Страница:
Дальнейшее показало, правда, что новый неаполитанский король не более удачен, чем прежний; его внутренняя политика вызывала восстания подданных, а с Саличетти, в котором он сразу почуял наполеоновского шпика, он начал грызться еще отчаяннее, чем раньше Жозеф. Дело кончилось тем (это произошло уже в 1809 году), что сбылось предвидение Буонарроти: его старый товарищ, полный сил и здоровья, умер в одночасье от яда, умело преподнесенного услужливыми руками…
Но кого могла волновать насильственная смерть какого-то там Саличетти? Кто мог сожалеть о нем, кроме его прежнего друга и единомышленника? Уж во всяком случае не всемогущий император.
Тем более что события вдруг сделали такой крен, который заставил его усомниться в собственной гениальности и в мастерстве проделанной им испано-португальской комбинации.
И вскоре ему пришлось вспомнить фразу, мимоходом брошенную оборотнем Фуше и доведенную до его сведения верными соглядатаями:
— Байонна хуже чем преступление; это ошибка.
От Байонны до Байлена был всего лишь шаг.
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
Но кого могла волновать насильственная смерть какого-то там Саличетти? Кто мог сожалеть о нем, кроме его прежнего друга и единомышленника? Уж во всяком случае не всемогущий император.
Тем более что события вдруг сделали такой крен, который заставил его усомниться в собственной гениальности и в мастерстве проделанной им испано-португальской комбинации.
И вскоре ему пришлось вспомнить фразу, мимоходом брошенную оборотнем Фуше и доведенную до его сведения верными соглядатаями:
— Байонна хуже чем преступление; это ошибка.
От Байонны до Байлена был всего лишь шаг.
2
Первая неприятная весть из Испании пришла в начале мая 1808 года: в Мадриде вспыхнуло восстание.
Наполеона известие это удивило, но не слишком обеспокоило.
И правда, почти одновременно на его письменный стол в Байонне лег лаконичный рапорт Мюрата:
«Мятеж ликвидирован».
Но будущий неаполитанский король явно поспешил с успокоительным докладом. Ему действительно удалось довольно быстро успокоить столицу Испании, но к этому времени восстание охватило Севилью, Гренаду, Валенсию, перебрасываясь из города в город, из провинции в провинцию.
Наполеон отправил две армии в мятежную страну, считая, что этого будет более чем достаточно. Вскоре пришли сведения о первых победах.
20 июля король Жозеф торжественно вступил в столицу своего нового королевства.
— Вот и все, — сказал император, покидая Байонну.
Но это было далеко не «все».
В Бордо, где находился в то время император, пришло потрясающее известие:
23 июля армия генерала Дюпона после нескольких неудачных операций была окружена «мятежниками» в Байлене и капитулировала в полном составе. Испанцами было взято в плен около восемнадцати тысяч французов. Король Жозеф бежал из Мадрида. Испания потеряна…
…Никогда еще ярость до такой степени не овладевала Наполеоном. Он устроил в своей резиденции настоящий погром: бил посуду, ломал мебель…
— Дюпон опозорил мои знамена! — вопил он, давя ногами осколки китайского фарфора. И затем, схватившись за сердце: — У меня здесь несмываемое пятно…
Потом, немного успокоившись, пробормотал:
— Такие события требуют моего присутствия в Париже… Началось с Испании; но ведь за ней могут последовать Германия, Польша, Италия… А за ними…
Он не договорил, но было ясно, о чем он подумал. То было одно из прозрений Наполеона. Он вдруг интуитивно почувствовал взаимосвязанность всех явлений, влекущую его к неизбежному.
То был момент, и он прошел.
Но события, вызвавшие это озарение, не иссякли. Они должны были нарастать, и логика их неотвратимо вела к роковому исходу.
Наполеона известие это удивило, но не слишком обеспокоило.
И правда, почти одновременно на его письменный стол в Байонне лег лаконичный рапорт Мюрата:
«Мятеж ликвидирован».
Но будущий неаполитанский король явно поспешил с успокоительным докладом. Ему действительно удалось довольно быстро успокоить столицу Испании, но к этому времени восстание охватило Севилью, Гренаду, Валенсию, перебрасываясь из города в город, из провинции в провинцию.
Наполеон отправил две армии в мятежную страну, считая, что этого будет более чем достаточно. Вскоре пришли сведения о первых победах.
20 июля король Жозеф торжественно вступил в столицу своего нового королевства.
— Вот и все, — сказал император, покидая Байонну.
Но это было далеко не «все».
В Бордо, где находился в то время император, пришло потрясающее известие:
23 июля армия генерала Дюпона после нескольких неудачных операций была окружена «мятежниками» в Байлене и капитулировала в полном составе. Испанцами было взято в плен около восемнадцати тысяч французов. Король Жозеф бежал из Мадрида. Испания потеряна…
…Никогда еще ярость до такой степени не овладевала Наполеоном. Он устроил в своей резиденции настоящий погром: бил посуду, ломал мебель…
— Дюпон опозорил мои знамена! — вопил он, давя ногами осколки китайского фарфора. И затем, схватившись за сердце: — У меня здесь несмываемое пятно…
Потом, немного успокоившись, пробормотал:
— Такие события требуют моего присутствия в Париже… Началось с Испании; но ведь за ней могут последовать Германия, Польша, Италия… А за ними…
Он не договорил, но было ясно, о чем он подумал. То было одно из прозрений Наполеона. Он вдруг интуитивно почувствовал взаимосвязанность всех явлений, влекущую его к неизбежному.
То был момент, и он прошел.
Но события, вызвавшие это озарение, не иссякли. Они должны были нарастать, и логика их неотвратимо вела к роковому исходу.
3
Второй год пошел, как Филипп Буонарроти поселился в Женеве. И теперь ему казалось, будто всю жизнь он обитает в этом тихом, уютном городе.
Он полюбил Женеву. Полюбил неторопливый ритм ее жизни, ее чистые улицы и скверы, ее приветливые острокровельные домики, густо засаженную аллею вдоль озера, пленительные виды окрестностей. Ему нравились горожане, спокойные, степенные, полные чувства собственного достоинства.
Материальная сторона жизни семьи кое-как налаживалась.
Целыми днями он ходил по урокам. В отличие от Соспелло, в Женеве не ощущалось недостатка в желающих «образовать» своих отпрысков. Было у него и несколько совсем взрослых учеников. При его многолетней практике и умении подойти к людям, он как преподаватель не знал осечек: питомцы разных возрастов ценили и любили его.
Не вполне удачно складывались его домашние дела. Он продолжал жить на Бра д'Ор, и его дружба с Маратом крепла и углублялась. К сожалению, этого же нельзя было сказать об отношениях с Терезой.
За последние годы, в период Соспелло и переездов, Тереза сильно сдала. В прошлом красавица и самоотверженная подруга изгнанника незаметно превратилась в больную, пожилую, сварливую женщину, непрерывно отравлявшую жизнь мужу: Ее постоянно мучила ревность. Среди юных воспитанниц Филиппа многие восхищались этим седовласым проповедником с лицом античного героя. Иные влюблялись, и Тереза не раз обнаруживала в карманах его сюртука записки недвусмысленного содержания. За подобной находкой, разумеется, следовала выволочка. Буонарроти только посмеивался, пока однажды все не приняло весьма серьезный оборот. Впрочем, произошло это значительно позднее…
Он полюбил Женеву. Полюбил неторопливый ритм ее жизни, ее чистые улицы и скверы, ее приветливые острокровельные домики, густо засаженную аллею вдоль озера, пленительные виды окрестностей. Ему нравились горожане, спокойные, степенные, полные чувства собственного достоинства.
Материальная сторона жизни семьи кое-как налаживалась.
Целыми днями он ходил по урокам. В отличие от Соспелло, в Женеве не ощущалось недостатка в желающих «образовать» своих отпрысков. Было у него и несколько совсем взрослых учеников. При его многолетней практике и умении подойти к людям, он как преподаватель не знал осечек: питомцы разных возрастов ценили и любили его.
Не вполне удачно складывались его домашние дела. Он продолжал жить на Бра д'Ор, и его дружба с Маратом крепла и углублялась. К сожалению, этого же нельзя было сказать об отношениях с Терезой.
За последние годы, в период Соспелло и переездов, Тереза сильно сдала. В прошлом красавица и самоотверженная подруга изгнанника незаметно превратилась в больную, пожилую, сварливую женщину, непрерывно отравлявшую жизнь мужу: Ее постоянно мучила ревность. Среди юных воспитанниц Филиппа многие восхищались этим седовласым проповедником с лицом античного героя. Иные влюблялись, и Тереза не раз обнаруживала в карманах его сюртука записки недвусмысленного содержания. За подобной находкой, разумеется, следовала выволочка. Буонарроти только посмеивался, пока однажды все не приняло весьма серьезный оборот. Впрочем, произошло это значительно позднее…
4
Вечера, как правило, Буонарроти проводил в ложе «Искренних друзей».
Он быстро завоевал авторитет и признание у братьев-масонов. Опираясь на спаянную группу революционеров-демократов, имея постоянными соратниками таких проверенных борьбою людей, как Марат, Лекурб, Террей, Вийяр, Буонарроти уже к концу первого года своего пребывания в городе сумел создать внутри ложи тайную ячейку филадельфов. Связь с центром осуществляли несколько братьев-путешественников, курсирующих между Женевой и Парижем; кроме того, в столицу, где у него проживал родной брат, часто наведывался генерал Лекурб, доставлявший братьям последние и наиболее точные известия.
Филипп прекрасно сознавал, что пока еще их успехи были крайне незначительны. Но понимал он и другое. Чересчур поспешными и слишком откровенными действиями можно было сорвать все дело и нанести непоправимый урон организации. Тем более что как-никак он был поднадзорным; время от времени приходилось отмечаться в префектуре, к нему присматривались, и в этих условиях давать повод для решительных мер врага было не только нецелесообразно, но и гибельно. Пока что все свои наличные возможности он использовал, чтобы расширять движение, постепенно вовлекая в него трудовой люд квартала Сен-Жерве. И конечно же при каждом удобном случае ненавязчиво и осторожно вел республиканскую пропаганду.
В общих чертах он представлял себе будущее. Журнал, издаваемый Базеном, содействовал сплочению революционных сил. Организации на местах, подобные той, которая сложилась в Женеве, исподволь готовились к борьбе. Оставалось ждать (и, следивший за событиями, Буонарроти был уверен, что ждать придется недолго), когда правительство империи увязнет в трудностях и умножавшихся ошибках, чтобы в этот момент нанести комбинированный удар в Париже, на окраинах государства и в порабощенных странах.
События в Испании были восприняты и Буонарроти и его единомышленниками в Париже как сигнал к началу действий.
Вскоре после отбытия Наполеона в Байонну в Женеву возвратился из столицы генерал Лекурб и поведал удивительные вещи.
Он быстро завоевал авторитет и признание у братьев-масонов. Опираясь на спаянную группу революционеров-демократов, имея постоянными соратниками таких проверенных борьбою людей, как Марат, Лекурб, Террей, Вийяр, Буонарроти уже к концу первого года своего пребывания в городе сумел создать внутри ложи тайную ячейку филадельфов. Связь с центром осуществляли несколько братьев-путешественников, курсирующих между Женевой и Парижем; кроме того, в столицу, где у него проживал родной брат, часто наведывался генерал Лекурб, доставлявший братьям последние и наиболее точные известия.
Филипп прекрасно сознавал, что пока еще их успехи были крайне незначительны. Но понимал он и другое. Чересчур поспешными и слишком откровенными действиями можно было сорвать все дело и нанести непоправимый урон организации. Тем более что как-никак он был поднадзорным; время от времени приходилось отмечаться в префектуре, к нему присматривались, и в этих условиях давать повод для решительных мер врага было не только нецелесообразно, но и гибельно. Пока что все свои наличные возможности он использовал, чтобы расширять движение, постепенно вовлекая в него трудовой люд квартала Сен-Жерве. И конечно же при каждом удобном случае ненавязчиво и осторожно вел республиканскую пропаганду.
В общих чертах он представлял себе будущее. Журнал, издаваемый Базеном, содействовал сплочению революционных сил. Организации на местах, подобные той, которая сложилась в Женеве, исподволь готовились к борьбе. Оставалось ждать (и, следивший за событиями, Буонарроти был уверен, что ждать придется недолго), когда правительство империи увязнет в трудностях и умножавшихся ошибках, чтобы в этот момент нанести комбинированный удар в Париже, на окраинах государства и в порабощенных странах.
События в Испании были восприняты и Буонарроти и его единомышленниками в Париже как сигнал к началу действий.
Вскоре после отбытия Наполеона в Байонну в Женеву возвратился из столицы генерал Лекурб и поведал удивительные вещи.
5
— Начну с анекдота, — сказал он, когда компания собралась в мастерской Марата. — Весь Париж только и говорит о том, что Талейран и Фуше помирились.
— А разве они ссорились? — удивился Марат.
— Еще бы! Как это часто случается с хищниками в животном царстве, эти два негодяя, представлявшие высший эшелон власти при тиране, ненавидели друг друга и не скрывали этого от посторонних взглядов. И вот на днях их видели в особняке Мантиньон прогуливающимися под руку и расточающими друг другу улыбки и комплименты.
— Да нам-то что до этого? — с досадой буркнул Террей.
— Неужели вы не понимаете? — удивился Лекурб.
— Понимаем, — сказал Буонарроти. — Это значит, что кризис приближается. Продолжая сравнение с миром животных, замечу: когда два шакала заключают между собой союз, значит, лев опасно болен. Не это ли ты хотел сказать нам, милый генерал?
— Именно это, — улыбнулся Лекурб. — Впрочем, довольно анекдотов. Это всего лишь присказка, сказка будет впереди…
— А разве они ссорились? — удивился Марат.
— Еще бы! Как это часто случается с хищниками в животном царстве, эти два негодяя, представлявшие высший эшелон власти при тиране, ненавидели друг друга и не скрывали этого от посторонних взглядов. И вот на днях их видели в особняке Мантиньон прогуливающимися под руку и расточающими друг другу улыбки и комплименты.
— Да нам-то что до этого? — с досадой буркнул Террей.
— Неужели вы не понимаете? — удивился Лекурб.
— Понимаем, — сказал Буонарроти. — Это значит, что кризис приближается. Продолжая сравнение с миром животных, замечу: когда два шакала заключают между собой союз, значит, лев опасно болен. Не это ли ты хотел сказать нам, милый генерал?
— Именно это, — улыбнулся Лекурб. — Впрочем, довольно анекдотов. Это всего лишь присказка, сказка будет впереди…
6
Генерал Мале вновь знакомился с республиканским Парижем, в котором по воле обстоятельств отсутствовал столь долгое время. Вместе со своим ближайшим соратником Эвом Демайо он ежедневно прогуливался в квартале Пале-Рояля, где обитало много «исключительных» и находилось несколько конспиративных квартир.
В этот день рядом с Мале и Демайо вышагивал Лекурб.
Весна была в полном разгаре. Солнце светило ярко, но еще не обжигало, зелень, сочная и свежая, еще не успевшая покрыться городской пылью, радовала глаз.
— Я не зря вас таскаю по всем этим местам, мой друг, — заметил Мале Лекурбу. — Говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и это справедливо. Мне хочется, чтобы вы вошли в курс дела, так сказать, «occulata fide»[37], и затем, по возвращении в Женеву, подробно поведали обо всем брату Камиллу и остальным; мы ведь на них очень и очень рассчитываем.
Лекурб не возражал. Он молча оглядывал парк, его посетителей, клумбы и деревья, соседние здания.
Демайо был в приподнятом настроении. Он смотрел по сторонам, ища своим близоруким взглядом знакомые физиономии, раскланивался, приподнимал шляпу; проходя мимо яблони, сорвал цветущую веточку и, несмотря на то что белые лепестки почти все тотчас осыпались, торжественно вставил ее в петлицу.
— Что, новый знак конспирации? — с улыбкой спросил какой-то щеголеватый мужчина, пожимая ему руку.
— Скоро конспирация будет не нужна, — радостно ответил Демайо. — Не сегодня завтра тиран будет свергнут!
Щеголь вздрогнул и быстро прошел мимо.
Мале с укоризной посмотрел на Лекурба.
— Вот так всегда, — сказал он, кивая на Демайо. И затем, обращаясь к тому, тихо добавил:
— Ты совершенно потерял чувство меры. Говорить такое первому встречному!
— Это не первый встречный, — обиделся Демайо, — это мой старый знакомый… И потом, к чему осторожничать, когда дело почти сделано!
— Ничего еще не сделано, ровным счетом ничего, — с досадой проворчал Мале. — И не будет сделано, если так пойдет дальше… А между тем я кожей ощущаю слежку… Мне все время кажется, что молодчики господина Фуше не оставляют нас без внимания…
— Так оно, вероятно, и есть, — подтвердил Лекурб. — Не забывайте: мы ведь все поднадзорные. А кое-кто, — он пристально посмотрел на Мале, — в прошлом слишком уж прославился своей антибонапартистской деятельностью и потому не может не быть в поле зрения наполеоновских шпиков.
Мале вздохнул и опустил голову. Остаток пути до особняка доктора Сеффера, где сегодня должно было состояться собрание, они прошли молча.
В этот день рядом с Мале и Демайо вышагивал Лекурб.
Весна была в полном разгаре. Солнце светило ярко, но еще не обжигало, зелень, сочная и свежая, еще не успевшая покрыться городской пылью, радовала глаз.
— Я не зря вас таскаю по всем этим местам, мой друг, — заметил Мале Лекурбу. — Говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и это справедливо. Мне хочется, чтобы вы вошли в курс дела, так сказать, «occulata fide»[37], и затем, по возвращении в Женеву, подробно поведали обо всем брату Камиллу и остальным; мы ведь на них очень и очень рассчитываем.
Лекурб не возражал. Он молча оглядывал парк, его посетителей, клумбы и деревья, соседние здания.
Демайо был в приподнятом настроении. Он смотрел по сторонам, ища своим близоруким взглядом знакомые физиономии, раскланивался, приподнимал шляпу; проходя мимо яблони, сорвал цветущую веточку и, несмотря на то что белые лепестки почти все тотчас осыпались, торжественно вставил ее в петлицу.
— Что, новый знак конспирации? — с улыбкой спросил какой-то щеголеватый мужчина, пожимая ему руку.
— Скоро конспирация будет не нужна, — радостно ответил Демайо. — Не сегодня завтра тиран будет свергнут!
Щеголь вздрогнул и быстро прошел мимо.
Мале с укоризной посмотрел на Лекурба.
— Вот так всегда, — сказал он, кивая на Демайо. И затем, обращаясь к тому, тихо добавил:
— Ты совершенно потерял чувство меры. Говорить такое первому встречному!
— Это не первый встречный, — обиделся Демайо, — это мой старый знакомый… И потом, к чему осторожничать, когда дело почти сделано!
— Ничего еще не сделано, ровным счетом ничего, — с досадой проворчал Мале. — И не будет сделано, если так пойдет дальше… А между тем я кожей ощущаю слежку… Мне все время кажется, что молодчики господина Фуше не оставляют нас без внимания…
— Так оно, вероятно, и есть, — подтвердил Лекурб. — Не забывайте: мы ведь все поднадзорные. А кое-кто, — он пристально посмотрел на Мале, — в прошлом слишком уж прославился своей антибонапартистской деятельностью и потому не может не быть в поле зрения наполеоновских шпиков.
Мале вздохнул и опустил голову. Остаток пути до особняка доктора Сеффера, где сегодня должно было состояться собрание, они прошли молча.
7
У Сеффера собрался весь «Ареопаг». Лекурб узнал Анджелони, Бодемана, Базена, Рикора, Корнеля. К нему подошел знакомый по армии генерал Лемуан.
— Рад видеть вас, старина. Откуда вы?
— С родины Жан Жака.
— И как там?
— Ждем…
— Дождетесь… — многозначительно изрек Лемуан и отвел взгляд.
Лекурб вспомнил: в армии у Лемуана была неважная репутация. Кое-кто подозревал его в трусости. Солдаты его не любили. А фронда его по отношению к Наполеону была связана исключительно с тем, что он считал себя обойденным. Зачем его вовлекли сейчас в тайную организацию?
Демайо, находившийся рядом, угадал невысказанный вопрос.
— В последнее время мы привлекли к делу филадельфов нескольких опальных военачальников. Все это достойные люди — генералы Лемуан, Гийом, Гийе. С нами бывший военный министр Серван. Благодаря их участию мы рассчитываем примерно на пятьдесят тысяч бойцов…
Слушая одним ухом Демайо, Лекурб одновременно старался не упустить ничего из происходящего в гостиной Сеффера.
— Очень досадно, — говорил Мале, обращаясь к Базену, — что прекратился выход твоего журнала. Именно сейчас, когда он так нужен!
— Мне это более чем досадно, — вздохнул Базен. — Но что поделаешь, разобрались наконец в нашей философии…
— А ты не думал, чтобы возобновить журнал под другим именем?
— Конечно, думал. И даже дал это имя: «Французские письма». Выпустил проспект. Но на этот раз обмануть никого не удалось. Меня вызвал Фуше и посоветовал оставить эту затею. Говорил в необычно мягкой форме, но смысл был однозначен.
— Ну ничего не поделаешь. Обойдемся без журнала. Тем более что если все пойдет и дальше, как шло до сих пор, победа не за горами.
К разговору Мале и Базена стали прислушиваться остальные. Тогда Мале встал с кресла, поднял правую руку и громко произнес:
— Братья! Наше сегодняшнее совещание происходит накануне великих событий. Тиран отбыл в Испанию. Он думал без боя овладеть этой древней страной. Но 2 мая испанский народ, не пожелавший терпеть иноземное иго, поднял восстание… Думаю, тиран надолго увязнет в своей новой афере. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это «надолго» превратилось в «навсегда»…
— Брат Леонид, — обратился к Мале Анджелони, — расскажи, как идут дела и на что мы можем рассчитывать…
— Ради этого я и созвал вас сегодня. — Он вынул из портфеля, который принес с собой, лист гербовой бумаги, исписанный и покрытый печатями.
— Вот послушайте, что говорит этот документ. «Сенат экстренно собрался и объявил, что Наполеон Бонапарт изменил интересам французского народа, что он издевается над народной свободой, судьбой и жизнью своих соотечественников. Земледелие, торговля и промышленность пришли в упадок в результате сокращения населения и роста налогов. Нескончаемая война, ведущаяся с вероломством, вызванная жаждой золота и новых завоеваний, дает пищу честолюбивому бреду одного-единственного человека и безграничному корыстолюбию горсти рабов. Все начала политической жизни истощаются день за днем в делах сумасбродного и мрачного деспота…»
Лекурб не верил своим ушам.
— Что это? — тихо спросил он Демайо. — Неужели подлинное постановление Сената?
— Никоим образом, — улыбнулся Демайо. — Этот документ изготовил сам Мале. А вот бланк на гербовой бумаге и печати — подлинные.
— Как же удалось их добыть?
— Очень просто. Нас поддерживают несколько сенаторов. Через них-то мы и достали весь этот реквизит… Но слушай, не отвлекайся.
Мале продолжал читать. Сенат объявлял императора «вне закона» и провозглашал новое правительство — Диктатуру, — в которое входили Мале, Лафайет, адмирал Трюге, сенаторы Ламбрехт и Ланжюинне, граждане Лемар, Флоран Гийо, Базен, Корнель. В ближайшее время Диктатура подготовит демократическую конституцию и даст ее на утверждение народу…
Раздались аплодисменты. Все поднялись со своих мест.
— А вот воззвание к армии. «Солдаты! У вас нет больше тирана. В своем стремлении к власти он погиб. Сенат, провозгласив свержение тирана и упразднение его нелепой династии, пошел навстречу желаниям французов. Вы больше не солдаты Бонапарта, вы принадлежите отныне Родине. Диктатура сейчас занята возвращением всех войск из Германии и Испании. Да здравствует Республика!»
Дождавшись, пока утихнет новый взрыв аплодисментов, Мале сказал:
— Этот документ я подписал своим именем и званием. Нам остается составить еще ряд декретов, которые прекратят войну, отменят воинскую повинность, возвратят свободу завоеванным территориям…
— А что мы предложим нашему народу? — спросил Анджелони.
— Ты знаешь это не хуже, чем я. Мы восстановим свободу прессы, культов, общественного образования, торговли, амнистируем всех политических заключенных…
На этот раз рукоплескания не смолкали очень долго.
— Тише, братья, — снова поднял руку Мале. — Чего доброго, нас услышат на улице. А там полно шпионов… Ваши аплодисменты я принимаю как одобрение нашей скромной работы. Остается назначить дату выступления…
Он внимательно оглядел притихших братьев, выдержал паузу и сказал:
— Я предлагаю 30 мая…
С этим Лекурб и возвратился в Женеву…
— Рад видеть вас, старина. Откуда вы?
— С родины Жан Жака.
— И как там?
— Ждем…
— Дождетесь… — многозначительно изрек Лемуан и отвел взгляд.
Лекурб вспомнил: в армии у Лемуана была неважная репутация. Кое-кто подозревал его в трусости. Солдаты его не любили. А фронда его по отношению к Наполеону была связана исключительно с тем, что он считал себя обойденным. Зачем его вовлекли сейчас в тайную организацию?
Демайо, находившийся рядом, угадал невысказанный вопрос.
— В последнее время мы привлекли к делу филадельфов нескольких опальных военачальников. Все это достойные люди — генералы Лемуан, Гийом, Гийе. С нами бывший военный министр Серван. Благодаря их участию мы рассчитываем примерно на пятьдесят тысяч бойцов…
Слушая одним ухом Демайо, Лекурб одновременно старался не упустить ничего из происходящего в гостиной Сеффера.
— Очень досадно, — говорил Мале, обращаясь к Базену, — что прекратился выход твоего журнала. Именно сейчас, когда он так нужен!
— Мне это более чем досадно, — вздохнул Базен. — Но что поделаешь, разобрались наконец в нашей философии…
— А ты не думал, чтобы возобновить журнал под другим именем?
— Конечно, думал. И даже дал это имя: «Французские письма». Выпустил проспект. Но на этот раз обмануть никого не удалось. Меня вызвал Фуше и посоветовал оставить эту затею. Говорил в необычно мягкой форме, но смысл был однозначен.
— Ну ничего не поделаешь. Обойдемся без журнала. Тем более что если все пойдет и дальше, как шло до сих пор, победа не за горами.
К разговору Мале и Базена стали прислушиваться остальные. Тогда Мале встал с кресла, поднял правую руку и громко произнес:
— Братья! Наше сегодняшнее совещание происходит накануне великих событий. Тиран отбыл в Испанию. Он думал без боя овладеть этой древней страной. Но 2 мая испанский народ, не пожелавший терпеть иноземное иго, поднял восстание… Думаю, тиран надолго увязнет в своей новой афере. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы это «надолго» превратилось в «навсегда»…
— Брат Леонид, — обратился к Мале Анджелони, — расскажи, как идут дела и на что мы можем рассчитывать…
— Ради этого я и созвал вас сегодня. — Он вынул из портфеля, который принес с собой, лист гербовой бумаги, исписанный и покрытый печатями.
— Вот послушайте, что говорит этот документ. «Сенат экстренно собрался и объявил, что Наполеон Бонапарт изменил интересам французского народа, что он издевается над народной свободой, судьбой и жизнью своих соотечественников. Земледелие, торговля и промышленность пришли в упадок в результате сокращения населения и роста налогов. Нескончаемая война, ведущаяся с вероломством, вызванная жаждой золота и новых завоеваний, дает пищу честолюбивому бреду одного-единственного человека и безграничному корыстолюбию горсти рабов. Все начала политической жизни истощаются день за днем в делах сумасбродного и мрачного деспота…»
Лекурб не верил своим ушам.
— Что это? — тихо спросил он Демайо. — Неужели подлинное постановление Сената?
— Никоим образом, — улыбнулся Демайо. — Этот документ изготовил сам Мале. А вот бланк на гербовой бумаге и печати — подлинные.
— Как же удалось их добыть?
— Очень просто. Нас поддерживают несколько сенаторов. Через них-то мы и достали весь этот реквизит… Но слушай, не отвлекайся.
Мале продолжал читать. Сенат объявлял императора «вне закона» и провозглашал новое правительство — Диктатуру, — в которое входили Мале, Лафайет, адмирал Трюге, сенаторы Ламбрехт и Ланжюинне, граждане Лемар, Флоран Гийо, Базен, Корнель. В ближайшее время Диктатура подготовит демократическую конституцию и даст ее на утверждение народу…
Раздались аплодисменты. Все поднялись со своих мест.
— А вот воззвание к армии. «Солдаты! У вас нет больше тирана. В своем стремлении к власти он погиб. Сенат, провозгласив свержение тирана и упразднение его нелепой династии, пошел навстречу желаниям французов. Вы больше не солдаты Бонапарта, вы принадлежите отныне Родине. Диктатура сейчас занята возвращением всех войск из Германии и Испании. Да здравствует Республика!»
Дождавшись, пока утихнет новый взрыв аплодисментов, Мале сказал:
— Этот документ я подписал своим именем и званием. Нам остается составить еще ряд декретов, которые прекратят войну, отменят воинскую повинность, возвратят свободу завоеванным территориям…
— А что мы предложим нашему народу? — спросил Анджелони.
— Ты знаешь это не хуже, чем я. Мы восстановим свободу прессы, культов, общественного образования, торговли, амнистируем всех политических заключенных…
На этот раз рукоплескания не смолкали очень долго.
— Тише, братья, — снова поднял руку Мале. — Чего доброго, нас услышат на улице. А там полно шпионов… Ваши аплодисменты я принимаю как одобрение нашей скромной работы. Остается назначить дату выступления…
Он внимательно оглядел притихших братьев, выдержал паузу и сказал:
— Я предлагаю 30 мая…
С этим Лекурб и возвратился в Женеву…
8
Когда он закончил свой рассказ, в мастерской Марата надолго воцарилась тишина.
— Как-то странно все это, — наконец произнес Буонарроти. — Просто не верится, чтобы горстка людей с фальшивыми указами Сепата могла в одночасье свалить колоссальную машину, в которой отработан каждый винтик…
— Но в этом же и все дело! — воскликнул Лекурб. — Когда я в частной беседе с братом Леонидом выразил подобные сомнения, он быстро рассеял их!
— Каким образом?
— А вот каким. Наполеон так отладил государственную бюрократическую машину, что она может свободно действовать и без него. Его исчезновения почти не заметят. Чиновники разных степеней бездумно исполняют (и исполнят) любой приказ, они достаточно выдрессированы и боятся только одного — потерять свои кресла. А отсюда вывод: взять власть при этих условиях не так уж трудно!
— Может быть. Но ведь потом придется ломать всю бюрократическую машину!
— Правильно. Но это — следующая задача, новый этап после того, как власть будет взята. А ломать машину — дело не легкое и не быстрое — будет уже весь народ на всей территории страны. Тогда и мы внесем свою лепту.
После раздумья Буонарроти сказал:
— Не сорвалось бы. Вспоминаю Бабефа…
— Я и сам не очень-то убежден. Но меня покорил энтузиазм этого замечательного человека. Он же верит, верит непреложно. Ну что ж, нам остается ждать — благо ждать не так уж и долго: 30 мая не за горами…
Но 30 мая ничего не произошло.
А вскоре после этого женевские филадельфы узнали: все заговорщики в Париже арестованы.
— Как-то странно все это, — наконец произнес Буонарроти. — Просто не верится, чтобы горстка людей с фальшивыми указами Сепата могла в одночасье свалить колоссальную машину, в которой отработан каждый винтик…
— Но в этом же и все дело! — воскликнул Лекурб. — Когда я в частной беседе с братом Леонидом выразил подобные сомнения, он быстро рассеял их!
— Каким образом?
— А вот каким. Наполеон так отладил государственную бюрократическую машину, что она может свободно действовать и без него. Его исчезновения почти не заметят. Чиновники разных степеней бездумно исполняют (и исполнят) любой приказ, они достаточно выдрессированы и боятся только одного — потерять свои кресла. А отсюда вывод: взять власть при этих условиях не так уж трудно!
— Может быть. Но ведь потом придется ломать всю бюрократическую машину!
— Правильно. Но это — следующая задача, новый этап после того, как власть будет взята. А ломать машину — дело не легкое и не быстрое — будет уже весь народ на всей территории страны. Тогда и мы внесем свою лепту.
После раздумья Буонарроти сказал:
— Не сорвалось бы. Вспоминаю Бабефа…
— Я и сам не очень-то убежден. Но меня покорил энтузиазм этого замечательного человека. Он же верит, верит непреложно. Ну что ж, нам остается ждать — благо ждать не так уж и долго: 30 мая не за горами…
Но 30 мая ничего не произошло.
А вскоре после этого женевские филадельфы узнали: все заговорщики в Париже арестованы.
9
Мале недаром «чувствовал кожей» слежку: она велась с того самого дня, как он переселился в столицу. Впрочем, первым объектом наблюдения был все же не он. Шпики господина Фуше главную «заботу» уделяли его ближайшему соратнику и другу — Эву Демайо. Эв сам во всем виноват: он был неосторожен. Наивно считая себя среди своих, он постоянно проговаривался. И вскоре полицейские агенты имели исчерпывающие сведения о маршрутах его прогулок и разговорах, которые он вел на улице.
Базен был под подозрением давно. Особенно им стали интересоваться после истории с «Философскими письмами».
Впрочем, долгое время дело ограничивалось обычной агентурной слежкой. На совещания братьев шпикам проникнуть не удавалось, да и о самих этих совещаниях они имели весьма смутные понятия.
Но тут подоспел донос Лемуана.
Лекурб недаром отнесся к бывшему товарищу по армии с известной неприязнью: то действовала интуиция. Лемуан отнюдь не был борцом во имя республиканской идеи, надежды и планы филадельфов ему были чужды. К заговору он примкнул случайно и теперь, когда понял, как далеко зашло дело, не на шутку струхнул. Ему показалось, что за ним следят. И тогда он отправился прямым путем в полицию.
Его принял префект Дюбуа. Они были знакомы.
— Я пришел сообщить вам об ужаснейшем деле… Но прежде прошу вас дать мне честное слово, что я не буду выдан.
Опытный полицейский сразу понял, как ему повезло. Он постарался быть возможно более предупредительным.
— Не беспокойтесь, генерал. Слово честного человека, что все останется в этих стенах. Я слушаю вас…
— Совершенно невольно я стал участником страшного заговора…
…Выдавая своих товарищей и их планы, Лемуан все же побоялся назвать имя Мале. Он сказал, что во главе заговора находятся Эв Демайо и бывший генерал Гийом. Не скрыл он и того, что к заговору примкнули двенадцать сенаторов, что намечено свергнуть правительство и установить временную военную диктатуру, что ему, Лемуану, предложено командовать войсками парижского гарнизона…
Дюбуа внимательно слушал, делая по ходу разговора заметки.
Когда доносчик кончил свои сбивчивые показания, префект ободрил его:
— Вы поступили как подлинный патриот, и это будет вам зачтено. Но запомните. Я пообещал вам не выдавать вас; со своей стороны прошу хранить полное молчание о том, что произошло.
— Разумеется, господин префект.
Базен был под подозрением давно. Особенно им стали интересоваться после истории с «Философскими письмами».
Впрочем, долгое время дело ограничивалось обычной агентурной слежкой. На совещания братьев шпикам проникнуть не удавалось, да и о самих этих совещаниях они имели весьма смутные понятия.
Но тут подоспел донос Лемуана.
Лекурб недаром отнесся к бывшему товарищу по армии с известной неприязнью: то действовала интуиция. Лемуан отнюдь не был борцом во имя республиканской идеи, надежды и планы филадельфов ему были чужды. К заговору он примкнул случайно и теперь, когда понял, как далеко зашло дело, не на шутку струхнул. Ему показалось, что за ним следят. И тогда он отправился прямым путем в полицию.
Его принял префект Дюбуа. Они были знакомы.
— Я пришел сообщить вам об ужаснейшем деле… Но прежде прошу вас дать мне честное слово, что я не буду выдан.
Опытный полицейский сразу понял, как ему повезло. Он постарался быть возможно более предупредительным.
— Не беспокойтесь, генерал. Слово честного человека, что все останется в этих стенах. Я слушаю вас…
— Совершенно невольно я стал участником страшного заговора…
…Выдавая своих товарищей и их планы, Лемуан все же побоялся назвать имя Мале. Он сказал, что во главе заговора находятся Эв Демайо и бывший генерал Гийом. Не скрыл он и того, что к заговору примкнули двенадцать сенаторов, что намечено свергнуть правительство и установить временную военную диктатуру, что ему, Лемуану, предложено командовать войсками парижского гарнизона…
Дюбуа внимательно слушал, делая по ходу разговора заметки.
Когда доносчик кончил свои сбивчивые показания, префект ободрил его:
— Вы поступили как подлинный патриот, и это будет вам зачтено. Но запомните. Я пообещал вам не выдавать вас; со своей стороны прошу хранить полное молчание о том, что произошло.
— Разумеется, господин префект.
10
Демайо и Гийом были немедленно арестованы.
На допросах Демайо все категорически отрицал, зато Гийом сразу же сдался: он подтвердил донос Лемуана и назвал имена Мале, Гийе и Корнеля.
Гийе и Корнеля взяли без затруднений. Мале, осведомленный об аресте Демайо, успел скрыться. Жандармы, нагрянувшие к нему на квартиру, кроме нескольких сабель и карабинов, ничего не нашли. Обыск у Сервана оказался более результативным. Здесь обнаружили важные документы: детальные планы заговора и список заговорщиков. Хотя имена были зашифрованы, многие из них, в том числе и имя Базена, удалось раскрыть. Это позволило быстро завершить облаву.
Из осторожности Базен держал в Париже несколько секретных квартир. Это ему не помогло: квартиры были выслежены полицией. В предместье Сен-Дени, в доме № 2, он и был задержан.
Одновременно схватили Бланше, Жакмена, Рикора, Бодемана, Флорана Гийо и других.
— Делу конец, — радостно сообщил префект своему начальнику. — Теперь с заговором все ясно.
— Мне лично ничего не ясно, — сухо ответил Фуше. — Пока лишь одни предположения…
Поведение главы министерства озадачивало ретивого Дюбуа.
Поскольку в документах Сервана фигурировало имя Антонелля, префект обратился к Фуше с просьбой о санкции на арест. Но министр отказал. Вместо этого он предложил допросить вдову Гракха Бабефа и произвести у нее тщательный обыск. Разумеется, обыск оказался безрезультатным. Ничего не дал и допрос несчастной женщины. Из попытки Дюбуа притянуть к заговору Эмиля Бабефа, старшего сына покойного трибуна, также ничего не вышло: Эмиль, путешествующий за границей по делам книготорговой фирмы, имел полное алиби.
Дюбуа был взбешен.
Встретив члена Государственного совета Паскье, он сказал:
— Мне кажется, у шефа притупился нюх. Или же, — он замялся, — господин герцог Отрантский играет в какую-то только ему одному понятную игру.
— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Паскье.
— А то, что он не замечает лежащего под носом и ищет то, что невозможно найти.
— Ну, ну, — проворчал Паскье. — Советую быть поосторожнее.
Он не добавил, что сам только что отправил тайный рапорт Наполеону, жалуясь на нерадивость министра полиции.
На допросах Демайо все категорически отрицал, зато Гийом сразу же сдался: он подтвердил донос Лемуана и назвал имена Мале, Гийе и Корнеля.
Гийе и Корнеля взяли без затруднений. Мале, осведомленный об аресте Демайо, успел скрыться. Жандармы, нагрянувшие к нему на квартиру, кроме нескольких сабель и карабинов, ничего не нашли. Обыск у Сервана оказался более результативным. Здесь обнаружили важные документы: детальные планы заговора и список заговорщиков. Хотя имена были зашифрованы, многие из них, в том числе и имя Базена, удалось раскрыть. Это позволило быстро завершить облаву.
Из осторожности Базен держал в Париже несколько секретных квартир. Это ему не помогло: квартиры были выслежены полицией. В предместье Сен-Дени, в доме № 2, он и был задержан.
Одновременно схватили Бланше, Жакмена, Рикора, Бодемана, Флорана Гийо и других.
— Делу конец, — радостно сообщил префект своему начальнику. — Теперь с заговором все ясно.
— Мне лично ничего не ясно, — сухо ответил Фуше. — Пока лишь одни предположения…
Поведение главы министерства озадачивало ретивого Дюбуа.
Поскольку в документах Сервана фигурировало имя Антонелля, префект обратился к Фуше с просьбой о санкции на арест. Но министр отказал. Вместо этого он предложил допросить вдову Гракха Бабефа и произвести у нее тщательный обыск. Разумеется, обыск оказался безрезультатным. Ничего не дал и допрос несчастной женщины. Из попытки Дюбуа притянуть к заговору Эмиля Бабефа, старшего сына покойного трибуна, также ничего не вышло: Эмиль, путешествующий за границей по делам книготорговой фирмы, имел полное алиби.
Дюбуа был взбешен.
Встретив члена Государственного совета Паскье, он сказал:
— Мне кажется, у шефа притупился нюх. Или же, — он замялся, — господин герцог Отрантский играет в какую-то только ему одному понятную игру.
— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Паскье.
— А то, что он не замечает лежащего под носом и ищет то, что невозможно найти.
— Ну, ну, — проворчал Паскье. — Советую быть поосторожнее.
Он не добавил, что сам только что отправил тайный рапорт Наполеону, жалуясь на нерадивость министра полиции.
11
Наиболее лакомой добычей для департамента господина Фуше был Ригоме Базен. И не только потому, что у него на квартире было обнаружено огнестрельное оружие и множество ценных для следствия бумаг. Нет, сама фигура революционного публициста давно уже занимала полицию. История с конспиративным журналом достаточно высветлила его роль среди филадельфов. Теперь Дюбуа и Паскье рассчитывали, что допросы Базена дадут исчерпывающие материалы для подведения итогов всему делу.
Но тут они жестоко просчитались.
В отличие от Демайо, Базен не пошел по пути голого отрицания. И поначалу Дюбуа даже казалось, что цель почти достигнута. Но это было обманчивое впечатление. Базен говорил много и охотно, говорил обо всем на свете, но только не то, что от него хотели услышать.
Он пространно рассказывал о своей публицистической деятельности, о планах, целях и задачах «Философских писем» как чисто научного органа, о том, как проходила подписка, какие благодарственные отзывы он получал и как журнал окончил существование. Он даже заявил, что прекрасно знает, из-за какой статьи журнал был запрещен.
«Вот тут-то я тебя и поймал», — подумал Дюбуа.
— Из-за какой же? — словно между прочим спросил он.
— Конечно же из-за «Диалога между Константином и сенатором Максимом», — с готовностью ответил Базен.
— А кто вам дал эту статью? — еще более невинным тоном спросил префект.
— Вот этого-то я вам и не скажу, — спокойно отрезал подследственный.
И так проходили все допросы. Подробно рассуждая на общие темы и без принуждения «открывая» то, что и так всем было известно, Базен замыкался сразу же, как только речь заходила о чем-то важном и сокровенном.
Когда его прижали с филадельфами, он признал, что такая организация существует, но роль ее ограничивается чистой филантропией: братья помогают друг другу, оказывают взаимную материальную и моральную поддержку, собираются для обсуждения нравственных принципов и идей…
Дюбуа заметил, что его считают главой филадельфов, правда ли это?
Базен пожал плечами.
— Какая чепуха… Я все время занимался лишь тем, что старался найти работу и средства к существованию несчастным гонимым…
Он даже осмелился давать наставления правительству:
— Испанские дела вызвали всеобщее возмущение, которое еще больше возросло из-за повышения цен на колониальные товары… Если бы глава государства следовал либеральной системе, которую он вначале взял под свою защиту, все было бы иначе…
Допросы продолжались почти непрерывно в течение всей второй половины июня. Когда же истомленный Дюбуа 3 июля наконец решил их прекратить, Базен издевательским тоном подвел итог:
— Полагаю, господа, что все сообщенное мною не привело вас к новым открытиям…
Узнав об этой дерзости, Фуше рассмеялся.
— А ведь он абсолютно прав, — заметил министр. — Ничего нового мы не узнали. И не узнаем. Посмотрите, к чему мы пришли: слова, слова, слова. Арестовано более полусотни человек, заподозрен десяток высокопоставленных лиц, высказана тьма предположений, а результаты равны нулю… Я так бы и назвал все это дело: «Заговор предположений»… Пора кончать сей затянувшийся и глупый спектакль…
Но тут они жестоко просчитались.
В отличие от Демайо, Базен не пошел по пути голого отрицания. И поначалу Дюбуа даже казалось, что цель почти достигнута. Но это было обманчивое впечатление. Базен говорил много и охотно, говорил обо всем на свете, но только не то, что от него хотели услышать.
Он пространно рассказывал о своей публицистической деятельности, о планах, целях и задачах «Философских писем» как чисто научного органа, о том, как проходила подписка, какие благодарственные отзывы он получал и как журнал окончил существование. Он даже заявил, что прекрасно знает, из-за какой статьи журнал был запрещен.
«Вот тут-то я тебя и поймал», — подумал Дюбуа.
— Из-за какой же? — словно между прочим спросил он.
— Конечно же из-за «Диалога между Константином и сенатором Максимом», — с готовностью ответил Базен.
— А кто вам дал эту статью? — еще более невинным тоном спросил префект.
— Вот этого-то я вам и не скажу, — спокойно отрезал подследственный.
И так проходили все допросы. Подробно рассуждая на общие темы и без принуждения «открывая» то, что и так всем было известно, Базен замыкался сразу же, как только речь заходила о чем-то важном и сокровенном.
Когда его прижали с филадельфами, он признал, что такая организация существует, но роль ее ограничивается чистой филантропией: братья помогают друг другу, оказывают взаимную материальную и моральную поддержку, собираются для обсуждения нравственных принципов и идей…
Дюбуа заметил, что его считают главой филадельфов, правда ли это?
Базен пожал плечами.
— Какая чепуха… Я все время занимался лишь тем, что старался найти работу и средства к существованию несчастным гонимым…
Он даже осмелился давать наставления правительству:
— Испанские дела вызвали всеобщее возмущение, которое еще больше возросло из-за повышения цен на колониальные товары… Если бы глава государства следовал либеральной системе, которую он вначале взял под свою защиту, все было бы иначе…
Допросы продолжались почти непрерывно в течение всей второй половины июня. Когда же истомленный Дюбуа 3 июля наконец решил их прекратить, Базен издевательским тоном подвел итог:
— Полагаю, господа, что все сообщенное мною не привело вас к новым открытиям…
Узнав об этой дерзости, Фуше рассмеялся.
— А ведь он абсолютно прав, — заметил министр. — Ничего нового мы не узнали. И не узнаем. Посмотрите, к чему мы пришли: слова, слова, слова. Арестовано более полусотни человек, заподозрен десяток высокопоставленных лиц, высказана тьма предположений, а результаты равны нулю… Я так бы и назвал все это дело: «Заговор предположений»… Пора кончать сей затянувшийся и глупый спектакль…