взлетел? – спросил Витенштейн – Так точно, герр гауптман, взлетел совершенно спокойно…
   – А сколько у него было горючего? – спросил Генрих, подпоясываясь ремнем с кобурой. – полные баки, герр гауптман – Всех виновных под военно-полевой суд, – прошипел Генрих, надевая фуражку и выходя из комнаты.
   Но когда Генрих вспомнил лицо Ивана Максимовича, он мысленно… Только мысленно, вдруг пожелал ему удачи, чтобы тот благополучно долетел до своих, чтобы его не сбила своя же зенитная артиллерия, и чтобы не сбили свои же краснозвездные истребители…
   Но только в мыслях Генрих желал Ивану Максимовичу удачи.
   Придя в штаб, он потребовал от дежурного точного доклада.
   А потом принялся сам готовиться к докладу полковнику Занделю – командиру гешвадера, куда входила его Генриха группа.
   – Всех виновных под военно-полевой суд! – еще раз возгласил Витгенштейн.
   И дежурный по аэродрому лейтенант Опельбаум, белый как снег пошатываясь пошел к себе в гостиничный номер, мысленно готовя себя к штрафной роте пехотного батальона где-нибудь на танкоопасном направлении наступления русских.
   Прибывший через час офицер гестапо унтерштурмфюрер Шлёссер, был такого же мнения – погоны долой и в окопы – с магнитной миной в руках, бегать под огнем за "тридцатьчетверками"…
   Но полковник Зандель участливо спросил господ – оппонентов, – а кто будет летать на "юнкерсах"? Господа из гестапо?
   И бедного лейтенанта Опельбаума оставили в должности пилота. Только лишили его офицерского звания, переведя в унтер-офицерский чин.
   Но Опельбауму это было безразлично.
   В конце августа его сбили над Воронежем. Тридцатимиллиметровый зенитный снаряд попал в кабину и сразу убил и Опельбаума и его штурмана фельдфебеля Вольфа.
   Выпрыгнувший с парашютом стрелок – оберефрейтор Хайнци попал в плен. И в пятьдесят первом году вернулся на родину в город Дрезден. ….
   Иголку в стогу американского сена
   Алексей принялся за поиски.
   Прямо из аэропорта он поехал к Грише Розенбауму.
   Офис Григория Ефимовича и его лаборатория находились на Брайтоне. Но отчего то Гриша не пожелал принимать питерского гостя у себя, а сразу повел Алексея в маленький ресторанчик с забавным названием "Одесские шуточки".
   Не мудрствуя, взяли селедку, борщ, котлеты по-киевски и бутылку "столичной".
   Официанты говорили по-русски совершенно без акцента, но пересыпали свою речь английской лексикой, как это делали в свое время студенты модных элитных московских вузов.
   – Прям как и не уезжал! – улыбнулся Алексей, закусывая селедочкой.
   – Храним, храним культурку то! – кивнул Григорий Ефимович.
   – Ну, вы тут этакую одесско-тельавивскую Россию в миниатюре построили, такую, как вам бы хотелось там, да вам не дали, – хмыкнул Алексей.
   – Америка на том и стоит, друже, – Григорий панибратски похлопал Коровина по плечу, – на том и стоит, что всякий приехавший сюда эмигрант, строит здесь свою выношенную и выстраданную мечту.
   – Получается, что это типа всемирного парка воплощенных мечтаний народов мира, – хмыкнул Алексей.
   – Именно, – согласился Розенбаум.
   – Только я тогда чего то не понимаю, Россия что? Она в идеале из еврейских лавочек должна что ли в идеале состоять?
   – Ну, это как кто ее видит, жизнь то здесь априори лучше!
   – Ошибаешься, май френд, – в стиль и в тон принятому здесь обычаю смешивать лексику, возразил Коровин, – жизнь в России быстро меняется, нефть то у нас есть, а у вас ее нет.
   – Ну, может оно и так, может и приподнялся у вас там кто ближе к скважинам да к трубе до перестройки сидел, но народец то всеже в Америку на заработки тянется, вот хоть бы и Кирюшка Сайнов… – ответил Григорий Ефимович с ухмылочкой.
   – А я ведь его искать приехал, – посерьезнев сказал Алексей, – мне он нужен. Где он теперь?
   – Не знаю, – развел руками Григорий Ефимович, – уже третью неделю как съехал с квартиры и ни слуху, ни духу…
   – А в полицию ты обращался? – спросил Алексей.
   – А зачем? – Розенбаум недоуменно пожал плечами, – он у меня ничего не украл, зачем мне в полицию? Страна у нас свободная, каждый волен ходить и уходить куда и когда ему вздумается…
   – Понятно, – крякнул Алексей, – а мне что посоветуешь? В полицию или к частному детективу?
   Григорий Ефимович посоветовал к частному детективу.
   Если деньги имеются.
   Деньги имелись.
   И рассчитавшись за свою половину обеда, Коровин попросил у официанта телефонный справочник… …
   Из огромного списка частных сыскных фирм и фирмочек Алексей выбрал ту, которая работала с русскими клиентами. Контора Владимира Райкина находилась неподалеку – на Парк – лейн – драйв. Шофер такси невозмутимо выслушал адрес, который назвал ему Алексей, провез его двести метров и остановился "эт зэ енд оф зэ дистенейшн"…
   Коровин дал ему десятку и беззлобно выругался, – ведь мог бы сказать, что это рядом, скотина!
   Райкин оказался бывшим московским ментом – работал на Петровке 38, ловил всякую шпану, но отчаявшись получить подполковника по причине "пятого пункта", в начале горбачевской перестройки, когда лимиты на эмиграцию были похерены, первыми же пароходом, самолетом и оленями, "которые заведомо – лучше", уехал в Америку.
   Райкин выслушал Алексея, все внимательно с его слов записал, взял фотографии Кирилла, которые Коровин привез с собой и принимая аванс сказал, – - Я не советую вам самостоятельно искать парня, – сказал Райкин, – всякое может быть, в любую неприятность вы можете влипнуть вслед за вашим Кириллом, так что лучше доверьтесь мне и наберитесь терпения. ….
   Иван Максимович Сайнов попал в контрразведку Степного фронта к майору со смешной фамилией Гарный.
   Так бы в ином другом случае она и не была бы такою смешной, эта фамилия, кабы не обладал ее носитель совершенно карикатурной внешностью.
   Гарный, которого сослуживцы за глаза звали либо "Угарный", либо "наш гарный хлопец", имел росту ровно сто пятьдесят пять сантиметров. Но при этом был большеголов, длиннонос и кадыкаст. А еще и обладал громогласным, как он сам говорил – "командным" голосом, с которым можно было бы руководить и танковой дивизией с заведенными моторами…