«Чисто восточное лицо, — подумал Бельваль. — Я часто встречал такие в Египте и Турции». Да и имена всех этих людей: полковник Факи, Бурнеф, Эссарец, их акцент и манера говорить и держаться — все говорило об их восточном происхождении.
Все это были яркие типы левантинцев, но левантинцев, проведших жизнь на парижской мостовой. Эссарец-бей был известным парижским финансистом, а полковник Факи имел выговор и манеры завзятого парижанина.
За дверью послышался шум, и она с треском раскрылась. В комнату втащили связанного человека и бросили его на пол.
— Вот вам старый Симон, — сказал тот, которого называли Бурнефом.
— А женщина? — живо спросил полковник. — Надеюсь, что вы ее тоже привели?
— Увы, нет.
— Почему?
— Она убежала через окно.
— Нужно было догнать ее, она не может далеко уйти! Помните, недавно лаяла собака…
— А если она уже скрылась?
— Но как могла она это сделать?
— А дверь в переулок?
— Немыслимо.
— Но почему же?
— Этой дверью не пользовались многие годы… Даже ключ от нее потерян…
— Но ведь не будем же мы устраивать из-за этого целую катавасию с фонарями, чтобы привлечь внимание целого квартала, — возразил Бурнеф. — И все только из-за женщины…
Полковник Факи, казалось, был в отчаянии. Он обратился к своему пленнику:
— Тебе везет, старый осел! Вот уже второй раз она проскальзывает у нас между пальцами… Она тебе рассказывала сегодняшнюю историю? Ах, если бы там не было этого проклятого капитана! Но я найду его и он мне заплатит за свое вмешательство…
Бельваль сжимал кулаки в бессильном гневе. Наконец он понял: Коралия скрывалась в своем собственном доме… Застигнутая врасплох вторжением пяти преступников, она выскочила из окна, обежала сад и, войдя в дом через садовую дверь, спряталась на хорах в надежде, что будет здесь в безопасности.
— И это ее муж, ее муж… — повторял Бельваль с содроганием.
И точно для того, чтобы рассеять его последние сомнения, полковник принялся насмехаться:
— Да, старый Эссарец, твоя жена мне по вкусу. И если мне не удалось с ней сегодня познакомиться, то я сделаю это сегодня ночью… Кроме прочего, она будет служить мне залогом. Ради нее ты пойдешь на все. Я знаю, что ты обожаешь свою Коралию, и вполне одобряю твой вкус…
Он подошел к камину и зажег настенную электрическую лампочку с рефлектором. Яркий свет отразился на большом портрете Коралии.
— Королева! — с восхищением произнес Факи. — Волшебница! Посмотри, как тонко обрисован овал лица, как грациозны линии плеч и лебединой шейки! Наши красавицы славятся. Эссарец, но подобной ей не найдется и у нас. И скоро она будет моей, потому что я найду ее, в этом ты можешь не сомневаться… Ах, Коралия, Коралия…
Бельваль смотрел на женщину, и ему казалось, что ее лицо заливает румянец стыда. Сам он дрожал от бешенства и негодования и с трудом сдерживался. С болью в сердце он узнал, что она жена этого старика, а теперь ее точно раздевали перед этими людьми.
И в то же время капитан не понимал, что заставляет ее оставаться здесь. Почему бы ей не добраться до окна и не позвать на помощь? Что ей мешает это сделать? Конечно, мужа она не любит… Иначе разве она могла бы присутствовать при его муках, слышать его стоны и ничем не попытаться помочь?
— Но довольно, — сказал Факи, отворачиваясь от портрета. — Коралия будет моей наградой, но ее тем не менее, надо заслужить… За работу, друзья, и побыстрее… Подвиньте его к огню на пятьдесят сантиметров, пока не больше. Хорошо… Что, горячо, Эссарец? Но все это еще можно переносить, дальше будет хуже, подожди…
Он отвязал правую руку своей жертвы и положил на столик рядом с креслом бумагу и карандаш.
— Вот тебе все принадлежности для письма… Говорить тебе трудно? Так пиши… Ты ведь знаешь, о чем идет речь? Всего несколько слов… Ты согласен? Нет? Друзья, еще на десять сантиметров ближе…
Факи подошел к секретарю, в котором капитан узнал старого слугу, иногда сопровождавшего Коралию в лазарет.
— Тебе, Симон, не причинят никакого вреда. Я знаю, что ты предан своему господину и что он не посвящает тебя в свои дела. Кроме того, я уверен, что ты будешь молчать, потому что одно сказанное тобой слово погубит твоего господина скорее, чем нас. Мы поняли друг друга, не правда ли? Отчего ты не ответишь? Может быть, они чересчур стянули тебе горло веревкой? Подожди, я тебе помогу…
Между тем подле камина продолжалась пытка. Из последних сил Эссарец старался изогнуть ноги так, чтобы избежать, насколько возможно, огня, и из его заткнутого кляпом рта вырвались глухие стоны.
«Боже, — подумал Бельваль. — Неужели так и оставить его поджариваться, как перепелку?»
Он посмотрел на Коралию. Она не двигалась. Лицо ее с расширенными от ужаса глазами было почти неузнаваемо.
— Еще на пять сантиметров ближе, — приказал Факи, развязывая Симона.
В этот момент капитан заметил, как Эссарец, воспользовавшись тем, что от него отвлеклись, добрался правой рукой до ящика в столике, выдвинул его ценой невероятных усилий и достал оттуда пистолет, который спрятал позади себя в кресле. Этот поступок, казалось, не имел смысла: невозможно было предположить, что он сможет одержать победу над пятью своими мучителями. Но на лице его, отражавшемся в зеркале, Бельваль прочел железную решимость.
— Еще на пять сантиментров ближе! — приказал полковник Факи, приближаясь к камину.
Посмотрев, в каком состоянии ноги жертвы, он удовлетворенно произнес:
— Кожа вздулась в некоторых местах, жилы готовы лопнуть. Эссарец-бей, приготовился ли ты писать? Не хочешь? Ты все еще надеешься? Может быть, от жены ждешь помощи? Но ее нет.
Вдруг он внезапно рассердился.
— Ты, кажется, смеешься надо мной! Суньте его в эту печку… Вот так! Ты все еще противишься мне? Хорошо… Тогда я сам примусь за дело и поочередно обрежу тебе оба уха, как это делают на нашей общей родине.
Факи вытащил из кармана жилета кинжал и высоко поднял его над головой, готовясь нанести удар. Выражение лица его было в эту минуту особенно ужасно.
Но тут Эссарец с быстротой молнии выхватил пистолет.
Прогремел выстрел, и кинжал упал на пол. Полковник еще мгновение держался на ногах с угрожающе поднятой рукой, как бы еще не совсем поняв, в чем дело, и рухнул на Эссарца, придавив его руку, которой тот направлял пистолет на его сообщников.
Он еще успел произнести:
— Ты убил меня, Эссарец, но лучше тебе от этого не будет… Я предвидел это, и если я не вернусь домой в назначенный час, префект полиции получит письмо и все узнают про твою измену, и про все твои планы… Несчастный, ведь мы могли так хорошо поладить… — и затих.
Окружающие, видимо, были поражены столь неожиданной развязкой. Первым пришел в себя Бурнеф. Он обезоружил Эссарца, а последний, пользуясь тем, что стул больше не держали, подогнул под себя ноги.
Бельваль решительно не знал, что ему делать. На полу мертвец, из раны которого все еще сочилась на ковер кровь, неподвижная фигура Симона и привязанный к креслу Эссарец, находящийся все еще очень близко от пламени.
Преступники переглянулись. Бурнеф, видимо, что-то задумал. Он подошел к стулу, где лежала его шляпа, и вытащил из-под нее тонкий шелковый шнурок, точную копию того, которым был задушен Мустафа Раваляев.
Бельваль напрягся.
Бурнеф развернул шнурок, взял его за пуговки на концах, подергал, проверяя его крепость, обвил его вокруг шеи Эссарца, предварительно вынув изо рта того кляп.
— Эссарец, — сказал он со спокойствием, говорившим гораздо больше, чем гнев полковника, — мучиться я тебя не заставлю, так как я не сторонник пыток вообще… Я знаю, что ты должен сделать, и что должен сделать я… С твоей стороны одно слово, с моей — одно действие, и все будет кончено. Ты должен только произнести «да» или «нет». «Да» будет твоей свободой, а «нет»…
Несколько секунд он колебался, а потом произнес:
— «Нет» будет означать твою смерть.
Негодяй произнес последние слова совсем просто, и вместе с тем чувствовалось, что он сделает то, что говорит, не колеблясь ни минуты.
Стало ясно, что для Эссарца наступил критический момент. Патриций еще раз взглянул на Коралию, готовясь выступить на защиту Эссарца. Но ее застывшее лицо не выражало никаких чувств.
— Вы все согласны со мной? — спросил Бурнеф своих сообщников.
— Вполне, — ответили те хором.
— И берете на себя часть ответственности за то, что произойдет?
— Берем.
Бурнеф слегка стянул шнурок на шее Эссарца и тихо спросил:
— Да или нет?
— Да.
Бурнеф одобрительно кивнул.
— Стало быть, ты соглашаешься? Как раз вовремя. Никогда еще ты не был так близок к смерти, Эссарец.
Не снимая веревки, он продолжал:
— Ты, значит, будешь говорить? Это меня удивляет… Я еще недавно говорил полковнику, что тебя ничем не переупрямить, ни пыткой, ни смертью… Я и теперь думаю, что ты хочешь нам предложить кое-что другое. Я прав?
— Да! Ни пытки, ни смерть…
— И твое предложение будет того стоить?
— Вполне! Я только что предлагал это полковнику, когда вы выходили, но он отказался, потому что желал вам изменить и вести дело только со мной…
— А я приму?
— Это зависит от тебя, но ты поймешь то, чего не понял он.
— Это сделка, не правда ли?
— Да.
— Денежная?
— Да.
Бурнеф пожал плечами.
— Несколько тысячных билетов, не более? И ты воображаешь, что я настолько наивен, что соглашусь… Ты ведь знаешь, что твой секрет нам почти известен.
— Да, кое-что вам известно, но главного вам не узнать никогда…
— Мы откроем и это.
— Никогда.
— Твоя смерть облегчит нам поиски.
— Моя смерть? Но через несколько часов, благодаря доносу полковника, вы будете выслежены и, быть может, схвачены, во всяком случае, будете лишены возможности производить какие-либо поиски… Таким образом, у вас имеется выбор: деньги, которые я вам предлагаю, или тюрьма.
— А если мы примем предложение, — осведомился Бурнеф, на которого, казалось, подействовал последний довод, — то когда ты нам заплатишь?
— Сейчас же.
— Сумма, стало быть, здесь?
— Да.
— Какая-нибудь мизерная?
— Гораздо большая, чем ты надеешься получить.
— Например?
— Четыре миллиона.
Глава 5
Все это были яркие типы левантинцев, но левантинцев, проведших жизнь на парижской мостовой. Эссарец-бей был известным парижским финансистом, а полковник Факи имел выговор и манеры завзятого парижанина.
За дверью послышался шум, и она с треском раскрылась. В комнату втащили связанного человека и бросили его на пол.
— Вот вам старый Симон, — сказал тот, которого называли Бурнефом.
— А женщина? — живо спросил полковник. — Надеюсь, что вы ее тоже привели?
— Увы, нет.
— Почему?
— Она убежала через окно.
— Нужно было догнать ее, она не может далеко уйти! Помните, недавно лаяла собака…
— А если она уже скрылась?
— Но как могла она это сделать?
— А дверь в переулок?
— Немыслимо.
— Но почему же?
— Этой дверью не пользовались многие годы… Даже ключ от нее потерян…
— Но ведь не будем же мы устраивать из-за этого целую катавасию с фонарями, чтобы привлечь внимание целого квартала, — возразил Бурнеф. — И все только из-за женщины…
Полковник Факи, казалось, был в отчаянии. Он обратился к своему пленнику:
— Тебе везет, старый осел! Вот уже второй раз она проскальзывает у нас между пальцами… Она тебе рассказывала сегодняшнюю историю? Ах, если бы там не было этого проклятого капитана! Но я найду его и он мне заплатит за свое вмешательство…
Бельваль сжимал кулаки в бессильном гневе. Наконец он понял: Коралия скрывалась в своем собственном доме… Застигнутая врасплох вторжением пяти преступников, она выскочила из окна, обежала сад и, войдя в дом через садовую дверь, спряталась на хорах в надежде, что будет здесь в безопасности.
— И это ее муж, ее муж… — повторял Бельваль с содроганием.
И точно для того, чтобы рассеять его последние сомнения, полковник принялся насмехаться:
— Да, старый Эссарец, твоя жена мне по вкусу. И если мне не удалось с ней сегодня познакомиться, то я сделаю это сегодня ночью… Кроме прочего, она будет служить мне залогом. Ради нее ты пойдешь на все. Я знаю, что ты обожаешь свою Коралию, и вполне одобряю твой вкус…
Он подошел к камину и зажег настенную электрическую лампочку с рефлектором. Яркий свет отразился на большом портрете Коралии.
— Королева! — с восхищением произнес Факи. — Волшебница! Посмотри, как тонко обрисован овал лица, как грациозны линии плеч и лебединой шейки! Наши красавицы славятся. Эссарец, но подобной ей не найдется и у нас. И скоро она будет моей, потому что я найду ее, в этом ты можешь не сомневаться… Ах, Коралия, Коралия…
Бельваль смотрел на женщину, и ему казалось, что ее лицо заливает румянец стыда. Сам он дрожал от бешенства и негодования и с трудом сдерживался. С болью в сердце он узнал, что она жена этого старика, а теперь ее точно раздевали перед этими людьми.
И в то же время капитан не понимал, что заставляет ее оставаться здесь. Почему бы ей не добраться до окна и не позвать на помощь? Что ей мешает это сделать? Конечно, мужа она не любит… Иначе разве она могла бы присутствовать при его муках, слышать его стоны и ничем не попытаться помочь?
— Но довольно, — сказал Факи, отворачиваясь от портрета. — Коралия будет моей наградой, но ее тем не менее, надо заслужить… За работу, друзья, и побыстрее… Подвиньте его к огню на пятьдесят сантиметров, пока не больше. Хорошо… Что, горячо, Эссарец? Но все это еще можно переносить, дальше будет хуже, подожди…
Он отвязал правую руку своей жертвы и положил на столик рядом с креслом бумагу и карандаш.
— Вот тебе все принадлежности для письма… Говорить тебе трудно? Так пиши… Ты ведь знаешь, о чем идет речь? Всего несколько слов… Ты согласен? Нет? Друзья, еще на десять сантиметров ближе…
Факи подошел к секретарю, в котором капитан узнал старого слугу, иногда сопровождавшего Коралию в лазарет.
— Тебе, Симон, не причинят никакого вреда. Я знаю, что ты предан своему господину и что он не посвящает тебя в свои дела. Кроме того, я уверен, что ты будешь молчать, потому что одно сказанное тобой слово погубит твоего господина скорее, чем нас. Мы поняли друг друга, не правда ли? Отчего ты не ответишь? Может быть, они чересчур стянули тебе горло веревкой? Подожди, я тебе помогу…
Между тем подле камина продолжалась пытка. Из последних сил Эссарец старался изогнуть ноги так, чтобы избежать, насколько возможно, огня, и из его заткнутого кляпом рта вырвались глухие стоны.
«Боже, — подумал Бельваль. — Неужели так и оставить его поджариваться, как перепелку?»
Он посмотрел на Коралию. Она не двигалась. Лицо ее с расширенными от ужаса глазами было почти неузнаваемо.
— Еще на пять сантиметров ближе, — приказал Факи, развязывая Симона.
В этот момент капитан заметил, как Эссарец, воспользовавшись тем, что от него отвлеклись, добрался правой рукой до ящика в столике, выдвинул его ценой невероятных усилий и достал оттуда пистолет, который спрятал позади себя в кресле. Этот поступок, казалось, не имел смысла: невозможно было предположить, что он сможет одержать победу над пятью своими мучителями. Но на лице его, отражавшемся в зеркале, Бельваль прочел железную решимость.
— Еще на пять сантиментров ближе! — приказал полковник Факи, приближаясь к камину.
Посмотрев, в каком состоянии ноги жертвы, он удовлетворенно произнес:
— Кожа вздулась в некоторых местах, жилы готовы лопнуть. Эссарец-бей, приготовился ли ты писать? Не хочешь? Ты все еще надеешься? Может быть, от жены ждешь помощи? Но ее нет.
Вдруг он внезапно рассердился.
— Ты, кажется, смеешься надо мной! Суньте его в эту печку… Вот так! Ты все еще противишься мне? Хорошо… Тогда я сам примусь за дело и поочередно обрежу тебе оба уха, как это делают на нашей общей родине.
Факи вытащил из кармана жилета кинжал и высоко поднял его над головой, готовясь нанести удар. Выражение лица его было в эту минуту особенно ужасно.
Но тут Эссарец с быстротой молнии выхватил пистолет.
Прогремел выстрел, и кинжал упал на пол. Полковник еще мгновение держался на ногах с угрожающе поднятой рукой, как бы еще не совсем поняв, в чем дело, и рухнул на Эссарца, придавив его руку, которой тот направлял пистолет на его сообщников.
Он еще успел произнести:
— Ты убил меня, Эссарец, но лучше тебе от этого не будет… Я предвидел это, и если я не вернусь домой в назначенный час, префект полиции получит письмо и все узнают про твою измену, и про все твои планы… Несчастный, ведь мы могли так хорошо поладить… — и затих.
Окружающие, видимо, были поражены столь неожиданной развязкой. Первым пришел в себя Бурнеф. Он обезоружил Эссарца, а последний, пользуясь тем, что стул больше не держали, подогнул под себя ноги.
Бельваль решительно не знал, что ему делать. На полу мертвец, из раны которого все еще сочилась на ковер кровь, неподвижная фигура Симона и привязанный к креслу Эссарец, находящийся все еще очень близко от пламени.
Преступники переглянулись. Бурнеф, видимо, что-то задумал. Он подошел к стулу, где лежала его шляпа, и вытащил из-под нее тонкий шелковый шнурок, точную копию того, которым был задушен Мустафа Раваляев.
Бельваль напрягся.
Бурнеф развернул шнурок, взял его за пуговки на концах, подергал, проверяя его крепость, обвил его вокруг шеи Эссарца, предварительно вынув изо рта того кляп.
— Эссарец, — сказал он со спокойствием, говорившим гораздо больше, чем гнев полковника, — мучиться я тебя не заставлю, так как я не сторонник пыток вообще… Я знаю, что ты должен сделать, и что должен сделать я… С твоей стороны одно слово, с моей — одно действие, и все будет кончено. Ты должен только произнести «да» или «нет». «Да» будет твоей свободой, а «нет»…
Несколько секунд он колебался, а потом произнес:
— «Нет» будет означать твою смерть.
Негодяй произнес последние слова совсем просто, и вместе с тем чувствовалось, что он сделает то, что говорит, не колеблясь ни минуты.
Стало ясно, что для Эссарца наступил критический момент. Патриций еще раз взглянул на Коралию, готовясь выступить на защиту Эссарца. Но ее застывшее лицо не выражало никаких чувств.
— Вы все согласны со мной? — спросил Бурнеф своих сообщников.
— Вполне, — ответили те хором.
— И берете на себя часть ответственности за то, что произойдет?
— Берем.
Бурнеф слегка стянул шнурок на шее Эссарца и тихо спросил:
— Да или нет?
— Да.
Бурнеф одобрительно кивнул.
— Стало быть, ты соглашаешься? Как раз вовремя. Никогда еще ты не был так близок к смерти, Эссарец.
Не снимая веревки, он продолжал:
— Ты, значит, будешь говорить? Это меня удивляет… Я еще недавно говорил полковнику, что тебя ничем не переупрямить, ни пыткой, ни смертью… Я и теперь думаю, что ты хочешь нам предложить кое-что другое. Я прав?
— Да! Ни пытки, ни смерть…
— И твое предложение будет того стоить?
— Вполне! Я только что предлагал это полковнику, когда вы выходили, но он отказался, потому что желал вам изменить и вести дело только со мной…
— А я приму?
— Это зависит от тебя, но ты поймешь то, чего не понял он.
— Это сделка, не правда ли?
— Да.
— Денежная?
— Да.
Бурнеф пожал плечами.
— Несколько тысячных билетов, не более? И ты воображаешь, что я настолько наивен, что соглашусь… Ты ведь знаешь, что твой секрет нам почти известен.
— Да, кое-что вам известно, но главного вам не узнать никогда…
— Мы откроем и это.
— Никогда.
— Твоя смерть облегчит нам поиски.
— Моя смерть? Но через несколько часов, благодаря доносу полковника, вы будете выслежены и, быть может, схвачены, во всяком случае, будете лишены возможности производить какие-либо поиски… Таким образом, у вас имеется выбор: деньги, которые я вам предлагаю, или тюрьма.
— А если мы примем предложение, — осведомился Бурнеф, на которого, казалось, подействовал последний довод, — то когда ты нам заплатишь?
— Сейчас же.
— Сумма, стало быть, здесь?
— Да.
— Какая-нибудь мизерная?
— Гораздо большая, чем ты надеешься получить.
— Например?
— Четыре миллиона.
Глава 5
Муж и жена
Сообщники переглянулись. Бурнеф, как бы не расслышав, подошел ближе.
— Сколько? — переспросил он.
— Четыре миллиона, — повторил Эссарец, — по миллиону на каждого из вас.
Цифра была так велика и так неожиданна, что негодяи насторожились, заподозрив какую-то ловушку.
Бурнеф не мог этого не заметить.
— Действительно, это превышает наши надежды. И я удивляюсь, как ты мог нам столько предложить?
— Но вас это удовлетворяет?
— Да, — откровенно признался Бурнеф.
— К несчастью, иначе я не могу поступить. Чтобы избегнуть смерти, я принужден буду раскрыть мой тайник, а в нем четыре пакета тысячных билетов.
Бурнеф все еще не мог опомниться.
— Но почему ты думаешь, что мы не попросим больше? — спросил он.
— То есть, кроме этого, еще и секрет? Да просто потому, что вы знаете: я предпочту умереть… Четыре миллиона — это максимум. Желаешь ты их? И в обмен я не требую никакого обещания, так как знаю, что раз ваши карманы будут наполнены, вы не затрудните себя лишним убийством, которое к тому же вас погубит.
Последний аргумент прозвучал довольно убедительно.
— Тайник в этой комнате?
— Да, между вторым и третьим окном за моим портретом.
Бурнеф поспешил снять портрет.
— Но тут ничего не видно, — сказал он.
— Отыщи квадрат посредине, там есть железная розетка и точно такие же четыре квадрата по углам, они сдвигаются вправо. На них надо поставить буквы условного слова. Теперь заперто на четыре буквы: Кора.
— Начало имени Коралия? — спросил Бурнеф.
— Нет, первые буквы священной книги Коран. Ты сделал?
— Да… А где ключ?
— Ключа не надо. На среднюю розетку поставь букву «Н», последнюю в слове… Вот так. Теперь тайник открыт. Опусти в него руку и достань четыре портфеля.
Бельваль ждал, что вот-вот произойдет нечто ужасное, что погубит Бурнефа и его сообщников, да и они, очевидно, ждали того же, так как были очень бледны.
Но вот Бурнеф достал пакет, в котором действительно оказалось четыре портфеля. Его колени и пальцы дрожали, пока он вынимал пачки билетов по тысяче франков.
Как только портфели опустели, его сообщники схватили деньги.
— Идемте скорее, идемте, — воскликнул один из них, не скрывая охватившего его волнения и страха, что Эссарец так просто их не отпустит. Он был убежден, что теперь-то и должно что-нибудь случиться.
Бельваль также нисколько в этом не сомневался. Отмщение Эссареца было близко, такой человек не расстанется легко с подобной суммой. С самого начала разыгравшейся драмы капитан не был так взволнован, как в эту минуту, и на лице Коралии он читал то же беспокойство.
Однако Бурнеф отчасти вернул себе хладнокровие и удержал товарищей.
— Без глупостей… С него, пожалуй, станется развязать себя и Симона и бежать за нами.
Эссарец рассмеялся:
— Глупцы! Вы пришли сюда, чтобы вырвать у меня тайну неизмеримой важности и удовольствовались такой мизерной суммой. Как ни говорите, но у полковника было куда больше мозгов, чем у вас всех…
Вместо ответа Бурнеф снова заткнул ему рот кляпом и оглушил ударом по голове.
— Таким образом наше отступление обеспечено, — объяснил он.
— А как же полковник? Мы оставим его здесь? — спросил один из негодяев.
— Почему бы нет? А впрочем… Не в наших интересах, чтобы на Эссареца падало подозрение. Сейчас для нас всех и для него самое главное скрыться… Пока это проклятое письмо полковника дойдет до префекта, будет, пожалуй, около полудня…
— Но что же тогда…
— Перенесем труп в автомобиль, а потом выбросим где-нибудь.
— А его бумаги?
— Обыщем его по дороге. Помогите мне.
Они подняли тело полковника Факи и вышли. Каждый держал труп одной рукой, другой крепко прижимая к себе портфель. Патриций услышал их шаги в соседней комнате и гулкое эхо плит вестибюля. «Теперь, — подумал он, — Эссарец или Симон нажмут кнопку и негодяи будут пойманы».
Но Эссарец не шевелился, и Симон тоже. Вскоре послышался шум отъезжающего автомобиля… Ничего не произошло. Сообщники удалились, увозя с собой четыре миллиона.
Наступила напряженная тишина, Бельваль по-прежнему был убежден, что теперь последует самое ужасное, и желал всеми силами дать знак Коралии, что он здесь. Но в этот момент она сама вышла из своего укрытия.
Лицо молодой женщины больше не выражало ужаса, на нем застыло выражение жестокой решимости… Ее глаза сверкали, брови нахмурились, яркие губы были закушены.
Капитан понял, что Коралия решила действовать. Но как? И будет ли это развязкой драмы?
Она направилась в угол, где с хоров вела вниз винтовая лестница, и стала медленно спускаться.
Эссарец услышал ее шаги. Бельваль видел, как он поднял голову и напрягся.
Внизу Коралия остановилась. Нерешительности в ней не было и следа, казалось, она только колебалась, выбирая лучший способ действия. Вдруг взгляд женщины наткнулся на кинжал, выпавший из рук полковника. Бельваль вздрогнул. Он уже не сомневался, для чего ей понадобился кинжал… Жажда убийства читалась в ее глазах, и, встретившись с ними, Эссарец заметался, стараясь освободиться от обвивавших его тело веревок.
Коралия приблизилась к мужу и быстрым движением подняла кинжал. Он повернул голову и смотрел на нее. Женщина сделала еще два шага.
Капитан не знал, какую роль выбрать в разыгравшейся на его глазах мрачной драме. Нужно ли вмешаться? Помешать ли Коралии убить мужа или, наоборот, разрядить свои пистолет в его ненавистную голову?
Нужно сказать, что с самого начала в чувствах Патриция преобладало острое любопытство… Не то банальное любопытство, которое заставляет людей трепетать, соприкоснувшись с чужой тайной, но любопытство человека любящего, желавшего проследить движения души любимого существа… Он желал знать, на что способна женщина, которую он боготворил и которая в силу обстоятельств должна взять на себя так много и выказать так много холодного спокойствия в минуту решения.
Что заставляло ее так действовать? Месть? Ненависть?
Коралия подняла руку. В глазах мужа, устремленных на нее, не было ни мольбы, ни угрозы… Он, казалось, тоже решился и ждал.
Старый Симон, которого полковник так и не развязал, приподнялся на локтях и с ужасом следил за ними.
Поднятая рука Коралии, казалось, выбирала место, куда ударить. Но в глазах ее понемногу ослабевала решимость, и Бельваль видел, как к его Коралии возвращалась, если не нежность, то, по крайней мере, так пленявшая его в ней женственность…
«Ах, матушка Коралия! Матушка Коралия! — думал он. — Вот теперь я тебя узнаю снова. И какое бы право ты не имела убить этого человека, все же ты не убьешь… И я рад».
Рука женщины медленно опустилась, лицо приняло прежнее выражение, и Бельваль догадался, что чувство облегчения понемногу приходило на смену жажды убийства. Она осматривала кинжал с удивлением человека, только что очнувшегося от страшного сна. Склонившись над мужем, Коралия перерезала путы. Она делала это почти с отвращением, избегая его взгляда и стараясь не дотрагиваться до него. Одна за другой веревки были разрезаны.
И тут произошло нечто поразительное. Эссарец, который только что перенес нестерпимые мучения и которого жгла еще боль, спотыкаясь на голых, обожженных ногах, бросился к телефону и схватил трубку аппарата, как голодный хватает кусок хлеба. Казалось, в этом было его спасение, возвращение к жизни…
— 40 — 39! — закричал в трубку Эссарец.
Потом повернулся к жене и приказал:
— Уходи!
Но она сделала вид, что не слышит, развязывая Симона.
— Алло, барышня! Поскорее 40 — 39!
И повторил Коралии:
— Уходи же, я тебе говорю. И ты, Симон…
Тот приблизился к Эссарецу, намереваясь ему что-то сказать, но повернулся и, не говоря ни слова, вышел.
— Уйди, уйди, — не переставая твердил Эссарец жене, грозя ей кулаком.
Но Коралия подошла к нему ближе, и на лице ее ясно читалось непреодолимое упорство. В это время его соединили и Эссарец спросил:
— Это 40 — 39? Хорошо…
Он колебался. Видимо, присутствие Коралии ему мешало; он собирался говорить вещи, о которых ей не надо было знать… Но время шло, и он должен был решиться. Эссарец переложил трубку в другую руку и сказал по-английски:
— Это ты, Грегуар? Я — Эссарец. Я звоню тебе с улицы Раймон. Не будем терять времени… Слушай… — Он сел от нестерпимой боли в ногах и продолжал: — Вот что случилось: Мустафа умер, и полковник тоже. Но подожди же… Не прерывай меня, или мы пропадем оба. Слушай: они все пришли сюда — и полковник, и Бурнеф, и все остальные и обокрали меня. Сила была на их стороне… С полковником мне удалось расправиться, но он раньше этого отправил донос в префектуру. Поэтому Бурнеф и его шайка будут искать убежище, где могли бы переждать грозу. Они вернутся разве только для того, чтобы забрать с собой бумаги. Я рассчитал, что у тебя они будут в безопасности… Они это убежище приготовили давно, на всякий случай, не подозревая, что ты и я — одно… Стало быть, они придут…
Эссарец помолчал немного, раздумывая, а потом продолжал:
— У тебя по-прежнему ключ от каждой двери? Да? Хорошо… И ключи от шкафов этих комнат? Так вот, когда они заснут, проберись к ним и обыщи эти шкафы. Каждый из них спрячет туда свою долю… Ты портфели знаешь по виду… Заберешь их и присоединяйся ко мне.
Снова пауза. На этот раз Эссарец слушал. Потом возразил:
— Что ты говоришь? Сюда, на улицу Раймон? Да ты с ума сошел! Неужели ты воображаешь, что я могу оставаться после доноса полковника? Нет, конечно, нет… Жди меня в отеле у вокзала, я буду там к полудню или самое позднее к часу… Не беспокойся… Завтракай спокойно, а потом мы будем держать совет, что делать дальше. Стало быть, так? В таком случае, до свидания… Я отвечаю за все.
Эссарец повесил трубку. По его виду можно было подумать, что эти четыре миллиона уже в его руках.
Он подошел к креслу, на котором его пытали, повернул его спинкой к камину, сел и начал, морщась от боли, надевать носки и ботинки. Но делал он это с видом человека, которому незачем торопиться…
Коралия не отрывала глаз от мужа.
«Мне нужно уйти», — подумал Патриций, смущенный тем, что окажется свидетелем их объяснения. Но любопытство взяло верх.
Некоторое время супруги молчали. Первым не выдержал Эссарец.
— Что ты так на меня смотришь? — спросил он.
Она ответила, видимо, сдерживаясь:
— Теперь, значит, и сомнений не остается?
Он рассмеялся.
— Да. К чему теперь лгать… Я бы не стал говорить при тебе по телефону, если бы не был уверен, что ты все время была тут, с самого начала.
— Я была наверху.
— Ты все слышала?
— Все.
— И все видела?
— Да.
— Видя мои мучения и слыша мои стоны, ты не сделала ровно ничего, чтобы избавить меня от пыток…
— Ничего… Потому что я знала правду…
— Какую правду?
— Ту, что я подозревала, не осмеливаясь утверждать…
— Какую правду? — настаивал он.
— О вашей измене.
— Ты с ума сошла. Я не изменял…
— Ах, не играйте больше на этой струне! Правда, я поняла только часть из того, что говорили вам эти люди и чего они требовали от вас… Но они желали вырвать у вас тайну, а это тайна измены…
Эссарец пожал плечами.
— Изменяют только своей родине, а я не француз.
— Нет, вы были французом! — вскричала она. — Вы просили об этом, и вам дали эту малость, вы женились на мне, француженке, и свое состояние составили во Франции, которую теперь предаете…
— Но в пользу кого же?
— А вот этого я не знаю… За многие месяцы, годы вы и ваши сообщники создали грандиозное дело, да, грандиозное, они сами это сказали, и теперь все выгоды вы забираете себе, ничего не дав им, и этого-то они у вас и требовали… и кроме того, вы оставили себе и самую тайну… Я знаю, любое грязное дело может иметь к вам отношение: все, что достойно вора и бандита…
— Довольно!
Эссарец стукнул кулаком о подлокотник кресла, но Коралия невозмутимо продолжала:
— Довольно, говорите вы? Да, на этот раз вы правы… Вам ведь еще предстоит бежать… так как вы чего-то боитесь.
Он снова пожал плечами.
— Я ровно ничего не боюсь.
— Но вы уезжаете?
— Да.
— Тогда закончим. В котором часу вы уедете?
— Около полудня.
— А если вас арестуют?
— Меня не арестуют.
— А если все-таки…
— Меня освободят.
— Во всяком случае, будут вести следствие…
— Дело прекратят.
— Вы надеетесь?
— Нет, уверен.
— Дай Бог! Во всяком случае, вы покидаете Францию?
— Да, как только смогу.
— Стало быть…
— Через две или три недели.
— Предупредите меня об этом, чтобы я могла, наконец, вздохнуть свободно.
— Я тебя предупрежу, Коралия, но только по другой причине.
— Какой же именно?
— Чтобы ты могла ко мне присоединиться.
— Присоединиться к вам?
Эссарец зло усмехнулся.
— Ты моя жена, а жена обязана следовать за мужем. Ты знаешь, по моей религии муж имеет на жену все права, и даже право убить… А ты моя жена…
Коралия с презрением подняла голову.
— Я не ваша жена, потому что, кроме презрения и ненависти, ничего к вам не питаю… я не желаю вас больше видеть и не увижу, чем бы вы мне не угрожали…
Он встал и нетвердыми шагами подошел к ней, сжимая кулаки.
— Что я тебе сказал? Что? Я твой господин и приказываю тебе присоединиться ко мне по первому моему зову…
— Нет, я не сделаю этого, клянусь Богом!
Лицо Эссареца перекосилось от злобы.
— Ты желаешь остаться? Могу догадаться, почему… Сердечные дела, не правда ли? Я знаю, что в твоей жизни есть… Молчи, молчи! Разве ты не ненавидела меня всегда? Мы жили с тобой, как смертельные враги… Я тебя любил, даже больше… Обожал! Только одно слово, и я склонился бы к твоим ногам… Меня волнует даже звук твоих шагов… Но ты испытывала ко мне только отвращение… Если ты воображаешь, что я позволю тебе устроить жизнь без себя, то ты ошибаешься, моя милочка! Я скорее убью тебя!
Его кулаки судорожно сжимались. На лбу выступили крупные капли пота. Было видно, каких невыразимых усилий ему стоит сдерживаться.
Наконец Эссарецу удалось овладеть собой.
— Хочешь — не хочешь, Коралия, но ты ко мне присоединишься. Как бы то ни было, но я твой муж.
Она покачала головой:
— Я останусь здесь, чтобы бороться с тобой, здесь, в этом доме, и употреблю все силы, чтобы разрушить все твои предательские козни, искуплю твою вину перед моей Родиной…
— Не боишься, что я возненавижу тебя, Коралия? — почти шепотом произнес Эссарец. — Тогда берегись, повторяю еще раз…
Он нажал кнопку звонка, и Симон не замедлил явиться. Эссарец сказал ему:
— Двое слуг действительно исчезли?
И, не ожидая ответа, продолжал:
— Сколько? — переспросил он.
— Четыре миллиона, — повторил Эссарец, — по миллиону на каждого из вас.
Цифра была так велика и так неожиданна, что негодяи насторожились, заподозрив какую-то ловушку.
Бурнеф не мог этого не заметить.
— Действительно, это превышает наши надежды. И я удивляюсь, как ты мог нам столько предложить?
— Но вас это удовлетворяет?
— Да, — откровенно признался Бурнеф.
— К несчастью, иначе я не могу поступить. Чтобы избегнуть смерти, я принужден буду раскрыть мой тайник, а в нем четыре пакета тысячных билетов.
Бурнеф все еще не мог опомниться.
— Но почему ты думаешь, что мы не попросим больше? — спросил он.
— То есть, кроме этого, еще и секрет? Да просто потому, что вы знаете: я предпочту умереть… Четыре миллиона — это максимум. Желаешь ты их? И в обмен я не требую никакого обещания, так как знаю, что раз ваши карманы будут наполнены, вы не затрудните себя лишним убийством, которое к тому же вас погубит.
Последний аргумент прозвучал довольно убедительно.
— Тайник в этой комнате?
— Да, между вторым и третьим окном за моим портретом.
Бурнеф поспешил снять портрет.
— Но тут ничего не видно, — сказал он.
— Отыщи квадрат посредине, там есть железная розетка и точно такие же четыре квадрата по углам, они сдвигаются вправо. На них надо поставить буквы условного слова. Теперь заперто на четыре буквы: Кора.
— Начало имени Коралия? — спросил Бурнеф.
— Нет, первые буквы священной книги Коран. Ты сделал?
— Да… А где ключ?
— Ключа не надо. На среднюю розетку поставь букву «Н», последнюю в слове… Вот так. Теперь тайник открыт. Опусти в него руку и достань четыре портфеля.
Бельваль ждал, что вот-вот произойдет нечто ужасное, что погубит Бурнефа и его сообщников, да и они, очевидно, ждали того же, так как были очень бледны.
Но вот Бурнеф достал пакет, в котором действительно оказалось четыре портфеля. Его колени и пальцы дрожали, пока он вынимал пачки билетов по тысяче франков.
Как только портфели опустели, его сообщники схватили деньги.
— Идемте скорее, идемте, — воскликнул один из них, не скрывая охватившего его волнения и страха, что Эссарец так просто их не отпустит. Он был убежден, что теперь-то и должно что-нибудь случиться.
Бельваль также нисколько в этом не сомневался. Отмщение Эссареца было близко, такой человек не расстанется легко с подобной суммой. С самого начала разыгравшейся драмы капитан не был так взволнован, как в эту минуту, и на лице Коралии он читал то же беспокойство.
Однако Бурнеф отчасти вернул себе хладнокровие и удержал товарищей.
— Без глупостей… С него, пожалуй, станется развязать себя и Симона и бежать за нами.
Эссарец рассмеялся:
— Глупцы! Вы пришли сюда, чтобы вырвать у меня тайну неизмеримой важности и удовольствовались такой мизерной суммой. Как ни говорите, но у полковника было куда больше мозгов, чем у вас всех…
Вместо ответа Бурнеф снова заткнул ему рот кляпом и оглушил ударом по голове.
— Таким образом наше отступление обеспечено, — объяснил он.
— А как же полковник? Мы оставим его здесь? — спросил один из негодяев.
— Почему бы нет? А впрочем… Не в наших интересах, чтобы на Эссареца падало подозрение. Сейчас для нас всех и для него самое главное скрыться… Пока это проклятое письмо полковника дойдет до префекта, будет, пожалуй, около полудня…
— Но что же тогда…
— Перенесем труп в автомобиль, а потом выбросим где-нибудь.
— А его бумаги?
— Обыщем его по дороге. Помогите мне.
Они подняли тело полковника Факи и вышли. Каждый держал труп одной рукой, другой крепко прижимая к себе портфель. Патриций услышал их шаги в соседней комнате и гулкое эхо плит вестибюля. «Теперь, — подумал он, — Эссарец или Симон нажмут кнопку и негодяи будут пойманы».
Но Эссарец не шевелился, и Симон тоже. Вскоре послышался шум отъезжающего автомобиля… Ничего не произошло. Сообщники удалились, увозя с собой четыре миллиона.
Наступила напряженная тишина, Бельваль по-прежнему был убежден, что теперь последует самое ужасное, и желал всеми силами дать знак Коралии, что он здесь. Но в этот момент она сама вышла из своего укрытия.
Лицо молодой женщины больше не выражало ужаса, на нем застыло выражение жестокой решимости… Ее глаза сверкали, брови нахмурились, яркие губы были закушены.
Капитан понял, что Коралия решила действовать. Но как? И будет ли это развязкой драмы?
Она направилась в угол, где с хоров вела вниз винтовая лестница, и стала медленно спускаться.
Эссарец услышал ее шаги. Бельваль видел, как он поднял голову и напрягся.
Внизу Коралия остановилась. Нерешительности в ней не было и следа, казалось, она только колебалась, выбирая лучший способ действия. Вдруг взгляд женщины наткнулся на кинжал, выпавший из рук полковника. Бельваль вздрогнул. Он уже не сомневался, для чего ей понадобился кинжал… Жажда убийства читалась в ее глазах, и, встретившись с ними, Эссарец заметался, стараясь освободиться от обвивавших его тело веревок.
Коралия приблизилась к мужу и быстрым движением подняла кинжал. Он повернул голову и смотрел на нее. Женщина сделала еще два шага.
Капитан не знал, какую роль выбрать в разыгравшейся на его глазах мрачной драме. Нужно ли вмешаться? Помешать ли Коралии убить мужа или, наоборот, разрядить свои пистолет в его ненавистную голову?
Нужно сказать, что с самого начала в чувствах Патриция преобладало острое любопытство… Не то банальное любопытство, которое заставляет людей трепетать, соприкоснувшись с чужой тайной, но любопытство человека любящего, желавшего проследить движения души любимого существа… Он желал знать, на что способна женщина, которую он боготворил и которая в силу обстоятельств должна взять на себя так много и выказать так много холодного спокойствия в минуту решения.
Что заставляло ее так действовать? Месть? Ненависть?
Коралия подняла руку. В глазах мужа, устремленных на нее, не было ни мольбы, ни угрозы… Он, казалось, тоже решился и ждал.
Старый Симон, которого полковник так и не развязал, приподнялся на локтях и с ужасом следил за ними.
Поднятая рука Коралии, казалось, выбирала место, куда ударить. Но в глазах ее понемногу ослабевала решимость, и Бельваль видел, как к его Коралии возвращалась, если не нежность, то, по крайней мере, так пленявшая его в ней женственность…
«Ах, матушка Коралия! Матушка Коралия! — думал он. — Вот теперь я тебя узнаю снова. И какое бы право ты не имела убить этого человека, все же ты не убьешь… И я рад».
Рука женщины медленно опустилась, лицо приняло прежнее выражение, и Бельваль догадался, что чувство облегчения понемногу приходило на смену жажды убийства. Она осматривала кинжал с удивлением человека, только что очнувшегося от страшного сна. Склонившись над мужем, Коралия перерезала путы. Она делала это почти с отвращением, избегая его взгляда и стараясь не дотрагиваться до него. Одна за другой веревки были разрезаны.
И тут произошло нечто поразительное. Эссарец, который только что перенес нестерпимые мучения и которого жгла еще боль, спотыкаясь на голых, обожженных ногах, бросился к телефону и схватил трубку аппарата, как голодный хватает кусок хлеба. Казалось, в этом было его спасение, возвращение к жизни…
— 40 — 39! — закричал в трубку Эссарец.
Потом повернулся к жене и приказал:
— Уходи!
Но она сделала вид, что не слышит, развязывая Симона.
— Алло, барышня! Поскорее 40 — 39!
И повторил Коралии:
— Уходи же, я тебе говорю. И ты, Симон…
Тот приблизился к Эссарецу, намереваясь ему что-то сказать, но повернулся и, не говоря ни слова, вышел.
— Уйди, уйди, — не переставая твердил Эссарец жене, грозя ей кулаком.
Но Коралия подошла к нему ближе, и на лице ее ясно читалось непреодолимое упорство. В это время его соединили и Эссарец спросил:
— Это 40 — 39? Хорошо…
Он колебался. Видимо, присутствие Коралии ему мешало; он собирался говорить вещи, о которых ей не надо было знать… Но время шло, и он должен был решиться. Эссарец переложил трубку в другую руку и сказал по-английски:
— Это ты, Грегуар? Я — Эссарец. Я звоню тебе с улицы Раймон. Не будем терять времени… Слушай… — Он сел от нестерпимой боли в ногах и продолжал: — Вот что случилось: Мустафа умер, и полковник тоже. Но подожди же… Не прерывай меня, или мы пропадем оба. Слушай: они все пришли сюда — и полковник, и Бурнеф, и все остальные и обокрали меня. Сила была на их стороне… С полковником мне удалось расправиться, но он раньше этого отправил донос в префектуру. Поэтому Бурнеф и его шайка будут искать убежище, где могли бы переждать грозу. Они вернутся разве только для того, чтобы забрать с собой бумаги. Я рассчитал, что у тебя они будут в безопасности… Они это убежище приготовили давно, на всякий случай, не подозревая, что ты и я — одно… Стало быть, они придут…
Эссарец помолчал немного, раздумывая, а потом продолжал:
— У тебя по-прежнему ключ от каждой двери? Да? Хорошо… И ключи от шкафов этих комнат? Так вот, когда они заснут, проберись к ним и обыщи эти шкафы. Каждый из них спрячет туда свою долю… Ты портфели знаешь по виду… Заберешь их и присоединяйся ко мне.
Снова пауза. На этот раз Эссарец слушал. Потом возразил:
— Что ты говоришь? Сюда, на улицу Раймон? Да ты с ума сошел! Неужели ты воображаешь, что я могу оставаться после доноса полковника? Нет, конечно, нет… Жди меня в отеле у вокзала, я буду там к полудню или самое позднее к часу… Не беспокойся… Завтракай спокойно, а потом мы будем держать совет, что делать дальше. Стало быть, так? В таком случае, до свидания… Я отвечаю за все.
Эссарец повесил трубку. По его виду можно было подумать, что эти четыре миллиона уже в его руках.
Он подошел к креслу, на котором его пытали, повернул его спинкой к камину, сел и начал, морщась от боли, надевать носки и ботинки. Но делал он это с видом человека, которому незачем торопиться…
Коралия не отрывала глаз от мужа.
«Мне нужно уйти», — подумал Патриций, смущенный тем, что окажется свидетелем их объяснения. Но любопытство взяло верх.
Некоторое время супруги молчали. Первым не выдержал Эссарец.
— Что ты так на меня смотришь? — спросил он.
Она ответила, видимо, сдерживаясь:
— Теперь, значит, и сомнений не остается?
Он рассмеялся.
— Да. К чему теперь лгать… Я бы не стал говорить при тебе по телефону, если бы не был уверен, что ты все время была тут, с самого начала.
— Я была наверху.
— Ты все слышала?
— Все.
— И все видела?
— Да.
— Видя мои мучения и слыша мои стоны, ты не сделала ровно ничего, чтобы избавить меня от пыток…
— Ничего… Потому что я знала правду…
— Какую правду?
— Ту, что я подозревала, не осмеливаясь утверждать…
— Какую правду? — настаивал он.
— О вашей измене.
— Ты с ума сошла. Я не изменял…
— Ах, не играйте больше на этой струне! Правда, я поняла только часть из того, что говорили вам эти люди и чего они требовали от вас… Но они желали вырвать у вас тайну, а это тайна измены…
Эссарец пожал плечами.
— Изменяют только своей родине, а я не француз.
— Нет, вы были французом! — вскричала она. — Вы просили об этом, и вам дали эту малость, вы женились на мне, француженке, и свое состояние составили во Франции, которую теперь предаете…
— Но в пользу кого же?
— А вот этого я не знаю… За многие месяцы, годы вы и ваши сообщники создали грандиозное дело, да, грандиозное, они сами это сказали, и теперь все выгоды вы забираете себе, ничего не дав им, и этого-то они у вас и требовали… и кроме того, вы оставили себе и самую тайну… Я знаю, любое грязное дело может иметь к вам отношение: все, что достойно вора и бандита…
— Довольно!
Эссарец стукнул кулаком о подлокотник кресла, но Коралия невозмутимо продолжала:
— Довольно, говорите вы? Да, на этот раз вы правы… Вам ведь еще предстоит бежать… так как вы чего-то боитесь.
Он снова пожал плечами.
— Я ровно ничего не боюсь.
— Но вы уезжаете?
— Да.
— Тогда закончим. В котором часу вы уедете?
— Около полудня.
— А если вас арестуют?
— Меня не арестуют.
— А если все-таки…
— Меня освободят.
— Во всяком случае, будут вести следствие…
— Дело прекратят.
— Вы надеетесь?
— Нет, уверен.
— Дай Бог! Во всяком случае, вы покидаете Францию?
— Да, как только смогу.
— Стало быть…
— Через две или три недели.
— Предупредите меня об этом, чтобы я могла, наконец, вздохнуть свободно.
— Я тебя предупрежу, Коралия, но только по другой причине.
— Какой же именно?
— Чтобы ты могла ко мне присоединиться.
— Присоединиться к вам?
Эссарец зло усмехнулся.
— Ты моя жена, а жена обязана следовать за мужем. Ты знаешь, по моей религии муж имеет на жену все права, и даже право убить… А ты моя жена…
Коралия с презрением подняла голову.
— Я не ваша жена, потому что, кроме презрения и ненависти, ничего к вам не питаю… я не желаю вас больше видеть и не увижу, чем бы вы мне не угрожали…
Он встал и нетвердыми шагами подошел к ней, сжимая кулаки.
— Что я тебе сказал? Что? Я твой господин и приказываю тебе присоединиться ко мне по первому моему зову…
— Нет, я не сделаю этого, клянусь Богом!
Лицо Эссареца перекосилось от злобы.
— Ты желаешь остаться? Могу догадаться, почему… Сердечные дела, не правда ли? Я знаю, что в твоей жизни есть… Молчи, молчи! Разве ты не ненавидела меня всегда? Мы жили с тобой, как смертельные враги… Я тебя любил, даже больше… Обожал! Только одно слово, и я склонился бы к твоим ногам… Меня волнует даже звук твоих шагов… Но ты испытывала ко мне только отвращение… Если ты воображаешь, что я позволю тебе устроить жизнь без себя, то ты ошибаешься, моя милочка! Я скорее убью тебя!
Его кулаки судорожно сжимались. На лбу выступили крупные капли пота. Было видно, каких невыразимых усилий ему стоит сдерживаться.
Наконец Эссарецу удалось овладеть собой.
— Хочешь — не хочешь, Коралия, но ты ко мне присоединишься. Как бы то ни было, но я твой муж.
Она покачала головой:
— Я останусь здесь, чтобы бороться с тобой, здесь, в этом доме, и употреблю все силы, чтобы разрушить все твои предательские козни, искуплю твою вину перед моей Родиной…
— Не боишься, что я возненавижу тебя, Коралия? — почти шепотом произнес Эссарец. — Тогда берегись, повторяю еще раз…
Он нажал кнопку звонка, и Симон не замедлил явиться. Эссарец сказал ему:
— Двое слуг действительно исчезли?
И, не ожидая ответа, продолжал: