Страница:
— Не делай этого! — закричала Мейглин.
Как ни странно, юноша удивленно поднял голову. На мгновение их глаза встретились. Мейглин не знала, в каком непостижимом, таинственном мире произошла эта встреча. Юноше было лишь немногим больше, чем ей. Он напоминал новенький клинок, на котором жизнь еще не успела оставить своих зазубрин. Чистый, полный нераскрытых возможностей, юноша с недоумением смотрел на Мейглин.
— Не тронь обруч, — прошептала Мейглин, которой вдруг открылась вся грядущая трагическая судьба этого юноши. — Он принесет тебе гибель.
Он улыбнулся дерзкой юношеской улыбкой.
— Я должен. Какая жизнь нас ждет, если Дештир полностью закроет солнце?
Застывшее время вновь потекло. Пальцы юноши сняли обруч с мертвого лба, и видение начало тускнеть, как угасает крик.
Мейглин камнем упала вниз. Что-то внутри нее рвалось туда, на речной берег, как будто своим разумом и волей она могла перерубить затягивающуюся петлю трагедии.
— Брось обруч! Тебе нельзя его касаться!
Но выбор уже был сделан. Мейглин плакала от бессилия, видя, как тускнеет и исчезает облик обреченного принца.
А потом все заполонил белый туман. Мейглин задыхалась от него вместе с землей, которая вдруг приобрела свинцовый оттенок. Принц непременно погибнет; храбрость его не спасет, а его жертва окажется напрасной. Дештир восторжествует. Мейглин почудилось, что она держит в руках тонущий в тумане мир, и ее потаенная сущность исходит в неслышимом крике, не желая примириться с неизбежным.
Перед глазами Мейглин возникло новое видение. Она увидела лицо еще одного старика. Он не был ни наставником принца, ни королевским советником, но от него исходила могущественная сила. Его глаза, острые и зоркие, как глаза коршуна, пронизывали время. Для него не существовало тайн. Старик глядел так, словно сдирал с Мейглин кожу.
— Ты — из Диневалей?
Старик добавил еще несколько слов на древнем паравианском языке, которого Мейглин не знала. Но древние тайны, к которым он обращался, поняли и ответили. Чудовищная тяжесть, сдавливающая ей грудь, вдруг исчезла, и душа Мейглин, парившая в видениях, вернулась в тело.
Мейглин поперхнулась горячим молоком, которое кто-то пытался влить ей в горло. Девочка открыла глаза и увидела склонившуюся над ней круглолицую крестьянку, а чуть выше — деревянную потолочную балку. Слева от женщины стоял мужчина; судя по медлительному говору — уроженец южного побережья. Мейглин поняла, что взрослые говорят о ней.
— .. . сейчас и не припомню, где меня потянуло заглянуть под рогожу. Смотрю — забилась там в уголок. Дрожит вся, как лисенок. Оставь я ее там, девчонка просто замерзла бы.
— А девчонка-то — прямо куколка, — умиленно пробормотала крестьянка. Зажав в своих пухлых руках миску и ложку, она остановилась, любуясь Мейглин. — Глянь, какие у нее красивые и грустные глаза.
— От такой куколки бед потом не оберешься! — сердито возразил женщине другой мужчина — вероятно, ее муж и хозяин крестьянской усадьбы. — Эти грустные глаза умеют лить фальшивые слезы. А когда надо — похотливо подмигивать. Как же в их ремесле без таких штучек!
— Но она еще совсем ребенок! — сказала изумленная крестьянка.
Муж был непреклонен.
— — Хорош ребенок — разгуливать по морозу в кружевной сорочке! Только еще нам не хватало в доме распутной лисы! Поначалу будет скромницу из себя разыгрывать, а потом начнет головы парням кружить. Те еще сдуру в драку полезут из-за ее бесстыдных посулов. А ей что? Хвостом махнет, и поминай, как звали.
Возница, нашедший Мейглин, был настроен не менее решительно.
— Я тоже не могу взять ее с собой. Мои молодцы дохнут от скуки, а прыти у них — что у бычков по весне. Вам решать — оставить эту девку или прогнать. Но хотя бы дайте ей какую-нибудь одежонку.
— Я… я не занималась… этим ремеслом, — стуча зубами, произнесла Мейглин. Она густо покраснела, а по спине побежали мурашки. — Меня хотели заставить, и потому я убежала, — безнадежным голосом добавила она.
— По ней не скажешь, что она — — белоручка! — не сдавалась круглолицая крестьянка. — Глаз у вас, что ли, нет? У нее же все ладони в мозолях! Ну не каменные же у нас сердца! Да я бы даже мышь из дома не выгнала в такую погоду. Слышите, как ветер завывает? Опять пургу принесет.
— Я умею работать, — прошептала Мейглин. — Могу полы мыть. Стирать. Могу и из еды чего приготовить.
Если мне нельзя у вас остаться, я уйду. Но умоляю вас: только не отправляйте меня назад в Дёрн. Лицо крестьянки подобрело.
— Сколько же тебе лет, бедолага? — спросила она. Мейглин назвала свой возраст.
Хозяева усадьбы заспорили между собой. Спор был жарким, но судьба улыбнулась Мейглин. Ее решили отправить к родственнику хозяев, державшему постоялый двор где-то в захолустье.
— Если у тебя честные намерения, девочка, ты не пожалеешь. А если ты лишь прикинулась порядочной — пеняй на себя, — предупредила ее хозяйка усадьбы. — Постоялый двор тебе — не «веселый дом». В тех местах, где его разрешили построить, вертихвосток не потерпят. А стоит он на самом краю черной пустыни, и колодец у них один с тамошним племенем. Колодец тот считается священным, как и земля, на которой он вырыт. Племя, что оберегает колодец, держится строгих нравов. Богиня, которой они поклоняются, запрещает продажную любовь как нечестивую.
Хозяин усадьбы, вынужденный уступить доводам жены, добавил свое суровое предостережение:
— Учти, девка, с этим племенем шутки плохи. Копья метать они умеют: за сто шагов крысу прибьют. Тобас, считай, построился на развалинах прежнего постоялого двора. Был Taм один дурень, который позволил было караванщикам тискать свою прислугу… Мы снарядим тебя, как подобает: дадим плащ и пристойную одежду. Но если вздумаешь хвостом вертеть — пощады от Тобаса не жди. Стоит ему хоть раз застичь тебя на сеновале с каким-нибудь возницей — выгонит в тот же день. И тогда путь тебе один: в Инниш. Там хватает портовых заведений для таких, как ты. А с портовыми девками не больно-то церемонятся. Сколько их зашибли пьяные матросы — только Даркарон знает.
Мейглин искренне обрадовалась неожиданной перемене в своей жизни. Она стала прислугой на постоялом дворе, построенном среди темных песков Санпашира. Мейглин мела полы, стелила постели, кипятила в чанах белье и помогала на кухне. В тяжелых и монотонных трудах прошло несколько лет. Для Мейглин они были вполне спокойными, но Тобас называл их то бурными, то тревожными.
— Трево-о-ожные нынче времена-а, — часто повторял он, растягивая, как и всякий южанин, слова.
Времена и в самом деле были тревожными. Деш-тир неумолимо двигался все дальше на запад. Угроза уже не казалось ни далекой, ни выдуманной. Ее усугубляла кровопролитная борьба между тающими рядами сторонников верховных королей и их противниками. Северных королевств больше не существовало; там торжествовала власть мэров и гильдий. Когда Деш-тир добрался до Мелхаллы и двинулся дальше, угроза стала зримо ощущаться даже в обыденных разговорах, звучавших у Тобаса на постоялом дворе. Будущее без солнца и звезд, под белесой пеленой тумана вместо синего неба, неумолимо приближалось, наводя мрак на сердца и души людей. Караваны с шелками, идущие из Атихаса в Инниш, приносили вести о нескончаемых поражениях. Даже древняя магия — и та была бессильна помочь защитникам Этеры. Земля буквально уходила у них из-под ног.
— На Серебряном Болоте уже переступили границу священных земель, — сообщил торговец, направляющийся на юг. Он жадно глотал эль. — Если земля перестанет родить, как прежде, нам что же, тощать и помирать с голоду? По мне, так мэры правильно сделали, что отвергли старые законы. А то, видите ли, клановое отребье не позволяет охотиться в их священных лесах. И луга тоже тронуть не смей. А чем крестьянам семьи кормить? Воздухом? Нет, новых пашен все равно не миновать.
— Так-то оно так, да только как бы им не поскользнуться, — отозвался Тобас, облокотившись на стойку. — Старые законы писались не по прихоти магов Содружества.
Кланы, жившие в пустыне, утверждали, что изобилие этих земель зависело от единорогов. Если единороги уйдут отсюда, новые пашни вряд ли спасут людей. Если клановые старейшины говорили правду, тогда обязанность охранять священные земли, возложенная на кланы, вовсе не была порождением чьей-либо спеси и тщеславия.
— Если священные земли пойдут под топор и плуг, не накаркать бы нам судьбу, что будет пострашнее тумана, — добавил Тобас.
— Может, ты и прав, — пожал плечами торговец. — Но вот мой двоюродный брат — он пасет овец в Вастмарке — уже несколько лет не видел единорогов. Обычно они по весне резвились на холмах. А тут — как сквозь землю провалились. Я где-то слышал, что эти диковинные твари вообще исчезли, и всё из-за тумана. Просто упрямцы из кланов не желают признавать очевидных вещей. То, что имело смысл для их предков, теперь превратилось в пустой звук. Мир изменился, и правителям городов нужно сказать лишь спасибо. Пусть они изведут под корень этих гордецов. Нам всем станет только лучше.
Мейглин по-кошачьи бесшумно двигалась между столами, наполняя опустевшие кружки постояльцев. Какое ей дело до яростных споров, бушующих вокруг? Поди разберись, кто прав и кто не прав в этом странном мире. Сколько лет эти люди говорят о каком-то тумане, а над песками Санпашира по-прежнему светит солнце. А главное — здесь никому не известно, кто она и откуда. Мейглин жила сегодняшним днем. Ее не волновало, что Деш-тир неумолимо ползет к югу и что древняя магия ушла из священных мест. Родившаяся и выросшая в городе, она и не подозревала, что магические способности, унаследованные ею от предков, могут налагать на нее какие-то обязательства. Девушка ни разу не заикнулась о своем истинном происхождении. Новая власть утверждала себя с невиданной жестокостью, отзвуки которой долетали и до затерянного в глуши постоялого двора.
Верный себе, Тобас стойко переносил лихие времена, одинаково ровно встречая всех, кто появлялся на постоялом дворе, и воздерживаясь от лишних вопросов. Мейглин не раз приходилось наливать эль людям из кланов, все еще охранявшим границы пустыни. Обычно эти люди появлялись по ночам, закутанные в грубые пропыленные плащи. У каждого под одеждой было спрятано оружие. Ночные гости набирали воду из священного колодца и меняли привезенные с собой меха на провизию и другие припасы. Они были немногословны и, завершив необходимые дела, растворялись в ночи.
И все же здесь они рисковали не так, как в других краях. Постоялый двор Тобаса находился, по сути, на священной земле. Горожане не решались сюда соваться; их отпугивали жгучее солнце и непредсказуемость пустынных пространств. Да и караваны старались не сворачивать с торговой дороги, боясь легких копий хозяев пустыни.
С каждым годом Мейглин становилась все красивее. Под жарким солнцем Санпашира кожа ее стала смуглой, что лишь оттеняло ее фиалковые глаза и удачно сочеталось с густыми темными волосами. Однако девушка благоразумно скрывала свою красоту. Она намеренно надевала мешковатую одежду, а голову туго повязывала платком. Мейглин никогда не улыбалась на людях, но этого Тобас от нее и не требовал. Его вполне устраивала ее честная, усердная работа. Мейглин ловко уворачивалась от развязных возниц, которые были не прочь облапить или ущипнуть ее, и не поддавалась на льстивые увещевания подвыпивших торговцев, пытавшихся прельстить ее блеском дорогих колец. Мейглин ухаживала за курами, готовила корм для лошадей и радовалась, что здесь никто ничего о ней не знает.
Прошло еще сколько-то времени, и наследственные магические способности Мейглин, молчавшие до сих пор, вдруг взбунтовались в ней. Особенно тяжело ей было весной, когда дули сильные ветры. Ее кровь словно знала, что в это время стражи-кентавры вели поредевшие стада единорогов туда, где им предстояло провести весну и лето. Но дарования Мейглин не получили должной выучки. И не было рядом мудрого наставника, способного понять тревоги ее сердца и направить ее дарования в нужное русло. Девушку посещали сны и видения; они будоражили ее душу не только в праздничные ночи, когда племя собиралось у священного колодца, зажигало ритуальный костер и затевало пляски, дошедшие из глубины веков. Разумеется, Мейглин не делилась своими тревогами ни с кем, а Тобас и прислуга даже не замечали, какой отсутствующий взгляд бывает иногда у нее по утрам. На ее усердии это никак не отражалось. С рассвета до заката Мейглин часто ходила за водой к священному колодцу, выложенному кирпичом-сырцом. Она всегда знала, когда кто-то следил за нею, прячась среди теней. Тело девушки заранее предупреждало ее, покрываясь гусиной кожей.
Те, кто следил за нею, передвигались бесшумно, а их следы быстро развеивал ветер. Мейглин не страшилась людей из клана и пустынного племени. С последними она всегда была учтива, помня, на чьей земле стоит владение Тобаса. У нее не появлялось и мысли выйти из дома в ночь новолуния, когда племя собиралось возле колодца, дабы воздать почести своей богине.
Мейглин умела скрывать замешательство, если вдруг у нее за спиной неслышно появлялись старухи из племени. С ними нужно было себя вести особенно осторожно; любой пристальный взгляд они могли счесть дерзким и оскорбительным. Увидев их, Мейглин неизменно склоняла голову и отходила, уступая им место. Столкнувшись со старухами в первый раз, она решила помочь им наполнить водой кожаные бурдюки. Наверное, то была непростительная дерзость. Однако старухи лишь улыбнулись и вежливо отказались. Они называли Мейглин Аншлиния, что на древнем языке означало «заря». Но этот язык был ей неведом. В ответ она только улыбалась, даже не подозревая, что древнее слово дарило ей надежду. Мейглин всегда считала это слово чем-то вроде благословения или комплимента. Окажись рядом маг, он бы объяснил девушке, что племена Санпашира чтят молчание и обращаются к кому-то лишь в особых случаях.
Впрочем, работа на постоялом дворе не оставляла ей времени для любопытства. Поскольку заведение Тобаса было единственным в пределах двух дней пути, сюда заглядывали все путники. И всех здесь принимали с одинаковым вниманием, никого не отвергая и не выделяя. Так требовали законы священной земли. Мейглин не раздумывала над тем, кому она наливает эль и для кого печет в дорогу хлеб. Иногда ей доводилось услышать музыку паравианской речи. Откуда появлялись эти таинственные посетители? Куда и зачем исчезали? У Мейглин хватало благоразумия не спрашивать об этом ни у Тобаса, ни даже у словоохотливой поварихи. Паравианский язык, на котором веками говорили ее предки, был совершенно ей неизвестен. Может, это и к лучшему, ибо кто знает, какие потрясения пришлось бы ей пережить. Ведь едва успевали уехать говорившие на паравианском языке, как Мейглин уже подавала миски и кружки шумной ватаге охотников за головами, которым не терпелось поскорее набить свои седельные сумки трофеями и получить вожделенную награду. В последнее время эти головорезы появлялись на постоялом дворе все чаще и держались куда наглее, чем прежде. Новые правители городов упивались своей крепнущей властью.
Как-то на постоялый двор заявилось двое охотников за головами, считавшихся самыми жестокими и безжалостными убийцами. Говорили, что они не щадят ни беременных женщин, ни маленьких детей. Отряды головорезов уже не боялись углубляться в пустыню. Плата за каждого убитого «варвара» постоянно возрастала.
— Все они — просто алчные дурни, — презрительно заявил торговец, трапезничающий за соседним столом. — Деньги затмили им разум, а как столкнутся с древними расами, так его напрочь отшибет.
Охотники подняли его на смех, и тогда купец рассказал им про брата своего деда.
— Угораздило его оказаться ночью возле каменных глыб. Взошла луна. Видит — со всех сторон туда сбегаются единороги. Это все, что от него сумели узнать. Потом он свихнулся и стал хуже малого ребенка. Жена его с ложки кормила и только успевала штаны застирывать. По-моему, тайны там или не тайны, а нечего туда соваться. Пусть это клановое охвостье торчит на своих священных землях. Такой жизни, как у них, не позавидуешь. Говорят, у них ведьмина кровь. По наследству передается, точно зараза. У самих гнилое семя, и у детей тоже.
— Нечего пугать меня безумием, — заявил один из охотников.
Второй — дородный детина — шумно его поддержал.
— Солнечные дети уже свалили из Селькийского леса вместе с кентаврами, которые их стерегли. Ну, что теперь охраняют там кланы? Почему они не пускают нас охотиться там, где нам нравится? Но мы больше и спрашивать не будем. Перебьем их всех, и дело с концом.
Опять наступила весна. Слухи, достигавшие постоялого двора, подтверждали прошлогодние слова охотника за головами. Под неотступным напором Деш-тира древние тайны теряли свою силу. Древние расы куда-то исчезали. Наемники все более наглели. Истребление кланов становилось привычным делом. Охотники за головами вторгались в священные пределы, но уже не было стражей-кентавров, чтобы преградить им путь.
Впервые за многие годы кланы перестали чувствовать себя в Санпашире хозяевами. Дозорные больше не наведывались на постоялый двор за провизией. Они теперь редко появлялись даже у священного колодца, а если и приезжали, то по ночам.
В одну из звездных ночей, отправившись за водой, Мейглин повстречала у колодца рыжеволосую дозорную. Как у всех женщин клана, ее волосы были особым образом заплетены в косу. Темнота придала Мейглин смелости. В первый раз любопытство заглушило в ней осторожность. Девушка отважилась назвать имя, слышанное ею от матери в день их расставания.
— Он был другом моих родителей, — неуклюже соврала Мейглин и осеклась под цепким взглядом дозорной.
— Эган Тейр-Диневаль, кайден эан? — удивленно спросила дозорная, вскинув брови.
Дальше она быстро заговорила на паравианском языке, ожидая, что Мейглин поддержит разговор. Мейглин вымученно улыбнулась.
— Я не училась древнему языку, — призналась она.
— Не училась? — Дозорная передернула плечами, но слова девушки не оскорбили ее. — Поди в городе родилась? Или сбежала из клана, побоявшись пройти настоящее посвящение?
Чувствовалось, что дозорная не была настроена выслушивать объяснения Мейглин. Завязав наполненный водой бурдюк, она сказала:
— Тогда имя и история жизни Диневаля — не для твоих ушей.
— У него остались родственники? — спросила Мейглин. Вопрос этот давно не давал ей покоя.
Дозорная замерла. Ее рука оказалась в опасной близости от меча, а обветренное, обожженное солнцем лицо помрачнело.
— Живых не осталось, — нехотя сообщила она. — Видно, твои родители не знали, что последнего младенца из этого рода зверски убили во время бунта в Тэрансе.
— Они не знали, — прошептала Мейглин.
Она нагнулась, подцепила на коромысла ведра и двинулась по исхоженной тропке к постоялому двору… У нее нет родных. Эта весть ободрила Мейглин. Пусть думают, что ее род прекратился. Она будет молчать всю оставшуюся жизнь. Так намного спокойнее.
— Ты ошибаешься, девушка.
Мейглин остановилась как вкопанная. Дорогу ей преградил старик из пустынного племени. В своей выцветшей одежде он напоминал огородное пугало. Его глаза на изрезанном морщинами лице светились, как два обсидиана. Он возник ниоткуда, словно призрак. В довершение ко всему, от резкой остановки ведра качнулись, расплескав воду на песок.
— Простите меня, — смущенно и испуганно пробормотала Мейглин. Пустынное племя считало пролитую воду святотатством.. — Почтенный господин, честное слово, я не хотела совершить эту оплошность.
— Мои глаза не увидели оплошности, — возразил старик. Он говорил быстро, но без торопливости, с достоинством произнося каждое слово. — Оплошность можно простить и исправить. Однако забвение наследного дара — это уже совсем другое.
В его словах явственно ощущался упрек.
— Дочь моя, нельзя спрятать огонь под покрывалом. Он либо потухнет, либо подожжет все вокруг. Ты напрасно отмахиваешься от своих снов. Задумайся: что ты станешь делать, когда твои дарования пробудятся в полную силу?
Мейглин отпрянула.
— Это всего лишь страшные сны.
— Ты в том уверена?
Старик по-прежнему загораживал ей дорогу. Потом он нагнулся, зачерпнул горсть влажного песка и стал смотреть, как тот медленно просачивается сквозь его смуглые шершавые пальцы.
— Вода говорит правду. Ты расплескала драгоценную влагу. Казалось бы, простительная оплошность: с кем не бывает? Теперь, возможно, на этом месте вырастет никчемный колючий кустарник, не будь которого — мир ничего бы не потерял. Зато в другом месте может не хватить воды, чтобы полить какое-нибудь полезное растение. Оно зачахнет и не принесет урожай, и какой-то ребенок умрет с голоду. Эта смерть может повлечь гибель целого племени, если ребенку было суждено стать его предводителем. Но еще страшнее, если умершему ребенку было предопределено повлиять на судьбу всего мира. Тогда из-за его смерти разверзнется пропасть, способная поглотить мир.
— Сплошные загадки, — вздохнула Мейглин, одновременно боясь рассердить старика. — Я не поняла ли единого слова.
— Ничего, со временем поймешь.
Старик уважительно разровнял влажный песок.
— Сейчас твой дар, подобно пролитой воде, может упасть на любую почву. Но когда ты уже не сможешь таиться, семя, орошенное тобой, прорастет. Помни эти слова, дочь моя. Тебе придется пожинать посеянное, а выбор у тебя будет не слишком велик.
Мейглин вернулась к привычным делам, но на душе у нее было неспокойно. Если ее происхождение несет на себе какое-то предначертание судьбы, кого об этом спросишь? Подобные вопросы становились все более опасными. Поговаривали, что городские власти, всерьез решившие покончить с кланами, повсюду рассылали своих доносчиков.
Впрочем, самой ей было некогда раздумывать над словами старика. Постоялый двор был забит до отказа: сюда подошли сразу три каравана из Атихаса, направлявшиеся на юг. Торговцам приходилось спать по двое на одной койке, запыленным возницам и развязным охранникам, томящимся от скуки, — тоже. Из-за нехватки места посыльный, что ехал в Инниш, был вынужден ужинать прямо на кухне.
Возясь с грязной посудой, Мейглин подслушала его разговор с Тобасом. Новости не радовали.
— Летом у тебя отбоя от постояльцев не будет, — говорил худощавый посыльный Тобасу.
Хозяин постоялого двора, устав слушать песни, которые горланили его шумные гости, сидел напротив посыльного и курил свою короткую трубку.
— Можешь не сомневаться, здесь станет очень людно. Тобас хмыкнул.
— Доходы еще никому не вредили. Но летом? Какой разумный человек отправится в пекло Санпашира? А если отправится, либо он — из клана и спешит скрыться, либо — просто безумец, гонимый бесами.
— Вот-вот, бесами, — согласился посыльный. Торопливо глотая еду, он рассказал о трагических событиях. Цепь защитников, которым еще как-то удавалось сдерживать расползание Деш-тира, оказалась прорванной. Произошло это на юге Мелхаллы, в Спайре.
— Много народу там полегло, лучше и не считать, — сказал посыльный.
Он продолжал свой рассказ, хотя Тобас не торопился выказывать сострадание к погибшим. Еще неизвестно, что у этого парня на уме.
— Река Эттин сильно разлилась по весне, и королевская армия Шанда недосчиталась многих, кто захлебнулся в бурных водах. Там же погибли верховный король и его наследник. Остатки армии нынче собрались в Фестмарке и отчаянно пытаются хоть как-то перестроить свои ряды. Я уверен, что Содружество семи уже призвало из Алланда очередного наследника престола.
— Будем надеяться, что Содружество позаботилось о его надежной охране, — произнес после тягостного молчания Тобас.
Его трубка, характером похожая на хозяина, погасла. Более раздраженный, чем обычно, Тобас принялся заново ее разжигать.
— Уже и Ганиш оказался в руках новых властей. Да ты, наверное, и сам слыхал об этом? Так что тебе лучше помалкивать насчет королевских наследников. В нашей глуши прежние законы пока еще держатся, но и здесь для кланов настают тяжкие времена. Лихих охотников за «варварами» — хоть отбавляй. Я за большими доходами не гонюсь, но и лишаться постоялого двора не хочу. Мое дело — принимать всех и держать язык за зубами. Спалить постоялый двор — пара пустяков. Уже хватает таких, кому лишнее словцо стоило имущества.
— Потому я и не могу здесь оставаться, — признался посыльный.
Как ни странно, юноша удивленно поднял голову. На мгновение их глаза встретились. Мейглин не знала, в каком непостижимом, таинственном мире произошла эта встреча. Юноше было лишь немногим больше, чем ей. Он напоминал новенький клинок, на котором жизнь еще не успела оставить своих зазубрин. Чистый, полный нераскрытых возможностей, юноша с недоумением смотрел на Мейглин.
— Не тронь обруч, — прошептала Мейглин, которой вдруг открылась вся грядущая трагическая судьба этого юноши. — Он принесет тебе гибель.
Он улыбнулся дерзкой юношеской улыбкой.
— Я должен. Какая жизнь нас ждет, если Дештир полностью закроет солнце?
Застывшее время вновь потекло. Пальцы юноши сняли обруч с мертвого лба, и видение начало тускнеть, как угасает крик.
Мейглин камнем упала вниз. Что-то внутри нее рвалось туда, на речной берег, как будто своим разумом и волей она могла перерубить затягивающуюся петлю трагедии.
— Брось обруч! Тебе нельзя его касаться!
Но выбор уже был сделан. Мейглин плакала от бессилия, видя, как тускнеет и исчезает облик обреченного принца.
А потом все заполонил белый туман. Мейглин задыхалась от него вместе с землей, которая вдруг приобрела свинцовый оттенок. Принц непременно погибнет; храбрость его не спасет, а его жертва окажется напрасной. Дештир восторжествует. Мейглин почудилось, что она держит в руках тонущий в тумане мир, и ее потаенная сущность исходит в неслышимом крике, не желая примириться с неизбежным.
Перед глазами Мейглин возникло новое видение. Она увидела лицо еще одного старика. Он не был ни наставником принца, ни королевским советником, но от него исходила могущественная сила. Его глаза, острые и зоркие, как глаза коршуна, пронизывали время. Для него не существовало тайн. Старик глядел так, словно сдирал с Мейглин кожу.
— Ты — из Диневалей?
Старик добавил еще несколько слов на древнем паравианском языке, которого Мейглин не знала. Но древние тайны, к которым он обращался, поняли и ответили. Чудовищная тяжесть, сдавливающая ей грудь, вдруг исчезла, и душа Мейглин, парившая в видениях, вернулась в тело.
Мейглин поперхнулась горячим молоком, которое кто-то пытался влить ей в горло. Девочка открыла глаза и увидела склонившуюся над ней круглолицую крестьянку, а чуть выше — деревянную потолочную балку. Слева от женщины стоял мужчина; судя по медлительному говору — уроженец южного побережья. Мейглин поняла, что взрослые говорят о ней.
— .. . сейчас и не припомню, где меня потянуло заглянуть под рогожу. Смотрю — забилась там в уголок. Дрожит вся, как лисенок. Оставь я ее там, девчонка просто замерзла бы.
— А девчонка-то — прямо куколка, — умиленно пробормотала крестьянка. Зажав в своих пухлых руках миску и ложку, она остановилась, любуясь Мейглин. — Глянь, какие у нее красивые и грустные глаза.
— От такой куколки бед потом не оберешься! — сердито возразил женщине другой мужчина — вероятно, ее муж и хозяин крестьянской усадьбы. — Эти грустные глаза умеют лить фальшивые слезы. А когда надо — похотливо подмигивать. Как же в их ремесле без таких штучек!
— Но она еще совсем ребенок! — сказала изумленная крестьянка.
Муж был непреклонен.
— — Хорош ребенок — разгуливать по морозу в кружевной сорочке! Только еще нам не хватало в доме распутной лисы! Поначалу будет скромницу из себя разыгрывать, а потом начнет головы парням кружить. Те еще сдуру в драку полезут из-за ее бесстыдных посулов. А ей что? Хвостом махнет, и поминай, как звали.
Возница, нашедший Мейглин, был настроен не менее решительно.
— Я тоже не могу взять ее с собой. Мои молодцы дохнут от скуки, а прыти у них — что у бычков по весне. Вам решать — оставить эту девку или прогнать. Но хотя бы дайте ей какую-нибудь одежонку.
— Я… я не занималась… этим ремеслом, — стуча зубами, произнесла Мейглин. Она густо покраснела, а по спине побежали мурашки. — Меня хотели заставить, и потому я убежала, — безнадежным голосом добавила она.
— По ней не скажешь, что она — — белоручка! — не сдавалась круглолицая крестьянка. — Глаз у вас, что ли, нет? У нее же все ладони в мозолях! Ну не каменные же у нас сердца! Да я бы даже мышь из дома не выгнала в такую погоду. Слышите, как ветер завывает? Опять пургу принесет.
— Я умею работать, — прошептала Мейглин. — Могу полы мыть. Стирать. Могу и из еды чего приготовить.
Если мне нельзя у вас остаться, я уйду. Но умоляю вас: только не отправляйте меня назад в Дёрн. Лицо крестьянки подобрело.
— Сколько же тебе лет, бедолага? — спросила она. Мейглин назвала свой возраст.
Хозяева усадьбы заспорили между собой. Спор был жарким, но судьба улыбнулась Мейглин. Ее решили отправить к родственнику хозяев, державшему постоялый двор где-то в захолустье.
— Если у тебя честные намерения, девочка, ты не пожалеешь. А если ты лишь прикинулась порядочной — пеняй на себя, — предупредила ее хозяйка усадьбы. — Постоялый двор тебе — не «веселый дом». В тех местах, где его разрешили построить, вертихвосток не потерпят. А стоит он на самом краю черной пустыни, и колодец у них один с тамошним племенем. Колодец тот считается священным, как и земля, на которой он вырыт. Племя, что оберегает колодец, держится строгих нравов. Богиня, которой они поклоняются, запрещает продажную любовь как нечестивую.
Хозяин усадьбы, вынужденный уступить доводам жены, добавил свое суровое предостережение:
— Учти, девка, с этим племенем шутки плохи. Копья метать они умеют: за сто шагов крысу прибьют. Тобас, считай, построился на развалинах прежнего постоялого двора. Был Taм один дурень, который позволил было караванщикам тискать свою прислугу… Мы снарядим тебя, как подобает: дадим плащ и пристойную одежду. Но если вздумаешь хвостом вертеть — пощады от Тобаса не жди. Стоит ему хоть раз застичь тебя на сеновале с каким-нибудь возницей — выгонит в тот же день. И тогда путь тебе один: в Инниш. Там хватает портовых заведений для таких, как ты. А с портовыми девками не больно-то церемонятся. Сколько их зашибли пьяные матросы — только Даркарон знает.
Мейглин искренне обрадовалась неожиданной перемене в своей жизни. Она стала прислугой на постоялом дворе, построенном среди темных песков Санпашира. Мейглин мела полы, стелила постели, кипятила в чанах белье и помогала на кухне. В тяжелых и монотонных трудах прошло несколько лет. Для Мейглин они были вполне спокойными, но Тобас называл их то бурными, то тревожными.
— Трево-о-ожные нынче времена-а, — часто повторял он, растягивая, как и всякий южанин, слова.
Времена и в самом деле были тревожными. Деш-тир неумолимо двигался все дальше на запад. Угроза уже не казалось ни далекой, ни выдуманной. Ее усугубляла кровопролитная борьба между тающими рядами сторонников верховных королей и их противниками. Северных королевств больше не существовало; там торжествовала власть мэров и гильдий. Когда Деш-тир добрался до Мелхаллы и двинулся дальше, угроза стала зримо ощущаться даже в обыденных разговорах, звучавших у Тобаса на постоялом дворе. Будущее без солнца и звезд, под белесой пеленой тумана вместо синего неба, неумолимо приближалось, наводя мрак на сердца и души людей. Караваны с шелками, идущие из Атихаса в Инниш, приносили вести о нескончаемых поражениях. Даже древняя магия — и та была бессильна помочь защитникам Этеры. Земля буквально уходила у них из-под ног.
— На Серебряном Болоте уже переступили границу священных земель, — сообщил торговец, направляющийся на юг. Он жадно глотал эль. — Если земля перестанет родить, как прежде, нам что же, тощать и помирать с голоду? По мне, так мэры правильно сделали, что отвергли старые законы. А то, видите ли, клановое отребье не позволяет охотиться в их священных лесах. И луга тоже тронуть не смей. А чем крестьянам семьи кормить? Воздухом? Нет, новых пашен все равно не миновать.
— Так-то оно так, да только как бы им не поскользнуться, — отозвался Тобас, облокотившись на стойку. — Старые законы писались не по прихоти магов Содружества.
Кланы, жившие в пустыне, утверждали, что изобилие этих земель зависело от единорогов. Если единороги уйдут отсюда, новые пашни вряд ли спасут людей. Если клановые старейшины говорили правду, тогда обязанность охранять священные земли, возложенная на кланы, вовсе не была порождением чьей-либо спеси и тщеславия.
— Если священные земли пойдут под топор и плуг, не накаркать бы нам судьбу, что будет пострашнее тумана, — добавил Тобас.
— Может, ты и прав, — пожал плечами торговец. — Но вот мой двоюродный брат — он пасет овец в Вастмарке — уже несколько лет не видел единорогов. Обычно они по весне резвились на холмах. А тут — как сквозь землю провалились. Я где-то слышал, что эти диковинные твари вообще исчезли, и всё из-за тумана. Просто упрямцы из кланов не желают признавать очевидных вещей. То, что имело смысл для их предков, теперь превратилось в пустой звук. Мир изменился, и правителям городов нужно сказать лишь спасибо. Пусть они изведут под корень этих гордецов. Нам всем станет только лучше.
Мейглин по-кошачьи бесшумно двигалась между столами, наполняя опустевшие кружки постояльцев. Какое ей дело до яростных споров, бушующих вокруг? Поди разберись, кто прав и кто не прав в этом странном мире. Сколько лет эти люди говорят о каком-то тумане, а над песками Санпашира по-прежнему светит солнце. А главное — здесь никому не известно, кто она и откуда. Мейглин жила сегодняшним днем. Ее не волновало, что Деш-тир неумолимо ползет к югу и что древняя магия ушла из священных мест. Родившаяся и выросшая в городе, она и не подозревала, что магические способности, унаследованные ею от предков, могут налагать на нее какие-то обязательства. Девушка ни разу не заикнулась о своем истинном происхождении. Новая власть утверждала себя с невиданной жестокостью, отзвуки которой долетали и до затерянного в глуши постоялого двора.
Верный себе, Тобас стойко переносил лихие времена, одинаково ровно встречая всех, кто появлялся на постоялом дворе, и воздерживаясь от лишних вопросов. Мейглин не раз приходилось наливать эль людям из кланов, все еще охранявшим границы пустыни. Обычно эти люди появлялись по ночам, закутанные в грубые пропыленные плащи. У каждого под одеждой было спрятано оружие. Ночные гости набирали воду из священного колодца и меняли привезенные с собой меха на провизию и другие припасы. Они были немногословны и, завершив необходимые дела, растворялись в ночи.
И все же здесь они рисковали не так, как в других краях. Постоялый двор Тобаса находился, по сути, на священной земле. Горожане не решались сюда соваться; их отпугивали жгучее солнце и непредсказуемость пустынных пространств. Да и караваны старались не сворачивать с торговой дороги, боясь легких копий хозяев пустыни.
С каждым годом Мейглин становилась все красивее. Под жарким солнцем Санпашира кожа ее стала смуглой, что лишь оттеняло ее фиалковые глаза и удачно сочеталось с густыми темными волосами. Однако девушка благоразумно скрывала свою красоту. Она намеренно надевала мешковатую одежду, а голову туго повязывала платком. Мейглин никогда не улыбалась на людях, но этого Тобас от нее и не требовал. Его вполне устраивала ее честная, усердная работа. Мейглин ловко уворачивалась от развязных возниц, которые были не прочь облапить или ущипнуть ее, и не поддавалась на льстивые увещевания подвыпивших торговцев, пытавшихся прельстить ее блеском дорогих колец. Мейглин ухаживала за курами, готовила корм для лошадей и радовалась, что здесь никто ничего о ней не знает.
Прошло еще сколько-то времени, и наследственные магические способности Мейглин, молчавшие до сих пор, вдруг взбунтовались в ней. Особенно тяжело ей было весной, когда дули сильные ветры. Ее кровь словно знала, что в это время стражи-кентавры вели поредевшие стада единорогов туда, где им предстояло провести весну и лето. Но дарования Мейглин не получили должной выучки. И не было рядом мудрого наставника, способного понять тревоги ее сердца и направить ее дарования в нужное русло. Девушку посещали сны и видения; они будоражили ее душу не только в праздничные ночи, когда племя собиралось у священного колодца, зажигало ритуальный костер и затевало пляски, дошедшие из глубины веков. Разумеется, Мейглин не делилась своими тревогами ни с кем, а Тобас и прислуга даже не замечали, какой отсутствующий взгляд бывает иногда у нее по утрам. На ее усердии это никак не отражалось. С рассвета до заката Мейглин часто ходила за водой к священному колодцу, выложенному кирпичом-сырцом. Она всегда знала, когда кто-то следил за нею, прячась среди теней. Тело девушки заранее предупреждало ее, покрываясь гусиной кожей.
Те, кто следил за нею, передвигались бесшумно, а их следы быстро развеивал ветер. Мейглин не страшилась людей из клана и пустынного племени. С последними она всегда была учтива, помня, на чьей земле стоит владение Тобаса. У нее не появлялось и мысли выйти из дома в ночь новолуния, когда племя собиралось возле колодца, дабы воздать почести своей богине.
Мейглин умела скрывать замешательство, если вдруг у нее за спиной неслышно появлялись старухи из племени. С ними нужно было себя вести особенно осторожно; любой пристальный взгляд они могли счесть дерзким и оскорбительным. Увидев их, Мейглин неизменно склоняла голову и отходила, уступая им место. Столкнувшись со старухами в первый раз, она решила помочь им наполнить водой кожаные бурдюки. Наверное, то была непростительная дерзость. Однако старухи лишь улыбнулись и вежливо отказались. Они называли Мейглин Аншлиния, что на древнем языке означало «заря». Но этот язык был ей неведом. В ответ она только улыбалась, даже не подозревая, что древнее слово дарило ей надежду. Мейглин всегда считала это слово чем-то вроде благословения или комплимента. Окажись рядом маг, он бы объяснил девушке, что племена Санпашира чтят молчание и обращаются к кому-то лишь в особых случаях.
Впрочем, работа на постоялом дворе не оставляла ей времени для любопытства. Поскольку заведение Тобаса было единственным в пределах двух дней пути, сюда заглядывали все путники. И всех здесь принимали с одинаковым вниманием, никого не отвергая и не выделяя. Так требовали законы священной земли. Мейглин не раздумывала над тем, кому она наливает эль и для кого печет в дорогу хлеб. Иногда ей доводилось услышать музыку паравианской речи. Откуда появлялись эти таинственные посетители? Куда и зачем исчезали? У Мейглин хватало благоразумия не спрашивать об этом ни у Тобаса, ни даже у словоохотливой поварихи. Паравианский язык, на котором веками говорили ее предки, был совершенно ей неизвестен. Может, это и к лучшему, ибо кто знает, какие потрясения пришлось бы ей пережить. Ведь едва успевали уехать говорившие на паравианском языке, как Мейглин уже подавала миски и кружки шумной ватаге охотников за головами, которым не терпелось поскорее набить свои седельные сумки трофеями и получить вожделенную награду. В последнее время эти головорезы появлялись на постоялом дворе все чаще и держались куда наглее, чем прежде. Новые правители городов упивались своей крепнущей властью.
Как-то на постоялый двор заявилось двое охотников за головами, считавшихся самыми жестокими и безжалостными убийцами. Говорили, что они не щадят ни беременных женщин, ни маленьких детей. Отряды головорезов уже не боялись углубляться в пустыню. Плата за каждого убитого «варвара» постоянно возрастала.
— Все они — просто алчные дурни, — презрительно заявил торговец, трапезничающий за соседним столом. — Деньги затмили им разум, а как столкнутся с древними расами, так его напрочь отшибет.
Охотники подняли его на смех, и тогда купец рассказал им про брата своего деда.
— Угораздило его оказаться ночью возле каменных глыб. Взошла луна. Видит — со всех сторон туда сбегаются единороги. Это все, что от него сумели узнать. Потом он свихнулся и стал хуже малого ребенка. Жена его с ложки кормила и только успевала штаны застирывать. По-моему, тайны там или не тайны, а нечего туда соваться. Пусть это клановое охвостье торчит на своих священных землях. Такой жизни, как у них, не позавидуешь. Говорят, у них ведьмина кровь. По наследству передается, точно зараза. У самих гнилое семя, и у детей тоже.
— Нечего пугать меня безумием, — заявил один из охотников.
Второй — дородный детина — шумно его поддержал.
— Солнечные дети уже свалили из Селькийского леса вместе с кентаврами, которые их стерегли. Ну, что теперь охраняют там кланы? Почему они не пускают нас охотиться там, где нам нравится? Но мы больше и спрашивать не будем. Перебьем их всех, и дело с концом.
Опять наступила весна. Слухи, достигавшие постоялого двора, подтверждали прошлогодние слова охотника за головами. Под неотступным напором Деш-тира древние тайны теряли свою силу. Древние расы куда-то исчезали. Наемники все более наглели. Истребление кланов становилось привычным делом. Охотники за головами вторгались в священные пределы, но уже не было стражей-кентавров, чтобы преградить им путь.
Впервые за многие годы кланы перестали чувствовать себя в Санпашире хозяевами. Дозорные больше не наведывались на постоялый двор за провизией. Они теперь редко появлялись даже у священного колодца, а если и приезжали, то по ночам.
В одну из звездных ночей, отправившись за водой, Мейглин повстречала у колодца рыжеволосую дозорную. Как у всех женщин клана, ее волосы были особым образом заплетены в косу. Темнота придала Мейглин смелости. В первый раз любопытство заглушило в ней осторожность. Девушка отважилась назвать имя, слышанное ею от матери в день их расставания.
— Он был другом моих родителей, — неуклюже соврала Мейглин и осеклась под цепким взглядом дозорной.
— Эган Тейр-Диневаль, кайден эан? — удивленно спросила дозорная, вскинув брови.
Дальше она быстро заговорила на паравианском языке, ожидая, что Мейглин поддержит разговор. Мейглин вымученно улыбнулась.
— Я не училась древнему языку, — призналась она.
— Не училась? — Дозорная передернула плечами, но слова девушки не оскорбили ее. — Поди в городе родилась? Или сбежала из клана, побоявшись пройти настоящее посвящение?
Чувствовалось, что дозорная не была настроена выслушивать объяснения Мейглин. Завязав наполненный водой бурдюк, она сказала:
— Тогда имя и история жизни Диневаля — не для твоих ушей.
— У него остались родственники? — спросила Мейглин. Вопрос этот давно не давал ей покоя.
Дозорная замерла. Ее рука оказалась в опасной близости от меча, а обветренное, обожженное солнцем лицо помрачнело.
— Живых не осталось, — нехотя сообщила она. — Видно, твои родители не знали, что последнего младенца из этого рода зверски убили во время бунта в Тэрансе.
— Они не знали, — прошептала Мейглин.
Она нагнулась, подцепила на коромысла ведра и двинулась по исхоженной тропке к постоялому двору… У нее нет родных. Эта весть ободрила Мейглин. Пусть думают, что ее род прекратился. Она будет молчать всю оставшуюся жизнь. Так намного спокойнее.
— Ты ошибаешься, девушка.
Мейглин остановилась как вкопанная. Дорогу ей преградил старик из пустынного племени. В своей выцветшей одежде он напоминал огородное пугало. Его глаза на изрезанном морщинами лице светились, как два обсидиана. Он возник ниоткуда, словно призрак. В довершение ко всему, от резкой остановки ведра качнулись, расплескав воду на песок.
— Простите меня, — смущенно и испуганно пробормотала Мейглин. Пустынное племя считало пролитую воду святотатством.. — Почтенный господин, честное слово, я не хотела совершить эту оплошность.
— Мои глаза не увидели оплошности, — возразил старик. Он говорил быстро, но без торопливости, с достоинством произнося каждое слово. — Оплошность можно простить и исправить. Однако забвение наследного дара — это уже совсем другое.
В его словах явственно ощущался упрек.
— Дочь моя, нельзя спрятать огонь под покрывалом. Он либо потухнет, либо подожжет все вокруг. Ты напрасно отмахиваешься от своих снов. Задумайся: что ты станешь делать, когда твои дарования пробудятся в полную силу?
Мейглин отпрянула.
— Это всего лишь страшные сны.
— Ты в том уверена?
Старик по-прежнему загораживал ей дорогу. Потом он нагнулся, зачерпнул горсть влажного песка и стал смотреть, как тот медленно просачивается сквозь его смуглые шершавые пальцы.
— Вода говорит правду. Ты расплескала драгоценную влагу. Казалось бы, простительная оплошность: с кем не бывает? Теперь, возможно, на этом месте вырастет никчемный колючий кустарник, не будь которого — мир ничего бы не потерял. Зато в другом месте может не хватить воды, чтобы полить какое-нибудь полезное растение. Оно зачахнет и не принесет урожай, и какой-то ребенок умрет с голоду. Эта смерть может повлечь гибель целого племени, если ребенку было суждено стать его предводителем. Но еще страшнее, если умершему ребенку было предопределено повлиять на судьбу всего мира. Тогда из-за его смерти разверзнется пропасть, способная поглотить мир.
— Сплошные загадки, — вздохнула Мейглин, одновременно боясь рассердить старика. — Я не поняла ли единого слова.
— Ничего, со временем поймешь.
Старик уважительно разровнял влажный песок.
— Сейчас твой дар, подобно пролитой воде, может упасть на любую почву. Но когда ты уже не сможешь таиться, семя, орошенное тобой, прорастет. Помни эти слова, дочь моя. Тебе придется пожинать посеянное, а выбор у тебя будет не слишком велик.
Мейглин вернулась к привычным делам, но на душе у нее было неспокойно. Если ее происхождение несет на себе какое-то предначертание судьбы, кого об этом спросишь? Подобные вопросы становились все более опасными. Поговаривали, что городские власти, всерьез решившие покончить с кланами, повсюду рассылали своих доносчиков.
Впрочем, самой ей было некогда раздумывать над словами старика. Постоялый двор был забит до отказа: сюда подошли сразу три каравана из Атихаса, направлявшиеся на юг. Торговцам приходилось спать по двое на одной койке, запыленным возницам и развязным охранникам, томящимся от скуки, — тоже. Из-за нехватки места посыльный, что ехал в Инниш, был вынужден ужинать прямо на кухне.
Возясь с грязной посудой, Мейглин подслушала его разговор с Тобасом. Новости не радовали.
— Летом у тебя отбоя от постояльцев не будет, — говорил худощавый посыльный Тобасу.
Хозяин постоялого двора, устав слушать песни, которые горланили его шумные гости, сидел напротив посыльного и курил свою короткую трубку.
— Можешь не сомневаться, здесь станет очень людно. Тобас хмыкнул.
— Доходы еще никому не вредили. Но летом? Какой разумный человек отправится в пекло Санпашира? А если отправится, либо он — из клана и спешит скрыться, либо — просто безумец, гонимый бесами.
— Вот-вот, бесами, — согласился посыльный. Торопливо глотая еду, он рассказал о трагических событиях. Цепь защитников, которым еще как-то удавалось сдерживать расползание Деш-тира, оказалась прорванной. Произошло это на юге Мелхаллы, в Спайре.
— Много народу там полегло, лучше и не считать, — сказал посыльный.
Он продолжал свой рассказ, хотя Тобас не торопился выказывать сострадание к погибшим. Еще неизвестно, что у этого парня на уме.
— Река Эттин сильно разлилась по весне, и королевская армия Шанда недосчиталась многих, кто захлебнулся в бурных водах. Там же погибли верховный король и его наследник. Остатки армии нынче собрались в Фестмарке и отчаянно пытаются хоть как-то перестроить свои ряды. Я уверен, что Содружество семи уже призвало из Алланда очередного наследника престола.
— Будем надеяться, что Содружество позаботилось о его надежной охране, — произнес после тягостного молчания Тобас.
Его трубка, характером похожая на хозяина, погасла. Более раздраженный, чем обычно, Тобас принялся заново ее разжигать.
— Уже и Ганиш оказался в руках новых властей. Да ты, наверное, и сам слыхал об этом? Так что тебе лучше помалкивать насчет королевских наследников. В нашей глуши прежние законы пока еще держатся, но и здесь для кланов настают тяжкие времена. Лихих охотников за «варварами» — хоть отбавляй. Я за большими доходами не гонюсь, но и лишаться постоялого двора не хочу. Мое дело — принимать всех и держать язык за зубами. Спалить постоялый двор — пара пустяков. Уже хватает таких, кому лишнее словцо стоило имущества.
— Потому я и не могу здесь оставаться, — признался посыльный.