Страница:
имели на борту столько жира, сколько могло поднять "Летучее
облако", еще сотня бочонков - и наш корабль был бы полон.
Естественно, мы были в прекрасном настроении и решили
отпраздновать Рождество так весело, как только это возможно на
борту судна.
Правда, мы были словно затеряны среди океана, в двухстах
лье от берега и еще дальше от родины, но мысль о Рождестве с
его мистическими обычаями так же владела нами, как если бы мы
готовились к этому празднику под отеческой кровлей или у
дружеского очага.
Однако за отсутствием отеческой кровли и дружеского очага
мы решили на судне выполнить до мельчайших подробностей все
обычные церемонии и сделать заметную брешь в запасах "Летучего
облака". Товарищи сказали мне, что такова традиция на "Летучем
облаке", уже не впервые проводившем этот день в море. День
Рождества праздновали всегда, будь то в Ледовитом океане или в
лазурных волнах южных морей.
Но на этот раз, помимо обычных причин, было и еще одно
обстоятельство, располагавшее к веселью. Нас можно было
сравнить со счастливыми охотниками, возвращающимися домой с
полным ягдташем дичи. И в самом деле, мы очень близко подошли к
моменту возвращения домой. Наши сердца согревали воспоминания о
рождественских праздниках в кругу своей семьи, среди сестер,
кузин или любимых. Чтобы по возможности утешить нас в
отсутствии дам, наш великодушный патрон разрешил нам вино в
каком угодно количестве, ром и водку, и это усилило веселье на
шканцах. Что касается нашего повара-негра, то он заявил, что
превзойдет самого себя и что никогда еще компания голодных
китоловов не видала такого пиршества, какое готовит он для нас.
Некоторые из нас, печально настроенные, выражали сожаление
по поводу отсутствия традиционных индюка и гуся. Но где их
взять посреди океана? Настроенные более снисходительно
полагали, что индюка и гуся могут заменить чайки, бакланы или
какие-нибудь другие морские птицы, уж их-то
было вокруг в изобилии. И даже альбатрос, если бы имел любезность приблизиться к нам на выстрел, без сомнения мог бы украсить наш стол.
Но и без этого наш погреб предоставлял обилие съестных
припасов, которыми можно было утешиться. "Летучее облако" было
снабжено провизией на продолжительное плавание, наше же было
довольно кратковременно, и мы могли надеяться на настоящую
оргию обжорства солониной, свининой, маринадами и консервами. У
нас был бы и пудинг из лучшей муки, изюма и сушеной смородины,
а вокруг пудинга запылал бы голубым огнем бренди, отпущенный
нам капитаном. Мы надеялись на суп, рыбу и другие блюда, рецепт
которых был у нашего достаточно искусного повара. Для экипажа,
сидевшего полгода на солонине, такое меню выглядело прямо-таки
эпикурейским.
В день Рождества с самого утра палуба была, насколько
возможно, очищена от загромождавших ее предметов, хорошо
вымыта, натерта пемзой, совершенно как на военных кораблях.
Принарядились и матросы во все, что лучшего нашлось в их
сундуках. Некоторые так разукрасились, словно на корабле
предполагался бал, который почтит своим присутствием королева
Сэндвичевых островов или Помаре, королева острова Отанти.
Только один человек держался в стороне и не принимал
никакого участия в приготовлениях к празднику.Это был офицер
"Летучего облака" Элиджа Коффен. В радостное рождественское
утро, когда все в чудесном настроении духа обменивались
шутками, на лице Лиджа лежала еще более мрачная тень, чем
обыкновенно. По-видимому, Коффен старался сделать свою
наружность соответствующей своему имени (в переводе с
английского оно значило "гроб"). Но никто не обращал на него
внимания: он никогда не принимал никакого участия в
развлечениях экипажа, и вся эта церемония приготовлений не
могла занимать его. Вот если бы составлялся кружок для молитвы,
он охотно предложил бы свои услуги, пожалуй, даже взял бы на
себя инициативу.
Однако надо заметить, что несмотря на свой холодный и
сдержанный характер, Лидж Коффен не вызывал неприязни или
презрения среди экипажа "Летучего облака". Все знали, что он
честный малый, великолепный моряк, не имеющий себе равных в
искусстве бросать гарпун. Если как офицер он не был общителен,
то во всяком случае никто не мог упрекнуть его в деспотизме.
Однако в этот день мне хотелось, чтобы и он участвовал в общем
веселье. Возможно, только я один и заметил его отчужденность,
если другие обратили на нее внимание, то без сомнения приписали
это эксцентричности его характера, заставлявшей его хмурить
брови в то время, как остальные надрывались от смеха.
Солнце перешло меридиан, и аппетитный запах из кухни
напомнил о близости обеда. У нас уже текли слюнки, когда
знакомый крик, прозвучавший сверху, сразу изменил наш настрой и
выражение наших физиономий:
- Кит!
Не боясь соврать, скажу,что никогда этот крик не возбуждал
меньше энтузиазма, чем теперь: на некоторых лицах появилось
выражение настоящего отчаяния. Начать сейчас охоту за кашалотом
значило отказаться от всех удовольствий этого дня, не считая
того, что перестоявший обед ничего не стоил. Однако капитан
Дринкуотер не был человеком, способным вникать в такие
соображения и позволить упустить подобный случай. Даже если
предположить, что он пошел бы на проявление гуманности, то его
помощник не преминул бы напомнить ему о его профессиональном
долге. Едва слово "кит" прозвучало на борту, как спокойный
голос спросил:
- С какой стороны?
Этот голос принадлежал Лиджу Коффену.
- С бакборта, - ответил марсовой, - вот он опять!
Матросы "Летучего облака" не были бы настоящими
китоловами, если бы сохранили хладнокровие в эту минуту. Спустя
мгновение они уже столпились на бакборте, напряженно
вглядываясь в океан. Когда кит во второй раз пустил из своего
дыхала фонтан соленой воды, он был не далее трех кабельтовых от
"Летучего облака". Судя по тому, что струя воды была только
одна, мы легко определили, что имеем дело с кашалотом. Но были
и другие признаки: толстая квадратная голова, сильно утолщенная
шея, двухцветная кожа, серая голова - это был старый самец, и
такой, какого мы никогда не видали.
- Клянусь Иосафатом! - вскричал капитан. - В нем сто тонн
жиру! Это как раз столько, сколько нам еще нужно, если сумеем
его загарпунить! Ребята, - продолжал он, - за ним! Прекрасное
животное! Смотрите, он идет медленно, как рабочий вол! Он
словно говорит нам: преследуйте меня, если смеете! Спустить бы
сейчас шлюпки да устроить на него охоту!
При всяких других обстоятельствах капитан не говорил бы
таким вопросительным тоном, а просто крикнул бы:
- Шлюпки в море!
Но теперь он видел, что экипаж не очень-то расположен к
охоте на этого кашалота, так некстати появившегося.
Соблазнительные запахи из кухни были более привлекательны, чем
перспектива гонки за китом. И кроме того, все были одеты
по-праздничному, а в таком виде не очень-то приятно приниматься
за работу.
Если бы этот кашалот был обыкновенных размеров, едва ли
искушение оказалось таким сильным: мы не решились бы выказать
неповиновение категорическому приказу, однако действовали бы
неохотно. Но старый самец, который может нам принести сто тонн,
- совсем другое дело! Спермацет продавался по шестидесяти
долларов тонна, это составит недурную сумму, и экипаж получит
свою долю в добыче - было о чем подумать даже людям, разодетым
по-праздничному. Притом кашалот словно вел за собою "Летучее
облако" и имел явно вызывающий вид. Какой китолов устоял бы
перед этим?
- Ребята, - вскричал капитан, - мы непременно должны взять
его! Это увенчает наш рождественский обед и заменит нам гуся и
индюка. Отложим немного праздник и загарпуним животное! Обещаю
вам двойную порцию моего лучшего "Санта Круц"!..
Чтобы решиться, в последнем обещании экипаж "Летучего
облака" не нуждался. Наглость кашалота победила все сомнения и
колебания. Едва капитан кончил говорить, как раздался
единодушный крик:
- Отлично! Мы готовы!
- Шлюпки в море и вперед! Сто долларов первой шлюпке!
Через несколько мгновений шлюпки были уже спущены в море,
и охота началась.
Я попал в шлюпку под начальством старшего офицера. Нас
было шестеро: четверо гребцов, считая и меня, рулевой и сам
Лидж Коффен. Подгоняемые надеждой заработать сто долларов, мы
творили чудеса. Все гребцы нашей шлюпки были молоды и сильны.
Кроме того, у нас был лучший рулевой из всего экипажа. Поэтому,
когда мы приблизились к кашалоту, то оставили всех позади
минимум в ста ярдах. Минуту спустя наш командир уже встал,
крепко упершись ногами, прицелился своим гарпуном и глубоко
вонзил его в шею кашалота. Мы пришли первыми и заработали сто
долларов, мы настигли добычу, на зависть другим шлюпкам, и
радостно закричали ура. Конечно, закричали только четверо
гребцов, еще очень юных. Мистер Коффен и рулевой, человек
пожилой и опытный, воздержались от подобного бурного проявления
чувств.
Вдруг на лице Коффена отразился испуг. Он громко крикнул:
- В сторону! В сторону!
Мы принялись грести изо всех сил, и не зря: надо было
увернуться от ударов хвоста кашалота, который вспенил вокруг
всю поверхность моря. Эти удары следовали ритмично, один за
другим.
- Он уходит! Внимание!
Едва раздался этот крик, как чудовище бросилось вперед и
понеслось с быстротой сорвавшейся с узды лошади, унося с собой
гарпун. Железо, впившееся в его рану, доводило его до
бешенства.
Наш канат разматывался со страшной скоростью, дойдя до
последней сажени, он резко натянулся, и наша шлюпка понеслась
быстрее, чем на буксире парохода. В продолжение получаса мы
буквально летели по поверхности моря, и все по направлению
ветра. Скоро мы потеряли из виду побежденные нами шлюпки и даже
"Летучее облако". Нами начинали овладевать серьезные опасения,
сам рулевой обнаруживал некоторое беспокойство. Что касается
Лиджа Коффена, он был совершенно спокоен. Кто-то посоветовал
обрезать канат и пустить кашалота на волю, но офицер пренебрег
этим советом.
- Не-ет, - медленно произнес он таким странным голосом,
как будто собирался начать псалом, - мы не можем так упустить
его. Он получил удар гарпуном - он должен получить еще удар
копьем. Может быть, пройдет месяц,
прежде чем мы натолкнемся на такую же удачу, а через месяц будет не очень-то удобно огибать мыс Горн... Смотрите, он недолго протащит нас на буксире! Вы видите, он истекает кровью!
Это была правда. Оглянувшись, чтобы посмотреть на старого
самца, мы увидели, что его фонтан красного цвета, -
доказательство того, что задеты важные органы. Иногда
достаточно удара гарпуна, чтобы убить кита, но на этот раз наш
рулевой подумал, что кашалот смертельно ранен.
Теперь мы были так уверены в поимке кашалота, что забыли о
двух других шлюпках и даже о корабле. Все наше внимание было
сосредоточено на состоянии раненого гиганта. С минуты на минуту
уменьшалась скорость его, что мы чувствовали по ходу нашей
шлюпки, все замедлявшемуся. Наконец, он остановился.
- Пора! - торжествующим голосом воскликнул наш командир. -
Тащите канат, ребята, тащите крепче!
Бросив весла, мы стали осторожно выбирать канат. Этот
маневр скоро приблизил нас почти к самому кашалоту. Тогда Лидж
Коффен с копьем в руке, опершись на нос шлюпки, приготовился
снова поразить чудовищного зверя. Его удары были так точны, что
кровь хлынула волнами изо рта кашалота. Тот сделал последнее
усилие, чтобы нырнуть, но, ослабленный потерей крови, смог лишь
слегка ударить хвостом и опуститься едва на несколько футов в
глубину. Он тотчас же всплыл на поверхность, как обрубок
дерева, и только по легкому волнению моря можно было судить о
последних его усилиях в борьбе со смертью.
Теперь, когда кашалот был мертв, нам надо было вернуться
назад, чтобы попросить другие шлюпки помочь нам довести его до
корабля или привести корабль туда, где мы убили его. И в том и
в другом случае было необходимо прежде всего обозначить место,
чтобы иметь возможность снова найти его. Рулевой вспрыгнул на
тело кашалота, добрался до шеи и укрепил там небольшой флаг.
Потом он вытащил гарпун, мы свернули канат и уже приготовились
отплыть, как вдруг раздался крик:
- Кит!
Это крикнул с кормы рулевой: он заметил нового кашалота.
Легко представить, какое волнение охватило нас. Мы только
что убили одного кашалота, и тут же случай посылает нам
другого! Какой триумф сообщить о том, что мы убили пару! И
слава, и прибыль!
Да, это снова был кашалот.
- На весла и остаться в дрейфе! - крикнул наш командир. -
Ого, - добавил он, - их двое. А, я вижу, это самка с детенышем.
Они идут прямо на нас. Внимание, Билл, гарпуньте сначала
детеныша!
Эти слова относились к нашему рулевому, стоящему в эту
минуту с гарпуном в руке. Командир знал, что если загарпунить
детеныша, самка останется рядом, и у нас явится возможность
поразить и ее. Билл тоже хорошо это знал, знали и мы.
Через несколько мгновений самка поравнялась с нами,
детеныш плыл рядом. К счастью для нас, он держался у левых
плавников матери, именно с той стороны, где была наша шлюпка.
Гарпун полетел. Смертельно раненный китенок остался неподвижен
на воде. Бедная мать тоже остановилась. Не давая ей времени
опомниться, Коффен, в свою очередь, пустил гарпун, глубоко
впившийся в ее тело.
- Хорошо задета! - крикнул он.
Но вместо того, чтобы остаться около своего детеныша, как
мы того ожидали, мать высоко выпрыгнула из воды, со страшным
шумом упала снова в воду и бросилась вперед, таща за собою до
звонкости натянутый канат. Канат уже стал похож на проволоку.
Мы снова очутились на буксире. Наша лодка летела по морю еще
быстрее, чем в первый раз.
Мы скоро потеряли из виду и старого самца и детеныша. Наш
флаг постепенно скрывался из глаз и, когда раненая самка
соизволила остановиться, совершенно исчез из поля нашего
зрения.
Остановившись, мы начали подтягивать канат. На этот раз мы
были более осторожны. Мы все понимали, как велика опасность,
зная, что нет ничего ужаснее, чем самка, у которой убили
детеныша.
Мы беспрепятственно подобрались к ней, она была совершенно
неподвижна. Мы сочли ее мертвой, так как она потеряла много
крови. Но она не была мертва. Когда мы приблизились к ней
настолько, чтобы поразить копьем, мы заметили конвульсивные
сокращения мускулов на спине, и тут же ее хвост взвился вверх.
-Берегитесь удара хвоста! - закричал рулевой. - Она сейчас
нырнет! Берегитесь, чтобы она не разбила лодку!
Пока он кричал, кашалот поднял на воздух почти
перпендикулярно всю заднюю часть тела и, быстро погрузившись
головой вниз, исчез из глаз.
Мы знали об угрожающей нам опасности и при команде "На
весла!" налегли на них, как люди, спасающие свою жизнь.
И вправду речь шла о спасении жизни, но, увы, было
поздно... Через минуту мы почувствовали сильный толчок,
сопровождаемый треском. Мне показалось, что что-то рухнуло и я
падаю, но только не вниз, а вверх. Едва мелькнула у меня эта
мысль, как я почувствовал, что лечу вниз, потом погружаюсь в
воду так глубоко, что уже задыхаюсь.
Судя по тому, как глубоко я ушел под воду, я, должно быть,
был высоко подброшен в воздух, но как я тонул и как выплывал,
уже не помню. И вот я очутился на поверхности. Протерев глаза,
полные соленой воды, я огляделся
кругом, ища шлюпку.
Шлюпки не было! А мои товарищи? Что случилось с ними? На
поверхности воды не было видно признака ни шлюпки, ни живых
существ, ни даже трупов. Кашалот, разбив нашу лодку, тоже исчез
в безднах моря. В безбрежном просторе я был один. Так, по
крайней мере, мне казалось.
Ветер начал свежеть, поверхность моря покрылась рябью. То
здесь, то там на гребнях волн показывалась пена.
Конечно, эти волны мешали мне видеть останки нашей шлюпки.
Я был уверен, что она разбита вдребезги, а мои товарищи
сброшены в море. Все они умели плавать, значит, они здесь,
где-то рядом, борются с волнами. Я закричал что было силы.
Ответа нет. Большая морская птица с криком пролетела надо мною.
Время от времени я напрягался, чтобы возможно выше поднять
над водой голову и осмотреться вокруг. Я родился, так сказать,
в глуши лесов, но вблизи протекала большая река, и я сделался
отичным пловцом. Поэтому я без особенного страха взвешивал
обстоятельства, надеясь, что увижу на волнах какой-нибудь
обломок нашей шлюпки и легко воспользуюсь им.
В то время, когда мы кончали с самцом, к нам изо всех сил
спешили две шлюпки. Надежда на их помощь тоже ободряла меня, и
я поплыл в том направлении, где рассчитывал найти "Летучее
облако". Но скоро я понял, что мои надежды были иллюзией: пока
я плыл, то обдумывал свое положение и понял, что достичь
корабля вплавь невозможно. И в самом деле, даже когда мы
добивали кашалота, силуэты шлюпок были едва заметны, а потом и
самка увлекла нас очень далеко вперед. Мое искусство плавать
было бесполезно. "Летучее облако" было слишком далеко, я не
смог бы достичь его, даже если бы меня вела какая-нибудь
небесная звезда или огни, зажженные на мачтах "Летучего
облака". Солнце заходило, и приближение ночи навело меня на эту
мысль о звездах и огнях.
По примерному расчету меня отделяли от корабля миль
двенадцать. Двенадцать миль! Я ни за что не смог бы их
преодолеть! Я начинал чувствовать что-то похожее на отчаяние.
Я сделал последнее усилие, чтобы еще раз оглядеть пенные
гребни волн. Потом лег на спину, на этот раз полный отчаяния.
Мне теперь было безразлично, продолжать плыть или исчезнуть в
пучинах океана.
Некоторое время, с сердцем, исполненным тоски, я оставался
почти неподвижен, изредка только делая необходимые движения,
чтобы удерживаться на воде. Но вскоре, считая смерть
неизбежной, я решил прекратить свои мучения и погрузиться с
головой. Готов ли я был к самоубийству? Если да, то разве ужас
положения не смягчал моего греха? Не могу уверить вас, что в
эти минуты я предавался таким философским размышлениям. Я думал
о доме, о братьях, сестрах, особенно о матери. Никогда я не
сознавал так ясно всей правоты ее доводов и справедливости ее
упреков, которыми она осыпала меня за неповиновение. О, зачем я
не послушал ее предостережений! Только теперь я понял их
мудрость.
Не могу определить, сколько времени я предавался этим
мыслям. Я был как во сне, только инстинкт самосохранения
заставлял меня двигаться, воля здесь была ни при чем. Но я
хорошо, даже слишком хорошо, помню то, что вывело меня из этого
оцепенения. Это был труп человека с огромной раной, нанесенной
холодным оружием. Волна пронесла его передо мною, прямо перед
глазами, но я видел только его спину. Подхваченный волной, я
обогнал его и увидел его лицо: это был Билл, наш рулевой. В
ужасе от этого страшного зрелища, я быстро отвернулся и
очутился лицом к лицу с другим потерпевшим крушение. Но этот не
был мертв, по грудь в воде, он держался прямо, вероятно на
каком-нибудь обломке. Высокая волна подняла его, и я увидел,
что он сидит верхом на толстом бревне. Бревно было явно
обломком нашей шлюпки. Что касается самого человека, то это был
Коффен. Он еще держал в руке копье, которым готовился ударить
самку, когда был сброшен в море. Это копье старинного образца,
случайно попавшее в шлюпку, было так широко на конце, что
Коффен пользовался им как веслом. Я не мог удержать радостного
крика и, собрав все силы, поплыл прямо к Лиджу Коффену. Я
считал себя спасенным.
Прошло всего несколько мгновений, и я убедился в своей
ошибке. Когда я подплыл настолько близко, что уже мог
разглядеть выражение лица Коффена, я увидел, что он стремится
избежать встречи со мной, потому что он стал усиленно грести,
чтобы увеличить расстояние, разделяющее нас. Его лоб омрачился,
а на лице без труда читалось: "Тебе здесь делать нечего".
Но мое положение было не таково, чтобы я дал себя
спровадить, вопрос, как и для него, стоял о спасении жизни, и я
не хотел упустить единственный шанс. Я еще раз напряг силы и
поплыл к обломку. Он заметил это и, перестав грести своим
копьем, поднял его над головой. Если бы я не понял этого
угрожающего жеста, то его слова рассеяли бы все мои сомнения.
- Назад! - крикнул он глухим и зловещим голосом. - Если
приблизитесь, вы мертвец! Назад, в море, если дорожите жизнью!
Взгляд его глубоко запавших глаз, угрожающий тон, страшное
красноречие жеста - все ясно говорило о его решимости ударить
меня копьем, если я приближусь к нему на расстояние удара.
Нечто еще более убедительное наглядно показывало мне ожидающую
меня участь, если я не позабочусь о себе. Капризная волна опять
нанесла на меня труп Билла, бросив его между мною и Коффеном.
Когда Коффен заметил это, он резким жестом показал на труп и
сказал:
- Вы видите это? Он сам виноват в своей смерти. Он хотел
сесть рядом со мною. Но бревно может выдержать только одного, я
принужден был сказать ему об этом. Но нет, он настаивал, и я
должен был спасать свою жизнь... Вы поймете меня без слов, у
вас есть глаза, чтобы видеть. Еще раз предупреждаю, не
приближайтесь!
Я дошел до предела отчаяния, чтобы не бояться угроз, но
его страшное признание заставило меня похолодеть от ужаса. Я
перестал гнаться за ним и удовольствовался тем, что лишь
удерживался на поверхности.
Чтобы избежать соседства с несчастным Биллом, я поплыл.
Скорее какой-то инстинкт, чем воля, заставил меня издали
следить за Коффеном, хотя ни малейшей надежды на помощь не
оставалось. Было очевидно, что он не может помочь мне, не
рискуя погибнуть сам. Я все еще видел его нахмуренный лоб,
суровое безжалоствное лицо, крепко сжатые губы. Он
действительно мог убить меня, если бы я к нему приблизился.
Тем не менее я продолжал следовать за ним, благоразумно
держась на почтительном расстоянии от грозного оружия, которому
он нашел такое страшное употребление.
Почти десять минут я плыл за Коффеном. Он направлялся все
прямо, кое-как помогая себе копьем, и я следовал за ним с такой
легкостью, что иногда мне казалось, будто меня тащат на
буксире. Мы продвигались вперед, сохраняя между собою одно и то
же расстояние. Мы не обменялись больше ни единым словом, но
каждый раз, когда он оборачивался ко мне, я видел на лице его
все то же холодное, неумолимое выражение.
Я думаю, для него было бы большим облегчением, если бы я
пошел ко дну. Я же, уверенный в своем искусстве плавать и в
своей природной силе, думал, что смогу плыть за ним до
бесконечности. Но все чаще спрашивал себя: для чего? Да, для
чего? Однако словно какой-то необъяснимый магнит влек меня
помимо моей воли за человеком, который не мог и не хотел
оказать мне никакой помощи и, не моргнув глазом, убил бы меня,
если бы я только протянул руку, чтобы коснуться его бревна.
Может быть, я действительно находился под властью магнетизма и
был зачарован Коффеном, как птичка
змеей.
Но вместе с тем это чувство было понятно: если было
суждено умереть, то я предпочел бы умереть на глазах другого
человеческого существа, а не в ужасной пустыне океана,
покинутый всеми. Я приходил в ужас при мысли, что отстану и
умру одиноким, поглощенный и захлестнутый волнами, и никто не
услышит моей мольбы и не скажет мне последнего прости! Я буду
слышать в час своей кончины только нетерпеливые крики голодных
птиц, потому что море, как и суша, имеет своих хищников. Эти
ужасные крики звучали в моих ушах. Птицы знали, что скоро я
опущусь в бездну, чтобы потом снова всплыть и стать их
добычей...
Ужас, охвативший меня, становился невыносимым. И физически
и нравственно я едва держался. Но что делать? Перестать плыть и
пойти ко дну или собрать все силы и вступить в борьбу с
Коффеном за обладание его обломком, рискуя жизнью, не обращая
внимания на его угрозы?
К счастью, я не прибегнул к таким крайностям, и позднее
мне оказал помощь именно этот человек, на которого я смотрел
как на злейшего врага.
Когда мы оба в отчаянии боролись с волнами, наши взгляды
часто встречались. И вдруг мне показалось, что на его лице
блеснул луч сострадания. Я знал, что по натуре он не был ни
зол, ни жесток, и что не по отсутствию человеколюбия он был так
неумолим. В нем говорил самый могущественный инстинкт, инстинкт
самосохранения. Я и теперь в глубине души не могу осудить его
за его поведение при таких условиях. Но в эти страшные минуты я
и сам боролся за свою жизнь, во мне говорил тот же инстинкт.
Взгляд Коффена, устремленный на меня, казалось, говорил: "Ну,
бедный мальчик, вы мужественно боролись, и я в отчаянии, что
ничего не могу сделать для вас. Вы видите, что этот обломок не
выдержит двоих, и, конечно, не ждете, что я принесу свою жизнь
в жертву, чтобы спасти вашу".
Ни одно из этих слов не было произнесено, но я готов был
поклясться, что он произнес их и что я их слышал. Вот почему я
сказал ему:
- Я хорошо понимаю, что это бревно не выдержит двоих, но,
может быть, вы увидите что-нибудь, на чем я могу спастись? Вы
выше, чем я, вы над водой. Ради Бога, взгляните вокруг!
Он сдался на мои мольбы и внимательно осмотрел поверхность
моря. Я жадно следил за его взглядами и изучал выражение его
лица с тягостным беспокойством.
Спустя немного времени он взглянул на меня и разочарованно
произнес:
- Ничего!
- Смотрите еще! - кричал я ему в отчаянии. - Осмотрели ли
облако", еще сотня бочонков - и наш корабль был бы полон.
Естественно, мы были в прекрасном настроении и решили
отпраздновать Рождество так весело, как только это возможно на
борту судна.
Правда, мы были словно затеряны среди океана, в двухстах
лье от берега и еще дальше от родины, но мысль о Рождестве с
его мистическими обычаями так же владела нами, как если бы мы
готовились к этому празднику под отеческой кровлей или у
дружеского очага.
Однако за отсутствием отеческой кровли и дружеского очага
мы решили на судне выполнить до мельчайших подробностей все
обычные церемонии и сделать заметную брешь в запасах "Летучего
облака". Товарищи сказали мне, что такова традиция на "Летучем
облаке", уже не впервые проводившем этот день в море. День
Рождества праздновали всегда, будь то в Ледовитом океане или в
лазурных волнах южных морей.
Но на этот раз, помимо обычных причин, было и еще одно
обстоятельство, располагавшее к веселью. Нас можно было
сравнить со счастливыми охотниками, возвращающимися домой с
полным ягдташем дичи. И в самом деле, мы очень близко подошли к
моменту возвращения домой. Наши сердца согревали воспоминания о
рождественских праздниках в кругу своей семьи, среди сестер,
кузин или любимых. Чтобы по возможности утешить нас в
отсутствии дам, наш великодушный патрон разрешил нам вино в
каком угодно количестве, ром и водку, и это усилило веселье на
шканцах. Что касается нашего повара-негра, то он заявил, что
превзойдет самого себя и что никогда еще компания голодных
китоловов не видала такого пиршества, какое готовит он для нас.
Некоторые из нас, печально настроенные, выражали сожаление
по поводу отсутствия традиционных индюка и гуся. Но где их
взять посреди океана? Настроенные более снисходительно
полагали, что индюка и гуся могут заменить чайки, бакланы или
какие-нибудь другие морские птицы, уж их-то
было вокруг в изобилии. И даже альбатрос, если бы имел любезность приблизиться к нам на выстрел, без сомнения мог бы украсить наш стол.
Но и без этого наш погреб предоставлял обилие съестных
припасов, которыми можно было утешиться. "Летучее облако" было
снабжено провизией на продолжительное плавание, наше же было
довольно кратковременно, и мы могли надеяться на настоящую
оргию обжорства солониной, свининой, маринадами и консервами. У
нас был бы и пудинг из лучшей муки, изюма и сушеной смородины,
а вокруг пудинга запылал бы голубым огнем бренди, отпущенный
нам капитаном. Мы надеялись на суп, рыбу и другие блюда, рецепт
которых был у нашего достаточно искусного повара. Для экипажа,
сидевшего полгода на солонине, такое меню выглядело прямо-таки
эпикурейским.
В день Рождества с самого утра палуба была, насколько
возможно, очищена от загромождавших ее предметов, хорошо
вымыта, натерта пемзой, совершенно как на военных кораблях.
Принарядились и матросы во все, что лучшего нашлось в их
сундуках. Некоторые так разукрасились, словно на корабле
предполагался бал, который почтит своим присутствием королева
Сэндвичевых островов или Помаре, королева острова Отанти.
Только один человек держался в стороне и не принимал
никакого участия в приготовлениях к празднику.Это был офицер
"Летучего облака" Элиджа Коффен. В радостное рождественское
утро, когда все в чудесном настроении духа обменивались
шутками, на лице Лиджа лежала еще более мрачная тень, чем
обыкновенно. По-видимому, Коффен старался сделать свою
наружность соответствующей своему имени (в переводе с
английского оно значило "гроб"). Но никто не обращал на него
внимания: он никогда не принимал никакого участия в
развлечениях экипажа, и вся эта церемония приготовлений не
могла занимать его. Вот если бы составлялся кружок для молитвы,
он охотно предложил бы свои услуги, пожалуй, даже взял бы на
себя инициативу.
Однако надо заметить, что несмотря на свой холодный и
сдержанный характер, Лидж Коффен не вызывал неприязни или
презрения среди экипажа "Летучего облака". Все знали, что он
честный малый, великолепный моряк, не имеющий себе равных в
искусстве бросать гарпун. Если как офицер он не был общителен,
то во всяком случае никто не мог упрекнуть его в деспотизме.
Однако в этот день мне хотелось, чтобы и он участвовал в общем
веселье. Возможно, только я один и заметил его отчужденность,
если другие обратили на нее внимание, то без сомнения приписали
это эксцентричности его характера, заставлявшей его хмурить
брови в то время, как остальные надрывались от смеха.
Солнце перешло меридиан, и аппетитный запах из кухни
напомнил о близости обеда. У нас уже текли слюнки, когда
знакомый крик, прозвучавший сверху, сразу изменил наш настрой и
выражение наших физиономий:
- Кит!
Не боясь соврать, скажу,что никогда этот крик не возбуждал
меньше энтузиазма, чем теперь: на некоторых лицах появилось
выражение настоящего отчаяния. Начать сейчас охоту за кашалотом
значило отказаться от всех удовольствий этого дня, не считая
того, что перестоявший обед ничего не стоил. Однако капитан
Дринкуотер не был человеком, способным вникать в такие
соображения и позволить упустить подобный случай. Даже если
предположить, что он пошел бы на проявление гуманности, то его
помощник не преминул бы напомнить ему о его профессиональном
долге. Едва слово "кит" прозвучало на борту, как спокойный
голос спросил:
- С какой стороны?
Этот голос принадлежал Лиджу Коффену.
- С бакборта, - ответил марсовой, - вот он опять!
Матросы "Летучего облака" не были бы настоящими
китоловами, если бы сохранили хладнокровие в эту минуту. Спустя
мгновение они уже столпились на бакборте, напряженно
вглядываясь в океан. Когда кит во второй раз пустил из своего
дыхала фонтан соленой воды, он был не далее трех кабельтовых от
"Летучего облака". Судя по тому, что струя воды была только
одна, мы легко определили, что имеем дело с кашалотом. Но были
и другие признаки: толстая квадратная голова, сильно утолщенная
шея, двухцветная кожа, серая голова - это был старый самец, и
такой, какого мы никогда не видали.
- Клянусь Иосафатом! - вскричал капитан. - В нем сто тонн
жиру! Это как раз столько, сколько нам еще нужно, если сумеем
его загарпунить! Ребята, - продолжал он, - за ним! Прекрасное
животное! Смотрите, он идет медленно, как рабочий вол! Он
словно говорит нам: преследуйте меня, если смеете! Спустить бы
сейчас шлюпки да устроить на него охоту!
При всяких других обстоятельствах капитан не говорил бы
таким вопросительным тоном, а просто крикнул бы:
- Шлюпки в море!
Но теперь он видел, что экипаж не очень-то расположен к
охоте на этого кашалота, так некстати появившегося.
Соблазнительные запахи из кухни были более привлекательны, чем
перспектива гонки за китом. И кроме того, все были одеты
по-праздничному, а в таком виде не очень-то приятно приниматься
за работу.
Если бы этот кашалот был обыкновенных размеров, едва ли
искушение оказалось таким сильным: мы не решились бы выказать
неповиновение категорическому приказу, однако действовали бы
неохотно. Но старый самец, который может нам принести сто тонн,
- совсем другое дело! Спермацет продавался по шестидесяти
долларов тонна, это составит недурную сумму, и экипаж получит
свою долю в добыче - было о чем подумать даже людям, разодетым
по-праздничному. Притом кашалот словно вел за собою "Летучее
облако" и имел явно вызывающий вид. Какой китолов устоял бы
перед этим?
- Ребята, - вскричал капитан, - мы непременно должны взять
его! Это увенчает наш рождественский обед и заменит нам гуся и
индюка. Отложим немного праздник и загарпуним животное! Обещаю
вам двойную порцию моего лучшего "Санта Круц"!..
Чтобы решиться, в последнем обещании экипаж "Летучего
облака" не нуждался. Наглость кашалота победила все сомнения и
колебания. Едва капитан кончил говорить, как раздался
единодушный крик:
- Отлично! Мы готовы!
- Шлюпки в море и вперед! Сто долларов первой шлюпке!
Через несколько мгновений шлюпки были уже спущены в море,
и охота началась.
Я попал в шлюпку под начальством старшего офицера. Нас
было шестеро: четверо гребцов, считая и меня, рулевой и сам
Лидж Коффен. Подгоняемые надеждой заработать сто долларов, мы
творили чудеса. Все гребцы нашей шлюпки были молоды и сильны.
Кроме того, у нас был лучший рулевой из всего экипажа. Поэтому,
когда мы приблизились к кашалоту, то оставили всех позади
минимум в ста ярдах. Минуту спустя наш командир уже встал,
крепко упершись ногами, прицелился своим гарпуном и глубоко
вонзил его в шею кашалота. Мы пришли первыми и заработали сто
долларов, мы настигли добычу, на зависть другим шлюпкам, и
радостно закричали ура. Конечно, закричали только четверо
гребцов, еще очень юных. Мистер Коффен и рулевой, человек
пожилой и опытный, воздержались от подобного бурного проявления
чувств.
Вдруг на лице Коффена отразился испуг. Он громко крикнул:
- В сторону! В сторону!
Мы принялись грести изо всех сил, и не зря: надо было
увернуться от ударов хвоста кашалота, который вспенил вокруг
всю поверхность моря. Эти удары следовали ритмично, один за
другим.
- Он уходит! Внимание!
Едва раздался этот крик, как чудовище бросилось вперед и
понеслось с быстротой сорвавшейся с узды лошади, унося с собой
гарпун. Железо, впившееся в его рану, доводило его до
бешенства.
Наш канат разматывался со страшной скоростью, дойдя до
последней сажени, он резко натянулся, и наша шлюпка понеслась
быстрее, чем на буксире парохода. В продолжение получаса мы
буквально летели по поверхности моря, и все по направлению
ветра. Скоро мы потеряли из виду побежденные нами шлюпки и даже
"Летучее облако". Нами начинали овладевать серьезные опасения,
сам рулевой обнаруживал некоторое беспокойство. Что касается
Лиджа Коффена, он был совершенно спокоен. Кто-то посоветовал
обрезать канат и пустить кашалота на волю, но офицер пренебрег
этим советом.
- Не-ет, - медленно произнес он таким странным голосом,
как будто собирался начать псалом, - мы не можем так упустить
его. Он получил удар гарпуном - он должен получить еще удар
копьем. Может быть, пройдет месяц,
прежде чем мы натолкнемся на такую же удачу, а через месяц будет не очень-то удобно огибать мыс Горн... Смотрите, он недолго протащит нас на буксире! Вы видите, он истекает кровью!
Это была правда. Оглянувшись, чтобы посмотреть на старого
самца, мы увидели, что его фонтан красного цвета, -
доказательство того, что задеты важные органы. Иногда
достаточно удара гарпуна, чтобы убить кита, но на этот раз наш
рулевой подумал, что кашалот смертельно ранен.
Теперь мы были так уверены в поимке кашалота, что забыли о
двух других шлюпках и даже о корабле. Все наше внимание было
сосредоточено на состоянии раненого гиганта. С минуты на минуту
уменьшалась скорость его, что мы чувствовали по ходу нашей
шлюпки, все замедлявшемуся. Наконец, он остановился.
- Пора! - торжествующим голосом воскликнул наш командир. -
Тащите канат, ребята, тащите крепче!
Бросив весла, мы стали осторожно выбирать канат. Этот
маневр скоро приблизил нас почти к самому кашалоту. Тогда Лидж
Коффен с копьем в руке, опершись на нос шлюпки, приготовился
снова поразить чудовищного зверя. Его удары были так точны, что
кровь хлынула волнами изо рта кашалота. Тот сделал последнее
усилие, чтобы нырнуть, но, ослабленный потерей крови, смог лишь
слегка ударить хвостом и опуститься едва на несколько футов в
глубину. Он тотчас же всплыл на поверхность, как обрубок
дерева, и только по легкому волнению моря можно было судить о
последних его усилиях в борьбе со смертью.
Теперь, когда кашалот был мертв, нам надо было вернуться
назад, чтобы попросить другие шлюпки помочь нам довести его до
корабля или привести корабль туда, где мы убили его. И в том и
в другом случае было необходимо прежде всего обозначить место,
чтобы иметь возможность снова найти его. Рулевой вспрыгнул на
тело кашалота, добрался до шеи и укрепил там небольшой флаг.
Потом он вытащил гарпун, мы свернули канат и уже приготовились
отплыть, как вдруг раздался крик:
- Кит!
Это крикнул с кормы рулевой: он заметил нового кашалота.
Легко представить, какое волнение охватило нас. Мы только
что убили одного кашалота, и тут же случай посылает нам
другого! Какой триумф сообщить о том, что мы убили пару! И
слава, и прибыль!
Да, это снова был кашалот.
- На весла и остаться в дрейфе! - крикнул наш командир. -
Ого, - добавил он, - их двое. А, я вижу, это самка с детенышем.
Они идут прямо на нас. Внимание, Билл, гарпуньте сначала
детеныша!
Эти слова относились к нашему рулевому, стоящему в эту
минуту с гарпуном в руке. Командир знал, что если загарпунить
детеныша, самка останется рядом, и у нас явится возможность
поразить и ее. Билл тоже хорошо это знал, знали и мы.
Через несколько мгновений самка поравнялась с нами,
детеныш плыл рядом. К счастью для нас, он держался у левых
плавников матери, именно с той стороны, где была наша шлюпка.
Гарпун полетел. Смертельно раненный китенок остался неподвижен
на воде. Бедная мать тоже остановилась. Не давая ей времени
опомниться, Коффен, в свою очередь, пустил гарпун, глубоко
впившийся в ее тело.
- Хорошо задета! - крикнул он.
Но вместо того, чтобы остаться около своего детеныша, как
мы того ожидали, мать высоко выпрыгнула из воды, со страшным
шумом упала снова в воду и бросилась вперед, таща за собою до
звонкости натянутый канат. Канат уже стал похож на проволоку.
Мы снова очутились на буксире. Наша лодка летела по морю еще
быстрее, чем в первый раз.
Мы скоро потеряли из виду и старого самца и детеныша. Наш
флаг постепенно скрывался из глаз и, когда раненая самка
соизволила остановиться, совершенно исчез из поля нашего
зрения.
Остановившись, мы начали подтягивать канат. На этот раз мы
были более осторожны. Мы все понимали, как велика опасность,
зная, что нет ничего ужаснее, чем самка, у которой убили
детеныша.
Мы беспрепятственно подобрались к ней, она была совершенно
неподвижна. Мы сочли ее мертвой, так как она потеряла много
крови. Но она не была мертва. Когда мы приблизились к ней
настолько, чтобы поразить копьем, мы заметили конвульсивные
сокращения мускулов на спине, и тут же ее хвост взвился вверх.
-Берегитесь удара хвоста! - закричал рулевой. - Она сейчас
нырнет! Берегитесь, чтобы она не разбила лодку!
Пока он кричал, кашалот поднял на воздух почти
перпендикулярно всю заднюю часть тела и, быстро погрузившись
головой вниз, исчез из глаз.
Мы знали об угрожающей нам опасности и при команде "На
весла!" налегли на них, как люди, спасающие свою жизнь.
И вправду речь шла о спасении жизни, но, увы, было
поздно... Через минуту мы почувствовали сильный толчок,
сопровождаемый треском. Мне показалось, что что-то рухнуло и я
падаю, но только не вниз, а вверх. Едва мелькнула у меня эта
мысль, как я почувствовал, что лечу вниз, потом погружаюсь в
воду так глубоко, что уже задыхаюсь.
Судя по тому, как глубоко я ушел под воду, я, должно быть,
был высоко подброшен в воздух, но как я тонул и как выплывал,
уже не помню. И вот я очутился на поверхности. Протерев глаза,
полные соленой воды, я огляделся
кругом, ища шлюпку.
Шлюпки не было! А мои товарищи? Что случилось с ними? На
поверхности воды не было видно признака ни шлюпки, ни живых
существ, ни даже трупов. Кашалот, разбив нашу лодку, тоже исчез
в безднах моря. В безбрежном просторе я был один. Так, по
крайней мере, мне казалось.
Ветер начал свежеть, поверхность моря покрылась рябью. То
здесь, то там на гребнях волн показывалась пена.
Конечно, эти волны мешали мне видеть останки нашей шлюпки.
Я был уверен, что она разбита вдребезги, а мои товарищи
сброшены в море. Все они умели плавать, значит, они здесь,
где-то рядом, борются с волнами. Я закричал что было силы.
Ответа нет. Большая морская птица с криком пролетела надо мною.
Время от времени я напрягался, чтобы возможно выше поднять
над водой голову и осмотреться вокруг. Я родился, так сказать,
в глуши лесов, но вблизи протекала большая река, и я сделался
отичным пловцом. Поэтому я без особенного страха взвешивал
обстоятельства, надеясь, что увижу на волнах какой-нибудь
обломок нашей шлюпки и легко воспользуюсь им.
В то время, когда мы кончали с самцом, к нам изо всех сил
спешили две шлюпки. Надежда на их помощь тоже ободряла меня, и
я поплыл в том направлении, где рассчитывал найти "Летучее
облако". Но скоро я понял, что мои надежды были иллюзией: пока
я плыл, то обдумывал свое положение и понял, что достичь
корабля вплавь невозможно. И в самом деле, даже когда мы
добивали кашалота, силуэты шлюпок были едва заметны, а потом и
самка увлекла нас очень далеко вперед. Мое искусство плавать
было бесполезно. "Летучее облако" было слишком далеко, я не
смог бы достичь его, даже если бы меня вела какая-нибудь
небесная звезда или огни, зажженные на мачтах "Летучего
облака". Солнце заходило, и приближение ночи навело меня на эту
мысль о звездах и огнях.
По примерному расчету меня отделяли от корабля миль
двенадцать. Двенадцать миль! Я ни за что не смог бы их
преодолеть! Я начинал чувствовать что-то похожее на отчаяние.
Я сделал последнее усилие, чтобы еще раз оглядеть пенные
гребни волн. Потом лег на спину, на этот раз полный отчаяния.
Мне теперь было безразлично, продолжать плыть или исчезнуть в
пучинах океана.
Некоторое время, с сердцем, исполненным тоски, я оставался
почти неподвижен, изредка только делая необходимые движения,
чтобы удерживаться на воде. Но вскоре, считая смерть
неизбежной, я решил прекратить свои мучения и погрузиться с
головой. Готов ли я был к самоубийству? Если да, то разве ужас
положения не смягчал моего греха? Не могу уверить вас, что в
эти минуты я предавался таким философским размышлениям. Я думал
о доме, о братьях, сестрах, особенно о матери. Никогда я не
сознавал так ясно всей правоты ее доводов и справедливости ее
упреков, которыми она осыпала меня за неповиновение. О, зачем я
не послушал ее предостережений! Только теперь я понял их
мудрость.
Не могу определить, сколько времени я предавался этим
мыслям. Я был как во сне, только инстинкт самосохранения
заставлял меня двигаться, воля здесь была ни при чем. Но я
хорошо, даже слишком хорошо, помню то, что вывело меня из этого
оцепенения. Это был труп человека с огромной раной, нанесенной
холодным оружием. Волна пронесла его передо мною, прямо перед
глазами, но я видел только его спину. Подхваченный волной, я
обогнал его и увидел его лицо: это был Билл, наш рулевой. В
ужасе от этого страшного зрелища, я быстро отвернулся и
очутился лицом к лицу с другим потерпевшим крушение. Но этот не
был мертв, по грудь в воде, он держался прямо, вероятно на
каком-нибудь обломке. Высокая волна подняла его, и я увидел,
что он сидит верхом на толстом бревне. Бревно было явно
обломком нашей шлюпки. Что касается самого человека, то это был
Коффен. Он еще держал в руке копье, которым готовился ударить
самку, когда был сброшен в море. Это копье старинного образца,
случайно попавшее в шлюпку, было так широко на конце, что
Коффен пользовался им как веслом. Я не мог удержать радостного
крика и, собрав все силы, поплыл прямо к Лиджу Коффену. Я
считал себя спасенным.
Прошло всего несколько мгновений, и я убедился в своей
ошибке. Когда я подплыл настолько близко, что уже мог
разглядеть выражение лица Коффена, я увидел, что он стремится
избежать встречи со мной, потому что он стал усиленно грести,
чтобы увеличить расстояние, разделяющее нас. Его лоб омрачился,
а на лице без труда читалось: "Тебе здесь делать нечего".
Но мое положение было не таково, чтобы я дал себя
спровадить, вопрос, как и для него, стоял о спасении жизни, и я
не хотел упустить единственный шанс. Я еще раз напряг силы и
поплыл к обломку. Он заметил это и, перестав грести своим
копьем, поднял его над головой. Если бы я не понял этого
угрожающего жеста, то его слова рассеяли бы все мои сомнения.
- Назад! - крикнул он глухим и зловещим голосом. - Если
приблизитесь, вы мертвец! Назад, в море, если дорожите жизнью!
Взгляд его глубоко запавших глаз, угрожающий тон, страшное
красноречие жеста - все ясно говорило о его решимости ударить
меня копьем, если я приближусь к нему на расстояние удара.
Нечто еще более убедительное наглядно показывало мне ожидающую
меня участь, если я не позабочусь о себе. Капризная волна опять
нанесла на меня труп Билла, бросив его между мною и Коффеном.
Когда Коффен заметил это, он резким жестом показал на труп и
сказал:
- Вы видите это? Он сам виноват в своей смерти. Он хотел
сесть рядом со мною. Но бревно может выдержать только одного, я
принужден был сказать ему об этом. Но нет, он настаивал, и я
должен был спасать свою жизнь... Вы поймете меня без слов, у
вас есть глаза, чтобы видеть. Еще раз предупреждаю, не
приближайтесь!
Я дошел до предела отчаяния, чтобы не бояться угроз, но
его страшное признание заставило меня похолодеть от ужаса. Я
перестал гнаться за ним и удовольствовался тем, что лишь
удерживался на поверхности.
Чтобы избежать соседства с несчастным Биллом, я поплыл.
Скорее какой-то инстинкт, чем воля, заставил меня издали
следить за Коффеном, хотя ни малейшей надежды на помощь не
оставалось. Было очевидно, что он не может помочь мне, не
рискуя погибнуть сам. Я все еще видел его нахмуренный лоб,
суровое безжалоствное лицо, крепко сжатые губы. Он
действительно мог убить меня, если бы я к нему приблизился.
Тем не менее я продолжал следовать за ним, благоразумно
держась на почтительном расстоянии от грозного оружия, которому
он нашел такое страшное употребление.
Почти десять минут я плыл за Коффеном. Он направлялся все
прямо, кое-как помогая себе копьем, и я следовал за ним с такой
легкостью, что иногда мне казалось, будто меня тащат на
буксире. Мы продвигались вперед, сохраняя между собою одно и то
же расстояние. Мы не обменялись больше ни единым словом, но
каждый раз, когда он оборачивался ко мне, я видел на лице его
все то же холодное, неумолимое выражение.
Я думаю, для него было бы большим облегчением, если бы я
пошел ко дну. Я же, уверенный в своем искусстве плавать и в
своей природной силе, думал, что смогу плыть за ним до
бесконечности. Но все чаще спрашивал себя: для чего? Да, для
чего? Однако словно какой-то необъяснимый магнит влек меня
помимо моей воли за человеком, который не мог и не хотел
оказать мне никакой помощи и, не моргнув глазом, убил бы меня,
если бы я только протянул руку, чтобы коснуться его бревна.
Может быть, я действительно находился под властью магнетизма и
был зачарован Коффеном, как птичка
змеей.
Но вместе с тем это чувство было понятно: если было
суждено умереть, то я предпочел бы умереть на глазах другого
человеческого существа, а не в ужасной пустыне океана,
покинутый всеми. Я приходил в ужас при мысли, что отстану и
умру одиноким, поглощенный и захлестнутый волнами, и никто не
услышит моей мольбы и не скажет мне последнего прости! Я буду
слышать в час своей кончины только нетерпеливые крики голодных
птиц, потому что море, как и суша, имеет своих хищников. Эти
ужасные крики звучали в моих ушах. Птицы знали, что скоро я
опущусь в бездну, чтобы потом снова всплыть и стать их
добычей...
Ужас, охвативший меня, становился невыносимым. И физически
и нравственно я едва держался. Но что делать? Перестать плыть и
пойти ко дну или собрать все силы и вступить в борьбу с
Коффеном за обладание его обломком, рискуя жизнью, не обращая
внимания на его угрозы?
К счастью, я не прибегнул к таким крайностям, и позднее
мне оказал помощь именно этот человек, на которого я смотрел
как на злейшего врага.
Когда мы оба в отчаянии боролись с волнами, наши взгляды
часто встречались. И вдруг мне показалось, что на его лице
блеснул луч сострадания. Я знал, что по натуре он не был ни
зол, ни жесток, и что не по отсутствию человеколюбия он был так
неумолим. В нем говорил самый могущественный инстинкт, инстинкт
самосохранения. Я и теперь в глубине души не могу осудить его
за его поведение при таких условиях. Но в эти страшные минуты я
и сам боролся за свою жизнь, во мне говорил тот же инстинкт.
Взгляд Коффена, устремленный на меня, казалось, говорил: "Ну,
бедный мальчик, вы мужественно боролись, и я в отчаянии, что
ничего не могу сделать для вас. Вы видите, что этот обломок не
выдержит двоих, и, конечно, не ждете, что я принесу свою жизнь
в жертву, чтобы спасти вашу".
Ни одно из этих слов не было произнесено, но я готов был
поклясться, что он произнес их и что я их слышал. Вот почему я
сказал ему:
- Я хорошо понимаю, что это бревно не выдержит двоих, но,
может быть, вы увидите что-нибудь, на чем я могу спастись? Вы
выше, чем я, вы над водой. Ради Бога, взгляните вокруг!
Он сдался на мои мольбы и внимательно осмотрел поверхность
моря. Я жадно следил за его взглядами и изучал выражение его
лица с тягостным беспокойством.
Спустя немного времени он взглянул на меня и разочарованно
произнес:
- Ничего!
- Смотрите еще! - кричал я ему в отчаянии. - Осмотрели ли