Страница:
Лев Аннинский
Русские и нерусские
Вместо пролога
А если исчезнем?
Выступление в клубе «Свободное слово» на дискуссии о судьбе России
Я впишусь в контекст дискуссии с помощью Когана и Рабиновича.
Поэт Павел Коган в свое время написал стихотворение о том, что мы еще дойдем до Ганга… до Японии, до Англии и т. д. С точки зрения геополитики все это кажется сегодня дикой бестактностью. Но, как только что правильно сказал поэт Вадим Рабинович, это пронзительная поэтическая правда.
Блок написал о нас как о скифах провокационную чушь – с точки зрения геополитики, но с точки зрения поэзии – это великая правда. И такое у Блока не редкость. Чтобы не хвататься еще раз за поэму «Двенадцать», напомню куликовский цикл: если вы читали комментарии к этому циклу, то знаете, что под татарами Блок изначально имел в виду интеллигенцию, к которой принадлежал сам. И Блок, влюбленный в средиземноморскую культуру, воображал, что мы ему поверим, будто в качестве скифа он готов удушить ее!
Но в таком случае – где тут великая поэтическая правда?
Правда в том, что Россия обречена все время примериваться к великой роли. Правильно сказал Дугин: это наш рок – или великая, или никакая. Амплуа грандиозное, но с обыденной точки зрения: ничего себе перспективка!
В этом геополитическом пространстве все равно кто-то должен созидать межнациональное государство, то есть строить империю. Аттила прошел бичом божьим – не сделал. Греки пробовали – надорвались. Чингис аж на вселенскую сверхзадачу замахнулся – мировой империи не вышло, но гигантское многонациональное государство на какое-то время построил.
И славянам государственный инстинкт привил – своим же наследникам на горе. Славяне и финны, тех же татар втянув, великое государство создали. Тимур хотел перехватить – сорвалось: Баязит помешал. В ХХ веке Гитлер пытался во всей Европе германский порядок насадить, до Урала дойти хотел – не вышло. Мы помешали.
Немцы и в Средние века по тридцать лет воевали, чтобы мир вокруг себя выстроить. Ничего у них не вышло.
Почему у русских вышло?
Потому что у русских никакой изначально русской модели, под которую они хотели бы подогнать мир, не было, а сформировались русские в результате усилий многих племен примириться вокруг идеи, взятой напрокат у греков. Идея была вселенская, а не русская. Вадим Кожинов называет этот тип власти идеократия. Можно иронизировать насчет такого типа власти, но тысячелетняя история России – это все-таки в целом не отрицательный, а положительный опыт сосуществования народов, не исчезавших под имперским катком, а сохранявших имена и лица. Это не попытка всех сделать русскими, а осознание себя русскими при попытке всех остаться самими собой.
У немцев не вышло, а у русских – вышло. Потому что немцы всегда пытались сделать немецкую империю, то есть Священную Римскую империю германского народа, причем другим народам предоставлялся выбор: или исчезнуть, или стать немцами (да еще и не всем позволили бы стать). Русские же сами появились в ходе того, что здесь смешивалось, они сами продукты смешения славян, финнов, ордынцев… Мы втягивали всех и со всеми смешивались. Вот поэтому на столь долгое время у нас это получилось.
Вопрос: получится ли дальше? Надолго ли развалилось? Под каким именем возродится? И возродится ли, или будут кипеть сто племен в междоусобии «горячих точек»? Этого никто не предскажет.
Но если получится, то есть если возродится сильное многонациональное государство, – легче не будет: будет тяжко. Потому что имперское тягло – это неизбежное ярмо на всяком человеке, в том числе и на интеллигенте, который по определению мечтает о свободе от всякого ярма и тягла. И громче всех кричит от боли и пищит от ужаса в контексте империи именно интеллигенция. По высшему замыслу она, так сказать, это и должна делать. Именно интеллигенция больше всего втаптывала в грязь Советский Союз, именно она способствовала его концу, и именно она теперь в растерянности спрашивает себя, зачем все это произошло, стало ли ей лучше и откуда в сердце такая тревога.
Нет больше империи, ни Советской, ни Российской. Есть расходящиеся регионы, распадающиеся суверенитеты, разгорающиеся национальные амбиции. Вопрос стоит так: кто и как соберет это пустующее место?
Почему пустующее? А правильно эстонец сказал Георгию Гачеву: вы, русские, работаете день и ночь и в результате чувствуете, что вы делаете ничего!
Мировой замах, вселенское величие – это же, в известном смысле, борьба с пустотой. Это то, о чем Толстой сказал: все во мне и я во всем! Это всегда только проект – проект мировой державы, проект мировой справедливости, проект мировой революции – что угодно, но это в конце концов, при попытке финального осуществления – ничто. Виртуальность.
А если это что-то, то что-то маленькое, этнически «чистое», исторически «частное». И тогда это уже не та Россия, в которой мы выросли. И тогда нам надо смириться с тем, что мы исчезаем как великий народ.
У меня было два разговора со Львом Николаевичем Гумилевым, они врезались в сознание. Однажды он сказал, что Россия это хрящ, наросший от трения Запада о Восток, Европы об Азию. Интересная формулировка, она оставляет открытым вопрос – а есть ли у России своя внутренняя задача, если она только следствие, «нарастающее» от взаимодействия прочих частей?
Тогда следующий вопрос: что обо что будет тереться в будущем, скажем, столетии (я уже не говорю о тысячелетии)? Что, будет Север об Юг тереться? Где мы тогда окажемся?
Будет ли у нас своя задача?
А если исчезнем?
Тогда придется утешаться фразой великого японца Акутагавы: я умираю, но то, что меня породило, породит второго меня.
Поэт Павел Коган в свое время написал стихотворение о том, что мы еще дойдем до Ганга… до Японии, до Англии и т. д. С точки зрения геополитики все это кажется сегодня дикой бестактностью. Но, как только что правильно сказал поэт Вадим Рабинович, это пронзительная поэтическая правда.
Блок написал о нас как о скифах провокационную чушь – с точки зрения геополитики, но с точки зрения поэзии – это великая правда. И такое у Блока не редкость. Чтобы не хвататься еще раз за поэму «Двенадцать», напомню куликовский цикл: если вы читали комментарии к этому циклу, то знаете, что под татарами Блок изначально имел в виду интеллигенцию, к которой принадлежал сам. И Блок, влюбленный в средиземноморскую культуру, воображал, что мы ему поверим, будто в качестве скифа он готов удушить ее!
Но в таком случае – где тут великая поэтическая правда?
Правда в том, что Россия обречена все время примериваться к великой роли. Правильно сказал Дугин: это наш рок – или великая, или никакая. Амплуа грандиозное, но с обыденной точки зрения: ничего себе перспективка!
В этом геополитическом пространстве все равно кто-то должен созидать межнациональное государство, то есть строить империю. Аттила прошел бичом божьим – не сделал. Греки пробовали – надорвались. Чингис аж на вселенскую сверхзадачу замахнулся – мировой империи не вышло, но гигантское многонациональное государство на какое-то время построил.
И славянам государственный инстинкт привил – своим же наследникам на горе. Славяне и финны, тех же татар втянув, великое государство создали. Тимур хотел перехватить – сорвалось: Баязит помешал. В ХХ веке Гитлер пытался во всей Европе германский порядок насадить, до Урала дойти хотел – не вышло. Мы помешали.
Немцы и в Средние века по тридцать лет воевали, чтобы мир вокруг себя выстроить. Ничего у них не вышло.
Почему у русских вышло?
Потому что у русских никакой изначально русской модели, под которую они хотели бы подогнать мир, не было, а сформировались русские в результате усилий многих племен примириться вокруг идеи, взятой напрокат у греков. Идея была вселенская, а не русская. Вадим Кожинов называет этот тип власти идеократия. Можно иронизировать насчет такого типа власти, но тысячелетняя история России – это все-таки в целом не отрицательный, а положительный опыт сосуществования народов, не исчезавших под имперским катком, а сохранявших имена и лица. Это не попытка всех сделать русскими, а осознание себя русскими при попытке всех остаться самими собой.
У немцев не вышло, а у русских – вышло. Потому что немцы всегда пытались сделать немецкую империю, то есть Священную Римскую империю германского народа, причем другим народам предоставлялся выбор: или исчезнуть, или стать немцами (да еще и не всем позволили бы стать). Русские же сами появились в ходе того, что здесь смешивалось, они сами продукты смешения славян, финнов, ордынцев… Мы втягивали всех и со всеми смешивались. Вот поэтому на столь долгое время у нас это получилось.
Вопрос: получится ли дальше? Надолго ли развалилось? Под каким именем возродится? И возродится ли, или будут кипеть сто племен в междоусобии «горячих точек»? Этого никто не предскажет.
Но если получится, то есть если возродится сильное многонациональное государство, – легче не будет: будет тяжко. Потому что имперское тягло – это неизбежное ярмо на всяком человеке, в том числе и на интеллигенте, который по определению мечтает о свободе от всякого ярма и тягла. И громче всех кричит от боли и пищит от ужаса в контексте империи именно интеллигенция. По высшему замыслу она, так сказать, это и должна делать. Именно интеллигенция больше всего втаптывала в грязь Советский Союз, именно она способствовала его концу, и именно она теперь в растерянности спрашивает себя, зачем все это произошло, стало ли ей лучше и откуда в сердце такая тревога.
Нет больше империи, ни Советской, ни Российской. Есть расходящиеся регионы, распадающиеся суверенитеты, разгорающиеся национальные амбиции. Вопрос стоит так: кто и как соберет это пустующее место?
Почему пустующее? А правильно эстонец сказал Георгию Гачеву: вы, русские, работаете день и ночь и в результате чувствуете, что вы делаете ничего!
Мировой замах, вселенское величие – это же, в известном смысле, борьба с пустотой. Это то, о чем Толстой сказал: все во мне и я во всем! Это всегда только проект – проект мировой державы, проект мировой справедливости, проект мировой революции – что угодно, но это в конце концов, при попытке финального осуществления – ничто. Виртуальность.
А если это что-то, то что-то маленькое, этнически «чистое», исторически «частное». И тогда это уже не та Россия, в которой мы выросли. И тогда нам надо смириться с тем, что мы исчезаем как великий народ.
У меня было два разговора со Львом Николаевичем Гумилевым, они врезались в сознание. Однажды он сказал, что Россия это хрящ, наросший от трения Запада о Восток, Европы об Азию. Интересная формулировка, она оставляет открытым вопрос – а есть ли у России своя внутренняя задача, если она только следствие, «нарастающее» от взаимодействия прочих частей?
Тогда следующий вопрос: что обо что будет тереться в будущем, скажем, столетии (я уже не говорю о тысячелетии)? Что, будет Север об Юг тереться? Где мы тогда окажемся?
Будет ли у нас своя задача?
А если исчезнем?
Тогда придется утешаться фразой великого японца Акутагавы: я умираю, но то, что меня породило, породит второго меня.
Мы и наши соседи
Диалектика тотальности
Тотальность монолитна, одномерна, сверхлична и невменяема. Тоталитаризм не ищет ни аргументации, ни тем более правил аргументации, он втягивает все и вся в воронку, так что втянутые задним числом осознают смысл того, что с ними произошло.
Тем интереснее лексическая статистика текстов, в которых исследуются отношения России и Германии за истекший век. Речь идет о двух самых беспредельных, самых жестоких вариантах тоталитаризма, какие знала история.
Что за понятие возникает чаще всего по ходу их смертельного противоборства?
Двойственность. Двоение. Двойной стандарт. Двойная мораль. Двоящаяся цель.
Пример скальпельного рассечения реальности: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, государство немецкое остается». Даже такому «византийцу», как Сталин, подобное перенацеливание в разгар драки далось непросто. Что же говорить о тех немцах, которые сразу после драки начали создавать государство, в плоти которого народ, тотально вовлеченный в гитлеризм, разом перешел в разряд «строителей светлого будущего»? Шизофреническая история!
Еще шаг в прошлое – в то предвоенное прошлое, когда лучшие немецкие коммунисты, спасаясь от нацизма, эмигрировали в СССР. Вместо ожидавшегося царства социальной справедливости они обнаружили нищую страну, пустые магазины, лагерный террор… Эти честные немцы так и не решились выговорить правду, то есть разрушить ту мечту о воплощенном коммунизме, которая помогала им выдерживать мерзость буржуазной реальности; они, и вернувшись в ГДР, продолжали мучиться двойной моралью, не говоря всей правды о сталинском тоталитаризме. Писатели, добровольно пошедшие на эту нравственную Голгофу, превратились, по меткому слову Густава Реглера, из инженеров душ в живодеров душ.
А русским было легче? Продолжать видеть в немецких рабочих 1941 года передовой отряд мировой революции и одновременно – штурмовой отряд того «враждебного окружения», в котором, по сталинской логике, оказался бастион мировой революции! И вообще – что за фантастический расклад, когда главной ненавидимой фигурой является социал-предатель, а тот, кому он предает наше правое дело, остается в тени, да еще оттуда, из тени, протягивают нам руки для Пакта?
Конечно, киногения есть киногения: фашизм ассоциируется (на экране, а потом и в массовом сознании) с замкнутым темным пространством, а все «наше» – с выходом на светлый простор, на воздух, на солнце… Такая образная антитеза помогает душе ориентироваться в лабиринте конкретных ситуаций, но ведь от двусмысленности самих ситуаций может поехать крыша не только у честных коммунистов…
И это же – эпохой раньше, в Первую мировую войну. Прицелы опять двоятся. Немцы смотрят на русских то ли как на партнеров, с которыми на протяжении веков шел культурный обмен (не только научными, литературными, музыкальными, но и династическими кадрами), то ли как на пустое место, как на насекомых, разбегающихся по ландшафту, как на нечто, имени не имеющее. Может, там вообще не русские, а монголы, воскресшие из ХIII века, чтобы вклиниться в новейший «спор культур» и смести самый этот спор в дикость.
А русские, громящие в 1914 году немецкие магазины? Они что, разбираются в нюансах? Они бьют подряд всех, кто похож на немца, не вчитываясь в генеалогические древо, которое добропорядочные остзейцы вывешивают на дверях своих лавок…
Никаких «аргументов», никакой «диалектики»!
А все-таки поищем ее в двоящихся фронтах двукратной мировой бойни.
Русская агитка 1914 года построена на том, что враг смешон. Дурного вкуса полно, трагизма ни на грош, не боимся мы немца, потешаемся над ним.
Немецкая агитка, напротив, полна трагического пафоса. Идет борьба Нибелунгов с нерасчленимой массой; победа над нею патетична; убитых русских считают миллионами «штук», они разбегаются, оставляя тевтонов в загадочном расступающемся пространстве.
Хитрые «византийцы» тайно чуют опору, мечтательные «тевтоны» – нет.
1941 год. Советская агитка сворачивает революционные сюжеты и ставит народ перед фактом нашествия. Слова «оккупант» и «захватчик» весомее, чем «фашист» и «немец» (немца вроде и нет, есть все тот же высмеиваемый «фриц»). Подо всем этим – реальность.
Геббельсовская агитация строится на ирреальности. «Чем больше лжи, тем легче верят». О простодушные юберменши: и это стряпается в народе, давшем Канта и Гёте!
А может, тут как раз логика?
Берем исходные ситуации: советская власть получила в наследство от царизма полуграмотный малокультурный народ; отсюда сверхзадача агитпропа – просветить, раскрыть народу глаза на реальность. Германский народ – поголовно грамотный, он – носитель великой культуры, и ему гитлеровская пропаганда не собирается «раскрывать глаза». Напротив, ей надо искать такую точку, чтобы «скосить глаза». Геббельс озабочен вовсе не охватом истины, он ищет контактные сюжеты, «коммуникативные ситуации», рассчитанные на тех, кто воспримет химеру: «еврейский заговор», «отбросы истории», «буденновские шапки». Верит ли в химеры сам пропагандист и есть ли за ними реальность, – уже не важно. Выйти из этого абсурда, не попрощавшись с логикой, невозможно.
Вы можете себе представить в устах Геббельса фразу: «Народ русский, государство российское остается»? Увы. Никаких на сей счет планов после своей победы немцы не предусматривали, Гитлер такие варианты просто запрещал обсуждать. Тайный страх сильнее аргументов.
Тотальный страх великого народа, зажатого в центре Европы и не находящего, к чему приложить свою мощь – в отличие от Британии, переплывающей моря, и от России, разбегающейся в немереные пространства.
В финале драмы наш Агитпроп успевает унять ненавидящего немцев Эренбурга («товарищ упрощает») и – на плакатах – вывести из фашистской темницы на светлый простор великих немцев: Канта, Шиллера, Гёте и даже Гейне (насчет последнего – явно «упрощая»). Мы их, так сказать, вывели. Как их ввести обратно? Немецкие историки до сей поры решают: был ли нацизм порождением германизма или чуждым явлением, оккупировавшим Германию.
Впрочем, и мы до сих пор решаем, висел ли коммунизм ярмом на доброй русский шее, или он и был шеей, которая удержала голову, когда по ней лупили те же немцы.
Тоталитаризм прост, пока воюет. Нет войны – и соображаешь, откуда у него что растет. Начинается диалектика.
Тем интереснее лексическая статистика текстов, в которых исследуются отношения России и Германии за истекший век. Речь идет о двух самых беспредельных, самых жестоких вариантах тоталитаризма, какие знала история.
Что за понятие возникает чаще всего по ходу их смертельного противоборства?
Двойственность. Двоение. Двойной стандарт. Двойная мораль. Двоящаяся цель.
Пример скальпельного рассечения реальности: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий, государство немецкое остается». Даже такому «византийцу», как Сталин, подобное перенацеливание в разгар драки далось непросто. Что же говорить о тех немцах, которые сразу после драки начали создавать государство, в плоти которого народ, тотально вовлеченный в гитлеризм, разом перешел в разряд «строителей светлого будущего»? Шизофреническая история!
Еще шаг в прошлое – в то предвоенное прошлое, когда лучшие немецкие коммунисты, спасаясь от нацизма, эмигрировали в СССР. Вместо ожидавшегося царства социальной справедливости они обнаружили нищую страну, пустые магазины, лагерный террор… Эти честные немцы так и не решились выговорить правду, то есть разрушить ту мечту о воплощенном коммунизме, которая помогала им выдерживать мерзость буржуазной реальности; они, и вернувшись в ГДР, продолжали мучиться двойной моралью, не говоря всей правды о сталинском тоталитаризме. Писатели, добровольно пошедшие на эту нравственную Голгофу, превратились, по меткому слову Густава Реглера, из инженеров душ в живодеров душ.
А русским было легче? Продолжать видеть в немецких рабочих 1941 года передовой отряд мировой революции и одновременно – штурмовой отряд того «враждебного окружения», в котором, по сталинской логике, оказался бастион мировой революции! И вообще – что за фантастический расклад, когда главной ненавидимой фигурой является социал-предатель, а тот, кому он предает наше правое дело, остается в тени, да еще оттуда, из тени, протягивают нам руки для Пакта?
Конечно, киногения есть киногения: фашизм ассоциируется (на экране, а потом и в массовом сознании) с замкнутым темным пространством, а все «наше» – с выходом на светлый простор, на воздух, на солнце… Такая образная антитеза помогает душе ориентироваться в лабиринте конкретных ситуаций, но ведь от двусмысленности самих ситуаций может поехать крыша не только у честных коммунистов…
И это же – эпохой раньше, в Первую мировую войну. Прицелы опять двоятся. Немцы смотрят на русских то ли как на партнеров, с которыми на протяжении веков шел культурный обмен (не только научными, литературными, музыкальными, но и династическими кадрами), то ли как на пустое место, как на насекомых, разбегающихся по ландшафту, как на нечто, имени не имеющее. Может, там вообще не русские, а монголы, воскресшие из ХIII века, чтобы вклиниться в новейший «спор культур» и смести самый этот спор в дикость.
А русские, громящие в 1914 году немецкие магазины? Они что, разбираются в нюансах? Они бьют подряд всех, кто похож на немца, не вчитываясь в генеалогические древо, которое добропорядочные остзейцы вывешивают на дверях своих лавок…
Никаких «аргументов», никакой «диалектики»!
А все-таки поищем ее в двоящихся фронтах двукратной мировой бойни.
Русская агитка 1914 года построена на том, что враг смешон. Дурного вкуса полно, трагизма ни на грош, не боимся мы немца, потешаемся над ним.
Немецкая агитка, напротив, полна трагического пафоса. Идет борьба Нибелунгов с нерасчленимой массой; победа над нею патетична; убитых русских считают миллионами «штук», они разбегаются, оставляя тевтонов в загадочном расступающемся пространстве.
Хитрые «византийцы» тайно чуют опору, мечтательные «тевтоны» – нет.
1941 год. Советская агитка сворачивает революционные сюжеты и ставит народ перед фактом нашествия. Слова «оккупант» и «захватчик» весомее, чем «фашист» и «немец» (немца вроде и нет, есть все тот же высмеиваемый «фриц»). Подо всем этим – реальность.
Геббельсовская агитация строится на ирреальности. «Чем больше лжи, тем легче верят». О простодушные юберменши: и это стряпается в народе, давшем Канта и Гёте!
А может, тут как раз логика?
Берем исходные ситуации: советская власть получила в наследство от царизма полуграмотный малокультурный народ; отсюда сверхзадача агитпропа – просветить, раскрыть народу глаза на реальность. Германский народ – поголовно грамотный, он – носитель великой культуры, и ему гитлеровская пропаганда не собирается «раскрывать глаза». Напротив, ей надо искать такую точку, чтобы «скосить глаза». Геббельс озабочен вовсе не охватом истины, он ищет контактные сюжеты, «коммуникативные ситуации», рассчитанные на тех, кто воспримет химеру: «еврейский заговор», «отбросы истории», «буденновские шапки». Верит ли в химеры сам пропагандист и есть ли за ними реальность, – уже не важно. Выйти из этого абсурда, не попрощавшись с логикой, невозможно.
Вы можете себе представить в устах Геббельса фразу: «Народ русский, государство российское остается»? Увы. Никаких на сей счет планов после своей победы немцы не предусматривали, Гитлер такие варианты просто запрещал обсуждать. Тайный страх сильнее аргументов.
Тотальный страх великого народа, зажатого в центре Европы и не находящего, к чему приложить свою мощь – в отличие от Британии, переплывающей моря, и от России, разбегающейся в немереные пространства.
В финале драмы наш Агитпроп успевает унять ненавидящего немцев Эренбурга («товарищ упрощает») и – на плакатах – вывести из фашистской темницы на светлый простор великих немцев: Канта, Шиллера, Гёте и даже Гейне (насчет последнего – явно «упрощая»). Мы их, так сказать, вывели. Как их ввести обратно? Немецкие историки до сей поры решают: был ли нацизм порождением германизма или чуждым явлением, оккупировавшим Германию.
Впрочем, и мы до сих пор решаем, висел ли коммунизм ярмом на доброй русский шее, или он и был шеей, которая удержала голову, когда по ней лупили те же немцы.
Тоталитаризм прост, пока воюет. Нет войны – и соображаешь, откуда у него что растет. Начинается диалектика.
Тевтобург – Веймар – Аушвиц
Как немец стал гитлеровцем?
Два слова об авторе, на суждения которого я опираюсь, теряясь перед фатальным вопросом. Иоахим Фест. Восьмидесятилетний патриарх немецких историков. В недавнем прошлом редактор крупнейшей газеты «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». Автор классических трудов по истории Третьего рейха и, в частности, книги «Гитлер», переведенной группой пермских германистов, – фрагмент из книги опубликован Гомельским университетом (сборник «Война в славянских литературах», Мозырь, 2006).
Немец изучает историю своего народа – нам-то что?
А то, что две мировые войны прокатились по нашим судьбам и душам. Пепел стучит: как все это оказалось возможно? Железные колонны, танковые армии, газовые печи, методичное уничтожение приговоренных наций, мировой порядок, спроектированный на крови. Как все это могло родиться в сознании одного из культурнейших народов мировой истории?
Учтем трагедию 1918 года – унижение Компьенской капитуляции, комплекс неполноценности, навязанной народу, полноценность которого была доказана веками работы и творчества. Но ведь и в 1914 год промаршировали в касках! Как же это? Куда делся тихий и добрый философ, учитель музыки, увековеченный и у нас в облике вовсе не эсэсовца, а обаятельного Карла Иваныча, героя толстовского «Детства»?
Может, заглянуть глубже? В те времена, когда Карл Иваныч еще не родился, а родился Мартин Лютер, прорычавший: «Не могу иначе!» А может, и еще глубже – во времена, когда Арминий Гордый подстерег в Тевтобургском лесу тогдашних властителей мира – римлян, чем обозначил начало германского участия в мировой истории?
Для своего момента это была смесь воинской находчивости и политического предательства, ибо римляне доверяли своему другу-союзнику и не ожидали удара в спину. Но для мировой истории оказалась важна не римская обида, а тот факт, что на Севере Европы обнаружилась мощная сила, ищущая выхода.
Эта сила со временем перехватила у Рима Европу и самое имя, назвавшись «Священной Римской империей германской нации».
Прочие нации не смирились с таким самопровозглашением и тридцать лет лупили немцев в XVII веке, пока не раздолбали империю на мелкие княжества, в которых и притихла (на время) энергия великого народа.
Что вынесли немцы из первого их имперского опыта, закончившегося так плачевно?
«Фигура добродушного, невоинственного, мечтательного немца на долгое время стала предметом насмешек для более самоуверенных соседей, – пишет Фест. – На деле же там затаилась глубокая подозрительность – реакция народа, исторический опыт которого был почти целиком отмечен ощущением угрозы. На основе его срединного географического положения у него рано развились комплексы окруженности и необходимости обороны, они-то самым ужасным образом и подтвердились в так никогда и не преодоленном страшном опыте тридцатилетней войны, превратившей страну в почти безлюдную пустыню. Самым значительным наследием войны были травмирующее чувство незащищенности и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода».
Справиться с хаосом в исторической реальности немец не мог – к этой невменяемой реальности он испытывал отвращение. Он стал выстраивать другую реальность – в мечтах и звуках. Мощь интеллекта, лишенного земной опоры, устремилась ввысь, подобно шпилю пламенеющей готики, и нашла себя в звездном небе. Древний опыт несторианской ереси, укрывшейся в холодных дебрях Севера от пустынного зноя ортодоксии, – акцент не на божественной, а на человеческой природе Духа, – позволил поместить нравственный закон «внутри нас», оставив все остальное вне закона.
Этот человеческий акцент позволил Духу избежать надмирности и укорениться в земном устроении, но поскольку в стиснутой соседями середине Европы места для устроения не было, – немецкая энергия ринулась обустраивать Мироздание в кабинетах.
По словам Фихте, эта энергия разметала скалы мыслей, из которых в следующие века возвела жилища. То ли жилища, то ли пепелища… немецкая классическая философия вовсе не имела в виду стать одним из источников беспощадной русской революции (как не имели этого в виду английская политэкономия и французский социализм). Но и для Германии философский опыт стал роковым.
Интеллектуальный радикализм Германии не знал себе подобных, именно эта неповторимость придала немецкому духу величие и характерный блеск. Но что касается действительности, то тут имела место полная неспособность к прагматическому типу поведения, в котором примирились бы друг с другом мышление и жизнь, а разум стал бы разумным. Немецкий дух мало заботился об этом. Он был в буквальном смысле слова асоциален и стоял в прославляемом противоречии с жизнью: дух безоговорочный и концентрированный, всегда в позиции «не могу иначе», с почти апокалипсической «тягой к интеллектуальной пропасти», на краю которой виделась не столько банальная человеческая действительность, сколько целые эпохи и миры, гибнущие в катастрофе.
Господи, Бог мой, что этому Духу было до жизни!
Еще меньше дела было – до политики. Политика – искусство возможного, немецкий же Дух, убежденный в невозможности осуществления своих грез, строил несбыточное в музыке, в искусстве, в философии, в умозрении.
Это была тонкая месть реальному миру – посрамление реальности Духом.
Но пока на старинных портретах темнели погруженные в раздумья предки – на бренной земле назревали перемены, сравнимые с великим переселением народов: немцу недолго оставалось предаваться филистерскому счастью у семейного очага и лихорадке научного познания в тиши кабинетов.
Интересно, что новый Арминий появился не в Пруссии с ее железным бисмарковским самообладанием, а в Австрии с эмоциональной непредсказуемостью жителей разваливающейся империи. Возник дикий гибрид мифологического и рационального мышления. Народ поэтов и мыслителей поверил в миф – не в миф политического обустройства Германии, а в миф судьбоносного переустройства Вселенной.
Захотелось вернуть запутавшемуся миру простоту, величие, экстаз, харизму и гениальность. Не Бисмарк, а Перикл забрезжил в грезах. Автобаны, которые должны были связать воедино воссоединенный рейх, потом Европу, потом Мир, – показались чем-то вроде Рима с его культом порядка в пределах. Все, что в пределах, следовало очистить, все, что за пределами, – уничтожить. Умозрение окрасилось кровью.
Оставалось вложить в этот мировой проект немецкую последовательность и непомерную логику.
Безудержная словоохотливость бесшабашного маргинала и художника-неудачника получила шанс наполниться каменным спокойствием прусского вояки, провожающего в газовую камеры всех, кто не дотянул до юберменша.
Гитлер пришел к власти законнейшим демократическим путем. Старые партии, ему противостоявшие, либо не принимали его всерьез, либо надеялись удержать этого авантюриста на поводке.
Вышло иначе. После 30 января 1933 года словно по тайному знаку начались массовые перебежки в стан национал-социалистов.
Европа почувствовала озноб: началась неведомая эпоха.
Иоахим Фест пишет: вопреки бытующему мнению, развитие немецкого Духа отнюдь не ведет только к Освенциму.
Как хотелось бы, чтобы он оказался прав!
Два слова об авторе, на суждения которого я опираюсь, теряясь перед фатальным вопросом. Иоахим Фест. Восьмидесятилетний патриарх немецких историков. В недавнем прошлом редактор крупнейшей газеты «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». Автор классических трудов по истории Третьего рейха и, в частности, книги «Гитлер», переведенной группой пермских германистов, – фрагмент из книги опубликован Гомельским университетом (сборник «Война в славянских литературах», Мозырь, 2006).
Немец изучает историю своего народа – нам-то что?
А то, что две мировые войны прокатились по нашим судьбам и душам. Пепел стучит: как все это оказалось возможно? Железные колонны, танковые армии, газовые печи, методичное уничтожение приговоренных наций, мировой порядок, спроектированный на крови. Как все это могло родиться в сознании одного из культурнейших народов мировой истории?
Учтем трагедию 1918 года – унижение Компьенской капитуляции, комплекс неполноценности, навязанной народу, полноценность которого была доказана веками работы и творчества. Но ведь и в 1914 год промаршировали в касках! Как же это? Куда делся тихий и добрый философ, учитель музыки, увековеченный и у нас в облике вовсе не эсэсовца, а обаятельного Карла Иваныча, героя толстовского «Детства»?
Может, заглянуть глубже? В те времена, когда Карл Иваныч еще не родился, а родился Мартин Лютер, прорычавший: «Не могу иначе!» А может, и еще глубже – во времена, когда Арминий Гордый подстерег в Тевтобургском лесу тогдашних властителей мира – римлян, чем обозначил начало германского участия в мировой истории?
Для своего момента это была смесь воинской находчивости и политического предательства, ибо римляне доверяли своему другу-союзнику и не ожидали удара в спину. Но для мировой истории оказалась важна не римская обида, а тот факт, что на Севере Европы обнаружилась мощная сила, ищущая выхода.
Эта сила со временем перехватила у Рима Европу и самое имя, назвавшись «Священной Римской империей германской нации».
Прочие нации не смирились с таким самопровозглашением и тридцать лет лупили немцев в XVII веке, пока не раздолбали империю на мелкие княжества, в которых и притихла (на время) энергия великого народа.
Что вынесли немцы из первого их имперского опыта, закончившегося так плачевно?
«Фигура добродушного, невоинственного, мечтательного немца на долгое время стала предметом насмешек для более самоуверенных соседей, – пишет Фест. – На деле же там затаилась глубокая подозрительность – реакция народа, исторический опыт которого был почти целиком отмечен ощущением угрозы. На основе его срединного географического положения у него рано развились комплексы окруженности и необходимости обороны, они-то самым ужасным образом и подтвердились в так никогда и не преодоленном страшном опыте тридцатилетней войны, превратившей страну в почти безлюдную пустыню. Самым значительным наследием войны были травмирующее чувство незащищенности и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода».
Справиться с хаосом в исторической реальности немец не мог – к этой невменяемой реальности он испытывал отвращение. Он стал выстраивать другую реальность – в мечтах и звуках. Мощь интеллекта, лишенного земной опоры, устремилась ввысь, подобно шпилю пламенеющей готики, и нашла себя в звездном небе. Древний опыт несторианской ереси, укрывшейся в холодных дебрях Севера от пустынного зноя ортодоксии, – акцент не на божественной, а на человеческой природе Духа, – позволил поместить нравственный закон «внутри нас», оставив все остальное вне закона.
Этот человеческий акцент позволил Духу избежать надмирности и укорениться в земном устроении, но поскольку в стиснутой соседями середине Европы места для устроения не было, – немецкая энергия ринулась обустраивать Мироздание в кабинетах.
По словам Фихте, эта энергия разметала скалы мыслей, из которых в следующие века возвела жилища. То ли жилища, то ли пепелища… немецкая классическая философия вовсе не имела в виду стать одним из источников беспощадной русской революции (как не имели этого в виду английская политэкономия и французский социализм). Но и для Германии философский опыт стал роковым.
Интеллектуальный радикализм Германии не знал себе подобных, именно эта неповторимость придала немецкому духу величие и характерный блеск. Но что касается действительности, то тут имела место полная неспособность к прагматическому типу поведения, в котором примирились бы друг с другом мышление и жизнь, а разум стал бы разумным. Немецкий дух мало заботился об этом. Он был в буквальном смысле слова асоциален и стоял в прославляемом противоречии с жизнью: дух безоговорочный и концентрированный, всегда в позиции «не могу иначе», с почти апокалипсической «тягой к интеллектуальной пропасти», на краю которой виделась не столько банальная человеческая действительность, сколько целые эпохи и миры, гибнущие в катастрофе.
Господи, Бог мой, что этому Духу было до жизни!
Еще меньше дела было – до политики. Политика – искусство возможного, немецкий же Дух, убежденный в невозможности осуществления своих грез, строил несбыточное в музыке, в искусстве, в философии, в умозрении.
Это была тонкая месть реальному миру – посрамление реальности Духом.
Но пока на старинных портретах темнели погруженные в раздумья предки – на бренной земле назревали перемены, сравнимые с великим переселением народов: немцу недолго оставалось предаваться филистерскому счастью у семейного очага и лихорадке научного познания в тиши кабинетов.
Интересно, что новый Арминий появился не в Пруссии с ее железным бисмарковским самообладанием, а в Австрии с эмоциональной непредсказуемостью жителей разваливающейся империи. Возник дикий гибрид мифологического и рационального мышления. Народ поэтов и мыслителей поверил в миф – не в миф политического обустройства Германии, а в миф судьбоносного переустройства Вселенной.
Захотелось вернуть запутавшемуся миру простоту, величие, экстаз, харизму и гениальность. Не Бисмарк, а Перикл забрезжил в грезах. Автобаны, которые должны были связать воедино воссоединенный рейх, потом Европу, потом Мир, – показались чем-то вроде Рима с его культом порядка в пределах. Все, что в пределах, следовало очистить, все, что за пределами, – уничтожить. Умозрение окрасилось кровью.
Оставалось вложить в этот мировой проект немецкую последовательность и непомерную логику.
Безудержная словоохотливость бесшабашного маргинала и художника-неудачника получила шанс наполниться каменным спокойствием прусского вояки, провожающего в газовую камеры всех, кто не дотянул до юберменша.
Гитлер пришел к власти законнейшим демократическим путем. Старые партии, ему противостоявшие, либо не принимали его всерьез, либо надеялись удержать этого авантюриста на поводке.
Вышло иначе. После 30 января 1933 года словно по тайному знаку начались массовые перебежки в стан национал-социалистов.
Европа почувствовала озноб: началась неведомая эпоха.
Иоахим Фест пишет: вопреки бытующему мнению, развитие немецкого Духа отнюдь не ведет только к Освенциму.
Как хотелось бы, чтобы он оказался прав!
«Это… азиатское отродье»
В безнадежной судьбе Русской освободительной армии, которая в составе гитлеровского вермахта пошла воевать против Красной Армии, самая безнадежная судьба – у создателя РОА генерала Андрея Власова. Кажется, что уж он-то – жертва стечения обстоятельств. Сложись ситуация иначе (в июне 1942 года, когда немцы отрезали его 2-ю ударную армию), – продолжал бы любимец Сталина лихо воевать против немцев, лупил бы их в Сталинграде, а Победу в мае 1945 года наверняка встретил бы в маршальских погонах.
И скроен прямо-таки на «русского народного героя», чуть не по меркам лесковского Ахиллы Десницына: семинарист-недоучка, громогласный верзила, веселый матерщинник, неутомимый бражник, бабник.
Гиммлер зафиксировал то, что немцы сказали этому русскому, когда взяли в плен: «Нам ясно, что вы человек значительный, вот вам шнапс, сигареты и бабы». Цитирую – по замечательному очерку Леонида Млечина «Особая папка» в «Вечерней Москве», но не могу отделаться от наваждения, будто устами Гиммлера реагирует на русского лихача описанный Лесковым тихий немец Гуго Пекторалис, русской «непомерностью» уязвленный… но так было во времена Лескова. Гиммлер же в глубине души предателя презирает. Хотя и готов использовать.
Шнапс, сигареты и баб немцы Власову обеспечивают. Поразительно, но даже в апреле 1945-го, потеряв последнюю надежду переметнуться к американцам, Власов пьянствует с эсэсовским оберфюрером, приставленным к нему следить, чтобы не сбежал. До последнего момента немцы чувствуют: мог бы – сбежал!
Весной 1945-го бежать ему уже некуда. А за два с половиной года до того, в 1941-м, под Киевом – из безвыходного окружения – выкрутился! Потеряв в окружении армию, переоделся крестьянином и с палочкой – к своим! После чего Сталин поверил в счастливую звезду этого мужика и опять дал ему армию – уже под Москвой. И ведь не ошибся: генерал Власов – «в валенках, стеганых ватных брюках и меховом жилете поверх генеральской гимнастерки» – выбил немцев из Волоколамска и стал одним из спасителей Москвы.
Удивительно ли, что Сталин увидел в нем и возможного спасителя Ленинграда? И опять дал ему армию – для прорыва блокады – ту самую, 2-ю ударную.
Увы: блокирована оказалась 2-я ударная. Виноват в этом был не Власов, а Сталин, запретивший армии отход. Судьба словно предложила Власову повторить киевский подвиг, и три недели он бродил по болотам, переодевшись крестьянином и рассчитывая выйти к своим (а перед тем последнюю прорывную атаку штабистов, пытавшихся вырваться из немецкого кольца, возгласил лично! – нет, в чем в чем, а в малодушии его не обвинишь).
В плен его взяли почти вслепую, случайно, поначалу и не опознав. Когда он понял, что попался, – заорал басом вошедшим в сарай немцам:
– Не стрелять! Я генерал Власов!
Значит, ни скрыться, ни перехитрить их уже не попытался. Мгновенно оборвал все: сдался с концами. Повернул личный фронт на 180 градусов. И объявил поход Русской освободительной армии против сталинской тирании.
Может, на измученных пленом недавних красноармейцев его костюмированный патриотизм и подействовал. Но немцы к этому новоявленному русскому вождю с самого начала отнеслись с брезгливостью: для них он был прежде всего предатель.
Леонид Млечин приводит состав РОА. 50 тысяч человек. В основном бывшие солдаты и командиры РККА – Красной Армии. Белоэмигрантов меньше – эти к Власову идут неохотно, разве что уж под самый конец войны, и то – в основном казачьи части.
Что казачьи части – объяснимо: у них к Советской власти свой счет, со времен троцко-свердловского «расказачивания», им и терять нечего. А вот белоэмигранты, патриоты идейные, – те понимают, что какой Сталин ни изверг, но именно он отбивает Россию от немцев, и пойти против Сталина – значит стать прежде всего изменником России, все остальные доводы потом. И насчет военнопленных понятно: эти просто хотят избежать бессмысленной гибели, умеют только воевать и идут к Власову, чтобы получить оружие. На что они рассчитывают? Что Власов и впрямь въедет в Кремль на белом коне?
И еще: надо различать в составе РОА людей белогвардейски убежденных и – оборотней, которым все равно, за счет чьей крови спасаться. Фигурально говоря (если искать примеры в ближайшем власовском окружении) это случай Жеребкова и случай Жиленкова. Одно дело – давний эмигрант, действительный ненавистник Советской власти, и другое дело – слесарь-пролетарий, этою властью взращенный, комсомольский вожак, потом парторг, комиссар, член Военного совета… и он же – «власовский Геббельс» – Георгий Жиленков, собрат Власова по петле 1946 года.
Геббельс, между тем, всерьез рассчитывает использовать власовскую авантюру в интересах гитлеровского рейха. И даже записывает (в дневник, то есть искренне): «Генерал Власов в высшей степени интеллигентный и энергичный русский военачальник». И тут же объясняет, почему: оказывается, что «интеллигентный военачальник» пообещал ему, Геббельсу, что национал-социализм спасет Россию…
Верит ли в это сам Власов?
Ни в коем случае! Его план лишен интеллигентских мерихлюндий: ударить по Сталину, а сокрушив Советскую власть, получить у немцев русское государство. А добром не отдадут, так ударить и им в спину.
Власов в этот безумный план, может быть, и верит. Но есть в Германии человек, который ни при каких обстоятельствах ничего подобного не допустит. И, между прочим, видит Власова насквозь.
Этот человек – Гитлер.
Интересно, что услуги свои попавший в плен Власов предлагает не «рейху» и его главе, а армейскому германскому командованию, и использовать его в качестве вербовщика-перебежчика начинают именно военные армейского звена. Они, конечно, чувствуют, что этот русский пытается вести свою игру, он даже «надеется в недалеком будущем принять немцев как гостей в Москве» – эту шутку немецкие генералы расценивают как «неслыханную наглость». Но в оперативных целях позволяют ему вербовать людей в РОА, то есть раскалывать антигитлеровский фронт.
И скроен прямо-таки на «русского народного героя», чуть не по меркам лесковского Ахиллы Десницына: семинарист-недоучка, громогласный верзила, веселый матерщинник, неутомимый бражник, бабник.
Гиммлер зафиксировал то, что немцы сказали этому русскому, когда взяли в плен: «Нам ясно, что вы человек значительный, вот вам шнапс, сигареты и бабы». Цитирую – по замечательному очерку Леонида Млечина «Особая папка» в «Вечерней Москве», но не могу отделаться от наваждения, будто устами Гиммлера реагирует на русского лихача описанный Лесковым тихий немец Гуго Пекторалис, русской «непомерностью» уязвленный… но так было во времена Лескова. Гиммлер же в глубине души предателя презирает. Хотя и готов использовать.
Шнапс, сигареты и баб немцы Власову обеспечивают. Поразительно, но даже в апреле 1945-го, потеряв последнюю надежду переметнуться к американцам, Власов пьянствует с эсэсовским оберфюрером, приставленным к нему следить, чтобы не сбежал. До последнего момента немцы чувствуют: мог бы – сбежал!
Весной 1945-го бежать ему уже некуда. А за два с половиной года до того, в 1941-м, под Киевом – из безвыходного окружения – выкрутился! Потеряв в окружении армию, переоделся крестьянином и с палочкой – к своим! После чего Сталин поверил в счастливую звезду этого мужика и опять дал ему армию – уже под Москвой. И ведь не ошибся: генерал Власов – «в валенках, стеганых ватных брюках и меховом жилете поверх генеральской гимнастерки» – выбил немцев из Волоколамска и стал одним из спасителей Москвы.
Удивительно ли, что Сталин увидел в нем и возможного спасителя Ленинграда? И опять дал ему армию – для прорыва блокады – ту самую, 2-ю ударную.
Увы: блокирована оказалась 2-я ударная. Виноват в этом был не Власов, а Сталин, запретивший армии отход. Судьба словно предложила Власову повторить киевский подвиг, и три недели он бродил по болотам, переодевшись крестьянином и рассчитывая выйти к своим (а перед тем последнюю прорывную атаку штабистов, пытавшихся вырваться из немецкого кольца, возгласил лично! – нет, в чем в чем, а в малодушии его не обвинишь).
В плен его взяли почти вслепую, случайно, поначалу и не опознав. Когда он понял, что попался, – заорал басом вошедшим в сарай немцам:
– Не стрелять! Я генерал Власов!
Значит, ни скрыться, ни перехитрить их уже не попытался. Мгновенно оборвал все: сдался с концами. Повернул личный фронт на 180 градусов. И объявил поход Русской освободительной армии против сталинской тирании.
Может, на измученных пленом недавних красноармейцев его костюмированный патриотизм и подействовал. Но немцы к этому новоявленному русскому вождю с самого начала отнеслись с брезгливостью: для них он был прежде всего предатель.
Леонид Млечин приводит состав РОА. 50 тысяч человек. В основном бывшие солдаты и командиры РККА – Красной Армии. Белоэмигрантов меньше – эти к Власову идут неохотно, разве что уж под самый конец войны, и то – в основном казачьи части.
Что казачьи части – объяснимо: у них к Советской власти свой счет, со времен троцко-свердловского «расказачивания», им и терять нечего. А вот белоэмигранты, патриоты идейные, – те понимают, что какой Сталин ни изверг, но именно он отбивает Россию от немцев, и пойти против Сталина – значит стать прежде всего изменником России, все остальные доводы потом. И насчет военнопленных понятно: эти просто хотят избежать бессмысленной гибели, умеют только воевать и идут к Власову, чтобы получить оружие. На что они рассчитывают? Что Власов и впрямь въедет в Кремль на белом коне?
И еще: надо различать в составе РОА людей белогвардейски убежденных и – оборотней, которым все равно, за счет чьей крови спасаться. Фигурально говоря (если искать примеры в ближайшем власовском окружении) это случай Жеребкова и случай Жиленкова. Одно дело – давний эмигрант, действительный ненавистник Советской власти, и другое дело – слесарь-пролетарий, этою властью взращенный, комсомольский вожак, потом парторг, комиссар, член Военного совета… и он же – «власовский Геббельс» – Георгий Жиленков, собрат Власова по петле 1946 года.
Геббельс, между тем, всерьез рассчитывает использовать власовскую авантюру в интересах гитлеровского рейха. И даже записывает (в дневник, то есть искренне): «Генерал Власов в высшей степени интеллигентный и энергичный русский военачальник». И тут же объясняет, почему: оказывается, что «интеллигентный военачальник» пообещал ему, Геббельсу, что национал-социализм спасет Россию…
Верит ли в это сам Власов?
Ни в коем случае! Его план лишен интеллигентских мерихлюндий: ударить по Сталину, а сокрушив Советскую власть, получить у немцев русское государство. А добром не отдадут, так ударить и им в спину.
Власов в этот безумный план, может быть, и верит. Но есть в Германии человек, который ни при каких обстоятельствах ничего подобного не допустит. И, между прочим, видит Власова насквозь.
Этот человек – Гитлер.
Интересно, что услуги свои попавший в плен Власов предлагает не «рейху» и его главе, а армейскому германскому командованию, и использовать его в качестве вербовщика-перебежчика начинают именно военные армейского звена. Они, конечно, чувствуют, что этот русский пытается вести свою игру, он даже «надеется в недалеком будущем принять немцев как гостей в Москве» – эту шутку немецкие генералы расценивают как «неслыханную наглость». Но в оперативных целях позволяют ему вербовать людей в РОА, то есть раскалывать антигитлеровский фронт.