Итак, вперед – в варьете! Начинать рекомендую с Пирита, где на вечном приколе в устье реки стоит шхуна – варьете «Кихну Иынн».
Мне-то все эти злачные места были известны с давних времен, и я, прибыв в Таллин, отправился на Пирита в «Кихну Иынн». Смертельно хотелось забыть Сады, этот подвал в больнице и всяческие проблемы, которыми оброс с головы до ног…/
Что не было мест в гостинице – не беда: какие-нибудь два часа после закрытия шхуны до первого автобуса в Тарту можно переждать и в зале ожидания автовокзала. Что денег было не слишком много – тоже не беда, постараюсь сэкономить на чем-нибудь в дальнейшем.
Было уютно за маленьким столиком в полумраке. Молодой «бычок» – кровь с молоком, с прической Тарзана, драл для удовольствия публики горло, не задумываясь ни о каких мировых проблемах. И пел он на каком-то индо-бра-зильском языке. Нерон тоже мнил себя великим певцом, и ему аплодировали, потому что он был император, но за что аплодировали «бычку», мне, по совести говоря, было непонятно…
Снаружи доносился скрип снастей, и волна чуть слышно билась о борт шхуны. Качались под потолком тусклые фонари, едва освещающие трюм, где вокруг бочек гавайского рома сидели волосатые люди с татуировками на громадных ручищах. Женщины сверлили взглядами полуобнаженных турчанок, танцующих в носовой части трюма на небольшой, ярко освещенной площадке.
Я пил коньяк, курил «Кент», который стрельнул у одного пассажира в поезде, и для меня в моем теперешнем настроении красивой показалась бы даже Баба Яга. «Турчанки» движутся в ритме ничегошеньки не выражающих звуков, их руки извиваются, как змеи, их бедра восхитительно подергиваются. Ах вы, милые! Это, конечно, тоже жизнь!
Опять вспоминается веселый император Нерон, устраивавший, не заботясь особенно о доходах, по ночам гладиаторские игры в своем саду при освещении факелов из сожженных на крестах христиан, которые, в свою очередь, впоследствии услаждали человеческие души запахом жареных мыслителей и ученых; при Калигуле убивали на аренах тысячи зверей, для забавы сражались слепые, и даже женщины рубились насмерть самозабвенно… Сегодня довольно полустриптиза – шесть пар более или менее приличных ножек в позолоченных туфельках.
«Турчанки» кончили извиваться. Вышла небольшого росточка волшебница, запела сильным красивым голосом, зазвучала мечтательная мелодия кочевого народа, и все вдруг изменилось. Исчезли гримасы неодобрения на лицах надменных дам, исчезло возбуждение в глазах мужчин. Остались лохматые прически, и золотым блеском засверкали запонки. С пристани доносился визг автомобильных тормозов. Я покинул шхуну. Рано утром первым автобусом выехал в Тарту.
Здесь остро ощутил раздражающую меня правильность во всем. Черт бы их побрал! Это уж слишком! Ни слева, ни справа ни одной автомашины не видно, улица шириною в два метра, и милиционера поблизости нет, а они стоят, ждут, когда загорится зеленый свет… Ханжество! Светофоры уважать надо, но когда два метра… Я бы наперекор им перешел эту паршивую улочку, да нельзя: нехорошо выделяться.
Здесь даже в городском транспорте противно ехать без билета, потому что никто не крикнет: «Граждане, не забывайте своевременно заплатить за проезд», словно тут все сплошные честняги, не способные обмануть государство на три-четыре копейки. Способны! Но правила уличного движения соблюдают…
На человека, который не маскирует свою нечестность культурной внешностью, здесь смотрят искоса. Таким можно было считать моего приятеля Волли, кладовщика в книгохранилище то ли ветеринарной клиники, то ли Сельскохозяйственной академии, то ли университета – видит бог, не помню. Во всяком случае, именно в книжном складе зарабатывал свой кусок хлеба мой друг Волли, бывший актер, который семнадцать лет играл Аладдина, и лучше него эту роль никто не исполнял. На восемнадцатом году артистической карьеры он был вынужден уйти из театра по причине непробудного пьянства. В том же году от него ушла жена вместе с собакой.
Сколько его помню – все в том же видавшем виды коричневом пальто. Брился он раз в неделю. Подошвы его ботинок всегда изношены до дыр, что вынуждало его ходить, вывернув пятки, чтобы касаться тротуара только краешками подошвы.
Сдав сумку в камеру хранения, отправился разыскивать Волли в «суповом» районе на улице Гороха, где он жил на чердаке двухэтажного дома в так называемой мансарде.
Тарту – своеобразный город в том смысле, что в нем кроме «супового» района, где все улицы названы в честь сельскохозяйственных культур, есть еще ботанический, в котором улицы носят названия цветов и деревьев; есть и зоологический, где улицы названы в честь зайцев, лисиц и прочего зверья. И, конечно же, в центре имеются номенклатурные улицы, которые, видимо, обязательны для каждого населенного пункта, большого и малого.
Тарту, как известно, город университетский. Но, (кроме того, в нем имеется еще общество трезвенников и клубхолостяков – чем не достопримечательности?
Волли был дома, лежал на диване, как и можно было ожидать, в сильнейшем похмелье. Я не виделся с ним давно и теперь с удовольствием отметил, что он остался таким же простаком и скромнягой, каким и был. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что на нем был все тот же самый издавна известный мне костюм. Он стал теперь только больше лосниться из-за того, что Волли пользовался им как пижамой. Однако все пуговички былина месте и стрелки на брюках каким-то образом сохранились.
В жилище Волли изменений также не произошло, да и не могло произойти, поскольку ему не были свойственны предрассудки, обязывающие хоть изредка производить уборку.
Волли не сразу осознал мое появление в его мансарде и не сразу меня узнал. Хоть он и писал, что будет рад моему приезду, он вряд ли ждал меня так скоро. Я забыл сказать о том, что было известно всем его друзьям: к Волли можно было войти в любое время дня и ночи без стука – дверь он не запирал по той простой причине, что в его дом можно было что-нибудь принести, но унести было нечего.
– Ого! – воскликнул он удивленно. – Кто это? Ах, это ты!
Убедившись, что я вполне материален, не результат белой горячки, он застонал и рассказал, что ему только что, как наяву, крыса грызла большой палец левой ноги, а у него не было сил сказать ей: «Кыш!..»
– У тебя нету ничего?…
Каким жалобным тоном был задан сей вопрос, сколько надежды во взгляде! Голова и у меня немного болела, но признаться в этом Волли сейчас означало бы, что в тот склад, в котором он хотел меня поселить, я бы не попал и через три дня.
– Ой, как же ты так? – простонал он с укоризной. Затем оживился; приподнявшись, потянулся к потертому портфелю, который валялся тут же, рядом с диваном. Открыв его, он достал две коробки с какими-то ампулами.
– Давай? – предложил мне.
– Давай… – согласился я.
Я не знал, что в ампулах, но было интересно, к тому же надеялся, что авось перестанет болеть голова. Начали с коробки побольше.
– Что это?
– Магнезия.
Откусывая кончики ампул, выпивали содержимое. Выпили все – мне штук десять досталось. Жду кейфа, а его нету. Вкус во рту противный. Открыли коробку поменьше, в ней ампулы с непонятным названием. Выпили и их, а кейфа все нет.
– Когда же «приход»? – спрашиваю.
– Не знаю, – отвечает Волли. – Я этого раньше не пробовал. Это мне на лечение от алкоголизма выписали, уколы делать…
Черт побери! Я полагал, он знал, что мы пьем. Так и отравиться недолго…
Отправились в склад. Здесь, где-то в дальнем отсеке огромного подвала, за полками в углу, я нашел место для себя и своей работы. Скомбинировали столик, кроватью стали большущие пачки упаковочной бумаги, которые пружинили не хуже любой софы. Для большого комфорта Волли положил на эти пачки старенький ватный матрац и небольшую подушку. Наволочку, увы, все же пришлось постирать – это было возможно благодаря тому, что в подвале имелся не только туалет, но и водопроводный кран. В одеяле нужды не было – в подвале было жарко, даже чересчур.
Устроился чудесно! А какое великолепное окружение – сплошь ученые и мыслители! О, здесь было невероятное количество умов на высоких, до потолка, стеллажах. И они скучали. Волли сказал мне, что большинством из них за последние пять лет никто не интересовался, хотя изданы они большими тиражами и, вероятно, немало учебных заведений в стране сильно нуждались в них.
– Морока с ними! – признался Волли. – Следи, чтобы крысы не съели… А когда ревизия – таскай, считай, пересчитывай. К черту! Хоть бы покупал кто-нибудь… За бутылку пива предлагал – не берут.
Волли попросил меня выгонять (в моих же интересах) кошек, которые пробираются в склад через люк для приема и выдачи книг, а люк этот нужно держать открытым, чтобы поступал воздух. Конечно, кошки помогли бороться с крысами – единственными почитателями залежалой философии, но если какая-нибудь кошка где-нибудь оставит о себе память, чем тогда дышать?
Выловить же их в этом огромном подвале с множеством отсеков оказалось сложно. Я использовал любопытство кошек: везде гасил свет (окон в подвале нет) и оставлял лишь там, где был люк. Они выходили к люку, тут я их хватал и выкидывал.
Примерно две недели длилась в этом подвале спокойная жизнь, нарушаемая только редкими посещениями Волли, когда тому нужно было выдавать книги. Я трудился прилежно. Вернее, пытался трудиться – что-то непонятно-угнетающее незримо присутствовало, витало в мрачной тишине подвала. Но – почему незримо? Вполне зримо – вот они, мудрецы на полках. Я работал, стараясь не замечать насмешливо-иронического присутствия молчаливой философской братии на полках. Но в один прекрасный день не выдержал – бросил в отчаянии карандаш и забегал, как крыса, по складу. Стало ясно: дальше работа не пойдет. И это было ужасно.
Я смотрел на полки, полные философов, а здесь, в подвале, они были, кажется, собраны все, какие только существовали в мире и существуют в настоящее время, и задал себе вопрос: что значат твои ничтожные странички в сравнении со всей этой многовековой мудростью? Ровно ничего. Кому нужно твое повествование о том, что какой-то муж научился любить свою жену, бросил пить и стал положительным человеком, когда даже эти образованнейшие и умнейшие люди, светочи разума, написавшие столько научных трудов, лежат здесь, в подвале забытые? А человечество стонет, но упорно лезет в пасть дьявола. В эфире, в печати – всюду только и разговоров, что об агрессиях, убийствах, нападениях, похищениях. Греки не ужились с турками; во Вьетнаме одна война кончилась, началась другая; израильтяне нападают на арабов, ирландцы режут ирландцев, англичане дубасят англичан, китайцы точат ножи на весь мир… Если собрать воедино грохот от всех взрывов и выстрелов, стонов и плача на нашем шарике, какой получится адский шум! В этом шуме стараются быть услышанными ораторы, призывающие к благоразумию, тишине, покою, миру; и чем больше шум, тем они больше стараются, а чем больше они стараются, тем громче становится этот адский грохот, пытающийся заглушить голос разума…
А я в это самое время пишу о том, что, дескать, братцы, бросьте пить, любите женщин и детей… Миссионер отыскался!..
С раздражением стал листать рукопись, чтоб окинуть взглядом всю работу с птичьего полета. И что же открывалось? Сплошное вранье! Да нет, с точки зрения морали все было в порядке – самые строгие моралисты могли остаться мною довольны. Но ведь легче всего быть моралистом.
Все мое строение было воздвигнуто по шаткой схеме: пример отрицательный – пример положительный, плохой Петя – хороший Витя, аморальная Жанна – добропорядочная Анна… И так все ужасно правильно получилось, как в учебнике. И почему, собственно говоря, на роль безнравственного героя я выбрал шофера? Подумаешь, невидаль – пьянчуга-шофер, маляр или слесарь. Разве нельзя было показать пальцем на интеллигента высшей квалификации, например, инженера, врача или даже на писателя?… Или же автор побоялся, чего доброго, обидеть их? Так что, если обижать кого-нибудь все же необходимо, то кого-нибудь маленького, вылить на него ушат грязи, дескать, что с ним станется, шофер – он шоферюга и есть, с него взятки гладки…
Ну, а если взять писателя…
Ну нет! Кого угодно, только не писателя! Ведь прежде, чем мой труд дойдет до читателя, его изучат братья-писатели, напишут рецензии, обсудят на редколлегии. А это уже – вершина всех мук, это порою распятие автора, которое – бывает! – оборачивается его воскрешением из мертвых – закаленным, обозленным, обновленным. Но может случиться, что он так и останется низверженным. Так что поди знай, как отнесутся его судьи из редакционной империи к тому, как автор показывает жизнь рядового писателя… Прежде чем на такое решиться, надо, говоря словами индийского мудреца, «сунув в рот палец удивления, сесть на ковер размышления»…
Но рассиживаться на коврах и размышлять в наши дни и в обычных-то условиях не хватает времени. Вот учит же нас один великий писатель: пишешь, откладываешь, путешествуешь, затем достаешь написанное и кое-что добавишь, опять откладываешь, отдыхаешь, о сделанном забудешь, затем вспомнишь, достанешь и что-нибудь добавишь, опять гуляешь, влюбляешься, разлюбляешься, достанешь рукопись и еще что-то добавишь, опять отложишь… И таким манером до тех пор, пока «тесто» не доспеет… Примерно так.
Может быть, так можно было работать, когда у тебя не висели над головой все эти проклятые бомбы. Но сегодня в целях избавления от них или же в целях их создания мы живем в таком темпе, что не знаешь, где взять время да и средства, чтобы откладывать, дописывать, осмысливать…
Я с неприязнью еще раз посмотрел на полки с мировой мудростью – к черту вас! Неудержимо захотелось нарушить их молчаливую гегемонию в этой подвальной тиши. И что за невезение везде! В Москве – милиция, на хуторе Соловья – крысы, в Риге тебя моют с головы до ног, в Кишиневе приходится выбирать между беременной кошкой и питоном с фамилией известного фашистского палача, в Киеве – холода, в Тарту… ученые! К черту всех! Гони, ямщик, лошадей и вези меня в ресторан «Каунас» – единственное более или менее приличное место в этом городе наук с его обществом трезвенников! Отнесу я туда свои копейки, куплю там бутылочку, получу избавление от всех сомнений.
Волли принес утюг, и мой костюм снова приобрел приличный вид. Сходил в баню, в парикмахерскую, и вечерком «ямщик» погнал… У входа в «Каунас» стояла большая очередь молодых существ обоего пола, жаждущих проникнуть в этот рай, где можно чувствовать себя львами и львицами. Но, право же, стоять в очереди человеку, которому хорошо известны нравы ресторанных швейцаров, как-то не к лицу. Я еще в Москве досконально изучил их нравы и здесь тоже убедился, что швейцар – везде швейцар: три рубля открыли мне врата в рай…
В зале было шумно, дымно. Нелегко было найти место. Но и здесь людей, что называется, узнают по полету. А у меня он всегда такой, что, даже когда в кармане не больше рубля, меня принимают за миллионера. Нашелся внимательный официант и посадил меня за столик, который считал, вероятно, не обещающим дохода (везде забота о доходе!). За столиком сидела почтенная супружеская пара – из тех праведников, которые точно подсчитывают стоимость каждого заказанного блюда.
Я заказал то, за чем пришел, и начал себя уговаривать не думать о заказанном, ради которого не обязательно было идти в «Каунас». Разве я не пришел сюда ради света, веселья, людей, слушать музыку?
Задав себе такой вопрос, я обратил внимание на сидевшую за моей спиной девушку. За ее столиком были еще какие-то люди, но они как-то не попали в область моего зрения. Мне показалось, что девушка явно не в своей тарелке.
Ее, пожалуй, нельзя было назвать красивой, может быть, именно этим она от тех, других, за столиком и отличалась. Темноволосая, с крупным лицом, она тем не менее почему-то меня заинтересовала. Обернувшись к ней, я улыбнулся как можно приветливее. Убедившись, что супругам, сидевшим за одним столиком со мной, совершенно безразлично, если в рамках приличия я буду ухаживать за этой «красоткой», я затеял с ней разговор – вежливый, как обслуживающий меня официант. Мягкий акцент, когда она отвечала мне, выдавал в ней латышку. Вести с ней разговор было крайне неудобно: я чуть шею не вывихнул, поворачиваясь к ней.
Поэтому пригласил ее за свой столик и вскоре узнал, что она – художник ателье мод в Риге. А в Тарту… Ну, об этом ей не хотелось говорить… Пожалуйста, не буду интересоваться – не мое дело.
Супруги, слава аллаху, не считали нас достойными внимания, и я отважился предложить моей собеседнице немного из моего графина. Она не отказалась, чем тут же заслужила неодобрительный взгляд дамы, сидевшей напротив. Черт с ней, с дамой! Затем я приложил максимум усилий, чтобы обрушить на Астру – так звали девушку – водопад остроумия. Наконец я был удостоен доверия. И узнал, что приехала она в Тарту, нарушив трудовую дисциплину, то есть совершая прогул, по приглашению одного человека, который ее почему-то на вокзале не встретил… Она устроилась на одну ночь в гостинице «Тарту», где нашлось свободное место.
Потом ей стало интересно узнать что-нибудь и обо мне. Что ж, пожалуйста! Я честно признался, что лет двадцать назад, когда ее еще не было на свете… Ах, она уже была? Ей было уже восемь годиков? Прекрасно, значит, ей двадцать восемь… Ну так вот, когда ей было еще только восемь годиков, я был изрядным шалопаем. Признался, что теперь существую за счет воспоминаний о том времени, что вынужден жить в складе, в подвале, среди скучающих представителей разных наук, которые, по мнению одного местного философа, не стоят и бутылки пива.
Далее счел нужным защитить достоинство «одного человека», который ее не встретил на вокзале: высказал предположение, что ему могло помешать непредвиденное обстоятельство, так что дело, возможно, вовсе не в забывчивости. Только, как бы там ни было, дальше оставаться в «Каунасе» неблагоразумно, потому что вечер достиг часа, когда дюжим официантам вот-вот придется применять силовые приемы, чтобы успокоить не в меру развлекающихся посетителей, и что нам следует исчезнуть заблаговременно.
Похоже, она поверила. Но никто из нас не высказал определенного желания тотчас же и расстаться. Прекрасно! Я предложил здесь же, в ресторане, купить в качестве сувенира бутылочку водки и пойти… поскольку у нее в гостинице не отдельный номер, в мой подвал, где скучающие мудрецы, надеюсь, на нас не обидятся. Это тем более интересно, что там я смогу познакомить ее с моей работой…
Вероятно, ей не из чего было выбирать. Город она не знала, спать было еще рано. В силу этого мой план был осуществлен во всех деталях. И я догадался, что, видимо, ради этой неожиданной встречи сюда и пришел… Пришел назло всем моралистам, назло мудрецам на полках, отдыхающим в монастырской тишине подвала, назло добродетельным идеям в моем собственном романе.
Я не обманул Астру. В тот же вечер начал читать ей главы из романа и читал три дня подряд. Выходил только для того, чтобы пополнить запасы еды и питья. Деньги таяли, как снег весной: сначала мои, затем ее. Кошек я, разумеется, не имел времени ловить; Волли их тоже не ловил, потому что обычно уходил от нас настроенный ко всему на свете миролюбиво. Результат стал вскоре ощутим…
Следовало что-то предпринять. Астра, сообразив, что дольше увлекаться литературой, нарушая производственную дисциплину, неумно, подсчитав оставшиеся деньги, предложила поехать к ней в Ригу, где обещала предоставить мне более приличное пристанище.
Эвакуацию произвели своевременно…
Глава 23
Мне-то все эти злачные места были известны с давних времен, и я, прибыв в Таллин, отправился на Пирита в «Кихну Иынн». Смертельно хотелось забыть Сады, этот подвал в больнице и всяческие проблемы, которыми оброс с головы до ног…/
Что не было мест в гостинице – не беда: какие-нибудь два часа после закрытия шхуны до первого автобуса в Тарту можно переждать и в зале ожидания автовокзала. Что денег было не слишком много – тоже не беда, постараюсь сэкономить на чем-нибудь в дальнейшем.
Было уютно за маленьким столиком в полумраке. Молодой «бычок» – кровь с молоком, с прической Тарзана, драл для удовольствия публики горло, не задумываясь ни о каких мировых проблемах. И пел он на каком-то индо-бра-зильском языке. Нерон тоже мнил себя великим певцом, и ему аплодировали, потому что он был император, но за что аплодировали «бычку», мне, по совести говоря, было непонятно…
Снаружи доносился скрип снастей, и волна чуть слышно билась о борт шхуны. Качались под потолком тусклые фонари, едва освещающие трюм, где вокруг бочек гавайского рома сидели волосатые люди с татуировками на громадных ручищах. Женщины сверлили взглядами полуобнаженных турчанок, танцующих в носовой части трюма на небольшой, ярко освещенной площадке.
Я пил коньяк, курил «Кент», который стрельнул у одного пассажира в поезде, и для меня в моем теперешнем настроении красивой показалась бы даже Баба Яга. «Турчанки» движутся в ритме ничегошеньки не выражающих звуков, их руки извиваются, как змеи, их бедра восхитительно подергиваются. Ах вы, милые! Это, конечно, тоже жизнь!
Опять вспоминается веселый император Нерон, устраивавший, не заботясь особенно о доходах, по ночам гладиаторские игры в своем саду при освещении факелов из сожженных на крестах христиан, которые, в свою очередь, впоследствии услаждали человеческие души запахом жареных мыслителей и ученых; при Калигуле убивали на аренах тысячи зверей, для забавы сражались слепые, и даже женщины рубились насмерть самозабвенно… Сегодня довольно полустриптиза – шесть пар более или менее приличных ножек в позолоченных туфельках.
«Турчанки» кончили извиваться. Вышла небольшого росточка волшебница, запела сильным красивым голосом, зазвучала мечтательная мелодия кочевого народа, и все вдруг изменилось. Исчезли гримасы неодобрения на лицах надменных дам, исчезло возбуждение в глазах мужчин. Остались лохматые прически, и золотым блеском засверкали запонки. С пристани доносился визг автомобильных тормозов. Я покинул шхуну. Рано утром первым автобусом выехал в Тарту.
Здесь остро ощутил раздражающую меня правильность во всем. Черт бы их побрал! Это уж слишком! Ни слева, ни справа ни одной автомашины не видно, улица шириною в два метра, и милиционера поблизости нет, а они стоят, ждут, когда загорится зеленый свет… Ханжество! Светофоры уважать надо, но когда два метра… Я бы наперекор им перешел эту паршивую улочку, да нельзя: нехорошо выделяться.
Здесь даже в городском транспорте противно ехать без билета, потому что никто не крикнет: «Граждане, не забывайте своевременно заплатить за проезд», словно тут все сплошные честняги, не способные обмануть государство на три-четыре копейки. Способны! Но правила уличного движения соблюдают…
На человека, который не маскирует свою нечестность культурной внешностью, здесь смотрят искоса. Таким можно было считать моего приятеля Волли, кладовщика в книгохранилище то ли ветеринарной клиники, то ли Сельскохозяйственной академии, то ли университета – видит бог, не помню. Во всяком случае, именно в книжном складе зарабатывал свой кусок хлеба мой друг Волли, бывший актер, который семнадцать лет играл Аладдина, и лучше него эту роль никто не исполнял. На восемнадцатом году артистической карьеры он был вынужден уйти из театра по причине непробудного пьянства. В том же году от него ушла жена вместе с собакой.
Сколько его помню – все в том же видавшем виды коричневом пальто. Брился он раз в неделю. Подошвы его ботинок всегда изношены до дыр, что вынуждало его ходить, вывернув пятки, чтобы касаться тротуара только краешками подошвы.
Сдав сумку в камеру хранения, отправился разыскивать Волли в «суповом» районе на улице Гороха, где он жил на чердаке двухэтажного дома в так называемой мансарде.
Тарту – своеобразный город в том смысле, что в нем кроме «супового» района, где все улицы названы в честь сельскохозяйственных культур, есть еще ботанический, в котором улицы носят названия цветов и деревьев; есть и зоологический, где улицы названы в честь зайцев, лисиц и прочего зверья. И, конечно же, в центре имеются номенклатурные улицы, которые, видимо, обязательны для каждого населенного пункта, большого и малого.
Тарту, как известно, город университетский. Но, (кроме того, в нем имеется еще общество трезвенников и клубхолостяков – чем не достопримечательности?
Волли был дома, лежал на диване, как и можно было ожидать, в сильнейшем похмелье. Я не виделся с ним давно и теперь с удовольствием отметил, что он остался таким же простаком и скромнягой, каким и был. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что на нем был все тот же самый издавна известный мне костюм. Он стал теперь только больше лосниться из-за того, что Волли пользовался им как пижамой. Однако все пуговички былина месте и стрелки на брюках каким-то образом сохранились.
В жилище Волли изменений также не произошло, да и не могло произойти, поскольку ему не были свойственны предрассудки, обязывающие хоть изредка производить уборку.
Волли не сразу осознал мое появление в его мансарде и не сразу меня узнал. Хоть он и писал, что будет рад моему приезду, он вряд ли ждал меня так скоро. Я забыл сказать о том, что было известно всем его друзьям: к Волли можно было войти в любое время дня и ночи без стука – дверь он не запирал по той простой причине, что в его дом можно было что-нибудь принести, но унести было нечего.
– Ого! – воскликнул он удивленно. – Кто это? Ах, это ты!
Убедившись, что я вполне материален, не результат белой горячки, он застонал и рассказал, что ему только что, как наяву, крыса грызла большой палец левой ноги, а у него не было сил сказать ей: «Кыш!..»
– У тебя нету ничего?…
Каким жалобным тоном был задан сей вопрос, сколько надежды во взгляде! Голова и у меня немного болела, но признаться в этом Волли сейчас означало бы, что в тот склад, в котором он хотел меня поселить, я бы не попал и через три дня.
– Ой, как же ты так? – простонал он с укоризной. Затем оживился; приподнявшись, потянулся к потертому портфелю, который валялся тут же, рядом с диваном. Открыв его, он достал две коробки с какими-то ампулами.
– Давай? – предложил мне.
– Давай… – согласился я.
Я не знал, что в ампулах, но было интересно, к тому же надеялся, что авось перестанет болеть голова. Начали с коробки побольше.
– Что это?
– Магнезия.
Откусывая кончики ампул, выпивали содержимое. Выпили все – мне штук десять досталось. Жду кейфа, а его нету. Вкус во рту противный. Открыли коробку поменьше, в ней ампулы с непонятным названием. Выпили и их, а кейфа все нет.
– Когда же «приход»? – спрашиваю.
– Не знаю, – отвечает Волли. – Я этого раньше не пробовал. Это мне на лечение от алкоголизма выписали, уколы делать…
Черт побери! Я полагал, он знал, что мы пьем. Так и отравиться недолго…
Отправились в склад. Здесь, где-то в дальнем отсеке огромного подвала, за полками в углу, я нашел место для себя и своей работы. Скомбинировали столик, кроватью стали большущие пачки упаковочной бумаги, которые пружинили не хуже любой софы. Для большого комфорта Волли положил на эти пачки старенький ватный матрац и небольшую подушку. Наволочку, увы, все же пришлось постирать – это было возможно благодаря тому, что в подвале имелся не только туалет, но и водопроводный кран. В одеяле нужды не было – в подвале было жарко, даже чересчур.
Устроился чудесно! А какое великолепное окружение – сплошь ученые и мыслители! О, здесь было невероятное количество умов на высоких, до потолка, стеллажах. И они скучали. Волли сказал мне, что большинством из них за последние пять лет никто не интересовался, хотя изданы они большими тиражами и, вероятно, немало учебных заведений в стране сильно нуждались в них.
– Морока с ними! – признался Волли. – Следи, чтобы крысы не съели… А когда ревизия – таскай, считай, пересчитывай. К черту! Хоть бы покупал кто-нибудь… За бутылку пива предлагал – не берут.
Волли попросил меня выгонять (в моих же интересах) кошек, которые пробираются в склад через люк для приема и выдачи книг, а люк этот нужно держать открытым, чтобы поступал воздух. Конечно, кошки помогли бороться с крысами – единственными почитателями залежалой философии, но если какая-нибудь кошка где-нибудь оставит о себе память, чем тогда дышать?
Выловить же их в этом огромном подвале с множеством отсеков оказалось сложно. Я использовал любопытство кошек: везде гасил свет (окон в подвале нет) и оставлял лишь там, где был люк. Они выходили к люку, тут я их хватал и выкидывал.
Примерно две недели длилась в этом подвале спокойная жизнь, нарушаемая только редкими посещениями Волли, когда тому нужно было выдавать книги. Я трудился прилежно. Вернее, пытался трудиться – что-то непонятно-угнетающее незримо присутствовало, витало в мрачной тишине подвала. Но – почему незримо? Вполне зримо – вот они, мудрецы на полках. Я работал, стараясь не замечать насмешливо-иронического присутствия молчаливой философской братии на полках. Но в один прекрасный день не выдержал – бросил в отчаянии карандаш и забегал, как крыса, по складу. Стало ясно: дальше работа не пойдет. И это было ужасно.
Я смотрел на полки, полные философов, а здесь, в подвале, они были, кажется, собраны все, какие только существовали в мире и существуют в настоящее время, и задал себе вопрос: что значат твои ничтожные странички в сравнении со всей этой многовековой мудростью? Ровно ничего. Кому нужно твое повествование о том, что какой-то муж научился любить свою жену, бросил пить и стал положительным человеком, когда даже эти образованнейшие и умнейшие люди, светочи разума, написавшие столько научных трудов, лежат здесь, в подвале забытые? А человечество стонет, но упорно лезет в пасть дьявола. В эфире, в печати – всюду только и разговоров, что об агрессиях, убийствах, нападениях, похищениях. Греки не ужились с турками; во Вьетнаме одна война кончилась, началась другая; израильтяне нападают на арабов, ирландцы режут ирландцев, англичане дубасят англичан, китайцы точат ножи на весь мир… Если собрать воедино грохот от всех взрывов и выстрелов, стонов и плача на нашем шарике, какой получится адский шум! В этом шуме стараются быть услышанными ораторы, призывающие к благоразумию, тишине, покою, миру; и чем больше шум, тем они больше стараются, а чем больше они стараются, тем громче становится этот адский грохот, пытающийся заглушить голос разума…
А я в это самое время пишу о том, что, дескать, братцы, бросьте пить, любите женщин и детей… Миссионер отыскался!..
С раздражением стал листать рукопись, чтоб окинуть взглядом всю работу с птичьего полета. И что же открывалось? Сплошное вранье! Да нет, с точки зрения морали все было в порядке – самые строгие моралисты могли остаться мною довольны. Но ведь легче всего быть моралистом.
Все мое строение было воздвигнуто по шаткой схеме: пример отрицательный – пример положительный, плохой Петя – хороший Витя, аморальная Жанна – добропорядочная Анна… И так все ужасно правильно получилось, как в учебнике. И почему, собственно говоря, на роль безнравственного героя я выбрал шофера? Подумаешь, невидаль – пьянчуга-шофер, маляр или слесарь. Разве нельзя было показать пальцем на интеллигента высшей квалификации, например, инженера, врача или даже на писателя?… Или же автор побоялся, чего доброго, обидеть их? Так что, если обижать кого-нибудь все же необходимо, то кого-нибудь маленького, вылить на него ушат грязи, дескать, что с ним станется, шофер – он шоферюга и есть, с него взятки гладки…
Ну, а если взять писателя…
Ну нет! Кого угодно, только не писателя! Ведь прежде, чем мой труд дойдет до читателя, его изучат братья-писатели, напишут рецензии, обсудят на редколлегии. А это уже – вершина всех мук, это порою распятие автора, которое – бывает! – оборачивается его воскрешением из мертвых – закаленным, обозленным, обновленным. Но может случиться, что он так и останется низверженным. Так что поди знай, как отнесутся его судьи из редакционной империи к тому, как автор показывает жизнь рядового писателя… Прежде чем на такое решиться, надо, говоря словами индийского мудреца, «сунув в рот палец удивления, сесть на ковер размышления»…
Но рассиживаться на коврах и размышлять в наши дни и в обычных-то условиях не хватает времени. Вот учит же нас один великий писатель: пишешь, откладываешь, путешествуешь, затем достаешь написанное и кое-что добавишь, опять откладываешь, отдыхаешь, о сделанном забудешь, затем вспомнишь, достанешь и что-нибудь добавишь, опять гуляешь, влюбляешься, разлюбляешься, достанешь рукопись и еще что-то добавишь, опять отложишь… И таким манером до тех пор, пока «тесто» не доспеет… Примерно так.
Может быть, так можно было работать, когда у тебя не висели над головой все эти проклятые бомбы. Но сегодня в целях избавления от них или же в целях их создания мы живем в таком темпе, что не знаешь, где взять время да и средства, чтобы откладывать, дописывать, осмысливать…
Я с неприязнью еще раз посмотрел на полки с мировой мудростью – к черту вас! Неудержимо захотелось нарушить их молчаливую гегемонию в этой подвальной тиши. И что за невезение везде! В Москве – милиция, на хуторе Соловья – крысы, в Риге тебя моют с головы до ног, в Кишиневе приходится выбирать между беременной кошкой и питоном с фамилией известного фашистского палача, в Киеве – холода, в Тарту… ученые! К черту всех! Гони, ямщик, лошадей и вези меня в ресторан «Каунас» – единственное более или менее приличное место в этом городе наук с его обществом трезвенников! Отнесу я туда свои копейки, куплю там бутылочку, получу избавление от всех сомнений.
Волли принес утюг, и мой костюм снова приобрел приличный вид. Сходил в баню, в парикмахерскую, и вечерком «ямщик» погнал… У входа в «Каунас» стояла большая очередь молодых существ обоего пола, жаждущих проникнуть в этот рай, где можно чувствовать себя львами и львицами. Но, право же, стоять в очереди человеку, которому хорошо известны нравы ресторанных швейцаров, как-то не к лицу. Я еще в Москве досконально изучил их нравы и здесь тоже убедился, что швейцар – везде швейцар: три рубля открыли мне врата в рай…
В зале было шумно, дымно. Нелегко было найти место. Но и здесь людей, что называется, узнают по полету. А у меня он всегда такой, что, даже когда в кармане не больше рубля, меня принимают за миллионера. Нашелся внимательный официант и посадил меня за столик, который считал, вероятно, не обещающим дохода (везде забота о доходе!). За столиком сидела почтенная супружеская пара – из тех праведников, которые точно подсчитывают стоимость каждого заказанного блюда.
Я заказал то, за чем пришел, и начал себя уговаривать не думать о заказанном, ради которого не обязательно было идти в «Каунас». Разве я не пришел сюда ради света, веселья, людей, слушать музыку?
Задав себе такой вопрос, я обратил внимание на сидевшую за моей спиной девушку. За ее столиком были еще какие-то люди, но они как-то не попали в область моего зрения. Мне показалось, что девушка явно не в своей тарелке.
Ее, пожалуй, нельзя было назвать красивой, может быть, именно этим она от тех, других, за столиком и отличалась. Темноволосая, с крупным лицом, она тем не менее почему-то меня заинтересовала. Обернувшись к ней, я улыбнулся как можно приветливее. Убедившись, что супругам, сидевшим за одним столиком со мной, совершенно безразлично, если в рамках приличия я буду ухаживать за этой «красоткой», я затеял с ней разговор – вежливый, как обслуживающий меня официант. Мягкий акцент, когда она отвечала мне, выдавал в ней латышку. Вести с ней разговор было крайне неудобно: я чуть шею не вывихнул, поворачиваясь к ней.
Поэтому пригласил ее за свой столик и вскоре узнал, что она – художник ателье мод в Риге. А в Тарту… Ну, об этом ей не хотелось говорить… Пожалуйста, не буду интересоваться – не мое дело.
Супруги, слава аллаху, не считали нас достойными внимания, и я отважился предложить моей собеседнице немного из моего графина. Она не отказалась, чем тут же заслужила неодобрительный взгляд дамы, сидевшей напротив. Черт с ней, с дамой! Затем я приложил максимум усилий, чтобы обрушить на Астру – так звали девушку – водопад остроумия. Наконец я был удостоен доверия. И узнал, что приехала она в Тарту, нарушив трудовую дисциплину, то есть совершая прогул, по приглашению одного человека, который ее почему-то на вокзале не встретил… Она устроилась на одну ночь в гостинице «Тарту», где нашлось свободное место.
Потом ей стало интересно узнать что-нибудь и обо мне. Что ж, пожалуйста! Я честно признался, что лет двадцать назад, когда ее еще не было на свете… Ах, она уже была? Ей было уже восемь годиков? Прекрасно, значит, ей двадцать восемь… Ну так вот, когда ей было еще только восемь годиков, я был изрядным шалопаем. Признался, что теперь существую за счет воспоминаний о том времени, что вынужден жить в складе, в подвале, среди скучающих представителей разных наук, которые, по мнению одного местного философа, не стоят и бутылки пива.
Далее счел нужным защитить достоинство «одного человека», который ее не встретил на вокзале: высказал предположение, что ему могло помешать непредвиденное обстоятельство, так что дело, возможно, вовсе не в забывчивости. Только, как бы там ни было, дальше оставаться в «Каунасе» неблагоразумно, потому что вечер достиг часа, когда дюжим официантам вот-вот придется применять силовые приемы, чтобы успокоить не в меру развлекающихся посетителей, и что нам следует исчезнуть заблаговременно.
Похоже, она поверила. Но никто из нас не высказал определенного желания тотчас же и расстаться. Прекрасно! Я предложил здесь же, в ресторане, купить в качестве сувенира бутылочку водки и пойти… поскольку у нее в гостинице не отдельный номер, в мой подвал, где скучающие мудрецы, надеюсь, на нас не обидятся. Это тем более интересно, что там я смогу познакомить ее с моей работой…
Вероятно, ей не из чего было выбирать. Город она не знала, спать было еще рано. В силу этого мой план был осуществлен во всех деталях. И я догадался, что, видимо, ради этой неожиданной встречи сюда и пришел… Пришел назло всем моралистам, назло мудрецам на полках, отдыхающим в монастырской тишине подвала, назло добродетельным идеям в моем собственном романе.
Я не обманул Астру. В тот же вечер начал читать ей главы из романа и читал три дня подряд. Выходил только для того, чтобы пополнить запасы еды и питья. Деньги таяли, как снег весной: сначала мои, затем ее. Кошек я, разумеется, не имел времени ловить; Волли их тоже не ловил, потому что обычно уходил от нас настроенный ко всему на свете миролюбиво. Результат стал вскоре ощутим…
Следовало что-то предпринять. Астра, сообразив, что дольше увлекаться литературой, нарушая производственную дисциплину, неумно, подсчитав оставшиеся деньги, предложила поехать к ней в Ригу, где обещала предоставить мне более приличное пристанище.
Эвакуацию произвели своевременно…
Глава 23
Едва вышли на привокзальную площадь и встали в очередь на такси, с меня спала трудно объяснимая напряженность, словно я приобрел какую-то неопределенную свободу. Рига на меня всегда действовала ободряюще, почему – объяснить трудно.
Этот город мне кажется более интернациональным, чем любой другой в Советском Союзе. Здесь можно встретить уроженцев всего Союза, но здесь нет той кичливости, какую иной раз можно наблюдать в республиках Кавказа, и нет той чопорности, какая встречается в иных прибалтийских. Мне нравятся бесчисленные маленькие кафе, где можно выпить, не напиваясь, с восьми утра, получая к тому же необходимую закуску. Я не был в Париже и вряд ли когда-нибудь там буду, но Рига представляется мне Парижем, хотя и нет здесь этой дешевой подделки ночной жизни, которой пытаются щеголять в иных городах.
Так или иначе, прибыв в Ригу, я вздохнул облегченно. Первую ночь мы провели у ее подруги, затем поселились на улице Диклю, что за Двиной, на окраине города, в одноэтажном зеленом деревянном доме. Сняли в нем отдельную квартирку: две комнаты, кухня, газ. Вода на улице, уборная в коридоре, отопление печное. Если учесть, что за все (плюс мебель и кухонная утварь) мы платили всего лишь три красненьких в месяц, можно сказать, нам крупно повезло. Я не стал выяснять, каким образом Астре удалось найти эту квартиру.
Здесь я оказался во власти той формы алкоголизма, которую называют запойной. Длится она несколько недель. Астра сыграла в этом известную роль. Конечно, если быть справедливым, она виновата меньше всего: в недавнем прошлом ее мать вынудила ее выйти замуж за своего любимца, молодого красавца, который за полгода их совместной жизни довел ее до покушения на самоубийство, – к счастью, ее успели спасти. Потом ее долго лечили в неврологическом институте. Словом, она была напугана жизнью и призналась мне, что прячется в «шнапсе» от страха.
– Я слабая, сама не справляюсь, – сказала она.
Но ей нужна была сравнительно небольшая доза, для меня же малая доза служила началом большой, и я, как костер, заполыхал и горел.
Конечно, Астра была немного Спичкой. Мне же следовало превращаться не в костер, а в огнетушитель. Чтобы стать им, нужно было просто, по-человечески освободить ее от всех оснований для страха, а они, в сущности, заключались в ее полном одиночестве. Сделать же это можно было, только женившись на ней. Тогда она приобрела бы смысл жизни, что и защитило бы ее от всех страхов. Но я не защитил ее…
Хотя я уже имел рукопись с образом «обыкновенной девушки», этот образ не был совершенен. И в Астре я интуитивно надеялся открыть нужные мне черты характера. В ней было много именно того, чего недоставало моей героине: ум, начитанность, женственность, чрезвычайно развитое чувство товарищества. На нее можно было положиться в любой ситуации – не бросит в беде. И была необходимая для мужчин в женщине незащищенность. Но вместе с этой незащищенностью в ней было недоверие к людям, к жизни в целом и самой себе. Она упорно держалась мысли, что никогда не будет счастливой, потому что ее невозможно всерьез полюбить, и приводила много всевозможных доказательств этого, и прежде всего такое – она некрасива. Мы много говорили об этом, спорили, но я не имел, не находил сил для убеждения ее в обратном и, как теперь понимаю, не мог их иметь. Ее недоверие ко всему оказалось заразительным – ведь и у меня нередко были периоды сомнения и недоверия к себе. В конечном счете не я ее, а она меня убедила, сама того не понимая, в моем собственном бессилии. И, разумеется, смешно было и подумать, что в таком состоянии можно было работать над романом, который я совершенно забросил. Единственное, что написал, не вдаваясь в объяснения, – заявление в редакцию с просьбой о продлении срока договора.
Мы с Астрой дружно прятались от наших страхов и сомнений в зеленых волнах призрачной радости, пытаясь отыскать себе оправдание в стихах Омара Хаяма:
Нет нужды рассказывать о состоянии, в котором я находился почти постоянно, – ощущение ускоренного падения в бездну. Надо было остановиться, выйти из этого состояния, но это стало невозможным. Входить в «состояние» легко, а выходить… невозможно.
Я понимал, что если можно один день не пить, значит, можно и неделю выдержать; если можно не пить неделю, можно и месяц воздержаться; если можно не пить месяц – можно вообще не пить. Но как не пить один день? Как без этого остановить дрожь в руках? Как избавиться от всех болей и страхов?
Так же обстояло дело и с Астрой. Мы вместе обливались по ночам холодным потом, нас обоих мучили ночные кошмары, мы одинаково выворачивали наизнанку желудки. Мы оказались в своей слабости «родственными душами». Мне не нужно было перед ней испытывать угрызений совести: мы оба знали, что сильные побеждают свои слабости, слабые от них прячутся в туман недействительности.
Астра прогуляла уже два месяца. Это ее сильно угнетало – она любила свою работу, которая была единственным, что давало ей подлинное удовлетворение. Ей грозило увольнение. Она изо всех сил искала возможность оправдать прогул, но какое тут может быть оправдание?… К тому же она растратила свои сбережения на норковую шубку, которую давно мечтала приобрести, – разве что на воротник осталось… Даже досрочно забрала страховой полис, а теперь выколачивала деньги из тех, кто был ей должен.
Но выход тем не менее нашелся. И случилось это в тот вечер, когда мы с ней были в одном из наиболее респектабельных кафе в Риге – «Ростоке». Астру пригласил на танцплощадку весьма, на мой взгляд, неприятной внешности средних лет мужчина. Когда же она была доставлена ко мне обратно, я узнал от нее, что он – единственный человек, имевший реальную возможность помочь ей оправдать прогул. Он доктор из того неврологического института, в котором она лечилась. Он там ухаживал за ней и даже сделал предложение. Но хотя она и отказала ему, он готов ей помочь…
Этот город мне кажется более интернациональным, чем любой другой в Советском Союзе. Здесь можно встретить уроженцев всего Союза, но здесь нет той кичливости, какую иной раз можно наблюдать в республиках Кавказа, и нет той чопорности, какая встречается в иных прибалтийских. Мне нравятся бесчисленные маленькие кафе, где можно выпить, не напиваясь, с восьми утра, получая к тому же необходимую закуску. Я не был в Париже и вряд ли когда-нибудь там буду, но Рига представляется мне Парижем, хотя и нет здесь этой дешевой подделки ночной жизни, которой пытаются щеголять в иных городах.
Так или иначе, прибыв в Ригу, я вздохнул облегченно. Первую ночь мы провели у ее подруги, затем поселились на улице Диклю, что за Двиной, на окраине города, в одноэтажном зеленом деревянном доме. Сняли в нем отдельную квартирку: две комнаты, кухня, газ. Вода на улице, уборная в коридоре, отопление печное. Если учесть, что за все (плюс мебель и кухонная утварь) мы платили всего лишь три красненьких в месяц, можно сказать, нам крупно повезло. Я не стал выяснять, каким образом Астре удалось найти эту квартиру.
Здесь я оказался во власти той формы алкоголизма, которую называют запойной. Длится она несколько недель. Астра сыграла в этом известную роль. Конечно, если быть справедливым, она виновата меньше всего: в недавнем прошлом ее мать вынудила ее выйти замуж за своего любимца, молодого красавца, который за полгода их совместной жизни довел ее до покушения на самоубийство, – к счастью, ее успели спасти. Потом ее долго лечили в неврологическом институте. Словом, она была напугана жизнью и призналась мне, что прячется в «шнапсе» от страха.
– Я слабая, сама не справляюсь, – сказала она.
Но ей нужна была сравнительно небольшая доза, для меня же малая доза служила началом большой, и я, как костер, заполыхал и горел.
Конечно, Астра была немного Спичкой. Мне же следовало превращаться не в костер, а в огнетушитель. Чтобы стать им, нужно было просто, по-человечески освободить ее от всех оснований для страха, а они, в сущности, заключались в ее полном одиночестве. Сделать же это можно было, только женившись на ней. Тогда она приобрела бы смысл жизни, что и защитило бы ее от всех страхов. Но я не защитил ее…
Хотя я уже имел рукопись с образом «обыкновенной девушки», этот образ не был совершенен. И в Астре я интуитивно надеялся открыть нужные мне черты характера. В ней было много именно того, чего недоставало моей героине: ум, начитанность, женственность, чрезвычайно развитое чувство товарищества. На нее можно было положиться в любой ситуации – не бросит в беде. И была необходимая для мужчин в женщине незащищенность. Но вместе с этой незащищенностью в ней было недоверие к людям, к жизни в целом и самой себе. Она упорно держалась мысли, что никогда не будет счастливой, потому что ее невозможно всерьез полюбить, и приводила много всевозможных доказательств этого, и прежде всего такое – она некрасива. Мы много говорили об этом, спорили, но я не имел, не находил сил для убеждения ее в обратном и, как теперь понимаю, не мог их иметь. Ее недоверие ко всему оказалось заразительным – ведь и у меня нередко были периоды сомнения и недоверия к себе. В конечном счете не я ее, а она меня убедила, сама того не понимая, в моем собственном бессилии. И, разумеется, смешно было и подумать, что в таком состоянии можно было работать над романом, который я совершенно забросил. Единственное, что написал, не вдаваясь в объяснения, – заявление в редакцию с просьбой о продлении срока договора.
Мы с Астрой дружно прятались от наших страхов и сомнений в зеленых волнах призрачной радости, пытаясь отыскать себе оправдание в стихах Омара Хаяма:
Только мы не умели удержать это «мгновенье».
Когда бываю трезв – нет радости ни в чем,
Когда бываю пьян – ум затемнен вином.
Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье,
Которое люблю за то, что жизнь есть в нем…
Нет нужды рассказывать о состоянии, в котором я находился почти постоянно, – ощущение ускоренного падения в бездну. Надо было остановиться, выйти из этого состояния, но это стало невозможным. Входить в «состояние» легко, а выходить… невозможно.
Я понимал, что если можно один день не пить, значит, можно и неделю выдержать; если можно не пить неделю, можно и месяц воздержаться; если можно не пить месяц – можно вообще не пить. Но как не пить один день? Как без этого остановить дрожь в руках? Как избавиться от всех болей и страхов?
Так же обстояло дело и с Астрой. Мы вместе обливались по ночам холодным потом, нас обоих мучили ночные кошмары, мы одинаково выворачивали наизнанку желудки. Мы оказались в своей слабости «родственными душами». Мне не нужно было перед ней испытывать угрызений совести: мы оба знали, что сильные побеждают свои слабости, слабые от них прячутся в туман недействительности.
Астра прогуляла уже два месяца. Это ее сильно угнетало – она любила свою работу, которая была единственным, что давало ей подлинное удовлетворение. Ей грозило увольнение. Она изо всех сил искала возможность оправдать прогул, но какое тут может быть оправдание?… К тому же она растратила свои сбережения на норковую шубку, которую давно мечтала приобрести, – разве что на воротник осталось… Даже досрочно забрала страховой полис, а теперь выколачивала деньги из тех, кто был ей должен.
Но выход тем не менее нашелся. И случилось это в тот вечер, когда мы с ней были в одном из наиболее респектабельных кафе в Риге – «Ростоке». Астру пригласил на танцплощадку весьма, на мой взгляд, неприятной внешности средних лет мужчина. Когда же она была доставлена ко мне обратно, я узнал от нее, что он – единственный человек, имевший реальную возможность помочь ей оправдать прогул. Он доктор из того неврологического института, в котором она лечилась. Он там ухаживал за ней и даже сделал предложение. Но хотя она и отказала ему, он готов ей помочь…