Страница:
Наполеон вспылил:
— Подлый король, подлая нация, подлая армия… Держава, которая всех обманывала, не заслуживает существования.
Александр все так же широко улыбался и поддакивал:
— Разумеется, разумеется… И все же уничтожать Пруссию не следует. Хотя бы из гуманных соображений. Кое-что этому бедному королю надо бы и оставить…
…Предмет этого разговора, король прусский, все это время находился на русском берегу и ждал, когда его позовут. Но его так и не позвали…
Узнав от Александра, как развивался разговор о Пруссии, Фридрих-Вильгельм пришел в состояние паники. И решил пустить в ход тяжелую артиллерию: собственную жену.
Королева Луиза слыла красавицей.
— Против ваших чар он не устоит! — готовил ее трепещущий супруг.
Встреча состоялась. Прусская королева была во всем блеске своего лучшего туалета, голова украшена диадемой. Наполеон явился в охотничьем костюме, с хлыстом в руках. Конечно же супруг отсутствовал. Он, окруженный придворными, дожидался в соседней комнате.
Луиза встретила Наполеона патетически.
— Государь, справедливости… Прошу справедливости!..
Наполеон чуть коснулся ее платья.
— Какая великолепная материя, мадам. Скажите, это креп или итальянский газ?..
…Свидание затягивалось. Наконец не в силах долее выдерживать насмешливые взгляды царедворцев, Фридрих-Вильгельм нарушил тет-а-тет…
— Если бы он вошел чуть позже, — со смехом рассказывал Наполеон своим маршалам, — мне бы пришлось уступить ей Магдебург…
11
12
13
14
15
16
Глава четвертая
1
— Подлый король, подлая нация, подлая армия… Держава, которая всех обманывала, не заслуживает существования.
Александр все так же широко улыбался и поддакивал:
— Разумеется, разумеется… И все же уничтожать Пруссию не следует. Хотя бы из гуманных соображений. Кое-что этому бедному королю надо бы и оставить…
…Предмет этого разговора, король прусский, все это время находился на русском берегу и ждал, когда его позовут. Но его так и не позвали…
Узнав от Александра, как развивался разговор о Пруссии, Фридрих-Вильгельм пришел в состояние паники. И решил пустить в ход тяжелую артиллерию: собственную жену.
Королева Луиза слыла красавицей.
— Против ваших чар он не устоит! — готовил ее трепещущий супруг.
Встреча состоялась. Прусская королева была во всем блеске своего лучшего туалета, голова украшена диадемой. Наполеон явился в охотничьем костюме, с хлыстом в руках. Конечно же супруг отсутствовал. Он, окруженный придворными, дожидался в соседней комнате.
Луиза встретила Наполеона патетически.
— Государь, справедливости… Прошу справедливости!..
Наполеон чуть коснулся ее платья.
— Какая великолепная материя, мадам. Скажите, это креп или итальянский газ?..
…Свидание затягивалось. Наконец не в силах долее выдерживать насмешливые взгляды царедворцев, Фридрих-Вильгельм нарушил тет-а-тет…
— Если бы он вошел чуть позже, — со смехом рассказывал Наполеон своим маршалам, — мне бы пришлось уступить ей Магдебург…
11
Свидания двух императоров продолжались ежедневно, вплоть до 8 июля. Внешне они были так же сердечны и так же сопровождались объятиями и лобзаниями. Устраивались дружеские обеды и ужины, проводились торжественные смотры русских и французских войск.
Наконец 8 июля был подписан мирный договор.
Между Наполеоном и Александром устанавливался тесный союз двух равноправных сторон. Россия сохраняла главенство над Восточной Европой, Франция — над Западной и Центральной. Но в договоре имелась тайная статья, обязывающая Россию примкнуть к континентальной блокаде…
Хуже всего пришлось Пруссии.
Ей были оставлены Старая Пруссия, Бранденбург, Померания и Силезия. При этом договор подчеркивал, что Наполеон сохраняет за Пруссией эти земли только «из уважения к Его Величеству, Императору Всероссийскому». Все бывшие владения Пруссии к западу от Эльбы вошли в состав вновь образованного «Вестфальского королевства», которые Наполеон пожаловал своему младшему брату Жерому. Из отнятых у Пруссии польских земель было образовано «Великое герцогство Варшавское», переданное союзнику Наполеона королю Саксонскому.
Вечером 8 июля все церемонии закончились, и новоявленные «братья» расстались, вполне довольные собой.
Наполеон был очарован Александром. Его поразили дипломатические способности русского царя, его умение угадывать мысли собеседника и отвечать на них. В разговорах с близкими Наполеон подчеркивал красоту Александра, его обаятельность, ум, такт.
Александр отнесся к «брату» более сдержанно. Во всяком случае, он воздержался от оценок и характеристик.
— Будущее покажет, — ответил он на нетерпеливые расспросы. И это была, пожалуй, самая мудрая фраза из всех, произнесенных им в период Тильзита.
Наконец 8 июля был подписан мирный договор.
Между Наполеоном и Александром устанавливался тесный союз двух равноправных сторон. Россия сохраняла главенство над Восточной Европой, Франция — над Западной и Центральной. Но в договоре имелась тайная статья, обязывающая Россию примкнуть к континентальной блокаде…
Хуже всего пришлось Пруссии.
Ей были оставлены Старая Пруссия, Бранденбург, Померания и Силезия. При этом договор подчеркивал, что Наполеон сохраняет за Пруссией эти земли только «из уважения к Его Величеству, Императору Всероссийскому». Все бывшие владения Пруссии к западу от Эльбы вошли в состав вновь образованного «Вестфальского королевства», которые Наполеон пожаловал своему младшему брату Жерому. Из отнятых у Пруссии польских земель было образовано «Великое герцогство Варшавское», переданное союзнику Наполеона королю Саксонскому.
Вечером 8 июля все церемонии закончились, и новоявленные «братья» расстались, вполне довольные собой.
Наполеон был очарован Александром. Его поразили дипломатические способности русского царя, его умение угадывать мысли собеседника и отвечать на них. В разговорах с близкими Наполеон подчеркивал красоту Александра, его обаятельность, ум, такт.
Александр отнесся к «брату» более сдержанно. Во всяком случае, он воздержался от оценок и характеристик.
— Будущее покажет, — ответил он на нетерпеливые расспросы. И это была, пожалуй, самая мудрая фраза из всех, произнесенных им в период Тильзита.
12
В конце июля 1807 года Наполеон, увенчанный лаврами победителя и «миротворца», возвращался во Францию.
Весь путь от Тильзита до Парижа был сплошным триумфальным шествием среди всеобщего преклонения и раболепства. Но особенно оглушающим восторгом встретила его столица. А потом начался поток депутаций от городов и провинций, и все поздравляли, благодарили, прославляли.
Наполеон устал от бесконечного проявления всеобщей любви.
15 августа этого года ему исполнилось тридцать восемь лет; день рождения императора праздновала вся страна; что — страна: вся Европа!
И не было человека, который не поражался бы: еще не достигнув и сорока, он стал властелином Европы!
Куда уж тут Карлу Великому…
Замечали, правда, что печать времени легла на его облик. Он выглядел старше своего возраста. Отяжелел. Обрюзг. Непомерно выпятился живот. Лицо прорезали морщины.
Он не щадил себя. Во время походов он месил грязь вместе со своими солдатами, ночевал в палатках и ветхих хижинах, не сгибая спины стоял под пулями и ядрами.
И здесь, в Париже, когда все танцевали и веселились, он зачастую проводил ночи над картой или над документами, вникая в дела всех министерств и ведомств.
Характер его заметно испортился. Он стал брюзглив, часто выражал недовольство, постоянно позволял себе грубость, даже по отношению к дамам. Конечно, в какой-то мере он грешил этим и раньше, но теперь совсем не находил нужным сдерживать себя. Он относился с пренебрежением к другим; подлизывание и пресмыкательство доставляло ему явное удовольствие, хотя, как правило, он и не доверял подхалимам. Мелкие немецкие князья, постоянно толпившиеся в залах Тюильри и Сен-Клу, ради территориальной или денежной подачки, соперничая друг с другом в лакействе, чуть ли не ползали перед ним, сгибались в три погибели, ловили руки для поцелуев, и он не мешал им в этом.
Он чувствовал свою избранность, необыкновенность, сам упивался своим величием и требовал безоговорочного поклонения от других.
Впрочем, все это отнюдь не влияло на его деловые качества.
Он показал себя государственным человеком в высшем смысле этого слова. Своим ясным и цепким умом он сразу схватывал суть любого вопроса, и частное не влияло на постижение им общего — будь то в ходе войны, будь то в мирной обстановке. Он обладал необыкновенной памятью; все прочитанное или доложенное советниками он хранил в голове, чтобы в нужный момент применить к делу.
Весь путь от Тильзита до Парижа был сплошным триумфальным шествием среди всеобщего преклонения и раболепства. Но особенно оглушающим восторгом встретила его столица. А потом начался поток депутаций от городов и провинций, и все поздравляли, благодарили, прославляли.
Наполеон устал от бесконечного проявления всеобщей любви.
15 августа этого года ему исполнилось тридцать восемь лет; день рождения императора праздновала вся страна; что — страна: вся Европа!
И не было человека, который не поражался бы: еще не достигнув и сорока, он стал властелином Европы!
Куда уж тут Карлу Великому…
Замечали, правда, что печать времени легла на его облик. Он выглядел старше своего возраста. Отяжелел. Обрюзг. Непомерно выпятился живот. Лицо прорезали морщины.
Он не щадил себя. Во время походов он месил грязь вместе со своими солдатами, ночевал в палатках и ветхих хижинах, не сгибая спины стоял под пулями и ядрами.
И здесь, в Париже, когда все танцевали и веселились, он зачастую проводил ночи над картой или над документами, вникая в дела всех министерств и ведомств.
Характер его заметно испортился. Он стал брюзглив, часто выражал недовольство, постоянно позволял себе грубость, даже по отношению к дамам. Конечно, в какой-то мере он грешил этим и раньше, но теперь совсем не находил нужным сдерживать себя. Он относился с пренебрежением к другим; подлизывание и пресмыкательство доставляло ему явное удовольствие, хотя, как правило, он и не доверял подхалимам. Мелкие немецкие князья, постоянно толпившиеся в залах Тюильри и Сен-Клу, ради территориальной или денежной подачки, соперничая друг с другом в лакействе, чуть ли не ползали перед ним, сгибались в три погибели, ловили руки для поцелуев, и он не мешал им в этом.
Он чувствовал свою избранность, необыкновенность, сам упивался своим величием и требовал безоговорочного поклонения от других.
Впрочем, все это отнюдь не влияло на его деловые качества.
Он показал себя государственным человеком в высшем смысле этого слова. Своим ясным и цепким умом он сразу схватывал суть любого вопроса, и частное не влияло на постижение им общего — будь то в ходе войны, будь то в мирной обстановке. Он обладал необыкновенной памятью; все прочитанное или доложенное советниками он хранил в голове, чтобы в нужный момент применить к делу.
13
Сразу же после Тильзита он провел ряд внутренних преобразований.
Он уничтожил Трибунат — последнее государственное учреждение, которое (хотя бы своим названием) напоминало о революции и свободе. Стремясь вытравить из памяти народа свое прошлое, он провел серьезные перестановки в министерствах, убрав с официальных постов всех брюмерианцев, его товарищей по перевороту, и заменив их совершенно новыми, абсолютно послушными себе людьми. Среди «пострадавших» оказались министр иностранных дел Талейран и военный министр Бертье; впрочем, и того и другого Наполеон щедро наградил и сохранил к ним полное благоволение. Только Фуше он оставил на прежнем месте, хотя с каждым годом верил ему все меньше.
В центре его внимания находились финансы.
Он понимал, что политический кредит и внутри страны, и вовне в значительной мере зависит от уравновешенности бюджета и отсутствия перебоев в платежеспособности. Теперь он завершил реорганизацию финансового ведомства, начатую еще в период Консульства. Путем целого ряда мер, разработанных вместе с министром финансов Годеном, он добился того, что доходы империи стали покрывать и даже перекрывать расходы, в том числе и военные. Сделано это было, грубо говоря, за счет неприкрытого ограбления завоеванных земель — здесь у Наполеона имелся огромный опыт, начало которого падало еще на эпоху Директории. «Война должна кормить войну» — таков был принцип, цинично положенный им в основу этой системы. Повсеместная практика устанавливала, что все расходы, связанные с войной, несли именно те, на чью территорию завоеватель вносил войну. И потом, контингента, размещенные в завоеванных и зависимых странах, содержались этими странами полностью за свой счет. Кроме огромных контрибуций, определенных мирными договорами, постоянно налагались экстраординарные поборы на отдельные провинции и города, дающие «сверх программы» десятки миллионов франков. Все эти деньги шли бесконтрольно в личную казну императора, что позволило ему, несмотря на многочисленные пожалования и раздачи, в короткий срок сберечь для себя триста миллионов франков, хранившихся в подвалах Тюильри.
Сила и могущество империи — Наполеон прекрасно понимал и это — базировались не только и не столько на личном богатстве, сколько на прочном союзе с национальной буржуазией, тем классом, от которого зависел экономический потенциал государства. Пока что союз этот казался нерушимым. Завоевательные войны давали французской буржуазии новые рынки сбыта, а континентальная блокада избавляла ее от могущественного конкурента. И парижская биржа быстро и однозначно отреагировала на Тильзитский мир: в августе — сентябре 1807 года курс ценных бумаг поднялся так высоко, как не поднимался никогда ни до этого, ни потом.
Показательно, что именно теперь возник план сооружения на Монмартре колоссальной «башни мира»; ей надлежало стать символом величия Наполеона, подарившего людям работу, доходы, мир.
Он уничтожил Трибунат — последнее государственное учреждение, которое (хотя бы своим названием) напоминало о революции и свободе. Стремясь вытравить из памяти народа свое прошлое, он провел серьезные перестановки в министерствах, убрав с официальных постов всех брюмерианцев, его товарищей по перевороту, и заменив их совершенно новыми, абсолютно послушными себе людьми. Среди «пострадавших» оказались министр иностранных дел Талейран и военный министр Бертье; впрочем, и того и другого Наполеон щедро наградил и сохранил к ним полное благоволение. Только Фуше он оставил на прежнем месте, хотя с каждым годом верил ему все меньше.
В центре его внимания находились финансы.
Он понимал, что политический кредит и внутри страны, и вовне в значительной мере зависит от уравновешенности бюджета и отсутствия перебоев в платежеспособности. Теперь он завершил реорганизацию финансового ведомства, начатую еще в период Консульства. Путем целого ряда мер, разработанных вместе с министром финансов Годеном, он добился того, что доходы империи стали покрывать и даже перекрывать расходы, в том числе и военные. Сделано это было, грубо говоря, за счет неприкрытого ограбления завоеванных земель — здесь у Наполеона имелся огромный опыт, начало которого падало еще на эпоху Директории. «Война должна кормить войну» — таков был принцип, цинично положенный им в основу этой системы. Повсеместная практика устанавливала, что все расходы, связанные с войной, несли именно те, на чью территорию завоеватель вносил войну. И потом, контингента, размещенные в завоеванных и зависимых странах, содержались этими странами полностью за свой счет. Кроме огромных контрибуций, определенных мирными договорами, постоянно налагались экстраординарные поборы на отдельные провинции и города, дающие «сверх программы» десятки миллионов франков. Все эти деньги шли бесконтрольно в личную казну императора, что позволило ему, несмотря на многочисленные пожалования и раздачи, в короткий срок сберечь для себя триста миллионов франков, хранившихся в подвалах Тюильри.
Сила и могущество империи — Наполеон прекрасно понимал и это — базировались не только и не столько на личном богатстве, сколько на прочном союзе с национальной буржуазией, тем классом, от которого зависел экономический потенциал государства. Пока что союз этот казался нерушимым. Завоевательные войны давали французской буржуазии новые рынки сбыта, а континентальная блокада избавляла ее от могущественного конкурента. И парижская биржа быстро и однозначно отреагировала на Тильзитский мир: в августе — сентябре 1807 года курс ценных бумаг поднялся так высоко, как не поднимался никогда ни до этого, ни потом.
Показательно, что именно теперь возник план сооружения на Монмартре колоссальной «башни мира»; ей надлежало стать символом величия Наполеона, подарившего людям работу, доходы, мир.
14
Мир… Всеобщий… Полный…
Париж ликовал и веселился.
Праздник сменялся праздником.
На улицах, на площадях и даже в убогих домишках окраин царило приподнятое настроение — почти как в дни революции.
Люди верили: Наполеон принес мир, мир принесет счастье.
В Тюильрийском дворце почти непрерывно гремела музыка. Пышные приемы сменялись балами и театральными представлениями. Жены и дочери новоявленных герцогов, графов и маркизов соперничали в изысканной роскоши нарядов.
А в глубине дворца, в отгороженном от всего этого шума и блеска толстыми стенами и широкими галереями кабинете, днем и ночью сидел человек, склонившийся над картой Европы…
…Он обещал Франции мир… Прочный и постоянный… Обещал торжественно… Но, видимо, он поторопился… Не все рассчитал…
Чаще и чаще возвращался он взглядом в юго-западный угол карты, и чем пристальнее всматривался, тем больше убеждался: да, он поторопился с обещанием…
…Континентальная блокада охватила почти всю береговую линию Европы. Почти всю… Но не всю. Вот, к примеру, Пиренейский полуостров. Испания, конечно, союзница. Но можно ли верить, что эта союзница тайно не содействует английской контрабанде?.. А контрабанда идет полным ходом — у него точные сведения… Что же касается Португалии, то тут и говорить не о чем. Португалия традиционно привязана к Англии еще со времен Кромвеля, и даже раньше… Значит, здесь прямой мост к поступлению английских товаров на континент, и прежде всего во Францию… Значит, пока этот статус будет сохраняться, континентальная блокада останется мифом. И мирным путем здесь ничего не сделаешь. Остается одно: война. Значит, и мир — это миф…
…Так думал он втайне от всех, просиживая долгие часы в своем уединенном кабинете.
И об этом же самом думали и говорили в совершенно ином месте люди весьма далекие от раздумий и планов Наполеона.
Париж ликовал и веселился.
Праздник сменялся праздником.
На улицах, на площадях и даже в убогих домишках окраин царило приподнятое настроение — почти как в дни революции.
Люди верили: Наполеон принес мир, мир принесет счастье.
В Тюильрийском дворце почти непрерывно гремела музыка. Пышные приемы сменялись балами и театральными представлениями. Жены и дочери новоявленных герцогов, графов и маркизов соперничали в изысканной роскоши нарядов.
А в глубине дворца, в отгороженном от всего этого шума и блеска толстыми стенами и широкими галереями кабинете, днем и ночью сидел человек, склонившийся над картой Европы…
…Он обещал Франции мир… Прочный и постоянный… Обещал торжественно… Но, видимо, он поторопился… Не все рассчитал…
Чаще и чаще возвращался он взглядом в юго-западный угол карты, и чем пристальнее всматривался, тем больше убеждался: да, он поторопился с обещанием…
…Континентальная блокада охватила почти всю береговую линию Европы. Почти всю… Но не всю. Вот, к примеру, Пиренейский полуостров. Испания, конечно, союзница. Но можно ли верить, что эта союзница тайно не содействует английской контрабанде?.. А контрабанда идет полным ходом — у него точные сведения… Что же касается Португалии, то тут и говорить не о чем. Португалия традиционно привязана к Англии еще со времен Кромвеля, и даже раньше… Значит, здесь прямой мост к поступлению английских товаров на континент, и прежде всего во Францию… Значит, пока этот статус будет сохраняться, континентальная блокада останется мифом. И мирным путем здесь ничего не сделаешь. Остается одно: война. Значит, и мир — это миф…
…Так думал он втайне от всех, просиживая долгие часы в своем уединенном кабинете.
И об этом же самом думали и говорили в совершенно ином месте люди весьма далекие от раздумий и планов Наполеона.
15
…Они сидели вчетвером в просторной мастерской Марата. Был поздний вечер. Кофе, давно разлитый по чашкам, успел остыть, но разговор дошел до такой точки, что они забыли о кофе.
— Нет, что вы ни говорите, а перспективы наши становятся все более неясными, я бы сказал даже точнее: безнадежными. Помните, как было вначале? Какой подъем, какие дела! Казалось, еще немного, и тирания будет уничтожена. А теперь все замерло. Он ни в чем и ни в ком не встречает противодействия…
Террей хлебнул холодного кофе и оглядел остальных.
— Что, разве я не прав?
— Ты, конечно, прав, но не совсем, — ответил за всех Вийяр. — Уж коли заговорили о выступлениях поры Консульства, то вспомним, чем все они кончились: бесполезной для дела гибелью десятков наших товарищей, да каких! Недаром кое-кто считал, что все это провокации Фуше. А что касается дальнейшего… События развивались слишком быстро — поспеть за ними просто было невозможно, в особенности если учесть, как поставил тиран дело политического шпионажа и наушничества… И нужно отдать ему справедливость — он не только душил. Он все время пытался — и пытается — приманить, подкупить… Ведь даже и тебе, отменному борцу за свободу, — Вийяр лукаво посмотрел на Террея, — он умудрился всучить орден Почетного легиона…
— Будь проклят этот орден, — вспылил Террей. — Плевал я на него, как и на все «милости» этого злодея!
— Не сомневаюсь в этом, — продолжал Вийяр. — Так рассуждаешь ты, так рассуждаем все мы и наши братья. Но нас всего сотни, ну тысячи, других же, которые смотрят на это дело иначе, — миллионы.
— И потом, — подхватил хозяин дома, — как-никак он принес Франции мир. А это действует на воображение.
— На воображение простаков, — вмешался Буонарроти. — Мир — это миф, приманка для легковерных и средство временного самоуспокоения… О каком мире может идти речь, если война — именно то, что насыщает тирана, утверждает его бренное величие, бросает ему ложный якорь спасения… Я уже давно предвидел то, что ныне произошло. Еще на Олероне… Нет, мира быть не может. Когда я думаю о тиране, то всегда вспоминаю хорошо вам известную детскую забаву: белку в колесе. Посмотрите на нее — с какой энергией, с каким упорством она устремляется вперед и вверх, а сама все время остается на месте! Так и он. Теперь у него нет выхода из того порочного круга, который он сам себе очертил. Каждое новое завоевание, сопровождаемое дикими грабежами, дает средства, позволяющие карабкаться дальше, но оно же рождает и все увеличивает ненависть тех, кто ограблен и унижен! Сейчас они скрывают свои чувства, тиран подавляет в них все естественное и живое, но долго подобное продолжаться не может! Чем больше победитель насилует и душит побежденных, чем сильнее гнет их и заставляет терпеть унижения, тем яростнее в положенный час вспыхнет их противоборство!
— Неплохо бы узнать, когда же наступит этот «положенный час»? — иронически поинтересовался Террей.
Буонарроти не пожелал заметить иронию.
— Он уже наступает! Оглянемся вокруг — кое-где народы начинают подниматься! Восстание в Южной Италии разрослось настолько, что туда отправлена целая армия. На Сицилии, того и гляди, установится всеобщее неповиновение. Даже в раздробленной и разобщенной Германии пробуждается нечто вроде национальной сплоченности. Недавно тиран приказал расстрелять издателя-немца за распространение запрещенной литературы, и вся страна ответила единодушным криком возмущения!
— Это частный случай, — продолжал свое Террей.
— Конечно. Но из таких частных случаев складывается всеобщая борьба за свободу. Разве ты не видишь, как в покоренных странах растет — пока еще глухое — противодействие? В той же Германии сложилась новая организация — Тугенбунд, великое братство борьбы, наподобие нашего…
— Может, и так, — не унимался Террей, — но это в Италии или в Германии…
— Люди — одна семья, — с жаром воскликнул Буонарроти, — и их не разделить границами государств и национальностей. Все они в равной мере стремятся к свободе и счастью. Свобода и всеобщее счастье — разве это не основная цель нашей борьбы? Борьба начинается повсюду — в Германии, в Италии, в Польше; силы еще разрозненны, борьба скрыта от постороннего глаза. Но она идет и будет нарастать. А у нас? Не надо прибедняться, и у нас есть кое-что, и то, что мы с вами сейчас здесь сидим и беседуем на подобные темы, — первое тому доказательство.
— Ну, этого слишком мало.
— Мало? — Буонарроти улыбнулся. — Тогда послушайте о том, что я с самого начала нашей сегодняшней встречи хотел вам рассказать.
Он вытащил из кармана сюртука небольшую брошюру.
— Вот, смотрите.
— «Философские письма», — прочитал Террей. — Что это такое?
Марат и Вийяр подсели ближе к товарищу и вместе с ним принялись рассматривать книжечку.
— Тридцать шесть страничек, — посчитал Террей. — А вот и имя издателя. «Ригоме Базен»… Ах, вот оно что… Наш брат Катон[35] вновь занялся публицистической деятельностью… — Он продолжал листать брошюру. — Но здесь и правда сплошная философия. К чему она нам?..
Буонарроти вырвал брошюру из его рук.
— Не думал, что ты такое можешь брякнуть. Прочти-ка вот это.
Террей прочитал вслух:
— «Политические революции вовсе не являются, как утверждают некоторые поверхностные наблюдатели, значительным следствием незначительных причин; они — результат медленного и прогрессивного развития человеческого разума…»
— Ого! — воскликнул Вийяр. — Да как же эти олухи пропустили такое?
— В том-то и дело, — подхватил Буонарроти. — Брат Катон вместе с одним нашим соотечественником, философом, который ему здорово помогает в камуфлировании, решили обвести вокруг пальца цензуру, полицию и самого «великого». Оба прекрасно понимали: начни они называть вещи своими именами и издавать журнал, прославляющий революцию и разоблачающий тирана, их труд будет уничтожен прежде, чем увидит свет, а сами они окажутся за решеткой. А вот философия — совсем другое дело. Это превосходная ширма, поскольку в философии ничего не смыслят не только господин Фуше, но и его всемогущий повелитель. И вот, ловко используя недовольство Наполеона деятельностью чересчур распоясавшихся неокатоликов, Катон и его друг Бонноме, который не является членом нашего общества, заявили, что их журнал ставит целью философскую полемику с «недоброжелателями режима»…
— И прошло? — спросил Марат.
— Как видите, прошло. С них только требуют предварительный просмотр текста. В целом же разрешение получено, и журнал увидел свет… Но главное не в этом. Получив разрешение на выпуск журнала, Катон тотчас же связался со всеми нашими людьми. Они стали подписчиками журнала. И не только они. Наряду с филадельфами в список вошло много сочувствующих и тех, на кого мы можем рассчитывать. Сюда относятся, например, Фрошо, префект департамента Сены, Майошо, секретарь министерства полиции, Мюрер, председатель Кассационного суда, Понс, бывший член Конвента, и многие другие, в том числе простые люди — маляры, токари, столяры, булочники…
Соратники внимательно слушали Филиппа. Наконец Террей спросил:
— Ну и что же?
— Ты не понимаешь? — удивился Буонарроти.
— Я, кажется, начинаю понимать, — возбужденно проговорил Марат. — Брат Катон и другие члены «Ареопага» смотрят на этот журнал как на способ организации наших разрозненных сил…
— Совершенно верно, — обрадовался Буонарроти, — ты правильно уловил суть. Журнал в руках «Ареопага» станет не только средством агитации и пропаганды, но и подлинным объединителем нашего движения. Если удастся и впредь обманывать цензуру, здесь можно будет добиться многого. Статьи будут написаны эзоповским языком, да и, кроме того, брат Катон каждому из подписчиков-филадельфов пришлет особый ключ, с помощью которого можно будет установить подлинный смысл каждой фразы… Вы понимаете, как это важно? У нас впервые от начала нашей деятельности появился регулярный канал общения, который сплотит в с е х филадельфов и их друзей… Но это еще не все. Самое главное я оставил на конец.
Выждав несколько секунд, Филипп продолжал:
— Да будет вам известно, друзья, что не далее как сегодня я получил письмо от брата Сертория[36]. Он пишет, что брат Леонид, от которого все мы так много ожидаем, бросил военную службу и ушел в отставку. Он с семьей будет жить отныне в Париже. И у этого энергичного человека зреет некий план, о котором, впрочем, говорить еще рано…
…Они и не заметили, как совсем рассвело. Марат потушил лампу и отдернул шторы на окнах. Тихо, чтобы не привлекать внимания соседей, Террей и Вийяр покинули дом на улице Бра д'Ор, Марат же и Буонарроти поднялись на второй этаж в свои комнаты…
— Нет, что вы ни говорите, а перспективы наши становятся все более неясными, я бы сказал даже точнее: безнадежными. Помните, как было вначале? Какой подъем, какие дела! Казалось, еще немного, и тирания будет уничтожена. А теперь все замерло. Он ни в чем и ни в ком не встречает противодействия…
Террей хлебнул холодного кофе и оглядел остальных.
— Что, разве я не прав?
— Ты, конечно, прав, но не совсем, — ответил за всех Вийяр. — Уж коли заговорили о выступлениях поры Консульства, то вспомним, чем все они кончились: бесполезной для дела гибелью десятков наших товарищей, да каких! Недаром кое-кто считал, что все это провокации Фуше. А что касается дальнейшего… События развивались слишком быстро — поспеть за ними просто было невозможно, в особенности если учесть, как поставил тиран дело политического шпионажа и наушничества… И нужно отдать ему справедливость — он не только душил. Он все время пытался — и пытается — приманить, подкупить… Ведь даже и тебе, отменному борцу за свободу, — Вийяр лукаво посмотрел на Террея, — он умудрился всучить орден Почетного легиона…
— Будь проклят этот орден, — вспылил Террей. — Плевал я на него, как и на все «милости» этого злодея!
— Не сомневаюсь в этом, — продолжал Вийяр. — Так рассуждаешь ты, так рассуждаем все мы и наши братья. Но нас всего сотни, ну тысячи, других же, которые смотрят на это дело иначе, — миллионы.
— И потом, — подхватил хозяин дома, — как-никак он принес Франции мир. А это действует на воображение.
— На воображение простаков, — вмешался Буонарроти. — Мир — это миф, приманка для легковерных и средство временного самоуспокоения… О каком мире может идти речь, если война — именно то, что насыщает тирана, утверждает его бренное величие, бросает ему ложный якорь спасения… Я уже давно предвидел то, что ныне произошло. Еще на Олероне… Нет, мира быть не может. Когда я думаю о тиране, то всегда вспоминаю хорошо вам известную детскую забаву: белку в колесе. Посмотрите на нее — с какой энергией, с каким упорством она устремляется вперед и вверх, а сама все время остается на месте! Так и он. Теперь у него нет выхода из того порочного круга, который он сам себе очертил. Каждое новое завоевание, сопровождаемое дикими грабежами, дает средства, позволяющие карабкаться дальше, но оно же рождает и все увеличивает ненависть тех, кто ограблен и унижен! Сейчас они скрывают свои чувства, тиран подавляет в них все естественное и живое, но долго подобное продолжаться не может! Чем больше победитель насилует и душит побежденных, чем сильнее гнет их и заставляет терпеть унижения, тем яростнее в положенный час вспыхнет их противоборство!
— Неплохо бы узнать, когда же наступит этот «положенный час»? — иронически поинтересовался Террей.
Буонарроти не пожелал заметить иронию.
— Он уже наступает! Оглянемся вокруг — кое-где народы начинают подниматься! Восстание в Южной Италии разрослось настолько, что туда отправлена целая армия. На Сицилии, того и гляди, установится всеобщее неповиновение. Даже в раздробленной и разобщенной Германии пробуждается нечто вроде национальной сплоченности. Недавно тиран приказал расстрелять издателя-немца за распространение запрещенной литературы, и вся страна ответила единодушным криком возмущения!
— Это частный случай, — продолжал свое Террей.
— Конечно. Но из таких частных случаев складывается всеобщая борьба за свободу. Разве ты не видишь, как в покоренных странах растет — пока еще глухое — противодействие? В той же Германии сложилась новая организация — Тугенбунд, великое братство борьбы, наподобие нашего…
— Может, и так, — не унимался Террей, — но это в Италии или в Германии…
— Люди — одна семья, — с жаром воскликнул Буонарроти, — и их не разделить границами государств и национальностей. Все они в равной мере стремятся к свободе и счастью. Свобода и всеобщее счастье — разве это не основная цель нашей борьбы? Борьба начинается повсюду — в Германии, в Италии, в Польше; силы еще разрозненны, борьба скрыта от постороннего глаза. Но она идет и будет нарастать. А у нас? Не надо прибедняться, и у нас есть кое-что, и то, что мы с вами сейчас здесь сидим и беседуем на подобные темы, — первое тому доказательство.
— Ну, этого слишком мало.
— Мало? — Буонарроти улыбнулся. — Тогда послушайте о том, что я с самого начала нашей сегодняшней встречи хотел вам рассказать.
Он вытащил из кармана сюртука небольшую брошюру.
— Вот, смотрите.
— «Философские письма», — прочитал Террей. — Что это такое?
Марат и Вийяр подсели ближе к товарищу и вместе с ним принялись рассматривать книжечку.
— Тридцать шесть страничек, — посчитал Террей. — А вот и имя издателя. «Ригоме Базен»… Ах, вот оно что… Наш брат Катон[35] вновь занялся публицистической деятельностью… — Он продолжал листать брошюру. — Но здесь и правда сплошная философия. К чему она нам?..
Буонарроти вырвал брошюру из его рук.
— Не думал, что ты такое можешь брякнуть. Прочти-ка вот это.
Террей прочитал вслух:
— «Политические революции вовсе не являются, как утверждают некоторые поверхностные наблюдатели, значительным следствием незначительных причин; они — результат медленного и прогрессивного развития человеческого разума…»
— Ого! — воскликнул Вийяр. — Да как же эти олухи пропустили такое?
— В том-то и дело, — подхватил Буонарроти. — Брат Катон вместе с одним нашим соотечественником, философом, который ему здорово помогает в камуфлировании, решили обвести вокруг пальца цензуру, полицию и самого «великого». Оба прекрасно понимали: начни они называть вещи своими именами и издавать журнал, прославляющий революцию и разоблачающий тирана, их труд будет уничтожен прежде, чем увидит свет, а сами они окажутся за решеткой. А вот философия — совсем другое дело. Это превосходная ширма, поскольку в философии ничего не смыслят не только господин Фуше, но и его всемогущий повелитель. И вот, ловко используя недовольство Наполеона деятельностью чересчур распоясавшихся неокатоликов, Катон и его друг Бонноме, который не является членом нашего общества, заявили, что их журнал ставит целью философскую полемику с «недоброжелателями режима»…
— И прошло? — спросил Марат.
— Как видите, прошло. С них только требуют предварительный просмотр текста. В целом же разрешение получено, и журнал увидел свет… Но главное не в этом. Получив разрешение на выпуск журнала, Катон тотчас же связался со всеми нашими людьми. Они стали подписчиками журнала. И не только они. Наряду с филадельфами в список вошло много сочувствующих и тех, на кого мы можем рассчитывать. Сюда относятся, например, Фрошо, префект департамента Сены, Майошо, секретарь министерства полиции, Мюрер, председатель Кассационного суда, Понс, бывший член Конвента, и многие другие, в том числе простые люди — маляры, токари, столяры, булочники…
Соратники внимательно слушали Филиппа. Наконец Террей спросил:
— Ну и что же?
— Ты не понимаешь? — удивился Буонарроти.
— Я, кажется, начинаю понимать, — возбужденно проговорил Марат. — Брат Катон и другие члены «Ареопага» смотрят на этот журнал как на способ организации наших разрозненных сил…
— Совершенно верно, — обрадовался Буонарроти, — ты правильно уловил суть. Журнал в руках «Ареопага» станет не только средством агитации и пропаганды, но и подлинным объединителем нашего движения. Если удастся и впредь обманывать цензуру, здесь можно будет добиться многого. Статьи будут написаны эзоповским языком, да и, кроме того, брат Катон каждому из подписчиков-филадельфов пришлет особый ключ, с помощью которого можно будет установить подлинный смысл каждой фразы… Вы понимаете, как это важно? У нас впервые от начала нашей деятельности появился регулярный канал общения, который сплотит в с е х филадельфов и их друзей… Но это еще не все. Самое главное я оставил на конец.
Выждав несколько секунд, Филипп продолжал:
— Да будет вам известно, друзья, что не далее как сегодня я получил письмо от брата Сертория[36]. Он пишет, что брат Леонид, от которого все мы так много ожидаем, бросил военную службу и ушел в отставку. Он с семьей будет жить отныне в Париже. И у этого энергичного человека зреет некий план, о котором, впрочем, говорить еще рано…
…Они и не заметили, как совсем рассвело. Марат потушил лампу и отдернул шторы на окнах. Тихо, чтобы не привлекать внимания соседей, Террей и Вийяр покинули дом на улице Бра д'Ор, Марат же и Буонарроти поднялись на второй этаж в свои комнаты…
16
Префект департамента Леман господин Барант в этом же самом 1807 году писал министру полиции господину Фуше:
«Я прошу о том, чтобы поднадзорный Филипп Буонарроти, проживающий ныне в Женеве, был выслан из этого города. Против него нет никаких определенных жалоб или обвинений. Но мэр Женевы, обеспокоенный скоплением революционных элементов в городе, опасается, как бы этот поднадзорный, слывущий человеком экстремистских взглядов, не установил с ними слишком тесных контактов».
Господин Фуше, недавно получивший от Наполеона титул герцога Отрантского, был настроен довольно благодушно. Прочитав послание женевского функционера, он расхохотался.
Смех его удивил находившегося тут же префекта парижской полиции, подозрительного и въедливого Дюбуа.
Заметив это, Фуше сказал:
— Что за олухи сидят там, в Женеве. Вы только подумайте, что он пишет: «определенных жалоб нет». И тем не менее просит, чтобы я выслал поднадзорного из Женевы, хотя я совсем недавно вселил его туда… «Определенных жалоб нет»… А какие же есть? Неопределенные? Да если бы мы стали высылать всякого, на кого нет «определенных жалоб», то пришлось бы пожертвовать половиной населения Франции!
Дюбуа, желая угодить шефу, тоже хихикнул, хотя вовсе не испытывал веселости.
— Что прикажете им ответить, ваша светлость? — спросил он спустя некоторое время.
Фуше снисходительно посмотрел на него.
— А что можно на такое ответить? Разумеется, ничего. Ждите дальнейших донесений и уточнений…
Господин Фуше, новоиспеченный герцог Отрантский, ныне вел себя довольно беспечно, чем подчас повергал ревностного к службе Дюбуа в некоторое беспокойство. Министр полиции, этот великий сыщик, словно утратил былой нюх. Хотя в его руках сосредоточились нити многих «темных дел» и он уже прекрасно знал, кто есть кто и чем занимаются филадельфы, он не спешил давать хода всем этим делам.
Он выжидал.
Он не слишком верил в прочность той блестящей империи, которой служил и за службу которой получал высокие титулы, звания и огромные денежные награды.
Он понимал: сейчас империя кажется нерушимой, как нерушим и ее создатель. Но, человек, много повидавший на своем веку, он знал и другое: именно в тот момент, когда явление достигает видимого апогея, оно зачастую оказывается на грани близкого падения…
«Я прошу о том, чтобы поднадзорный Филипп Буонарроти, проживающий ныне в Женеве, был выслан из этого города. Против него нет никаких определенных жалоб или обвинений. Но мэр Женевы, обеспокоенный скоплением революционных элементов в городе, опасается, как бы этот поднадзорный, слывущий человеком экстремистских взглядов, не установил с ними слишком тесных контактов».
Господин Фуше, недавно получивший от Наполеона титул герцога Отрантского, был настроен довольно благодушно. Прочитав послание женевского функционера, он расхохотался.
Смех его удивил находившегося тут же префекта парижской полиции, подозрительного и въедливого Дюбуа.
Заметив это, Фуше сказал:
— Что за олухи сидят там, в Женеве. Вы только подумайте, что он пишет: «определенных жалоб нет». И тем не менее просит, чтобы я выслал поднадзорного из Женевы, хотя я совсем недавно вселил его туда… «Определенных жалоб нет»… А какие же есть? Неопределенные? Да если бы мы стали высылать всякого, на кого нет «определенных жалоб», то пришлось бы пожертвовать половиной населения Франции!
Дюбуа, желая угодить шефу, тоже хихикнул, хотя вовсе не испытывал веселости.
— Что прикажете им ответить, ваша светлость? — спросил он спустя некоторое время.
Фуше снисходительно посмотрел на него.
— А что можно на такое ответить? Разумеется, ничего. Ждите дальнейших донесений и уточнений…
Господин Фуше, новоиспеченный герцог Отрантский, ныне вел себя довольно беспечно, чем подчас повергал ревностного к службе Дюбуа в некоторое беспокойство. Министр полиции, этот великий сыщик, словно утратил былой нюх. Хотя в его руках сосредоточились нити многих «темных дел» и он уже прекрасно знал, кто есть кто и чем занимаются филадельфы, он не спешил давать хода всем этим делам.
Он выжидал.
Он не слишком верил в прочность той блестящей империи, которой служил и за службу которой получал высокие титулы, звания и огромные денежные награды.
Он понимал: сейчас империя кажется нерушимой, как нерушим и ее создатель. Но, человек, много повидавший на своем веку, он знал и другое: именно в тот момент, когда явление достигает видимого апогея, оно зачастую оказывается на грани близкого падения…
Глава четвертая
1
Еще во все трубы продолжали трубить о мире, а мира уже не было.
И не только с Англией, главным и вечным врагом.
Войска Наполеона, возглавляемые его маршалами и генералами, в разных концах Европы под видом «упорядочения мира» творили далеко не мирные дела.
Прежде всего он решил довершить «замирение» Италии.
23 ноября 18 07 года французы оккупировали Тоскану. Великое герцогство Тосканское было отдано сварливой сестрице Элизе.
Затем настал черед папского государства.
Римский первосвященник, считая себя по-старому высшей духовной властью Европы, полагал, что декреты о континентальной блокаде на его земли не распространяются. Он до последнего верил, что император французов, рассчитывавший на поддержку католической церкви, не посмеет ущемить ее главу.
То была весьма наивная вера.
Наполеон направил Пию VII резкий ультиматум.
Папа не ответил.
Тогда — без единого выстрела — заранее подготовленная французская армия заняла «Вечный город». Рим с соседними областями вошел в состав империи.
Одновременно разрешалась и испано-португальская проблема.
С Португалией все обошлось, как с Римом: быстро и без применения оружия. В том же ноябре того же 1807 года корпус Жюно занял Лиссабон. Что же касается Испании, то великий артист разыграл с ней один из своих излюбленных фарсов.
То был водевиль в трех действиях.
Перед началом похода на Лиссабон, чтобы обеспечить свободное продвижение своим войскам через испанскую территорию, Наполеон предложил испанскому королю разделить с ним Португалию.
Затем, использовав распрю в семье испанских Бурбонов — трон оспаривали друг у друга отец и сын, — император заявил, что готов выступить в роли третейского судьи, и пригласил обоих соперников в Байонну.
Наконец, в Байонне, фактически держа претендентов под арестом, он заставил и одного и другого, якобы в целях «справедливости», отречься от своих прав в пользу Франции. Иначе говоря, передать испанский престол ему, Наполеону…
Он хохотал, как помешанный.
— Байонна — это политический Аустерлиц, — внушал он своим придворным.
Еще бы! Такой блестящей политической аферы, совершенной элементарными средствами, ни ему, да и никому другому на свете, нигде и никогда провести не доводилось! Абсолютно безболезненно избавив Европу от ненужного балласта в лице двух бездарнейших правителей-интриганов, формально не нарушая мира и видимости закона, он завершил обеспечение блокады, мимоходом прибрал к рукам два суверенных государства и при этом умудрился показать личину чуть ли не блюстителя справедливости!
Его мало беспокоило, что газеты ряда государств подняли крик, что его снова величали «чудовищем», «коварным извергом» и «бандитом», что служители разных культов проклинали его как «антихриста».
Вполне довольный собой, он спешил рядом удачных перестановок завершить произведенное «умиротворение».
Поскольку братец Жозеф не прижился в Неаполитанском королевстве, непрерывно ссорился с Саличетти и посылал ему, Наполеону, поток возмущенных писем, император «переместил» его во вновь приобретенные владения, сделав королем Испании, в Неаполь же позднее отправил в качестве суверена верного Мюрата.
И не только с Англией, главным и вечным врагом.
Войска Наполеона, возглавляемые его маршалами и генералами, в разных концах Европы под видом «упорядочения мира» творили далеко не мирные дела.
Прежде всего он решил довершить «замирение» Италии.
23 ноября 18 07 года французы оккупировали Тоскану. Великое герцогство Тосканское было отдано сварливой сестрице Элизе.
Затем настал черед папского государства.
Римский первосвященник, считая себя по-старому высшей духовной властью Европы, полагал, что декреты о континентальной блокаде на его земли не распространяются. Он до последнего верил, что император французов, рассчитывавший на поддержку католической церкви, не посмеет ущемить ее главу.
То была весьма наивная вера.
Наполеон направил Пию VII резкий ультиматум.
Папа не ответил.
Тогда — без единого выстрела — заранее подготовленная французская армия заняла «Вечный город». Рим с соседними областями вошел в состав империи.
Одновременно разрешалась и испано-португальская проблема.
С Португалией все обошлось, как с Римом: быстро и без применения оружия. В том же ноябре того же 1807 года корпус Жюно занял Лиссабон. Что же касается Испании, то великий артист разыграл с ней один из своих излюбленных фарсов.
То был водевиль в трех действиях.
Перед началом похода на Лиссабон, чтобы обеспечить свободное продвижение своим войскам через испанскую территорию, Наполеон предложил испанскому королю разделить с ним Португалию.
Затем, использовав распрю в семье испанских Бурбонов — трон оспаривали друг у друга отец и сын, — император заявил, что готов выступить в роли третейского судьи, и пригласил обоих соперников в Байонну.
Наконец, в Байонне, фактически держа претендентов под арестом, он заставил и одного и другого, якобы в целях «справедливости», отречься от своих прав в пользу Франции. Иначе говоря, передать испанский престол ему, Наполеону…
Он хохотал, как помешанный.
— Байонна — это политический Аустерлиц, — внушал он своим придворным.
Еще бы! Такой блестящей политической аферы, совершенной элементарными средствами, ни ему, да и никому другому на свете, нигде и никогда провести не доводилось! Абсолютно безболезненно избавив Европу от ненужного балласта в лице двух бездарнейших правителей-интриганов, формально не нарушая мира и видимости закона, он завершил обеспечение блокады, мимоходом прибрал к рукам два суверенных государства и при этом умудрился показать личину чуть ли не блюстителя справедливости!
Его мало беспокоило, что газеты ряда государств подняли крик, что его снова величали «чудовищем», «коварным извергом» и «бандитом», что служители разных культов проклинали его как «антихриста».
Вполне довольный собой, он спешил рядом удачных перестановок завершить произведенное «умиротворение».
Поскольку братец Жозеф не прижился в Неаполитанском королевстве, непрерывно ссорился с Саличетти и посылал ему, Наполеону, поток возмущенных писем, император «переместил» его во вновь приобретенные владения, сделав королем Испании, в Неаполь же позднее отправил в качестве суверена верного Мюрата.