Лем Станислав. Библиотека современной фантастики. Том 4. Станислав Лем

   — Большинство не отдает себе в этом отчета…
   — В чем?
   — В том, что гибнет дух поиска. О том, что нет экспедиций, они знают. Но не думают об этом. Считают, что экспедиций нет, потому что они не нужны, и все. Но есть люди, которые прекрасно видят и знают, что происходит. И понимают, какие это будет иметь последствия. И даже уже имеет.
   — Ну?
   — “Ням-ням. Ням-ням во веки веков”. Никто уже не полетит к звездам. Никто уже не решится на опасный эксперимент. Никто никогда не испытает на себе нового лекарства. Что, они не знают об этом? Знают! И если б сообщили, кто мы такие, что мы сделали, зачем летали, что это было, то никогда, понимаешь, никогда не удалось бы скрыть этой трагедии!!!
   — “Ням-ням”? — спросил я, применяя его выражение. Может быть, постороннему слушателю оно показалось бы смешным, но мне было не до смеха.
   — Вот именно. А что, по-твоему, это не трагедия?
   — Не знаю. Ол, слушай. В конце концов, понимаешь, для нас это есть и навсегда останется чем-то великим. Если уж мы дали отнять у себя эти годы и все остальное, значит мы считаем, что это самое важное. Но, может, это не так? Нужно быть объективным. Ну, скажи сам: чего мы достигли?
   — Как чего?
   — Ну, разгружай мешки. Высыпай все, что привез с Фомальгаута.
   — Ты спятил?
   — Вовсе нет. Какая польза от нашей экспедиции?
   — Мы были пилотами, Эл. Спроси Гимму, Турбера…
   — Ол, не морочь мне голову. Мы были там вместе, и ты прекрасно знаешь, что они делали; что делал Вентури, пока не погиб, что делал Турбер, — ну, чего ты так смотришь? А что мы привезли? Четыре воза разных анализов: спектральных, таких, сяких, пробы минералов, потом еще ту живую метаплазму, или как там называется эта пакость с беты Арктура. Нормерс проверил свою теорию гравитационно-магнитных завихрений, и еще оказалось, что на планетах типа С Меоли могут существовать силиконовые тетраплоиды, а не триплоиды, а на том спутнике, где чуть не погиб Ардер, нет ничего, кроме паршивой лавы и пузырей размером с небоскреб. И для того чтобы убедиться, что эта лава застывает такими громадными, идиотскими пузырями, мы бросили псу под хвост десять лет и вернулись сюда, чтоб стать посмешищами, чудовищами из паноптикума; так на кой черт мы туда лезли? Можешь ты мне сказать? Зачем это нам было нужно?..
   — Потише, — оборвал он.
   Я разозлился. И он разозлился. Глаза у него сузились. Я подумал, что мы, чего доброго, подеремся, и у меня начали подергиваться губы. И тогда он вдруг тоже улыбнулся.
   — Ты старый конь, — сказал он. — Ты умеешь довести человека до бешенства.
   — Ближе к делу, Олаф, ближе к делу!
   — К делу? Ты сам чепуху городишь. Ну, а если б мы привезли слона, у которого восемь ног и который изъясняется чистейшей алгеброй, так что, ты был бы доволен? Что ты, собственно, ожидал на этом Арктуре? Рай? Триумфальную арку? В чем дело? Я за десять лет не слыхал от тебя столько глупостей, сколько ты выпалил сейчас в одну минуту.
   Я глубоко вздохнул.
   — Олаф, не делай из меня идиота. Ты прекрасно знаешь, что я имел в виду. Люди могут прожить и без этого…
   — Еще бы!
   — Подожди. Могут жить, и даже, если дело обстоит так, как утверждаешь, что они перестали летать из-за бетризации, то стоило ли, следовало ли нам платить за это такой ценой, — вот тебе проблема, которую предстоит решить, дорогой мой.
   — Да? А, допустим, ты женишься. Что ты так смотришь? Не можешь жениться? Можешь. Я тебе говорю, что можешь. И у тебя будут дети. Ну и ты понесешь их на бетризацию с песней на устах, да?
   — Не с песней. Но что я смогу сделать? Не могу же я воевать со всем миром…
   — Ну, да пошлют тебе счастье небеса черные и голубые, — сказал он. — А теперь, можем поехать в город.
   — Ладно, — сказал я, — обед будет через два с половиной часа, — успеем.
   — А если опоздаем, так ничего уж и не дадут?
   — Дадут, но…
   Я покраснел под его взглядом. Словно не заметив этого, он начал отряхивать песок с босых ног. Мы пошли наверх и, переодевшись, поехали на автомобиле в Клавестру.
   Оказалось, что есть две Клавестры — старая и новая; в старой, местном промышленном центре, я был накануне с Марджером. Новая — модная дачная местность — кишмя кишела людьми, почти сплошь молодыми, зачастую подростками. В ярких, блестящих одеждах юноши выглядели так, словно нарядились римскими легионерами, — их костюмы сверкали на солнце, как коротенькие панцири. Много девушек, в большинстве красивых, нередко в купальниках, более смелых, чем все, что я до сих пор видел. Идя с Олафом, я чувствовал на себе взгляды всей улицы. Группы ярко одетой молодежи, завидев нас, останавливались под пальмами. Мы были выше всех, люди оборачивались нам вслед. Мы испытывали страшную неловкость.
   Когда мы уже вышли на шоссе и свернули полями на юг, к дому, Олаф вытер платком лоб.
   — Черт бы побрал все это, — сказал он.
   — Придержи для более подходящего случая…
   Он кисло улыбнулся.
   — Эл!
   — Что?
   — Знаешь, как это выглядело? Как сцена в киностудии. Римляне, куртизанки и гладиаторы.
   — Гладиаторы — это мы?
   — Вот именно.
   — Побежали? — сказал я.
   Мы бежали по полю. До дома было миль пять. Но мы слишком забрали вправо, и пришлось возвращаться. Все равно мы еще успели искупаться до обеда.

V

   Я постучал в комнату Олафа.
   — Войди, если свой, — послышался его голос.
   Он стоял посреди комнаты совершенно голый и из фляги опрыскивал грудь светло-желтой жидкостью, тут же застывающей в пушистую массу.
   — Знаменитое жидкое белье? — сказал я. — Как ты ухитряешься это делать?
   — Я не захватил другой рубашки, — буркнул он. — А тебе это не нравится?
   — Нет. А тебе?
   — У меня рубашка порвалась, — И, видя мой удивленный взгляд, он добавил, поморщившись: — Все из-за того парня, что улыбался, понимаешь?
   Я промолчал. Он натянул старые брюки — я помнил их еще по “Прометею”, — и мы спустились в столовую. На столе стояло только три прибора. В столовой никого.
   — Нас будет четверо, — заметил я белому роботу.
   — Простите, нет. Марджер выехал. Вы, она и ваш друг будете обедать втроем. Подавать или ждать ее?
   — Пожалуй, подождем, — поспешил ответить Олаф.
   Хороший парень. В эту минуту вошла она. На ней была та же юбка, что вчера, волосы слегка влажные, словно только что вышла из воды. Я представил ей Олафа. Он держался спокойно и с достоинством. Я никогда не умел быть таким.
   Мы немного поговорили. Она сказала, что в связи с работой муж вынужден еженедельно выезжать на три дня и что вода в бассейне, несмотря на солнце, не такая уж теплая. Беседа быстро оборвалась, и как я ни старался придумать что-нибудь, это мне не удавалось; я погрузился в молчание и принялся за еду, созерцая этих двух, сидевших напротив, таких различных людей. Я заметил, что Олаф присматривается к ней, но только в те минуты, когда к ней обращался я и она смотрела в мою сторону. Его лицо ничего не выражало, как будто он все время думал о чем-то совершенно постороннем.
   В конце обеда пришел белый робот и сообщил, что вода в бассейне, как это пожелала дама, к вечеру будет подогрета. Она поблагодарила и ушла к себе. Мы остались вдвоем. Олаф посмотрел на меня, и я снова отчаянно покраснел.
   — Как могло случиться, — сказал Олаф, беря протянутую сигарету, — что субъект, который смог влезть в ту вонючую дыру на Керенее, старый конь нет, не конь, скорее старый стопятидесятилетний носорог, начинает…
   — Прошу тебя, перестань, — проворчал я. — Если хочешь знать, я бы лучше еще раз полез туда…
   Я не докончил.
   — Все. Больше не буду. Честное слово. Но, знаешь, Эл, откровенно говоря, я тебя понимаю. И даю голову на отсечение, что ты даже не знаешь почему.
   Я кивнул головой туда, куда она ушла.
   — Почему она?..
   — Да. Знаешь?
   — Нет. Ты тоже не знаешь.
   — Знаю. Сказать?
   — Пожалуйста. Только без хамства.
   — Ты что, действительно спятил? — обиделся он. — Все это очень просто. Но у тебя всегда был один недостаток — ты видишь не то, что у тебя под носом, а лишь то, что далеко: всякие там Канторы, Корбазилии…
   — Ну, ну… давай, давай!
   — Я знаю, что это детский лепет, но мы ведь остановились в своем развитии с того момента, когда за нами затянули те шестьсот восемьдесят болтов, ясно?
   — И что же дальше?
   — А то, что она совершенно такая же, как девчонки в наше время. У нее нет этой красной пакости в ноздрях, и тарелок в ушах, и светящихся косм на голове, и она не лоснится от золота. Просто девчонка, как те, что бывали в Кеберто или Аппрепу. Я помню совершенно таких же. Вот и все.
   — Черт меня побери, — сказал я тихо. — Пожалуй, так. Да, так, только есть небольшая разница.
   — Какая?
   — Я тебе уже говорил. В самом начале. С теми я вел себя иначе. И потом, откровенно говоря, я никогда не думал… считал себя спокойной, тихой заводью.
   — Действительно! Жаль, я не сфотографировал тебя, когда ты вылезал из той дыры на Керенее. Тогда бы ты увидел тихую заводь! Я думал, что… эх!
   — Оставим в покое Керенею, ее пещеры и все прочее, — предложил я. Знаешь, Олаф, прежде чем приехать сюда, я был у одного доктора, Жуффона. Очень симпатичный старик. Ему перевалило за восемьдесят, но…
   — Такова наша судьба, — спокойно заметил Олаф, выпуская изо рта дым и глядя, как он расплывается над султанами бледно-лиловых цветов, похожих на разросшиеся гиацинты. — Лучше всего мы чувствуем себя среди этаких древнющих стариканов. С та-акой вот бородищей. Когда я об этом думаю, меня просто трясет. Знаешь что? Давай купим себе несколько кур, будем им головы сворачивать.
   — Перестань дурить. Так вот, этот доктор наговорил мне кучу умнейших вещей. Что друзей-ровесников у нас быть не может, близких нет, и остаются нам только женщины, но быть все время с одной сейчас труднее, чем с несколькими. И он прав. Я уже убедился.
   — Я знаю, Эл, что ты умней меня. Ты всегда любил всякие заумные штучки. Чтобы было чертовски трудно, и чтобы нельзя было с первого раза, и чтобы сначала семь потов сошло. Иначе тебе не нравилось. Не смотри так на меня. Я тебя не боюсь, ясно?
   — Слава небу! Этого еще не хватало.
   — Да… Так что я хотел сказать? Ага. Понимаешь, сначала я думал, что ты хочешь быть сам по себе и поэтому так вкалываешь. Что ты хочешь быть чем-то большим, чем пилот… Я так и ждал, когда ты начнешь задирать нос. И знаешь, когда ты принимался мучить Нормерса и Вентури своими рассуждениями и очертя голову бросался в этакие ученые дискуссии, я уже думал, что вот-вот начнется. Но потом был тот взрыв, помнишь?
   — Ночью.
   — Да. И Керенея, и Арктур, и тот спутник. Дружище, этот спутник мне до сих пор иногда снится, а однажды так я из-за него с кровати свалился. Стало быть, спутник. Да, ну и что… видишь? Верно, склероз начинается. Все время забываю… Значит, потом было все это, и я убедился, что… В общем тебе так нравится, и иначе ты не умеешь. Помнишь, как ты просил у Вентури его личный экземпляр той книжки, красненькой? Что это было?
   — Топология гиперпространства.
   — Вот-вот. И он сказал: “Это, Брегг, для тебя слишком сложно. У тебя нет подготовки”.
   Он так точно воспроизвел голос Вентури, что я рассмеялся.
   — Он был прав, Олаф. Это было очень трудно.
   — Сначала. Но ведь потом ты одолел, скажешь, нет?
   — Одолел. Но… удовольствия мне это не доставило. Ты же знаешь почему. Бедняга Вентури…
   — Молчи. Теперь неизвестно, кто кого должен жалеть.
   — Во всяком случае, Вентури уже никого не сможет пожалеть. Ты тогда был на верхней палубе, да?
   — Я?! На верхней? Да я же стоял рядом с тобой!
   — Да, правда. Не пусти он охлаждения на полную мощность, возможно, он отделался бы ожогами. Как Арне. Должно быть, Вентури просто растерялся.
   — Ну и ну! Нет, ты просто изумителен! Ведь Арне все равно погиб!
   — Пять лет спустя. Пять лет — это все же пять лет.
   — Таких лет?
   — Сейчас ты сам так говоришь, а тогда, возле бассейна, когда я начал, взъелся на меня.
   — Да, это было невыносимо и великолепно. Ну, признайся. Скажи сам впрочем, что тебе говорить? Когда ты вылез из той дыры на Ке…
   — Оставь, наконец, в покое эту дыру!
   — Не оставлю. Не оставлю, потому что только тогда я понял, каков ты. В то время мы еще не очень хорошо знали друг друга. Когда, это было месяц спустя, Гимма сказал мне, что Ардер летит с тобой, я подумал, что… ну, в общем не знаю! Я подошел к Ардеру, но смолчал. Он, конечно, сразу почувствовал. “Олаф, — сказал он, — не злись. Ты мой лучший друг, но сейчас я лечу с ним, а не с тобой, потому что…” Знаешь, как он сказал?
   — Нет, — сказал я. К горлу подкатился комок.
   — “Потому что только он один спустился в “дыру”. Он один. Никто не верил, что туда можно спуститься. Он сам не верил”. Ты верил, что вернешься?
   Я молчал.
   — Видишь! “Мы вернемся вместе, — сказал Ардер, — или не вернемся совсем”…
   — И я вернулся один… — сказал я.
   — И ты вернулся один. Я тебя не узнал. Как же я тогда испугался! Я был внизу, у насосов.
   — Ты?
   — Я. Смотрю, кто-то чужой. Совершенно чужой. Я думал, это галлюцинация… У тебя даже скафандр был совершенно красным.
   — Ржавчина. Лопнул шланг.
   — Знаю. Ты мне говоришь? Ведь это же я потом латал его. Как ты выглядел… Да, но только позднее…
   — С Гиммой?
   — Ага. Этого в протоколах нет. И ленту вырезали через неделю, кажется, сам Гимма. Я думал, ты тогда его убьешь.
   — Не говори об этом, — сказал я, чувствуя, что еще минута, и я начну дрожать. — Не надо, Олаф. Прошу тебя.
   — Только без истерики! Ардер был мне ближе, чем тебе.
   — Что значит “ближе”, “дальше”, какое это имеет значение?! Болван ты, Олаф. Если бы Гимма дал ему резервный вкладыш, он бы сейчас сидел с нами! Гимма экономил на всем, боялся потерять лишний транзистор, а людей потерять не боялся! — я осекся. — Олаф! Это чистейшее безумие. Пора забыть.
   — Видно, Эл, не можем. Во всяком случае, пока мы вместе. Потом уже Гимма никогда…
   — Оставь в покое Гимму! Олаф, Олаф! Конец… Точка. Не хочу больше слышать ни слова!
   — А о себе я тоже не могу говорить? Я пожал плечами. Белый робот хотел убрать со стола, но только заглянул в комнату и вышел. Его, наверное, испугали наши возбужденные голоса.
   — Скажи, Эл, чего ты, собственно, злишься?
   — Не притворяйся.
   — Нет, серьезно.
   — Как это “чего”? Это же случилось из-за меня…
   — Что из-за тебя?
   — С Ардером.
   — Что-о?
   — Конечно. Если бы я сразу настоял, перед стартом, Гимма дал бы.
   — Ну, знаешь! Откуда тебе было знать, что подведет именно радио? А если бы что-нибудь другое?
   — Если бы! Если бы! Но было никакого “если бы”. Было радио.
   — Постой. Так ты с этим носился шесть лет и даже не пикнул?
   — А что мне было “пикать”? Я думал, это и так ясно.
   — Ясно? Черное небо! Что ты плетешь, человече?! Опомнись! Если бы ты это сказал раньше, каждый бы решил, что ты рехнулся. А когда у Эннессона расфокусировался пучок, то это тоже ты? Да?
   — Нет. Он… Ведь расфокусировка случается…
   — Я знаю. Все знаю. Не меньше тебя. Эл, я не успокоюсь, пока ты не скажешь.
   — Что?
   — Что это только твое воображение. Это же дикая чушь. Ардер сам бы тебе сказал это, если б мог.
   — Благодарю.
   — Слушай, Эл, я тебе сейчас так врежу…
   — Поосторожней. Я посильнее.
   — А я злее, понимаешь? Болван!
   — Не кричи так. Мы тут не одни.
   — Ладно. Все. Но это была чушь или нет?
   — Нет.
   Олаф так втянул носом воздух, что у него побелели ноздри.
   — Почему нет? — спросил он почти нежно.
   — Потому что я уже раньше приметил эту… эту жадную лапу Гиммы. Я обязан был предвидеть это и взять Гимму за глотку сразу, а не после того, как я вернулся с известием о гибели Ардера. Я был чересчур мягок. Вот в чем дело.
   — Ну ладно. Ладно. Ты был слишком мягок… Да? Нет! Я… Эл! Я не могу. Я уезжаю.
   Он вскочил из-за стола. Я тоже.
   — Ты что, с ума спятил! — крикнул я. — Он уезжает! Ха! Из-за того, что…
   — Да, да. А что, прикажешь слушать твои бредни? И не подумаю. Ардер не отвечал. Так?
   — Отстань.
   — Не отвечал? Говори.
   — Не отвечал.
   — У него могла быть утечка?
   Я молчал.
   — У него могла быть тысяча различных аварий? А может быть, он вошел в зону отражения? Может, в этой зоне погас его сигнал, когда он потерял космическую скорость в завихрениях? Может, над пятном у него размагнитились излучатели, и…
   — Довольно!
   — Не хочешь признать, что я прав? Стыдись!
   — Я же ничего не говорю.
   — Ага. Значит, могло все-таки случиться что-нибудь такое, о чем я сказал?
   — Могло.
   — Тогда почему ты уперся, что это было радио? Радио, и больше ничего, только радио?
   — Может, ты и прав… — сказал я. Я вдруг почувствовал страшную усталость, и мне все стало безразлично. — Может, ты и прав, — повторил я. Радио… просто наиболее правдоподобное объяснение, понимаешь?.. Нет. Пожалуйста, помолчи. Мы и так говорили об этом в десять раз больше, чем надо. Лучше помолчи.
   Олаф подошел ко мне.
   — Конь… конь несчастный… у тебя слишком много этого добра, ясно?
   — Какого еще добра?
   — Чувства ответственности. Во всем надо знать меру. Что ты собираешься делать?
   — Ты о чем?
   — Сам знаешь…
   — Не знаю.
   — Плохо дело, а?
   — Хуже некуда.
   — Не поехать ли тебе со мной? Или куда-нибудь одному? Если хочешь, я помогу тебе это устроить. Вещи могу взять я, или ты оставишь их, или…
   — Думаешь, мне нужно удирать?
   — Ничего я не думаю. Но когда я смотрю на тебя и вижу, как ты помаленьку выходишь из себя, чуточку, так, знаешь, как минуту назад, то…
   — То что?
   — То начинаю думать.
   — Не хочу я уезжать. Знаешь, что я тебе скажу? Я не двинусь отсюда никуда. Разве что…
   — Что?
   — Ничего. Тот, в мастерской, что он сказал? Когда будет готова машина? Завтра или уже сегодня? Я забыл.
   — Завтра утром.
   — Хорошо. Смотри, смеркается. Проболтали весь день…
   — Дай тебе небо поменьше такой болтовни!
   — Я пошутил. Пошли купаться?
   — Нет. Я бы что-нибудь почитал. Дашь?
   — Бери все, что хочешь. Ты умеешь обращаться с этими стекляшками?
   — Да. Надеюсь, у тебя нет этого… чтеца с этаким слащавым голоском.
   — Нет. Только оптон.
   — Чудесно. Тогда возьму. Ты будешь в бассейне?
   — Да. Только схожу с тобой наверх, надо переодеться.
   Я дал ему несколько книг, в основном исторических, и одну о стабилизации популяционнов динамики — это его интересовало. И биологию с большой статьей о бетризации. А сам переоделся и принялся искать плавки, которые куда-то запропастились. Так и не нашел. Пришлось взять черные плавки Олафа. Я накинул купальный халат и вышел из дома.
   Солнце уже зашло. С запада, затягивая более светлую часть неба, надвигалась лавина туч. Я сбросил халат на песок, остывший после дневного зноя, и сел, касаясь концами пальцев воды. Разговор взволновал меня больше, чем я думал. Смерть Ардера торчала во мне, как заноза. Может, Олаф прав. Может, это только закон памяти, никогда не примиряющейся…
   Я встал и без разгона нырнул головой вниз. Вода была теплая, а я приготовился к холодной и немного растерялся от неожиданности. Выплыл. Вода была действительно слишком теплая, словно я плавал в супе. Когда я вылезал с противоположной стороны бассейна, оставляя на стартовом столбике влажные отпечатки рук, что-то кольнуло меня в сердце. История Ардера перенесла меня в совершенно иной мир, а сейчас, может, потому, что вода была теплая, что она должна была быть теплой, я вспомнил девушку, и это было совсем так, будто я вспомнил что-то ужасное, несчастье, с которым я должен справиться, а не могу.
   Может, и это я только втемяшил себе в голову. Я вертел в голове эту мысль и так и эдак, неуверенно, сжавшись в надвигающихся сумерках. Я уже едва различал собственное тело, загар скрывал меня в темноте, тучи затягивали все небо, и неожиданно, слишком быстро наступила ночь. Кто-то шел со стороны дома. Я пригляделся и различил в темноте ее белую купальную шапочку. Меня охватил страх. Я медленно поднялся, хотел бежать, но она заметила меня на фоне неба и тихо спросила:
   — Брегг?
   — Я. Хотите искупаться? Я вам… не помешаю. Я уже ухожу…
   — Почему? Вы мне не мешаете… Вода теплая?
   — Да. На мой взгляд, даже слишком, — сказал я. Она подошла к краю бассейна и, легко оттолкнувшись, прыгнула. Я видел только ее силуэт. Костюм был темный. Раздался всплеск. Она вынырнула у самых моих ног.
   — Ужас! — воскликнула она, отплевываясь. — Что он наделал… Надо напустить холодной. Вы не знаете, как это делается?
   — Нет. Но сейчас узнаю.
   Я прыгнул через ее голову. Нырнул глубоко, так что вытянутыми руками достал до дна и поплыл над ним, то и дело касаясь бетона. Под водой, как это обычно бывает, было немного светлей, чем наверху, и мне удалось рассмотреть выход труб. Они находились в стене напротив дома. Я выплыл, уже немного задыхаясь, потому что долго пробыл под водой.
   — Брегг! — послышался ее голос.
   — Я тут. Что случилось?
   — Я испугалась… — сказала она тише.
   — Чего?
   — Вас так долго не было…
   — Я нашел. Сейчас пустим воду! — ответил я и побежал к дому. Можно было прекрасно обойтись без этого геройского ныряния: краны были на виду, в колонне напротив веранды. Я пустил холодную воду и вернулся к бассейну.
   — Готово. Но придется немного подождать…
   — Хорошо.
   Она стояла под трамплином, а я — у короткой стенки бассейна, словно боялся приблизиться. Потом медленно, как бы нехотя подошел к ней. Глаза уже привыкли к темноте. Я мог даже различить черты ее лица. Она смотрела в воду. Ей очень шла эта белая шапочка. И казалось, она немного выше, чем в платье.
   Я торчал возле нее долго, пока, наконец, не почувствовал себя неловко. Может быть, поэтому я вдруг сел. “Дубина, чурка!” — пытался я придумать для себя название пообиднее, но ничего не выдумал. Тучи сгущались, темнота росла. Становилось довольно прохладно.
   — Вам не холодно?
   — Нет. Брегг?
   — Да?
   — Что-то вода не прибывает…
   — Я открыл спуск… Теперь, пожалуй, уже хватит. Пойду закрою.
   Когда я возвращался, мне пришло в голову, что можно было бы позвать Олафа, и я чуть было не рассмеялся вслух: так это было глупо. Я боялся ее…
   Я нырнул и тут же выплыл.
   — Пожалуй, можно. Если я переборщил с холодной, так вы скажите; добавим теплой…
   Теперь вода явно спадала, потому что отвод все еще был открыт. Девушка я видел ее стройную тень па фойе неба — как будто колебалась. “Может быть, ей расхотелось, может, она вернется домой”, — мелькнула у меня мысль, и тут же я почувствовал как бы облегчение.
   В этот момент она прыгнула в воду и вскрикнула: в бассейне стало уже совсем мелко, и я не успел ее предупредить. Она, наверно, сильно ударилась ступнями о дно, покачнулась, но не упала. Я кинулся к ней.
   — Вам больно?
   — Нет.
   — Это из-за меня.
   Мы стояли по пояс в воде. Она поплыла. Я вылез на берег, побежал к дому, закрыл кран спуска и вернулся. Ее нигде не было видно. Я тихо вошел в воду, переплыл бассейн, перевернулся на спину и, легко шевеля руками, опустился на дно. Открыв глаза, я увидел слабо поблескивающую, изборожденную небольшими волнами поверхность воды. Меня медленно вынесло наверх, я поплыл и увидел ее. Она стояла у самой стенки бассейна. Я подплыл к ней. Трамплин остался на другой стороне, тут было мелко, так что я сразу встал на ноги и пошел к берегу, шумно рассекая воду. Я различил ее лицо. Она смотрела на меня: то ли от стремительности последних шагов — потому что в воде трудно идти, но нелегко и остановиться сразу, — то ли уж и сам не знаю почему, во всяком случае, я очутился совсем рядом с ней. Может быть, ничего бы и не произошло, если бы она отодвинулась, но она осталась на месте, держа руку на верхней перекладинке лестницы, а я был уже слишком близко, чтобы что-нибудь сказать — спрятаться за ничего не значащий разговор.
   Я крепко обнял ее, она была холодная и ускользающая, как рыба, как странное чужое существо, и неожиданно в этом прикосновении, таком холодном, словно мертвом — потому что она была совершенно неподвижна, — я отыскал жаркое пятно, ее губы и поцеловал их, а потом целовал и целовал без конца это было полнейшее сумасшествие. Она не защищалась. Не сопротивлялась, словно окаменела. Я держал ее за плечи, поднял ее лицо вверх, хотел его видеть, заглянуть ей в глаза, но было уже так темно, что я мог только догадываться, где они. Она не дрожала. Гулко билось сердце, то ли мое, то ли ее. Так мы стояли, потом она медленно стала освобождаться. Я тотчас отпустил ее. Она поднялась по лесенке на берег. Я за ней, и опять обнял ее, как-то неловко, боком. Она задрожала. Задрожала только теперь. Я попытался сказать что-нибудь, но язык не слушался меня. И я лишь продолжал обнимать ее, прижимал к себе; мы стояли, потом она высвободилась, но не оттолкнула меня, а высвободилась просто так, будто меня вообще не было. Я опустил руки. Она отошла. Свет падал из моего окна, и в этом свете я увидел, как она подняла халат и, не надевая его, медленно стала подниматься по ступеням. Сквозь дверь из зала тоже пробивался свет. Капли воды сверкнули на ее плечах и бедрах. Дверь закрылась. Она исчезла.
   На миг мне захотелось броситься в воду и больше не выплывать из нее. Не шутя, всерьез. Никогда еще у меня в голове не было такого сумбура. Не в голове — там, где должна быть голова. Все вместе взятое было совершенно бессмысленно, невероятно, и, что самое ужасное, я не понимал, что же это все означало и что мне теперь делать. Только почему она была такой… такой… Неужели ею владел страх? Ах, ерунда, дался мне этот страх. Это было что-то другое. Но что? Откуда мне знать? Может быть, Олаф знает? Черт, неужели я, как сопливый щенок, поцеловав девчонку, помчусь к Олафу за советом?