Страница:
В 1809 — 1810 годах империя внешне достигла зенита могущества и славы. Власть победителя распространялась почти на всю Европу. Кругом копошились его вассалы, униженно расшаркивались раболепные союзники. Он учреждал и ликвидировал по собственному усмотрению королевства. Он карал и миловал не отдельных людей, но целые народы.
Но диалектика жизни такова: именно тогда, когда явление достигает зенита, оно уже имеет в себе червоточину неизбежного вырождения; наивысший подъем — начальная точка падения.
По-видимому, уже в 1810 году (а может быть, и раньше) Наполеон подсознательно начал ощущать неизбежность краха всей своей системы. Он никогда бы не признался в этом, но он это чувствовал, и это ясно видели окружающие. Живого, деятельного, быстро и остро на все откликающегося, молодого душой человека незаметно сменил мрачный, замкнутый, желчный и злобный нелюдим, одним лишь своим присутствием погружавший двор, сановников, маршалов, членов семьи в состояние растерянности и неловкости. Зачастую не слышавший, что ему говорили, он мог часами молчать, уставившись в одну точку. Он потерял сон. Даже молодая жена, даже рождение долгожданного наследника ничего не изменили. Как будто он вдруг почувствовал движение рока и, не желая того, сам устремился ему навстречу.
Первой занозой, вошедшей в его представление о самом себе и неограниченности своего могущества, занозой, которую до конца так и не удалось извлечь, оказалась Испания. Испания наводила на горькие раздумья. Когда-то ведь он мечтал о власти над всем миром. Но что уж тут было говорить обо всем мире, когда он, великий, непобедимый стратег, не смог справиться с маленьким народом, прозябавшим где-то на задворках Европы?..
Впрочем, Испания Испанией. Главное было не в этом.
Главное — он так и не справился со своим самым страшным, смертельным врагом, Англией.
Уже давно стало ясно: континентальная блокада провалилась. Мало того, что блокаду нарушала Россия, что ловчили жадные до взяток функционеры и рядовые чиновники. В некоторых случаях Наполеон и сам бывал вынужден закрывать глаза на нарушения — без иных английских товаров империя не могла существовать. Что же касается России, то он чувствовал — и чем дальше, тем больше — эта страна уходила из-под его влияния.
И вот к началу 1811 года Наполеон оказался между двумя гигантами, которые сводили на нет его мечту о мировом господстве: между Англией и Россией. Англия была врагом, Россия — союзником. Но каким союзником…
Когда-то, лобызая Александра в Тильзите, Наполеон думал сделать его п о с л у ш н ы м союзником, слепым исполнителем воли французского императора. Еще в Эрфурте эта надежда не была полностью оставлена: помышляя об Александре как о своей потенциальной «любовнице», Наполеон все еще хотел видеть в нем некое подчиненное начало. Но, несмотря на свою обходительность и ласковость, Александр Павлович не желал подчиняться союзнику — он проводил свою, самостоятельную политику, выгодную тому государству, которое возглавлял. Вопреки своим обещаниям, Александр ничем не помог Наполеону во время последней войны с Австрией. Александр флиртовал с Бернадоттом, неожиданно ставшим наследником шведского престола и ненавидящим Наполеона лютой ненавистью. Александр и не думал соблюдать блокаду, поскольку это было невыгодно русскому купечеству и угрожало русской экономике. Мало того, Александр явно тяготел к Англии — самому могущественному и беспощадному из врагов Наполеона…
Этого союза допустить было нельзя. Он означал бы гибель.
Появилась дилемма: с которой из двух начинать?
Был момент, когда он решил начать с Англии. И даже возродилась идея Булонского лагеря, старая мысль о высадке морского десанта. Но то был лишь момент. Наполеон быстро оставил мысль о покорении Британии. Война льва с китом была невозможна.
Оставалась Россия.
Он догадывался, что на просторах России его ничто хорошее не ждет. Но он и не помышлял о длительной войне. Он тешил себя мыслью: достаточно будет ему, Непобедимому, во главе своих несметных полчищ переступить границы этой дикой, отсталой страны, как толпы «бояр» побегут ему навстречу, неся на расписных русских блюдах ключи от городов, а «византиец» склонит свою лукавую голову и запросит мира.
И он, победитель, конечно же галантно предоставит царю этот мир. Предоставит в той форме, которая угодна ему, победителю.
И тогда-то наконец он станет п о л н ы м властелином, подлинным хозяином всего сущего…
Он думал об этом, когда готовил многочисленные армии и располагал их вдоль русских границ.
Он думал об этом и 24 июня 18 12 года, в предутренние часы, когда армии перешли границу.
Он надеялся на это (но уже много слабее), находясь в Смоленске.
А потерял надежду в Москве, когда кое-кому казалось, что он выиграл эту войну, когда победные бюллетени Великой армии во всех углах Европы извещали о конце «русского медведя» и когда в действительности историей был уже полностью решен и определен его собственный конец.
Именно эти дни точно уловили Мале и Буонарроти и поспешили использовать их для осуществления своих смелых планов.
2
3
4
5
6
7
8
9
Но диалектика жизни такова: именно тогда, когда явление достигает зенита, оно уже имеет в себе червоточину неизбежного вырождения; наивысший подъем — начальная точка падения.
По-видимому, уже в 1810 году (а может быть, и раньше) Наполеон подсознательно начал ощущать неизбежность краха всей своей системы. Он никогда бы не признался в этом, но он это чувствовал, и это ясно видели окружающие. Живого, деятельного, быстро и остро на все откликающегося, молодого душой человека незаметно сменил мрачный, замкнутый, желчный и злобный нелюдим, одним лишь своим присутствием погружавший двор, сановников, маршалов, членов семьи в состояние растерянности и неловкости. Зачастую не слышавший, что ему говорили, он мог часами молчать, уставившись в одну точку. Он потерял сон. Даже молодая жена, даже рождение долгожданного наследника ничего не изменили. Как будто он вдруг почувствовал движение рока и, не желая того, сам устремился ему навстречу.
Первой занозой, вошедшей в его представление о самом себе и неограниченности своего могущества, занозой, которую до конца так и не удалось извлечь, оказалась Испания. Испания наводила на горькие раздумья. Когда-то ведь он мечтал о власти над всем миром. Но что уж тут было говорить обо всем мире, когда он, великий, непобедимый стратег, не смог справиться с маленьким народом, прозябавшим где-то на задворках Европы?..
Впрочем, Испания Испанией. Главное было не в этом.
Главное — он так и не справился со своим самым страшным, смертельным врагом, Англией.
Уже давно стало ясно: континентальная блокада провалилась. Мало того, что блокаду нарушала Россия, что ловчили жадные до взяток функционеры и рядовые чиновники. В некоторых случаях Наполеон и сам бывал вынужден закрывать глаза на нарушения — без иных английских товаров империя не могла существовать. Что же касается России, то он чувствовал — и чем дальше, тем больше — эта страна уходила из-под его влияния.
И вот к началу 1811 года Наполеон оказался между двумя гигантами, которые сводили на нет его мечту о мировом господстве: между Англией и Россией. Англия была врагом, Россия — союзником. Но каким союзником…
Когда-то, лобызая Александра в Тильзите, Наполеон думал сделать его п о с л у ш н ы м союзником, слепым исполнителем воли французского императора. Еще в Эрфурте эта надежда не была полностью оставлена: помышляя об Александре как о своей потенциальной «любовнице», Наполеон все еще хотел видеть в нем некое подчиненное начало. Но, несмотря на свою обходительность и ласковость, Александр Павлович не желал подчиняться союзнику — он проводил свою, самостоятельную политику, выгодную тому государству, которое возглавлял. Вопреки своим обещаниям, Александр ничем не помог Наполеону во время последней войны с Австрией. Александр флиртовал с Бернадоттом, неожиданно ставшим наследником шведского престола и ненавидящим Наполеона лютой ненавистью. Александр и не думал соблюдать блокаду, поскольку это было невыгодно русскому купечеству и угрожало русской экономике. Мало того, Александр явно тяготел к Англии — самому могущественному и беспощадному из врагов Наполеона…
Этого союза допустить было нельзя. Он означал бы гибель.
Появилась дилемма: с которой из двух начинать?
Был момент, когда он решил начать с Англии. И даже возродилась идея Булонского лагеря, старая мысль о высадке морского десанта. Но то был лишь момент. Наполеон быстро оставил мысль о покорении Британии. Война льва с китом была невозможна.
Оставалась Россия.
Он догадывался, что на просторах России его ничто хорошее не ждет. Но он и не помышлял о длительной войне. Он тешил себя мыслью: достаточно будет ему, Непобедимому, во главе своих несметных полчищ переступить границы этой дикой, отсталой страны, как толпы «бояр» побегут ему навстречу, неся на расписных русских блюдах ключи от городов, а «византиец» склонит свою лукавую голову и запросит мира.
И он, победитель, конечно же галантно предоставит царю этот мир. Предоставит в той форме, которая угодна ему, победителю.
И тогда-то наконец он станет п о л н ы м властелином, подлинным хозяином всего сущего…
Он думал об этом, когда готовил многочисленные армии и располагал их вдоль русских границ.
Он думал об этом и 24 июня 18 12 года, в предутренние часы, когда армии перешли границу.
Он надеялся на это (но уже много слабее), находясь в Смоленске.
А потерял надежду в Москве, когда кое-кому казалось, что он выиграл эту войну, когда победные бюллетени Великой армии во всех углах Европы извещали о конце «русского медведя» и когда в действительности историей был уже полностью решен и определен его собственный конец.
Именно эти дни точно уловили Мале и Буонарроти и поспешили использовать их для осуществления своих смелых планов.
2
У французов есть поговорка:
«Ищи женщину».
Это выражение в самый раз было вспомнить вождям филадельфов в 1812 году, ибо, хотя в их обществе отсутствовали представительницы прекрасного пола, все же без смелости двух женщин, быть может, никогда бы не случилось того поразительного события, которое стало оборотной стороной русского похода Наполеона…
…Секретарь доложил Савари:
— Ваше сиятельство, в приемной вас дожидается какая-то интересная дама.
— Интересная? — переспросил Савари. — Пусть войдет!
Он был довольно охоч до слабого пола. Тем более что семейная жизнь его не сложилась: от жены-аристократки он не видел ничего, кроме постоянных упреков и поношений.
Дама оказалась не просто интересной, но весьма красивой. Ее стройную фигуру ладно драпировало скромное черное платье, по моде времени стянутое под самым бюстом. Когда она подняла вуаль, Савари увидел бледное точеное лицо, которому могла бы позавидовать Венера Милосская.
Савари растаял.
— Сюда, мадам. Прошу садиться. Чем могу служить?
Дама взглянула ему в лицо, и этот пристальный взгляд больших серых глаз буквально испепелил министра.
— Мое имя Дениз Мале, — произнесла она глубоким грудным голосом.
«Мале… Что-то знакомое», — промелькнуло в памяти Савари.
— Вы не родственница бригадного генерала Мале?
— Я его жена.
«Ах, вот что… Жена… Наверное, с ходатайством. Помнится, с этим Мале что-то стряслось… Он даже что-то писал…»
— Когда-то я знавал вашего супруга. Это способный и храбрый командир. Если не ошибаюсь, император наградил его орденом Почетного легиона.
— Совершенно верно, ваше сиятельство. А сейчас он томится в тюрьме…
В тюрьме… Так и есть… От него были какие-то заявления, которых Савари не читал… Стало быть, сейчас начнутся слезы — женских слез министр не выносил.
Но слез не появилось. Спокойно, с достоинством Дениз сказала:
— Больше месяца назад, ваше сиятельство, я подала вам ходатайство, тщательно обоснованную просьбу. Но вы никак не ответили.
— Простите, мадам, — засуетился Савари. — Такое множество неотложных дел… И потом, наша канцелярия не всегда безупречна — многое до меня просто не доходит…
Он позвонил и потребовал, чтобы немедленно разыскали и принесли прошение. Внимательно прочитал его, попутно поглядывая на даму.
В прошении указывалось, что генерал Мале, всегда верный своему долгу и имеющий ряд боевых наград, стал жертвой бывшего министра полиции Фуше. Без всякой вины он уже почти три года пребывает в Форс и Пелажи. Его не судят, ему даже не предъявляют какого-либо обвинения. А между тем здоровье его расстроено, требуются лечение и уход, которые могут быть предоставлены только в домашних условиях. Дениз просила, чтобы министр беспристрастно рассмотрел дело ее мужа и освободил его за отсутствием преступления.
Прошение было составлено удивительно толково.
В нем и ненавязчиво перечислялись заслуги Мале, и тонко подчеркивалось, что виной всему несправедливость предшественника Савари, чем давалась самому Савари блестящая возможность эту «несправедливость» исправить, и вполне уместно упоминалось о расстроенном здоровье заключенного.
Единственно, что в нем отсутствовало, это упоминание о том, что и подсказал, и составил его красивой даме не кто иной, как сам предшественник Савари, иначе говоря, Фуше…
Прочитав документ, Савари изобразил на своем лице одну из самых обольстительных улыбок.
— Не беспокойтесь, мадам, я лично займусь делом вашего мужа. Сделаю все возможное. Вас же прошу посетить меня через неделю…
Он тут же затребовал дело Мале. Но никакого дела не оказалось. Он вызвал Паскье. Но тот ничего толкового ему не сообщил. И между прочим заметил, что бывший министр называл всю историю, связанную с Мале, «заговором предположений»…
«…»Заговор предположений», — повторял про себя Савари. — Какой же это заговор? Какая-то чепуха. Да и дела Мале не существует в природе…»
Он долго обдумывал эту историю и принял соломоново решение. Вины за Мале он не обнаружил, и услужить красивой даме очень хотелось. Однако, зная, что не бывает дыма без огня, так просто отпустить заподозренного в заговоре он не отважился. Вместо этого Савари отдал приказ: поскольку заключенный болен и нуждается в уходе и лечении, перевести его из Сен-Пелажи в клинику доктора Дюбюиссона.
«Ищи женщину».
Это выражение в самый раз было вспомнить вождям филадельфов в 1812 году, ибо, хотя в их обществе отсутствовали представительницы прекрасного пола, все же без смелости двух женщин, быть может, никогда бы не случилось того поразительного события, которое стало оборотной стороной русского похода Наполеона…
…Секретарь доложил Савари:
— Ваше сиятельство, в приемной вас дожидается какая-то интересная дама.
— Интересная? — переспросил Савари. — Пусть войдет!
Он был довольно охоч до слабого пола. Тем более что семейная жизнь его не сложилась: от жены-аристократки он не видел ничего, кроме постоянных упреков и поношений.
Дама оказалась не просто интересной, но весьма красивой. Ее стройную фигуру ладно драпировало скромное черное платье, по моде времени стянутое под самым бюстом. Когда она подняла вуаль, Савари увидел бледное точеное лицо, которому могла бы позавидовать Венера Милосская.
Савари растаял.
— Сюда, мадам. Прошу садиться. Чем могу служить?
Дама взглянула ему в лицо, и этот пристальный взгляд больших серых глаз буквально испепелил министра.
— Мое имя Дениз Мале, — произнесла она глубоким грудным голосом.
«Мале… Что-то знакомое», — промелькнуло в памяти Савари.
— Вы не родственница бригадного генерала Мале?
— Я его жена.
«Ах, вот что… Жена… Наверное, с ходатайством. Помнится, с этим Мале что-то стряслось… Он даже что-то писал…»
— Когда-то я знавал вашего супруга. Это способный и храбрый командир. Если не ошибаюсь, император наградил его орденом Почетного легиона.
— Совершенно верно, ваше сиятельство. А сейчас он томится в тюрьме…
В тюрьме… Так и есть… От него были какие-то заявления, которых Савари не читал… Стало быть, сейчас начнутся слезы — женских слез министр не выносил.
Но слез не появилось. Спокойно, с достоинством Дениз сказала:
— Больше месяца назад, ваше сиятельство, я подала вам ходатайство, тщательно обоснованную просьбу. Но вы никак не ответили.
— Простите, мадам, — засуетился Савари. — Такое множество неотложных дел… И потом, наша канцелярия не всегда безупречна — многое до меня просто не доходит…
Он позвонил и потребовал, чтобы немедленно разыскали и принесли прошение. Внимательно прочитал его, попутно поглядывая на даму.
В прошении указывалось, что генерал Мале, всегда верный своему долгу и имеющий ряд боевых наград, стал жертвой бывшего министра полиции Фуше. Без всякой вины он уже почти три года пребывает в Форс и Пелажи. Его не судят, ему даже не предъявляют какого-либо обвинения. А между тем здоровье его расстроено, требуются лечение и уход, которые могут быть предоставлены только в домашних условиях. Дениз просила, чтобы министр беспристрастно рассмотрел дело ее мужа и освободил его за отсутствием преступления.
Прошение было составлено удивительно толково.
В нем и ненавязчиво перечислялись заслуги Мале, и тонко подчеркивалось, что виной всему несправедливость предшественника Савари, чем давалась самому Савари блестящая возможность эту «несправедливость» исправить, и вполне уместно упоминалось о расстроенном здоровье заключенного.
Единственно, что в нем отсутствовало, это упоминание о том, что и подсказал, и составил его красивой даме не кто иной, как сам предшественник Савари, иначе говоря, Фуше…
Прочитав документ, Савари изобразил на своем лице одну из самых обольстительных улыбок.
— Не беспокойтесь, мадам, я лично займусь делом вашего мужа. Сделаю все возможное. Вас же прошу посетить меня через неделю…
Он тут же затребовал дело Мале. Но никакого дела не оказалось. Он вызвал Паскье. Но тот ничего толкового ему не сообщил. И между прочим заметил, что бывший министр называл всю историю, связанную с Мале, «заговором предположений»…
«…»Заговор предположений», — повторял про себя Савари. — Какой же это заговор? Какая-то чепуха. Да и дела Мале не существует в природе…»
Он долго обдумывал эту историю и принял соломоново решение. Вины за Мале он не обнаружил, и услужить красивой даме очень хотелось. Однако, зная, что не бывает дыма без огня, так просто отпустить заподозренного в заговоре он не отважился. Вместо этого Савари отдал приказ: поскольку заключенный болен и нуждается в уходе и лечении, перевести его из Сен-Пелажи в клинику доктора Дюбюиссона.
3
Заведение доктора Дюбюиссона издавна пользовалось отличной репутацией. И не потому, что доктор и его помощники хорошо лечили; поскольку они лечили сразу от всех болезней, правильнее было бы сказать, что они не лечили вовсе. Нет, слава доброго доктора и его клиники объяснялась совсем другими причинами.
Клиника причислялась к сонму тюремных больниц Парижа. Но только причислялась. Ибо ничего общего с другими тюремными больницами она не имела. Здесь пациентов не держали под стражей, не морили голодом, не изводили грубостью и не душили теснотой. Здесь каждый больной имел отдельную комнату и прекрасный стол (разумеется, если он это оплачивал), вежливое обращение и тенистый сад для прогулок. Здесь вообще можно было забыть, что ты находишься в неволе, если бы не запрещалось выходить на улицу и если бы каменные стены сада не были так высоки; впрочем, для человека, до этого жившего в душной камере и хлебавшего тюремную бурду, новые условия могли показаться раем.
Клиника Дюбюиссона прославилась еще в дни якобинского террора. Тогда в ней отсиживались «бывшие», темные дельцы и толстосумы, причем многие из них только благодаря этой мере предосторожности сумели уберечься от революционного трибунала и гильотины.
Теперь контингент больницы несколько изменился. В ней, правда, доставало по-прежнему представителей «старого порядка» — приверженцев Бурбонов и ортодоксальной католической церкви, но «лечились» и республиканцы, демократы и либералы, не ужившиеся с режимом, — компания весьма подходящая для генерала Мале, который быстро нашел общий язык с другими клиентами Дюбюиссона.
Но конечно же не вкусная еда, не тенистый сад и не приятное окружение доставляли особенную радость великому архонту филадельфов; он понимал, что отсюда бежать будет много легче, чем из тюрьмы, и это не могло не радовать. Все остальное, вплоть до фальшивых декретов и воззваний к армии, стараниями Базена и других филадельфов было давно подготовлено и вместе с отутюженным генеральским мундиром терпеливо ожидало вождя в положенном месте. Оставалось подумать о ближайших сообщниках, на помощь и поддержку которых можно было рассчитывать в первые часы осуществления теоретически отработанного плана.
Мале знал, что главные из его единомышленников-филадельфов временно сброшены со счетов, что Демайо, Базен, Анджелони и многие другие томятся в тюрьмах. Пользуясь своей относительной свободой, он попытался через Дениз наладить с ними переписку. С Демайо это сделать удалось быстрее всего. Старый друг, сидевший в Ла Форс, сообщил ему, что в той же тюрьме находятся люди, которые при проведении переворота могли бы оказаться весьма полезными. И тут поистине бесценную помощь Мале оказала еще одна женщина, в той же мере, что и Дениз, ответственная за успешное развязывание заговора.
Клиника причислялась к сонму тюремных больниц Парижа. Но только причислялась. Ибо ничего общего с другими тюремными больницами она не имела. Здесь пациентов не держали под стражей, не морили голодом, не изводили грубостью и не душили теснотой. Здесь каждый больной имел отдельную комнату и прекрасный стол (разумеется, если он это оплачивал), вежливое обращение и тенистый сад для прогулок. Здесь вообще можно было забыть, что ты находишься в неволе, если бы не запрещалось выходить на улицу и если бы каменные стены сада не были так высоки; впрочем, для человека, до этого жившего в душной камере и хлебавшего тюремную бурду, новые условия могли показаться раем.
Клиника Дюбюиссона прославилась еще в дни якобинского террора. Тогда в ней отсиживались «бывшие», темные дельцы и толстосумы, причем многие из них только благодаря этой мере предосторожности сумели уберечься от революционного трибунала и гильотины.
Теперь контингент больницы несколько изменился. В ней, правда, доставало по-прежнему представителей «старого порядка» — приверженцев Бурбонов и ортодоксальной католической церкви, но «лечились» и республиканцы, демократы и либералы, не ужившиеся с режимом, — компания весьма подходящая для генерала Мале, который быстро нашел общий язык с другими клиентами Дюбюиссона.
Но конечно же не вкусная еда, не тенистый сад и не приятное окружение доставляли особенную радость великому архонту филадельфов; он понимал, что отсюда бежать будет много легче, чем из тюрьмы, и это не могло не радовать. Все остальное, вплоть до фальшивых декретов и воззваний к армии, стараниями Базена и других филадельфов было давно подготовлено и вместе с отутюженным генеральским мундиром терпеливо ожидало вождя в положенном месте. Оставалось подумать о ближайших сообщниках, на помощь и поддержку которых можно было рассчитывать в первые часы осуществления теоретически отработанного плана.
Мале знал, что главные из его единомышленников-филадельфов временно сброшены со счетов, что Демайо, Базен, Анджелони и многие другие томятся в тюрьмах. Пользуясь своей относительной свободой, он попытался через Дениз наладить с ними переписку. С Демайо это сделать удалось быстрее всего. Старый друг, сидевший в Ла Форс, сообщил ему, что в той же тюрьме находятся люди, которые при проведении переворота могли бы оказаться весьма полезными. И тут поистине бесценную помощь Мале оказала еще одна женщина, в той же мере, что и Дениз, ответственная за успешное развязывание заговора.
4
Софи Гюго не была счастлива в браке. Ее супруг, капитан, потом полковник и наконец генерал Леопольд Гюго, отчаянный рубака и упорный службист, вовсе не был злым человеком и по-своему любил жену, но никогда не понимал ее и пальцем не шевельнул, чтобы этого понимания добиться. Их взгляды на жизнь абсолютно не совпадали. И если бы даже Софи могла простить мужу его постоянные измены, она, тонко чувствующая мечтательница, влюбленная в поэзию и классическую литературу, оказалась совершенно неспособной примириться с грубостью и духовной пустотой человека, признающего исключительно удовольствия стола и постели.
Тем не менее она родила ему троих сыновей, младший из которых, в будущем великий писатель, был наречен Виктором в честь своего крестного отца, друга семьи Гюго — Виктора-Фанно Лагори.
Отнюдь не аристократ по рождению, Лагори усвоил аристократические манеры в привилегированном коллеже Луи-ле-Гран. Впрочем, это был и без того человек тонкого душевного склада, вполне под стать его строгой, несколько меланхолической красоте. Благородная сдержанность прекрасно образованного Лагори особенно выигрывала рядом с шумной развязностью и бахвальством верхогляда Леопольда Гюго — этого не могла не чувствовать Софи, быстро сблизившаяся с новым знакомым, хотя отношения их долгое время носили чисто платонический характер.
Несмотря на внешнюю и внутреннюю изысканность, Лагори не испытывал симпатий к классу, господствовавшему при старом порядке. Он всей душой принял революцию, поступил в армию и к началу Директории уже имел чин полковника. Служа в Рейнской армии, он сошелся с командующим этой армией генералом Моро, стал его начальником штаба и ближайшим другом; его антипатия к Бонапарту возрастала по мере усиления авторитарных тенденций последнего, а это, в свою очередь, не могло содействовать его продвижению по службе. Во всяком случае, когда Моро представил начальника своего штаба к командованию дивизией, Бонапарт не утвердил представления, и Лагори пришлось уйти в отставку в чине бригадного генерала. К этому времени он, как и его шеф, был уже филадельфом, мечтал о республике и о возвращении к конституции 1793 года. Поэтому, когда Моро, приплетенный к заговору Пишегрю — Кадудаля был арестован, Лагори предпочел скрыться. И правильно сделал: наполеоновский суд заочно приговорил его к смерти.
Началась неимоверно тяжелая скитальческая жизнь опального генерала. Его поместье было конфисковано, на военную пенсию наложен секвестр. Живя на скудные средства, которые могла ему предоставить касса филадельфов, он постоянно менял убежища и даже отправился было вслед за Моро в Америку, но вскоре вернулся, почувствовав, что жить вдали от родины не сможет.
Именно в этот самый трудный час его жизни на помощь пришла любящая женщина.
К тому времени союз Софи и Леопольда Гюго окончательно распался. Новоиспеченный генерал жил вдали от семьи, при дворе испанского короля Жозефа, и — в ожидании развода — имел официальную любовницу, которую называл женой. Законной жене и детям он предоставил довольно солидную ренту, давшую возможность Софи приобрести в Париже, на улице Фельянтинок, обширный дом, в недрах которого и укрылся ее старый друг, ставший теперь самым близким и родным человеком. Счастливые любовники жили тихо и безмятежно, Лагори обучал маленького Виктора латинскому и греческому, читая с ним вслух произведения Тацита и Плутарха, полиция же, казалось, потеряла след мятежника, да и всякий интерес к нему.
На самом же деле все обстояло несколько иначе.
Вездесущий Фуше прекрасно знал, где обитает Лагори. Но к этому времени противостояние министра императору достигло кульминации, и хитрый оборотень не имел ни малейшего желания выдавать Наполеону его врагов.
Так продолжалось, пока пост Фуше не занял Савари.
В этой перемене возлюбленный Софи Гюго увидел якорь спасения.
В действительности же она имела для него роковые последствия.
Тем не менее она родила ему троих сыновей, младший из которых, в будущем великий писатель, был наречен Виктором в честь своего крестного отца, друга семьи Гюго — Виктора-Фанно Лагори.
Отнюдь не аристократ по рождению, Лагори усвоил аристократические манеры в привилегированном коллеже Луи-ле-Гран. Впрочем, это был и без того человек тонкого душевного склада, вполне под стать его строгой, несколько меланхолической красоте. Благородная сдержанность прекрасно образованного Лагори особенно выигрывала рядом с шумной развязностью и бахвальством верхогляда Леопольда Гюго — этого не могла не чувствовать Софи, быстро сблизившаяся с новым знакомым, хотя отношения их долгое время носили чисто платонический характер.
Несмотря на внешнюю и внутреннюю изысканность, Лагори не испытывал симпатий к классу, господствовавшему при старом порядке. Он всей душой принял революцию, поступил в армию и к началу Директории уже имел чин полковника. Служа в Рейнской армии, он сошелся с командующим этой армией генералом Моро, стал его начальником штаба и ближайшим другом; его антипатия к Бонапарту возрастала по мере усиления авторитарных тенденций последнего, а это, в свою очередь, не могло содействовать его продвижению по службе. Во всяком случае, когда Моро представил начальника своего штаба к командованию дивизией, Бонапарт не утвердил представления, и Лагори пришлось уйти в отставку в чине бригадного генерала. К этому времени он, как и его шеф, был уже филадельфом, мечтал о республике и о возвращении к конституции 1793 года. Поэтому, когда Моро, приплетенный к заговору Пишегрю — Кадудаля был арестован, Лагори предпочел скрыться. И правильно сделал: наполеоновский суд заочно приговорил его к смерти.
Началась неимоверно тяжелая скитальческая жизнь опального генерала. Его поместье было конфисковано, на военную пенсию наложен секвестр. Живя на скудные средства, которые могла ему предоставить касса филадельфов, он постоянно менял убежища и даже отправился было вслед за Моро в Америку, но вскоре вернулся, почувствовав, что жить вдали от родины не сможет.
Именно в этот самый трудный час его жизни на помощь пришла любящая женщина.
К тому времени союз Софи и Леопольда Гюго окончательно распался. Новоиспеченный генерал жил вдали от семьи, при дворе испанского короля Жозефа, и — в ожидании развода — имел официальную любовницу, которую называл женой. Законной жене и детям он предоставил довольно солидную ренту, давшую возможность Софи приобрести в Париже, на улице Фельянтинок, обширный дом, в недрах которого и укрылся ее старый друг, ставший теперь самым близким и родным человеком. Счастливые любовники жили тихо и безмятежно, Лагори обучал маленького Виктора латинскому и греческому, читая с ним вслух произведения Тацита и Плутарха, полиция же, казалось, потеряла след мятежника, да и всякий интерес к нему.
На самом же деле все обстояло несколько иначе.
Вездесущий Фуше прекрасно знал, где обитает Лагори. Но к этому времени противостояние министра императору достигло кульминации, и хитрый оборотень не имел ни малейшего желания выдавать Наполеону его врагов.
Так продолжалось, пока пост Фуше не занял Савари.
В этой перемене возлюбленный Софи Гюго увидел якорь спасения.
В действительности же она имела для него роковые последствия.
5
Однажды Лагори вбежал в гостиную дома на улице Фельянтинок с просветлевшим лицом.
— Софи, дорогая, — радостно воскликнул он, — мне нечего больше скрываться! Как только ты получишь развод, мы обвенчаемся.
— Что случилось, Виктор? — удивилась Софи.
— Анн Савари, герцог Ровиго, стал министром полиции.
— Ну и что?
— А то, что это мой старый приятель по Рейнской армии, мы с ним на «ты», и он все сделает для меня!
— Ты так думаешь?
— Я чувствую это…
Лагори немедленно отправил министру дружеское письмо, прося его о справедливости. Через некоторое время написал еще. Поскольку ответа не было, решил собственной персоной явиться в министерство полиции.
Вернулся окрыленный.
— Все, как я и предполагал, — рассказывал он Софи. — Министр принял меня дружески, сказал, что старое прощено и забыто, обещал снять запрет с пенсии и даже устроить на государственную службу… Я в восторге, Софи.
Женщина с сомнением покачала головой.
— Не преждевременен ли этот восторг, мой милый? Ты ведь, конечно, оставил Савари наш адрес?
— Разумеется. Чтобы он мог известить меня…
Извещение пришло быстрее, чем Лагори ожидал.
На следующий день, когда семья в самом безмятежном настроении завтракала, раздался громкий стук в дверь.
Вошли двое жандармов.
— Вы бывший генерал Виктор Лагори? — спросил один из них.
— Я. Чем обязан этому посещению?
— Именем закона вы арестованы.
— Софи, дорогая, — радостно воскликнул он, — мне нечего больше скрываться! Как только ты получишь развод, мы обвенчаемся.
— Что случилось, Виктор? — удивилась Софи.
— Анн Савари, герцог Ровиго, стал министром полиции.
— Ну и что?
— А то, что это мой старый приятель по Рейнской армии, мы с ним на «ты», и он все сделает для меня!
— Ты так думаешь?
— Я чувствую это…
Лагори немедленно отправил министру дружеское письмо, прося его о справедливости. Через некоторое время написал еще. Поскольку ответа не было, решил собственной персоной явиться в министерство полиции.
Вернулся окрыленный.
— Все, как я и предполагал, — рассказывал он Софи. — Министр принял меня дружески, сказал, что старое прощено и забыто, обещал снять запрет с пенсии и даже устроить на государственную службу… Я в восторге, Софи.
Женщина с сомнением покачала головой.
— Не преждевременен ли этот восторг, мой милый? Ты ведь, конечно, оставил Савари наш адрес?
— Разумеется. Чтобы он мог известить меня…
Извещение пришло быстрее, чем Лагори ожидал.
На следующий день, когда семья в самом безмятежном настроении завтракала, раздался громкий стук в дверь.
Вошли двое жандармов.
— Вы бывший генерал Виктор Лагори? — спросил один из них.
— Я. Чем обязан этому посещению?
— Именем закона вы арестованы.
6
Для Софи начались хлопотливые дни.
Ее любимого отправили в Венсеннский замок — одну из наиболее безнадежных тюрем.
Женщина, не зная ни минуты покоя, начала стучать во все двери.
Она посылала ходатайства в министерство полиции, встречалась с Паскье и Демаре, добилась аудиенции у военного министра Кларка и даже у самого великого канцлера Камбасереса.
Во время этих хождений и хлопот она познакомилась и близко сошлась с Дениз Мале. Именно Дениз посоветовала ей добиваться, мотивируя слабым здоровьем Лагори, перевода его в госпиталь Дюбюиссона.
Но вторично тот же фокус не удался.
Савари наотрез отказался выполнить ее просьбу.
И все же старания самоотверженной женщины не остались безрезультатными. Через некоторое время Лагори было дано разрешение на выезд в Америку. В ожидании этого он был переведен в Ла Форс на свободный режим: ему позволили переписку и дали право принимать близких.
Нечего и говорить, как счастлива была Софи, получившая доступ в тюрьму Ла Форс. Она кормила своего нежного друга, всячески ободряла его и быстро подружилась с некоторыми из его товарищей по несчастью. В соседней камере сидел генерал Гидаль, филадельф, пытавшийся поднять восстание в Марселе и ожидавший военного суда. Свои «покои» он делил с корсиканским патриотом Бокеямпе, человеком решительным и пылким, ставшим жертвой недоразумения (его арестовали вместо однофамильца) и мечтавшим отомстить своему коварному земляку. Благодаря дружбе с Дениз Софи знала о замыслах Мале и всей душой сочувствовала его планам, она приняла на себя роль связного между Ла Форс и заведением Дюбюиссона. Посещая Мале, она заочно познакомила его с Гидалем и Бокеямпе. С Лагори Мале был знаком давно и теперь полностью доверился ему.
Однако оставалось одно, казалось бы, непреодолимое препятствие: прежде чем штаб начал бы свои действия, троих его членов предстояло освободить из тюрьмы четвертому, который сам был свободен лишь наполовину.
Мале стал подыскивать на воле надежных людей.
И тут ему помог аббат Лафон.
Ее любимого отправили в Венсеннский замок — одну из наиболее безнадежных тюрем.
Женщина, не зная ни минуты покоя, начала стучать во все двери.
Она посылала ходатайства в министерство полиции, встречалась с Паскье и Демаре, добилась аудиенции у военного министра Кларка и даже у самого великого канцлера Камбасереса.
Во время этих хождений и хлопот она познакомилась и близко сошлась с Дениз Мале. Именно Дениз посоветовала ей добиваться, мотивируя слабым здоровьем Лагори, перевода его в госпиталь Дюбюиссона.
Но вторично тот же фокус не удался.
Савари наотрез отказался выполнить ее просьбу.
И все же старания самоотверженной женщины не остались безрезультатными. Через некоторое время Лагори было дано разрешение на выезд в Америку. В ожидании этого он был переведен в Ла Форс на свободный режим: ему позволили переписку и дали право принимать близких.
Нечего и говорить, как счастлива была Софи, получившая доступ в тюрьму Ла Форс. Она кормила своего нежного друга, всячески ободряла его и быстро подружилась с некоторыми из его товарищей по несчастью. В соседней камере сидел генерал Гидаль, филадельф, пытавшийся поднять восстание в Марселе и ожидавший военного суда. Свои «покои» он делил с корсиканским патриотом Бокеямпе, человеком решительным и пылким, ставшим жертвой недоразумения (его арестовали вместо однофамильца) и мечтавшим отомстить своему коварному земляку. Благодаря дружбе с Дениз Софи знала о замыслах Мале и всей душой сочувствовала его планам, она приняла на себя роль связного между Ла Форс и заведением Дюбюиссона. Посещая Мале, она заочно познакомила его с Гидалем и Бокеямпе. С Лагори Мале был знаком давно и теперь полностью доверился ему.
Однако оставалось одно, казалось бы, непреодолимое препятствие: прежде чем штаб начал бы свои действия, троих его членов предстояло освободить из тюрьмы четвертому, который сам был свободен лишь наполовину.
Мале стал подыскивать на воле надежных людей.
И тут ему помог аббат Лафон.
7
С этим человеком Мале познакомился еще в тюрьме Ла Форс.
Именно по совету Мале аббат стал жаловаться властям на тысячу болезней, одолевавших его, и в конце концов добился своего: в госпитале Дюбюиссона они очутились почти одновременно.
Аббат Лафон был человеком незаурядным. Широко образованный, умный, тонкий, он мог говорить и спорить на любую тему, и беседы с ним доставляли Мале истинное наслаждение. Одно было плохо: аббат страдал приверженностью к Бурбонам и в тюрьму попал за свои проповеди, направленные в защиту низложенного и арестованного Пия VII. Впрочем, на это «маленькое неудобство» пылкий республиканец Мале решил до поры до времени закрыть глаза. Они оба одинаково ненавидели существующий режим, и оба в равной степени мечтали о его свержении. И вот Мале поделился с аббатом своими замыслами. Аббат их одобрил. Имея обширные связи, он познакомил генерала с двумя энергичными людьми, находившимися на свободе и вполне пригодными для начальных действий заговорщиков.
Именно по совету Мале аббат стал жаловаться властям на тысячу болезней, одолевавших его, и в конце концов добился своего: в госпитале Дюбюиссона они очутились почти одновременно.
Аббат Лафон был человеком незаурядным. Широко образованный, умный, тонкий, он мог говорить и спорить на любую тему, и беседы с ним доставляли Мале истинное наслаждение. Одно было плохо: аббат страдал приверженностью к Бурбонам и в тюрьму попал за свои проповеди, направленные в защиту низложенного и арестованного Пия VII. Впрочем, на это «маленькое неудобство» пылкий республиканец Мале решил до поры до времени закрыть глаза. Они оба одинаково ненавидели существующий режим, и оба в равной степени мечтали о его свержении. И вот Мале поделился с аббатом своими замыслами. Аббат их одобрил. Имея обширные связи, он познакомил генерала с двумя энергичными людьми, находившимися на свободе и вполне пригодными для начальных действий заговорщиков.
8
Среди визитеров, посещавших аббата, особенно часто появлялся некий молодой человек в солдатской форме. Это был капрал Жак-Огюст Рато, сын бордоского священника, давнишнего знакомца Лафона. Жак-Огюст был недоволен своей судьбой. Деятельный и исполнительный, он не сумел сделать военной карьеры, не поднялся выше капрала, и это его угнетало. Аббат рассказал обо всем Мале и однажды, во время прогулки в саду, подвел к нему смущенного Рато.
— Мой генерал, — сказал Лафон, — я хочу представить вам способного, но несправедливо обойденного молодого воина, капрала 2-й роты 1-го батальона гарнизона столицы. Не могли бы вы, при ваших связях, оказать ему протекцию?
Своим цепким взглядом Мале окинул Рато.
— Насколько я понимаю, капрал, вас влекут офицерские нашивки?
— Ни о чем другом я не мечтаю, мой генерал.
— Прекрасно, я позабочусь о вас. Вы молоды и решительны. Возможно, я вскоре смогу вас использовать для важной и почетной миссии. Что бы вы сказали, если бы я сделал вас своим адъютантом?
— О, мой генерал!.. — Рато потерял дар речи.
— Я вижу, вы согласны. Теперь наберитесь терпения и ждите. В положенный час я извещу вас.
— Мы известим вас, — эхом повторил аббат.
С этого дня Рато стал еще чаще появляться в клинике. Он рассказывал обо всем, происходившем в казармах, и с нетерпением ждал вожделенного момента…
Лафон познакомил Мале и с другим молодым человеком, навещавшим аббата в его убежище. То был двадцативосьмилетний анжуец Андре Бутро, также выходец из духовной семьи, готовивший диссертацию по церковному праву на юридическом факультете Сорбонны и подрабатывающий домашними уроками. Помолвленный с девушкой из Нанта, Бутро надеялся жениться, как только упрочится его материальное положение. Поговорив с молодым юристом, Мале оценил его серьезность и настойчивость, решив про себя, что лучшего комиссара полиции после успешного переворота ему не найти. Тогда, намекнув юноше на возможность быстрого улучшения его денежных дел, генерал заручился его обещанием выполнить любое поручение ради пользы родине.
Оставалось последнее.
Мале понимал, что в решающий час он не сможет выйти из лечебницы в генеральском мундире со своим адъютантом и фальшивыми бумагами. Был совершенно необходим перевалочный пункт, конспиративная квартира, где можно было бы переодеться и запастись всем нужным.
Энергичный Лафон отыскал и конспиративную квартиру, и человека, которому эту квартиру можно было поручить.
— Мой генерал, — сказал Лафон, — я хочу представить вам способного, но несправедливо обойденного молодого воина, капрала 2-й роты 1-го батальона гарнизона столицы. Не могли бы вы, при ваших связях, оказать ему протекцию?
Своим цепким взглядом Мале окинул Рато.
— Насколько я понимаю, капрал, вас влекут офицерские нашивки?
— Ни о чем другом я не мечтаю, мой генерал.
— Прекрасно, я позабочусь о вас. Вы молоды и решительны. Возможно, я вскоре смогу вас использовать для важной и почетной миссии. Что бы вы сказали, если бы я сделал вас своим адъютантом?
— О, мой генерал!.. — Рато потерял дар речи.
— Я вижу, вы согласны. Теперь наберитесь терпения и ждите. В положенный час я извещу вас.
— Мы известим вас, — эхом повторил аббат.
С этого дня Рато стал еще чаще появляться в клинике. Он рассказывал обо всем, происходившем в казармах, и с нетерпением ждал вожделенного момента…
Лафон познакомил Мале и с другим молодым человеком, навещавшим аббата в его убежище. То был двадцативосьмилетний анжуец Андре Бутро, также выходец из духовной семьи, готовивший диссертацию по церковному праву на юридическом факультете Сорбонны и подрабатывающий домашними уроками. Помолвленный с девушкой из Нанта, Бутро надеялся жениться, как только упрочится его материальное положение. Поговорив с молодым юристом, Мале оценил его серьезность и настойчивость, решив про себя, что лучшего комиссара полиции после успешного переворота ему не найти. Тогда, намекнув юноше на возможность быстрого улучшения его денежных дел, генерал заручился его обещанием выполнить любое поручение ради пользы родине.
Оставалось последнее.
Мале понимал, что в решающий час он не сможет выйти из лечебницы в генеральском мундире со своим адъютантом и фальшивыми бумагами. Был совершенно необходим перевалочный пункт, конспиративная квартира, где можно было бы переодеться и запастись всем нужным.
Энергичный Лафон отыскал и конспиративную квартиру, и человека, которому эту квартиру можно было поручить.
9
История испанского монаха Хосе-Мария Каамано была трагичной.
Как и корсиканец Бокеямпе, он безвинно пострадал от произвола наполеоновского режима.
В 1806 году Каамано возжелал увидеть папу и ради этого решил совершить паломничество в Рим. Дело было не простое. Более легкий морской путь оказался закрытым из-за англичан. Пешком, большими переходами, монах прошел Астурию, Страну Басков и очутился в Байонне, где префект после тщательных расспросов и долгих проволочек согласился выдать ему паспорт для Италии. Но, перейдя Пиренеи, неутомимый монах, прежде чем двинуться через Альпы, надумал побывать в Париже. После короткого пребывания в столице Франции он продолжал свой путь на Рим и без особых приключений добрался до пограничного города Морьенна. Здесь он попал в руки жандармов, которые, проверив его документы, нашли подозрительным, что человек, отправляющийся из Испании в Рим, идет туда пешком через Париж. И вот ему пришлось вместо Рима держать путь обратно в Париж и снова пройти пешком сто пятьдесят лье, но на этот раз с оковами на ногах и в сопровождении двух конных жандармов…
В парижской полиции монах был допрошен Дюбуа. Никакого криминала в его поступках и словах обнаружить не удалось, но все же осторожный префект заподозрил его в шпионаже в пользу Англии и засадил в Ла Форс, где бедняге без суда и следствия пришлось просидеть четыре года. Здесь-то он и познакомился, а затем и подружился с аббатом Лафоном. Наконец 26 мая 18 12 года власти освободили Каамано. Но продолжать начатое путешествие в Рим теперь не имело смысла: ноги были не те, да и в Риме делать было нечего — давно арестованный папа коротал дни в неволе на французской земле. Также не пожелал бедный монах и возвращаться на родину, где его никто не ждал и где место его давно было занято. Заботливый Лафон устроил его в Париже, выхлопотав для монаха должность кюре в церкви Сен-Жерве. Разумеется, после этого испанец стал молиться на своего благодетеля и был счастлив выполнить любое его задание. Используя подобную возможность, Лафон поручил ему снять небольшую квартиру поблизости от лечебницы и не слишком далеко от центра, желательно в тихом и глухом месте.
Как и корсиканец Бокеямпе, он безвинно пострадал от произвола наполеоновского режима.
В 1806 году Каамано возжелал увидеть папу и ради этого решил совершить паломничество в Рим. Дело было не простое. Более легкий морской путь оказался закрытым из-за англичан. Пешком, большими переходами, монах прошел Астурию, Страну Басков и очутился в Байонне, где префект после тщательных расспросов и долгих проволочек согласился выдать ему паспорт для Италии. Но, перейдя Пиренеи, неутомимый монах, прежде чем двинуться через Альпы, надумал побывать в Париже. После короткого пребывания в столице Франции он продолжал свой путь на Рим и без особых приключений добрался до пограничного города Морьенна. Здесь он попал в руки жандармов, которые, проверив его документы, нашли подозрительным, что человек, отправляющийся из Испании в Рим, идет туда пешком через Париж. И вот ему пришлось вместо Рима держать путь обратно в Париж и снова пройти пешком сто пятьдесят лье, но на этот раз с оковами на ногах и в сопровождении двух конных жандармов…
В парижской полиции монах был допрошен Дюбуа. Никакого криминала в его поступках и словах обнаружить не удалось, но все же осторожный префект заподозрил его в шпионаже в пользу Англии и засадил в Ла Форс, где бедняге без суда и следствия пришлось просидеть четыре года. Здесь-то он и познакомился, а затем и подружился с аббатом Лафоном. Наконец 26 мая 18 12 года власти освободили Каамано. Но продолжать начатое путешествие в Рим теперь не имело смысла: ноги были не те, да и в Риме делать было нечего — давно арестованный папа коротал дни в неволе на французской земле. Также не пожелал бедный монах и возвращаться на родину, где его никто не ждал и где место его давно было занято. Заботливый Лафон устроил его в Париже, выхлопотав для монаха должность кюре в церкви Сен-Жерве. Разумеется, после этого испанец стал молиться на своего благодетеля и был счастлив выполнить любое его задание. Используя подобную возможность, Лафон поручил ему снять небольшую квартиру поблизости от лечебницы и не слишком далеко от центра, желательно в тихом и глухом месте.