Страница:
— Томанак! — издала Каэрита боевой клич и бросилась вперед.
В замкнутом пространстве коридоров у них не было возможности укрыться от нее и не было времени, чтобы прибегнуть к какой-нибудь хитрости. Каэрита пробивала себе путь вперед безжалостно точными ударами сверкающих мечей, точно машина для убийства, сделанная из проволоки и колесиков.
Передние из тех, кто оказался в ловушке, видя надвигающуюся на них смерть, с яростью отчаяния пытались сопротивляться, но никакой пользы им это не принесло. Одновременно на нее могли наброситься двое, ну, трое, но даже и вместе они были не в силах противостоять ей.
Задние, быстро поняв это, пытались сбежать, однако та же самая сила, которая оттеснила прочь невинных, буквально приклеила виновных к полу. Они не могли убежать; им оставалось одно — встретить свою смерть.
Каэрита рубящими ударами убивала одного за другим и, переступая через тела, продолжала медленно, но верно продвигаться к Часовне Старухи. Пот заливал лицо. Из-за поворота у пересечения коридоров показался еще один отряд гвардейцев, и снова пришлось пустить в ход «метлу». Большинство — те, кого отбрасывало назад, — были в полной растерянности, а те немногие, кто застывал на месте, даже не пытались сопротивляться и безропотно принимали приговор Томанака в сверкании голубых мечей и брызгах крови.
Продолжая двигаться в сторону Часовни, Каэрита чувствовала, как внутри нарастает усталость, далеко выходящая за рамки просто физического истощения. Способ, которым она пробивала себе путь, требовал не меньше сил, чем исцеление больных и раненых. Он требовал также огромной сосредоточенности и невероятного расхода энергии. Долго так продолжаться не могло, и каждый новый невинный, которого она отбрасывала со своего пути, увеличивал ее изнеможение. Однако и остановиться она тоже не могла — по крайней мере, до тех пор, пока не прикончит всех, кого затронула порча.
По мере нарастания усталости Каэрита продвигалась вперед все медленнее, полностью сосредотачиваясь исключительно на очередном отрезке коридора, который открывался взгляду. Она смутно сознавала, что колокола звонят как-то иначе — громче, настойчивей, чем когда они сзывали охрану на защиту «Гласа», — но ей некогда было задумываться о том, что бы это значило. Она могло лишь двигаться вперед, как машина, продолжая кажущуюся бесконечной расправу с теми гвардейцами Куайсара, которых Зло успело подчинить своей воле.
И потом, внезапно, она оказалась в Часовне Старухи, и врагов больше не осталось. Даже те невинные солдаты, которых она убирала со своего пути, куда-то исчезли, и звон тревожных колоколов смолк, словно звук срезали ножом. Бой кончился, и неожиданно наступившая тишина воспринималась как потрясение.
Она остановилась, тяжело дыша и чувствуя, что вся взмокла от пота. Медленно опустила мечи, спрашивая себя, что произошло, куда подевались враги. Настороженно оглядываясь, зашагала по центральному проходу храма. Звук собственных шагов оглушал ее. И вдруг, совершенно неожиданно, огромные двери Часовни широко распахнулись — как раз в тот момент, когда она оказалась перед ними.
После полумрака коридоров, по которым Каэрита прокладывала свой путь, яркий утренний свет ослепил ее. А когда зрение восстановилось, она широко распахнула глаза, пораженная представшим ее взору совершенно невероятным зрелищем.
Могучий всадник слезал с чалого рысака. На нем была такая же темно-зеленая туника, как на ней, и в правой руке таким же голубым огнем мерцал меч. Она пристально следила за ним, пытаясь отупевшим от бесконечного сражения разумом осознать смысл этого внезапного, совершенно неожиданного появления. И тут он снял шлем. Остроконечные уши дрогнули, наклонились в сторону Каэриты, и, словно долгожданный гром, загремел звучный голос:
— Ну, Керри, нужно официальное приглашение или можно просто войти?
Она покачала головой, не веря своим глазам, и вышла наружу сквозь широко распахнутые двумя «девами войны» двери. За спиной Базела весь двор храма был запружен скакунами и их всадниками. Почти все всадники все еще сидели на конях, спешились только двое — барон Телиан из Бальтара и его брат Хатан стояли за спиной Базела.
— Базел, — даже для самой Каэриты голос ее прозвучал слишком спокойно, словно не было всей этой ужасной резни позади, — что ты делаешь здесь? И, ради Томанака, что ты — или вообще какой-нибудь градани — делаешь со скакуном?
— Ну, — ответил он, весело мерцая темными глазами, — всему виной письмо.
— Письмо? — Она снова недоуменно покачала головой. — Чепуха какая-то. Мое письмо прибудет в Бальтар не раньше чем через день-два.
— А кто, — добродушно спросил он, — вообще говорит о твоем письме? — Он в свою очередь покачал головой, с вызовом наклонив уши. — Оно было не от тебя, потому что, ясное дело, с чего бы ты стала просить о помощи, еще не нуждаясь в ней? Нет, письмо прислала Лиана.
— Лиана? — как попугай повторила Каэрита.
— Ну, да, — уже серьезнее продолжал Базел. — У нее возникли подозрения, еще когда ты только вернулась в Калатху из Талара. Она написала о них своей матери, однако после вашего разговора с ней, обеспокоившись еще больше, она написала Телиану и мне. Едва прочитав ее письмо, я сразу же понял, что должен как можно быстрее добраться до Куайсара. Не пойми меня неправильно, Керри, но соваться сюда в одиночку, без того, чтоб хотя бы мы с Брандарком прикрывали тебе спину, чертовски глупо по меркам градани.
— Это была моя работа. — Она оглянулась в поисках чего-то, обо что можно вытереть мечи.
Телиан без единого слова протянул ей тряпку — по-видимому, часть мундира гвардейца храма. Она не стала спрашивать, что произошло с его владельцем. Вместо этого просто с благодарностью кивнула и принялась вытирать клинки, продолжая во все глаза глядеть на Базела.
— Я и не спорю, — ответил он. — И все же думаю, что ты изрядно попортила бы мне шкуру, если бы я влез в такое дело, не спросив сначала тебя, не хочешь ли ты пойти со мной. Что, я не прав?
— Это другое… — начала она и оборвала сама себя, почувствовав как неубедительно звучит ее голос.
Базел и Телиан рассмеялись.
— В чем другое, а, Керри? — спросил новый, гораздо более звучный голос у Каэриты за спиной, и она резко обернулась.
Во дворе стоял сам Томанак. Все люди вокруг опустились на колени. Даже скакуны — их всадники уже спрыгнули на землю и присоединились к остальным — склонили гордые головы. Только Каэрита и Базел остались стоять, повернувшись к своему Богу, и он улыбнулся им.
— Я все еще жду ответа, в чем другое, — напомнил он своему рыцарю поддразнивающим тоном.
Она сделала глубокий вдох, почувствовав, как его сила покидает ее. Это произошло быстро и в то же время мягко, вызвав ощущение ласки или дружеского похлопывания по плечу, которым боевой капитан мог бы наградить воина, сделавшего все, что от него ожидалось. На мгновенье ее пронзило чувство сожаления и даже потери, когда чудесный поток схлынул обратно к тому, от кого пришел, однако на этом контакт с Богом не прервался. Он сохранился в виде яркого свечения между ними, и когда сила, которую он даровал Каэрите на время, покинула ее, она почувствовала себя освеженной, полной энергии и жизни, как будто позади была не смертельная битва, в которой она рисковала жизнью и душой, а целая ночь долгого сна.
— Ну, может, и нет, — ответила она, искоса сверкнув взглядом на Базела. — Однако не дело Лианы — сообщать тебе, что я нуждаюсь в помощи!
— Она этого и не делала, — сказал Базел. — Она просто написала о своих подозрениях, а дальше уже не требовалось быть гением, чтобы сообразить, что ты сделаешь, если события начнут развиваться так, как она предполагала.
— Ну, ладно, — ответила Каэрита после многозначительной паузы. — Но все равно у меня остался еще один вопрос.
— И что же это за вопрос? — спросил Томанак.
— Этот вопрос о нем и о нем. — Она ткнула указательным пальцем сначала в Базела, а потом в огромного жеребца, который стоял, глядя на ее друга-рыцаря с выражением… как бы это лучше выразиться… умеренного интереса. — Каким образом градани — любой градани, но в особенности Конокрад — оказался верхом на скакуне? Я думала, они… м-м-м… недолюбливают друг друга.
— Полагаю, не мое дело объяснять тебе это, — с медленной улыбкой ответил Томанак, засмеялся, заметив ее возмущенный взгляд, и посмотрел на двор храма.
Там лежали тела затронутых порчей гвардейцев Куайсара, которые, по-видимому, пытались помешать Базелу и остальным прийти Каэрите на помощь. Окинув их взглядом, Томанак испустил грустный вздох.
— Ты потрудилась на славу, Каэрита. Как и Базел. Верю, что этот храм очистится от воздействия Шигу, однако твоя работа в Калатхе еще не закончена. Моя сестра пошлет двух-трех своих служительниц, чтобы помочь тебе, однако это все еще проблема Справедливости — и, значит, ты несешь ответственность за ее разрешение.
— Понимаю, — ответила она. Он кивнул:
— Знаю, ты справишься. И знаю, что могу во всем рассчитывать на тебя и Базела. Однако сегодня, мои Мечи, празднуйте свой триумф и победу Света. А пока это будет происходить, — его образ начал таять, и только улыбка ярко выделялась на лице, — может, ты и заставишь Базела рассказать тебе, как случилось, что Конокрад стал всадником. Стоит послушать, поверь мне!
С этими словами Бог исчез.
— Ну? — Сложив на груди руки, Каэрита повернулась к своему могучему брату по мечу.
— Что «ну»? — с невинным видом спросил он.
— Ты и сам знаешь, что «ну»!
— А-а… — сказал Базел. — Ты про это. — На его лице заиграла белозубая улыбка. — Видишь ли, это лишь малая часть очень долгой истории. А сейчас просто удовлетворись тем, что, пока ты наслаждалась своими маленькими каникулами в Калатхе и Таларе, кое-кто из нас честно работал неподалеку от дома.
— Работал? — повторила Каэрита. — Работал? Ах ты, скудоумный переросток с волосатыми ушами, жалкое подобие рыцаря! Ну, подожди, я задам тебе работу, милорд рыцарь! И когда я разделаюсь с тобой, ты пожалеешь, что…
Говоря все это, Каэрита энергично наступала на него, и Базел Бахнаксон в который раз продемонстрировал практичность и тактическую мудрость, которые были отличительными признаками всех избранников Томанака.
Он молниеносно развернулся и бросился наутек. Несмотря на следы кровавой бойни вокруг, барон Телиан и остальные разразились смехом. Каэрита остановилась — всего на мгновенье, только чтобы подхватить с земли горстку речных голышей, которыми так удобно швыряться, — и кинулась догонять Базела.
Дженни Вурц — Дитя пророчества
В замкнутом пространстве коридоров у них не было возможности укрыться от нее и не было времени, чтобы прибегнуть к какой-нибудь хитрости. Каэрита пробивала себе путь вперед безжалостно точными ударами сверкающих мечей, точно машина для убийства, сделанная из проволоки и колесиков.
Передние из тех, кто оказался в ловушке, видя надвигающуюся на них смерть, с яростью отчаяния пытались сопротивляться, но никакой пользы им это не принесло. Одновременно на нее могли наброситься двое, ну, трое, но даже и вместе они были не в силах противостоять ей.
Задние, быстро поняв это, пытались сбежать, однако та же самая сила, которая оттеснила прочь невинных, буквально приклеила виновных к полу. Они не могли убежать; им оставалось одно — встретить свою смерть.
Каэрита рубящими ударами убивала одного за другим и, переступая через тела, продолжала медленно, но верно продвигаться к Часовне Старухи. Пот заливал лицо. Из-за поворота у пересечения коридоров показался еще один отряд гвардейцев, и снова пришлось пустить в ход «метлу». Большинство — те, кого отбрасывало назад, — были в полной растерянности, а те немногие, кто застывал на месте, даже не пытались сопротивляться и безропотно принимали приговор Томанака в сверкании голубых мечей и брызгах крови.
Продолжая двигаться в сторону Часовни, Каэрита чувствовала, как внутри нарастает усталость, далеко выходящая за рамки просто физического истощения. Способ, которым она пробивала себе путь, требовал не меньше сил, чем исцеление больных и раненых. Он требовал также огромной сосредоточенности и невероятного расхода энергии. Долго так продолжаться не могло, и каждый новый невинный, которого она отбрасывала со своего пути, увеличивал ее изнеможение. Однако и остановиться она тоже не могла — по крайней мере, до тех пор, пока не прикончит всех, кого затронула порча.
По мере нарастания усталости Каэрита продвигалась вперед все медленнее, полностью сосредотачиваясь исключительно на очередном отрезке коридора, который открывался взгляду. Она смутно сознавала, что колокола звонят как-то иначе — громче, настойчивей, чем когда они сзывали охрану на защиту «Гласа», — но ей некогда было задумываться о том, что бы это значило. Она могло лишь двигаться вперед, как машина, продолжая кажущуюся бесконечной расправу с теми гвардейцами Куайсара, которых Зло успело подчинить своей воле.
И потом, внезапно, она оказалась в Часовне Старухи, и врагов больше не осталось. Даже те невинные солдаты, которых она убирала со своего пути, куда-то исчезли, и звон тревожных колоколов смолк, словно звук срезали ножом. Бой кончился, и неожиданно наступившая тишина воспринималась как потрясение.
Она остановилась, тяжело дыша и чувствуя, что вся взмокла от пота. Медленно опустила мечи, спрашивая себя, что произошло, куда подевались враги. Настороженно оглядываясь, зашагала по центральному проходу храма. Звук собственных шагов оглушал ее. И вдруг, совершенно неожиданно, огромные двери Часовни широко распахнулись — как раз в тот момент, когда она оказалась перед ними.
После полумрака коридоров, по которым Каэрита прокладывала свой путь, яркий утренний свет ослепил ее. А когда зрение восстановилось, она широко распахнула глаза, пораженная представшим ее взору совершенно невероятным зрелищем.
Могучий всадник слезал с чалого рысака. На нем была такая же темно-зеленая туника, как на ней, и в правой руке таким же голубым огнем мерцал меч. Она пристально следила за ним, пытаясь отупевшим от бесконечного сражения разумом осознать смысл этого внезапного, совершенно неожиданного появления. И тут он снял шлем. Остроконечные уши дрогнули, наклонились в сторону Каэриты, и, словно долгожданный гром, загремел звучный голос:
— Ну, Керри, нужно официальное приглашение или можно просто войти?
Она покачала головой, не веря своим глазам, и вышла наружу сквозь широко распахнутые двумя «девами войны» двери. За спиной Базела весь двор храма был запружен скакунами и их всадниками. Почти все всадники все еще сидели на конях, спешились только двое — барон Телиан из Бальтара и его брат Хатан стояли за спиной Базела.
— Базел, — даже для самой Каэриты голос ее прозвучал слишком спокойно, словно не было всей этой ужасной резни позади, — что ты делаешь здесь? И, ради Томанака, что ты — или вообще какой-нибудь градани — делаешь со скакуном?
— Ну, — ответил он, весело мерцая темными глазами, — всему виной письмо.
— Письмо? — Она снова недоуменно покачала головой. — Чепуха какая-то. Мое письмо прибудет в Бальтар не раньше чем через день-два.
— А кто, — добродушно спросил он, — вообще говорит о твоем письме? — Он в свою очередь покачал головой, с вызовом наклонив уши. — Оно было не от тебя, потому что, ясное дело, с чего бы ты стала просить о помощи, еще не нуждаясь в ней? Нет, письмо прислала Лиана.
— Лиана? — как попугай повторила Каэрита.
— Ну, да, — уже серьезнее продолжал Базел. — У нее возникли подозрения, еще когда ты только вернулась в Калатху из Талара. Она написала о них своей матери, однако после вашего разговора с ней, обеспокоившись еще больше, она написала Телиану и мне. Едва прочитав ее письмо, я сразу же понял, что должен как можно быстрее добраться до Куайсара. Не пойми меня неправильно, Керри, но соваться сюда в одиночку, без того, чтоб хотя бы мы с Брандарком прикрывали тебе спину, чертовски глупо по меркам градани.
— Это была моя работа. — Она оглянулась в поисках чего-то, обо что можно вытереть мечи.
Телиан без единого слова протянул ей тряпку — по-видимому, часть мундира гвардейца храма. Она не стала спрашивать, что произошло с его владельцем. Вместо этого просто с благодарностью кивнула и принялась вытирать клинки, продолжая во все глаза глядеть на Базела.
— Я и не спорю, — ответил он. — И все же думаю, что ты изрядно попортила бы мне шкуру, если бы я влез в такое дело, не спросив сначала тебя, не хочешь ли ты пойти со мной. Что, я не прав?
— Это другое… — начала она и оборвала сама себя, почувствовав как неубедительно звучит ее голос.
Базел и Телиан рассмеялись.
— В чем другое, а, Керри? — спросил новый, гораздо более звучный голос у Каэриты за спиной, и она резко обернулась.
Во дворе стоял сам Томанак. Все люди вокруг опустились на колени. Даже скакуны — их всадники уже спрыгнули на землю и присоединились к остальным — склонили гордые головы. Только Каэрита и Базел остались стоять, повернувшись к своему Богу, и он улыбнулся им.
— Я все еще жду ответа, в чем другое, — напомнил он своему рыцарю поддразнивающим тоном.
Она сделала глубокий вдох, почувствовав, как его сила покидает ее. Это произошло быстро и в то же время мягко, вызвав ощущение ласки или дружеского похлопывания по плечу, которым боевой капитан мог бы наградить воина, сделавшего все, что от него ожидалось. На мгновенье ее пронзило чувство сожаления и даже потери, когда чудесный поток схлынул обратно к тому, от кого пришел, однако на этом контакт с Богом не прервался. Он сохранился в виде яркого свечения между ними, и когда сила, которую он даровал Каэрите на время, покинула ее, она почувствовала себя освеженной, полной энергии и жизни, как будто позади была не смертельная битва, в которой она рисковала жизнью и душой, а целая ночь долгого сна.
— Ну, может, и нет, — ответила она, искоса сверкнув взглядом на Базела. — Однако не дело Лианы — сообщать тебе, что я нуждаюсь в помощи!
— Она этого и не делала, — сказал Базел. — Она просто написала о своих подозрениях, а дальше уже не требовалось быть гением, чтобы сообразить, что ты сделаешь, если события начнут развиваться так, как она предполагала.
— Ну, ладно, — ответила Каэрита после многозначительной паузы. — Но все равно у меня остался еще один вопрос.
— И что же это за вопрос? — спросил Томанак.
— Этот вопрос о нем и о нем. — Она ткнула указательным пальцем сначала в Базела, а потом в огромного жеребца, который стоял, глядя на ее друга-рыцаря с выражением… как бы это лучше выразиться… умеренного интереса. — Каким образом градани — любой градани, но в особенности Конокрад — оказался верхом на скакуне? Я думала, они… м-м-м… недолюбливают друг друга.
— Полагаю, не мое дело объяснять тебе это, — с медленной улыбкой ответил Томанак, засмеялся, заметив ее возмущенный взгляд, и посмотрел на двор храма.
Там лежали тела затронутых порчей гвардейцев Куайсара, которые, по-видимому, пытались помешать Базелу и остальным прийти Каэрите на помощь. Окинув их взглядом, Томанак испустил грустный вздох.
— Ты потрудилась на славу, Каэрита. Как и Базел. Верю, что этот храм очистится от воздействия Шигу, однако твоя работа в Калатхе еще не закончена. Моя сестра пошлет двух-трех своих служительниц, чтобы помочь тебе, однако это все еще проблема Справедливости — и, значит, ты несешь ответственность за ее разрешение.
— Понимаю, — ответила она. Он кивнул:
— Знаю, ты справишься. И знаю, что могу во всем рассчитывать на тебя и Базела. Однако сегодня, мои Мечи, празднуйте свой триумф и победу Света. А пока это будет происходить, — его образ начал таять, и только улыбка ярко выделялась на лице, — может, ты и заставишь Базела рассказать тебе, как случилось, что Конокрад стал всадником. Стоит послушать, поверь мне!
С этими словами Бог исчез.
— Ну? — Сложив на груди руки, Каэрита повернулась к своему могучему брату по мечу.
— Что «ну»? — с невинным видом спросил он.
— Ты и сам знаешь, что «ну»!
— А-а… — сказал Базел. — Ты про это. — На его лице заиграла белозубая улыбка. — Видишь ли, это лишь малая часть очень долгой истории. А сейчас просто удовлетворись тем, что, пока ты наслаждалась своими маленькими каникулами в Калатхе и Таларе, кое-кто из нас честно работал неподалеку от дома.
— Работал? — повторила Каэрита. — Работал? Ах ты, скудоумный переросток с волосатыми ушами, жалкое подобие рыцаря! Ну, подожди, я задам тебе работу, милорд рыцарь! И когда я разделаюсь с тобой, ты пожалеешь, что…
Говоря все это, Каэрита энергично наступала на него, и Базел Бахнаксон в который раз продемонстрировал практичность и тактическую мудрость, которые были отличительными признаками всех избранников Томанака.
Он молниеносно развернулся и бросился наутек. Несмотря на следы кровавой бойни вокруг, барон Телиан и остальные разразились смехом. Каэрита остановилась — всего на мгновенье, только чтобы подхватить с земли горстку речных голышей, которыми так удобно швыряться, — и кинулась догонять Базела.
Дженни Вурц — Дитя пророчества
(«Войны Света и Теней»)
В то ясное зимнее утро, когда хозяйка публичного дома зажала лицо Мейглин в своих мясистых, пахнущих духами ладонях, девочка охотнее предпочла бы умереть. Закрыв глаза, Мейглин молча терпела, а оценивающие пальцы хозяйки ощупывали ее нежную юную кожу и трогали завитки блестящих темно-коричневых волос. Нет, острые ногти, впивающиеся ей в тело, не были кошмарным сном. Мейглин подавляла в себе ужас и изо всех сил старалась не заплакать. Только последняя дурочка могла бы тешить себя надеждой, что ей удастся разжалобить хозяйку и сохранить невинность. Пусть ее груди только-только начали округляться, а бедра под драной юбкой оставались по-мальчишечьи узкими, один из вчерашних посетителей ухмыльнулся и подмигнул ей. Мейглин выполняла очередное поручение и пробегала мимо него, раскрасневшись от спешки. Он заметил девочку и подмигнул ей. А хозяйка заметила его интерес.
Сегодня ее холодные и хищные голубые глаза осматривали Мейглин, как осматривают скот, предназначенный на продажу.
— Хозяйка, подождите еще, — взмолилась Мейглин. — Я еще совсем маленькая для этих дел.
— Не такая уж маленькая, дорогуша, если мужчина на тебя загляделся. Пора посылать к Фелии и заказывать тебе платье.
Грозная хозяйка потрепала Мейглин по плечу, явно радуясь предстоящему событию.
— Платьице у тебя будет что надо — бледно-лиловое, с черным кружевным воротником. Оно подчеркнет странный цвет твоих глаз и скроет то печальное обстоятельство, что пока что твое тело мало отличается от гладильной доски.
Мейглин вырвалась из хозяйских рук, пылая от стыда. Итак, ей без обиняков сообщили, какая жизнь ждет ее впереди. Обычная жизнь дочерей, родившихся у женщин из увеселительного заведения. Только явные дурнушки избегали участи своих матерей, но Мейглин не была дурнушкой. С завтрашнего дня к привычной овсяной похлебке ей начнут добавлять чашку жирных сливок, чтобы она хоть немного «нагуляла вес». Она перестанет мыть посуду и стирать белье. Когда от Фелии придут примерять на нее новое платье, растрескавшиеся руки Мейглин станут мягкими. Ей подкрасят губы. Хозяйка выставит ее на продажу — новый, девственно чистый цветок, — и тогда посетители уже не ограничатся одними лишь подмигиваниями и ухмылками.
— Не робей, красавица, — засмеялась хозяйка. — Сама знаешь: дармоедки мне не нужны. Так что смекай. Мать твоя стареет. Ей уже не под силу принять столько гостей, сколько раньше.
Двойная нитка жемчуга на мясистой шее хозяйки вздрогнула. Зашелестели оборки шелкового платья. Хозяйка прошествовала по дорогому ковру туда, где у нее лежала расходная книга. Раскрыв книгу, она извлекла оттуда клочок пергамента, чтобы нацарапать своим корявым почерком записку Фелии.
— Нынче тяжелые времена, Мейглин, — продолжала она. — Везде воюют, а городские власти душат нас податями. Ты уже не маленькая. Пора отрабатывать за кров, что я предоставила вам с матерью. Гости почти уже не смотрят на твою мать. Пора, пора тебе занять ее место.
Мейглин дрожала от отчаяния. Она так и стояла в расстегнутом платьишке и с распущенными волосами. Она страстно желала отсрочить неминуемое, но как? Разве на жалкую горсть монет, которые ей удалось утащить у матери или тайком подобрать с пола, можно купить себе свободу? И какая добропорядочная семья женит своего сына на четырнадцатилетней девчонке, родившейся и выросшей в публичном доме? Ее даже в служанки не возьмут. Усилием воли Мейглин подавила в себе отчаяние и гнев. Не то всхлипнув, не то вздохнув, она подняла голову и заставила себя весело улыбнуться.
— Прикажете пойти к Фелии, чтобы там с меня сняли мерки?
Хозяйка оторвалась от записки и полоснула по ней холодным, острым взглядом.
— Нет, красотка. Без тебя есть кому сходить. Она укоризненно вздохнула.
— Думаешь меня одурачить?
Щелкнув пальцами, хозяйка позвала своего слугу Квинката.
Скрипнула боковая дверь. Послышались тяжелые шаги. Мейглин попыталась убежать, но было слишком поздно. Ручищи Квинката обхватили ее сзади. Мейглин видела, как поступали с другими упрямыми девчонками, решившими воспротивиться судьбе. Теперь и ее посадят под замок, где она может сколько угодно плакать и в ярости биться в крепко запертую дверь. Потом у нее иссякнут силы и она перестанет даже мечтать о побеге. К тому времени ей уже будет все равно.
— Только не вздумай оставить этой проныре одежду, — распорядилась хозяйка. — По глазам вижу, она что-то задумала. Такие — едва зазеваешься — и в игольное ушко проскользнут.
Мейглин не заплакала. Она уже не пыталась отбиваться от Квинката, когда этот верзила поволок ее наверх. Девочка знала: все ее крики и стоны лишь позабавят его. Мейглин презрела стыд и молча, без сопротивления, позволила Квинкату содрать с себя одежду… Лязгнул засов. Завернувшись в грязную простыню, от которой воняло потом вчерашних посетителей, Мейглин в бессильной ярости ходила взад-вперед. От страха перед будущим ее бросало то в жар, то в холод. В горле у нее стоял сухой ком.
Мейглин не знала, сколько времени прошло. За дверью раздались шаги. Поначалу Мейглин решила, что Квинкат, должно быть, привел портниху от Фелии. Пока та, суетясь и болтая, станет обмерять ее, хозяйский подручный не откажет себе в удовольствии еще разок поглазеть на голую девчонку. Но то был не Квинкат; с засовом возилась чья-то слабая, неуверенная рука. Потом Мейглин услышала тихий шепот своей матери.
— Мейглин, поторопись! Дитя мое, у нас очень мало времени. Ты должна бежать! Жизнь продажной женщины — не для тебя!
Влажными от волнения руками она потащила испуганную дочь за порог.
— Спускайся в кладовую. Оттуда есть выход на улицу. Другой возможности у тебя не будет. Ты должна бежать!
— В чем? В этой простыне? — в отчаянии выдохнула Мейглин.
Они спускались по черной лестнице. От холодного сквозняка у девочки закоченели ноги. Наверное, снег уже успел припорошить белым кружевом недавнюю слякоть, а мороз превратил раскисшую глину в ледяные комки.
— Тебе нельзя здесь оставаться!
С этими словами мать скинула бархатные домашние туфли и стала отдирать от своей сорочки прозрачные ярко-красные кружева.
— Доченька, это все, чем я могу тебе помочь. Неужели тебе недостанет смелости? Да, Мейглин, тебе придется бежать, я чем стоишь.
Девочка остановилась. Теперь ей было страшно за мать.
— А что будет с тобой, мама? За это хозяйка тебя…
— Тише, дитя мое. Не беспокойся обо мне.
Мать чуть помешкала, затем решительно начала сбрасывать с себя платье, насквозь пропахшее дешевыми духами. Потом она помогла Мейглин одеться. Увы! Расшитое блестками платье было чересчур тонким, а материнские туфли, даже подвязанные кружевами, оказались слишком велики для детских ног.
— Я вскоре сама превращусь в кусок льда, — упиралась испуганная Мейглин.
При всей безвыходности ее положения побег казался ей совершеннейшим безумием. Девочку вдруг пронзила мысль: теперь мать готова пожертвовать собой, только бы ее спасти. Так зачем же было рожать ее неизвестно от кого? Разве мать не знала, какое будущее уготовано дочерям продажных женщин?
Должно быть, мать прочла эту невысказанную мысль. Встряхнув поредевшими волосами, у которых хна давно забрала их естественный блеск, мать прошептала:
— Выслушай меня, Мейглин! Я должна кое-что рассказать тебе. Ты не жди подробных объяснений; теперь уже не до них. Наверное, ты считаешь себя незаконнорожденной? Нет, Мейглин! Когда я попала сюда, я уже была беременной. Слышишь? Я была замужем и находилась на восьмом месяце, когда сторонники мэра подняли бунт, погубивший мою семью. Твоего отца звали Эган Диневаль. Он происходил из старинного рода. Он погиб в Ирле, сражаясь вместе со своим королем против Дештира. Я осталась вдовой, но на этом мои беды не кончились. Обезумевшая толпа разгромила Тэранс, где мы жили. Мне пришлось спасаться бегством, иначе меня казнили бы, не посмотрев на живот. Люди боялись пускать меня к себе, и я не представляла, где буду рожать. В конце концов я очутилась здесь, в публичном доме. По моему выговору хозяйка сразу поняла, что я за птица. Но у меня была привлекательная внешность, а для этого ремесла много говорить не требуется. Хозяйка согласилась не донимать меня расспросами и даже помогла научиться говорить, как здесь принято. За это я стала одной из ее продажных женщин. Я продала себя, но не тебя. О тебе в нашей сделке не было и речи.
— Так ты тоже… происходишь из клана? — содрогнулась от нового ужаса Мейглин. Слова матери единым махом разрушили последний оплот в ее жизни. — И ты только сейчас мне об этом говоришь?
— Да. Я не могла раньше.
Полумрак мешал Мейглин разглядеть лицо матери. Но девочка чувствовала, с какой гордостью та произнесла эти слова. И выговор у нее был иной, совершенно не похожий на униженный лепет, каким мать привыкла разговаривать с теми, кто ее покупал.
— Теперь, Мейглин, ты знаешь свое происхождение и свое наследие.
— Проклятие, а не наследие, — прошептала потрясенная Мейглин.
Жизнь девочки и прежде не была безоблачной, но такое ей не снилось даже в самом страшном сне. Она оказывалась на одной стороне с теми, кого преследовали, не жалея ни их, ни своей крови. Люди из кланов были уцелевшими остатками родовой аристократии, некогда правившей в городах. С тех пор как по континенту прокатились бунты, поколебавшие власть верховных королей, людей из кланов ненавидели, преследовали и убивали на месте.
— И ты говоришь, хозяйка знает об этом? Даркарон милосердный, пощади нас!
Нынче в большинстве городов правили мэры, мечтавшие искоренить кланы. Этого же требовали торговые гильдии, чьи доходы страдали от нападения кланов на торговые караваны. За голову каждого убитого «варвара» (так в городах именовали людей из кланов) выплачивали щедрое вознаграждение. В желающих его получить недостатка не было. Особые отряды безжалостных убийц, которых быстро прозвали «охотниками за головами» каждый год клялись, что полностью покончат с остатками рядовой аристократии. За сочувствие к «варварам» или помощь им можно было легко поплатиться жизнью. Неудивительно, что хозяйка публичного дома торопила Мейглин заняться ремеслом продажной любви. Ее мать никто не рискнет взять ни в прачки, ни в швеи.
Все ужасы этого утра показались Мейглин детской забавой по сравнению с тем, что она узнала от матери.
— Значит… тебя могут убить только потому, что ты из клана? Только чтобы получить награду властей?
— Нас обеих.
Схватив девочку за руку, мать безжалостно потащила ее к выходу.
— Ты думала, они тебя пощадят? Почему я и твержу, что ты должна бежать отсюда!
Мейглин, боявшаяся, что ее ждут годы постыдного ремесла, даже не догадывалась о коварстве хозяйки. Там, где пахло хорошими деньгами, хозяйка не привыкла церемониться. Она намеревалась дорого продать девственность Мейглин и торговать ее свежим девичьим телом, пока на него есть спрос, а потом… потом продать и ее, и мать охотникам за головами.
— Выбирайся отсюда и живи! — твердила мать, продолжая тащить Мейглин к двери. — Беги и не оглядывайся, дитя мое! Запомни: ты — дочь Эгана Диневаля. Не забывай своего происхождения! И не стыдись его. Твой отец ничем не запятнал собственное имя.
Сверху донеслись громкие проклятия Квинката. Верзила обнаружил, что каморка пуста.
— Беги, Мейглин.
Глотая горькие слезы, обреченная мать вытолкнула дочь навстречу ледяному ветру.
— Исчезни из Дёрна и никогда не возвращайся в этот город.
И Мейглин бежала.
Материнские бархатные туфли она потеряла почти сразу; они застряли в слякотном месиве, покрывавшем мостовую. Поскольку белая простыня делала ее заметной, а узкие босые ступни оставляли на снегу четкие следы, Мейглин, не раздумывая, нырнула под рогожу торговой повозки, лениво катившейся в сторону городских ворот. Она и понятия не имела, в какие края направляется эта повозка. Оказавшись внутри, девочка вклинилась между тюком нечесаной шерсти и рогожным мешком с просом, предназначенным на корм лошадям.
Если ее вдруг схватят охотники за головами — этот холодный зимний день как нельзя лучше подойдет для расправы. Так казалось Мейглин. Окоченевшая девочка сжалась в комок и мысленно проклинала свою судьбу. Ее происхождение вызывало в ней не гордость, а безграничное отчаяние. В кармане — ни гроша, идти некуда и не к кому. Родственники матери неведомо где. Славная история былых правителей континента обратилась в прах. Вторжение Дештира отозвалось невиданными доселе бунтами, когда орущие толпы обезумевших людей огнем и мечом уничтожали все подряд. Они убивали всех родовитых аристократов и, не удовлетворившись казнью главы семейства, обращали свою слепую ненависть на его родных и близких. Чернь не понимала, что главной обязанностью аристократии было не безграничное и самоуправное владычество, а поддержание связующих нитей между человечеством и древними тайнами континента. Хранителями этих тайн были расы, появившиеся здесь задолго до прихода людей. Но жажда крови не позволяла услышать голос рассудка.
Те, кого судьба уберегла от расправы, нашли пристанище в глуши лесов и в труднодоступных горах. Прежняя жизнь осталась лишь в воспоминаниях. Ее сменили суровый быт кланов и иные заботы. Однако люди из кланов не дрогнули, не превратились в стаи одичавшего зверья. Их вооруженные дозорные продолжали охранять священные уголки, как когда-то это делали прежние стражи — кентавры. Это диктовалось не суевериями, не предрассудками, а заботой о жизненно важных для континента местах, по которым не должна была ступать нога непосвященного.
Где искать этих людей? Девчонка, закутанная в жалкую простыню, — она погибнет от стужи, блуждая по холмам, если еще раньше ее жизнь не оборвет стрела кого-нибудь из дозорных. Откуда ему знать, кто такая Мейглин, и откуда ей знать, что она ступила на запретную землю? Никогда еще Мейглин не чувствовала себя такой одинокой и потерянной. И никогда еще ей не было так нестерпимо холодно. Ее мозолистые руки и ноющие от холода ноги постепенно коченели. Она медленно погружалась в серое сонное пространство безразличия, сменившееся странным забытьём. Увиденное ею не было кошмарным сном. И трудно сказать, было ли это обусловлено магическими способностями рода, к которому принадлежала Мейглин; способностями, унаследованными и ею. На нее нахлынули видения. Их живость взбудоражила Мейглин. Она видела злобно клубящийся туман, прорвавшийся сквозь Южные ворота на континент. Серая завеса наползала на солнце, стремясь поглотить его свет. В череде быстро мелькавших событий Мейглин увидела бунты, окончившиеся свержением верховных королей. Бушевало пламя пожаров, лилась кровь, десятками и сотнями гибли люди. Потом ужасные картины скрылись за белесой пеленой тумана. Поток времени вынес Мейглин на берег реки. Там лежал умирающий седовласый старик. На его одежде был вышит герб верховного королевства Шанд. К старику подъехал всадник — совсем еще юноша. Соскочив с коня, юноша склонился над умирающим и громко заплакал. Он был уже не в силах чем-либо помочь своему наставнику, и тот скончался у него на руках. Подавленный горем, юноша протянул руку, чтобы снять со лба умершего золотой обруч, украшенный драгоценными камнями.
Сегодня ее холодные и хищные голубые глаза осматривали Мейглин, как осматривают скот, предназначенный на продажу.
— Хозяйка, подождите еще, — взмолилась Мейглин. — Я еще совсем маленькая для этих дел.
— Не такая уж маленькая, дорогуша, если мужчина на тебя загляделся. Пора посылать к Фелии и заказывать тебе платье.
Грозная хозяйка потрепала Мейглин по плечу, явно радуясь предстоящему событию.
— Платьице у тебя будет что надо — бледно-лиловое, с черным кружевным воротником. Оно подчеркнет странный цвет твоих глаз и скроет то печальное обстоятельство, что пока что твое тело мало отличается от гладильной доски.
Мейглин вырвалась из хозяйских рук, пылая от стыда. Итак, ей без обиняков сообщили, какая жизнь ждет ее впереди. Обычная жизнь дочерей, родившихся у женщин из увеселительного заведения. Только явные дурнушки избегали участи своих матерей, но Мейглин не была дурнушкой. С завтрашнего дня к привычной овсяной похлебке ей начнут добавлять чашку жирных сливок, чтобы она хоть немного «нагуляла вес». Она перестанет мыть посуду и стирать белье. Когда от Фелии придут примерять на нее новое платье, растрескавшиеся руки Мейглин станут мягкими. Ей подкрасят губы. Хозяйка выставит ее на продажу — новый, девственно чистый цветок, — и тогда посетители уже не ограничатся одними лишь подмигиваниями и ухмылками.
— Не робей, красавица, — засмеялась хозяйка. — Сама знаешь: дармоедки мне не нужны. Так что смекай. Мать твоя стареет. Ей уже не под силу принять столько гостей, сколько раньше.
Двойная нитка жемчуга на мясистой шее хозяйки вздрогнула. Зашелестели оборки шелкового платья. Хозяйка прошествовала по дорогому ковру туда, где у нее лежала расходная книга. Раскрыв книгу, она извлекла оттуда клочок пергамента, чтобы нацарапать своим корявым почерком записку Фелии.
— Нынче тяжелые времена, Мейглин, — продолжала она. — Везде воюют, а городские власти душат нас податями. Ты уже не маленькая. Пора отрабатывать за кров, что я предоставила вам с матерью. Гости почти уже не смотрят на твою мать. Пора, пора тебе занять ее место.
Мейглин дрожала от отчаяния. Она так и стояла в расстегнутом платьишке и с распущенными волосами. Она страстно желала отсрочить неминуемое, но как? Разве на жалкую горсть монет, которые ей удалось утащить у матери или тайком подобрать с пола, можно купить себе свободу? И какая добропорядочная семья женит своего сына на четырнадцатилетней девчонке, родившейся и выросшей в публичном доме? Ее даже в служанки не возьмут. Усилием воли Мейглин подавила в себе отчаяние и гнев. Не то всхлипнув, не то вздохнув, она подняла голову и заставила себя весело улыбнуться.
— Прикажете пойти к Фелии, чтобы там с меня сняли мерки?
Хозяйка оторвалась от записки и полоснула по ней холодным, острым взглядом.
— Нет, красотка. Без тебя есть кому сходить. Она укоризненно вздохнула.
— Думаешь меня одурачить?
Щелкнув пальцами, хозяйка позвала своего слугу Квинката.
Скрипнула боковая дверь. Послышались тяжелые шаги. Мейглин попыталась убежать, но было слишком поздно. Ручищи Квинката обхватили ее сзади. Мейглин видела, как поступали с другими упрямыми девчонками, решившими воспротивиться судьбе. Теперь и ее посадят под замок, где она может сколько угодно плакать и в ярости биться в крепко запертую дверь. Потом у нее иссякнут силы и она перестанет даже мечтать о побеге. К тому времени ей уже будет все равно.
— Только не вздумай оставить этой проныре одежду, — распорядилась хозяйка. — По глазам вижу, она что-то задумала. Такие — едва зазеваешься — и в игольное ушко проскользнут.
Мейглин не заплакала. Она уже не пыталась отбиваться от Квинката, когда этот верзила поволок ее наверх. Девочка знала: все ее крики и стоны лишь позабавят его. Мейглин презрела стыд и молча, без сопротивления, позволила Квинкату содрать с себя одежду… Лязгнул засов. Завернувшись в грязную простыню, от которой воняло потом вчерашних посетителей, Мейглин в бессильной ярости ходила взад-вперед. От страха перед будущим ее бросало то в жар, то в холод. В горле у нее стоял сухой ком.
Мейглин не знала, сколько времени прошло. За дверью раздались шаги. Поначалу Мейглин решила, что Квинкат, должно быть, привел портниху от Фелии. Пока та, суетясь и болтая, станет обмерять ее, хозяйский подручный не откажет себе в удовольствии еще разок поглазеть на голую девчонку. Но то был не Квинкат; с засовом возилась чья-то слабая, неуверенная рука. Потом Мейглин услышала тихий шепот своей матери.
— Мейглин, поторопись! Дитя мое, у нас очень мало времени. Ты должна бежать! Жизнь продажной женщины — не для тебя!
Влажными от волнения руками она потащила испуганную дочь за порог.
— Спускайся в кладовую. Оттуда есть выход на улицу. Другой возможности у тебя не будет. Ты должна бежать!
— В чем? В этой простыне? — в отчаянии выдохнула Мейглин.
Они спускались по черной лестнице. От холодного сквозняка у девочки закоченели ноги. Наверное, снег уже успел припорошить белым кружевом недавнюю слякоть, а мороз превратил раскисшую глину в ледяные комки.
— Тебе нельзя здесь оставаться!
С этими словами мать скинула бархатные домашние туфли и стала отдирать от своей сорочки прозрачные ярко-красные кружева.
— Доченька, это все, чем я могу тебе помочь. Неужели тебе недостанет смелости? Да, Мейглин, тебе придется бежать, я чем стоишь.
Девочка остановилась. Теперь ей было страшно за мать.
— А что будет с тобой, мама? За это хозяйка тебя…
— Тише, дитя мое. Не беспокойся обо мне.
Мать чуть помешкала, затем решительно начала сбрасывать с себя платье, насквозь пропахшее дешевыми духами. Потом она помогла Мейглин одеться. Увы! Расшитое блестками платье было чересчур тонким, а материнские туфли, даже подвязанные кружевами, оказались слишком велики для детских ног.
— Я вскоре сама превращусь в кусок льда, — упиралась испуганная Мейглин.
При всей безвыходности ее положения побег казался ей совершеннейшим безумием. Девочку вдруг пронзила мысль: теперь мать готова пожертвовать собой, только бы ее спасти. Так зачем же было рожать ее неизвестно от кого? Разве мать не знала, какое будущее уготовано дочерям продажных женщин?
Должно быть, мать прочла эту невысказанную мысль. Встряхнув поредевшими волосами, у которых хна давно забрала их естественный блеск, мать прошептала:
— Выслушай меня, Мейглин! Я должна кое-что рассказать тебе. Ты не жди подробных объяснений; теперь уже не до них. Наверное, ты считаешь себя незаконнорожденной? Нет, Мейглин! Когда я попала сюда, я уже была беременной. Слышишь? Я была замужем и находилась на восьмом месяце, когда сторонники мэра подняли бунт, погубивший мою семью. Твоего отца звали Эган Диневаль. Он происходил из старинного рода. Он погиб в Ирле, сражаясь вместе со своим королем против Дештира. Я осталась вдовой, но на этом мои беды не кончились. Обезумевшая толпа разгромила Тэранс, где мы жили. Мне пришлось спасаться бегством, иначе меня казнили бы, не посмотрев на живот. Люди боялись пускать меня к себе, и я не представляла, где буду рожать. В конце концов я очутилась здесь, в публичном доме. По моему выговору хозяйка сразу поняла, что я за птица. Но у меня была привлекательная внешность, а для этого ремесла много говорить не требуется. Хозяйка согласилась не донимать меня расспросами и даже помогла научиться говорить, как здесь принято. За это я стала одной из ее продажных женщин. Я продала себя, но не тебя. О тебе в нашей сделке не было и речи.
— Так ты тоже… происходишь из клана? — содрогнулась от нового ужаса Мейглин. Слова матери единым махом разрушили последний оплот в ее жизни. — И ты только сейчас мне об этом говоришь?
— Да. Я не могла раньше.
Полумрак мешал Мейглин разглядеть лицо матери. Но девочка чувствовала, с какой гордостью та произнесла эти слова. И выговор у нее был иной, совершенно не похожий на униженный лепет, каким мать привыкла разговаривать с теми, кто ее покупал.
— Теперь, Мейглин, ты знаешь свое происхождение и свое наследие.
— Проклятие, а не наследие, — прошептала потрясенная Мейглин.
Жизнь девочки и прежде не была безоблачной, но такое ей не снилось даже в самом страшном сне. Она оказывалась на одной стороне с теми, кого преследовали, не жалея ни их, ни своей крови. Люди из кланов были уцелевшими остатками родовой аристократии, некогда правившей в городах. С тех пор как по континенту прокатились бунты, поколебавшие власть верховных королей, людей из кланов ненавидели, преследовали и убивали на месте.
— И ты говоришь, хозяйка знает об этом? Даркарон милосердный, пощади нас!
Нынче в большинстве городов правили мэры, мечтавшие искоренить кланы. Этого же требовали торговые гильдии, чьи доходы страдали от нападения кланов на торговые караваны. За голову каждого убитого «варвара» (так в городах именовали людей из кланов) выплачивали щедрое вознаграждение. В желающих его получить недостатка не было. Особые отряды безжалостных убийц, которых быстро прозвали «охотниками за головами» каждый год клялись, что полностью покончат с остатками рядовой аристократии. За сочувствие к «варварам» или помощь им можно было легко поплатиться жизнью. Неудивительно, что хозяйка публичного дома торопила Мейглин заняться ремеслом продажной любви. Ее мать никто не рискнет взять ни в прачки, ни в швеи.
Все ужасы этого утра показались Мейглин детской забавой по сравнению с тем, что она узнала от матери.
— Значит… тебя могут убить только потому, что ты из клана? Только чтобы получить награду властей?
— Нас обеих.
Схватив девочку за руку, мать безжалостно потащила ее к выходу.
— Ты думала, они тебя пощадят? Почему я и твержу, что ты должна бежать отсюда!
Мейглин, боявшаяся, что ее ждут годы постыдного ремесла, даже не догадывалась о коварстве хозяйки. Там, где пахло хорошими деньгами, хозяйка не привыкла церемониться. Она намеревалась дорого продать девственность Мейглин и торговать ее свежим девичьим телом, пока на него есть спрос, а потом… потом продать и ее, и мать охотникам за головами.
— Выбирайся отсюда и живи! — твердила мать, продолжая тащить Мейглин к двери. — Беги и не оглядывайся, дитя мое! Запомни: ты — дочь Эгана Диневаля. Не забывай своего происхождения! И не стыдись его. Твой отец ничем не запятнал собственное имя.
Сверху донеслись громкие проклятия Квинката. Верзила обнаружил, что каморка пуста.
— Беги, Мейглин.
Глотая горькие слезы, обреченная мать вытолкнула дочь навстречу ледяному ветру.
— Исчезни из Дёрна и никогда не возвращайся в этот город.
И Мейглин бежала.
Материнские бархатные туфли она потеряла почти сразу; они застряли в слякотном месиве, покрывавшем мостовую. Поскольку белая простыня делала ее заметной, а узкие босые ступни оставляли на снегу четкие следы, Мейглин, не раздумывая, нырнула под рогожу торговой повозки, лениво катившейся в сторону городских ворот. Она и понятия не имела, в какие края направляется эта повозка. Оказавшись внутри, девочка вклинилась между тюком нечесаной шерсти и рогожным мешком с просом, предназначенным на корм лошадям.
Если ее вдруг схватят охотники за головами — этот холодный зимний день как нельзя лучше подойдет для расправы. Так казалось Мейглин. Окоченевшая девочка сжалась в комок и мысленно проклинала свою судьбу. Ее происхождение вызывало в ней не гордость, а безграничное отчаяние. В кармане — ни гроша, идти некуда и не к кому. Родственники матери неведомо где. Славная история былых правителей континента обратилась в прах. Вторжение Дештира отозвалось невиданными доселе бунтами, когда орущие толпы обезумевших людей огнем и мечом уничтожали все подряд. Они убивали всех родовитых аристократов и, не удовлетворившись казнью главы семейства, обращали свою слепую ненависть на его родных и близких. Чернь не понимала, что главной обязанностью аристократии было не безграничное и самоуправное владычество, а поддержание связующих нитей между человечеством и древними тайнами континента. Хранителями этих тайн были расы, появившиеся здесь задолго до прихода людей. Но жажда крови не позволяла услышать голос рассудка.
Те, кого судьба уберегла от расправы, нашли пристанище в глуши лесов и в труднодоступных горах. Прежняя жизнь осталась лишь в воспоминаниях. Ее сменили суровый быт кланов и иные заботы. Однако люди из кланов не дрогнули, не превратились в стаи одичавшего зверья. Их вооруженные дозорные продолжали охранять священные уголки, как когда-то это делали прежние стражи — кентавры. Это диктовалось не суевериями, не предрассудками, а заботой о жизненно важных для континента местах, по которым не должна была ступать нога непосвященного.
Где искать этих людей? Девчонка, закутанная в жалкую простыню, — она погибнет от стужи, блуждая по холмам, если еще раньше ее жизнь не оборвет стрела кого-нибудь из дозорных. Откуда ему знать, кто такая Мейглин, и откуда ей знать, что она ступила на запретную землю? Никогда еще Мейглин не чувствовала себя такой одинокой и потерянной. И никогда еще ей не было так нестерпимо холодно. Ее мозолистые руки и ноющие от холода ноги постепенно коченели. Она медленно погружалась в серое сонное пространство безразличия, сменившееся странным забытьём. Увиденное ею не было кошмарным сном. И трудно сказать, было ли это обусловлено магическими способностями рода, к которому принадлежала Мейглин; способностями, унаследованными и ею. На нее нахлынули видения. Их живость взбудоражила Мейглин. Она видела злобно клубящийся туман, прорвавшийся сквозь Южные ворота на континент. Серая завеса наползала на солнце, стремясь поглотить его свет. В череде быстро мелькавших событий Мейглин увидела бунты, окончившиеся свержением верховных королей. Бушевало пламя пожаров, лилась кровь, десятками и сотнями гибли люди. Потом ужасные картины скрылись за белесой пеленой тумана. Поток времени вынес Мейглин на берег реки. Там лежал умирающий седовласый старик. На его одежде был вышит герб верховного королевства Шанд. К старику подъехал всадник — совсем еще юноша. Соскочив с коня, юноша склонился над умирающим и громко заплакал. Он был уже не в силах чем-либо помочь своему наставнику, и тот скончался у него на руках. Подавленный горем, юноша протянул руку, чтобы снять со лба умершего золотой обруч, украшенный драгоценными камнями.