Писать роман – дело трудное, но и достойное, если умело и продуманно следуешь достойной цели. Мой роман, пожалуй, мог бы быть в чем-то убедительным, но зачем нужна подобная искусственная убедительность, когда можно и нужно рассказывать не от вымышленного лица о вымышленном, а о реальных вещах, волнующих миллионы людей, как они волновали и самого Автора.
   Мои руки действовали быстрее мысли: они разорвали рукопись. Через мгновенье я пожалел об этом, но было поздно. Я взял лист бумаги и начал делать наброски нового романа…
   В день отъезда сказал Махоркину.
   – Пока, Махоркин. Мыли мы здесь друг другу спины, ели из одного котла, плясали и водку пили. Но все-таки я поеду.
   Погрустневший Махоркин молчал.
   – Возможно, вернусь, потому что писательство мое, похоже, подходит к закату. Сам подумай, за что мне такие муки?! Вертеться-крутиться как проклятому и делать ненужную каторжную работу. За что? В чем я так сильно провинился, что должен тянуть эту лямку?
   Махоркин молчал.
   – Но ты открыл мне глаза на необходимость правды, достоверности. Ты оживил мою мысль, и теперь я не пропаду. Спасибо тебе. Будь здоров, Махоркин.
   Он молча пожал мою руку. Я взял свою сумку и пошел. Он остался в одиночестве – читать газеты и «смотреть», что делается в эфире.
   Уже далеко успел отойти, когда услышал его мощный голос.
   – Э-ге-е-е-й! Не заблудись! – неслось по тайге, повторяемое эхом.
   Это можно было понять как угодно, хотя, наверное, относилось к жизни вообще, – в лесу-то я не заблужусь.

Глава 26

   Юрмала красива, очень красива. Это город зелени и всевозможных башенок. Здесь почти каждый дом с башенкой. И здесь сосны, черемуха, сирень. Но прежде всего Юрмала – море. Устроился я недалеко от моря в «частном пансионате» у старой латышской крестьянки Кристины Яновны. В Юрмале много подобного рода «частных пансионатов» и столько же Кристин, сдающих отдыхающим комнаты по сходной цене, которая, однако, людей победнее заставляет чесать затылки да подсчитывать отложенные на отдых финансы: ведь эти комнаты или даже просто ве-рандочки стоят каждая по четыреста рублей (а то и больше) за сезон… У моей Кристины сдавались пять комнат плюс веранда, сарай и тот чулан в два квадратных метра, в котором поселился я (за него с меня содрали только двести карбованцев). Но этот чулан с одной узкой кроватью и малюсеньким столиком все-таки «отдельная» комната, к тому же почти рядом с туалетом. И я, что гам ни говори, на курорте, впервые в жизни!
   Впервые в жизни, что называется, отдыхаю. Хотя, по правде говоря, понятие «отдыхаю» было здесь ко мне применительно только в связи с тем, что я оказался в курортной местности и арендовал чулан на тех же условиях, что и те, кто действительно приехал сюда отдыхать. На самом же деле я работал: составлял конспект, или, если угодно, план будущего повествования о том, как я… начал писать роман и что из этого вышло. Единственно, от чего я отдыхал здесь – от водки, что было возможно благодаря тому, что жил обособленно, уединившись, сторонясь буквально всех.
   Начинающему трезвеннику, чтоб не подвергаться искушениям и страданиям из-за соблазнов или воздержания, лучше все же уединиться на некоторое время. Хотя бы до тех пор, пока он не сможет сказать себе: у меня есть желание не пить ни с кем – ни за дружбу, ни за удачу, ни от скуки, ни от радости, ни даже просто так!..
   Но какая несправедливость в том, что те, кому посчастливилось жить в такой красоте, как здесь, – красоте, принадлежавшей всем, продают ее за столь наглые суммы! Хотелось бы знать, как могла бы отдыхать здесь хотя бы Зайчишка со своим сторублевым окладом? Моя Кристина выручает за сезон две тысячи, не шевеля и пальцем. У нее б Риге шестикомнатная квартира, этот же старый деревянный дом она купила за пятнадцать тысяч для того, чтобы сдавать в аренду трудящимся на время их отдыха.
   Так или иначе, но теперь я здесь работал и одновременно отдыхал. Программу лечения пришлось выработать без докторов, но нечто похожее на режим у меня получилось: утром – работа, после обеда загорал у моря, по вечерам ходил в кино, перед сном гулял по твердо утрамбованному морскому берегу, где в этот час встречались только влюбленные парочки и спасающиеся бегом от инфаркта.
   Я старался не замечать кафе, закусочных, павильонов, ресторанов и даже пивных, хотя часто мимо них проходил. Проклятые помойки!.. И всячески избегал каких бы то ни было знакомств – ведь всякое случайное (особенно случайное) знакомство может завести в любое из этих гостеприимных заведений, а любое туда приглашение – травма для моей еще не окрепшей психики.
   Ах, какая это была мука! Соблазны, соблазны, еще раз соблазны. Куда ни повернись – вино, коньяк, водка, бальзам: «Пожалуйста, хотите в розлив? Или, может, вам коктейль?» А люди-то… Пьют и коктейли, и бальзам, и коньяк, в розлив и оптом. Люди пьют, а ты только рот обтираешь, слюнки глотаешь. Потом отходишь и чертыхаешься, бога проклинаешь и черта лысого вспоминаешь. Не пожелаю я таких пыток даже врагу.
   Словно я впервые их видел – встречающихся «бухарей»… Грязные, небритые, помятые, вонючие, куда-то они идут, куда-то добираются, шатаясь, отыскивая дорогу чуть ли не на ощупь… Куда? Домой? Неужели у них тоже имеются дома и их ждут нежные жены, матери, дочери, чтобы уложить их в чистые постели, в чистые простыни, грязных, вонючих?…
   Соблазны, соблазны, соблазны… Они тебя караулят везде. Так было и в поезде, в котором ехал из Дятел. Едва вошел в купе, оказался жертвой жизнерадостного весельчака, круглого, как шарик. Едва расположился, он меня ошарашил вопросом:
   – Будешь?
   Передним на столе – бутылка, стакан, закуска. Вытаращив на меня плутоватые маслянистые глазки, пододвигает стакан с водкой. Караул! Везде он, змий проклятый, дожидается, никуда от него не денешься. Решил стойку держать – человек я или червяк?!
   Говорю ему, что не пью, потому что у меня язва, что я сердечник, что у меня стенокардия, – смеется: ха-ха-ха! Как ему весело! Глазки блестят от удовольствия, сует стакан. Говорю, что у меня расшатана нервная система, что бывают хронические провалы памяти, что, если буду пить, отдам богу душу, что из-за водки потерял всех друзей или, скорее всего, ни одного путного не приобрел, что потерял работоспособность, что продолжительными пьянками извел жену, что убил человека и просидел пятнадцать лет в тюрьме, – смеется. Я говорил ему долгой страстно, моя речь была убедительной и потрясающей, другой бы бутылку в окно выкинул.
   – Ха-ха-ха! – радуется. Ему весело стало, а то он скучал.
   – Так что млд… члвик? Ни? А т-ты знаешь, сколько находится в пути этот… луч? Ну, как его там? Космический. Не знаешь?
   Да, ему был нужен собеседник. Пожимаю плечами, дескать, не знаю, сколько он там путешествует, этот луч… Интересуюсь, по какому профилю он работает.
   – От виноделия, млд… члвик. Распространяю.
   Он пододвигает ко мне жирную колбасу, а я не ем жирной колбасы.
   – А вы? – интересуется он.
   Представился лесорубом. Ему и это смешно. Что ж, когда кейф, всегда смешно поначалу…
   – Зря не пьешь, млд… члвик, – говорит шарик. – Алкоголь – штука, конечно, вредная, – ему смешно до чертиков, – но я же его распространяю по служебному долгу, планомерно, по государственной стоимости. А наш завод, млд… члвик, не из отстающих, хе-хе-хе… Так что давайте, а?
   – А вы знаете, как выглядит мозг алкоголика? – спрашиваю.
   – А как же? Этиловый спиртик – опасная вещь, с этим надо осторожненько! – Он с удовольствием выливает себе в глотку стакан и продолжает: – А на будущее поколение как влияет!.. У вас как насчет будущего поколения? – Пожимаю плечами. – Нету? – Он даже удивлен. – Так вот с этим, млд… члвик, надо бороться, как с социальным злом, – яростно, непримиримо!
   Он допивает всю водку, и у меня гора с плеч: чего нет – того нет.
   – С каким трудом развивается человечество! – рассуждает круглячок, закатив глаза, вздыхая. – Вчера мы были кто? Шимпанзе… Теперь строим электростанции, гуляем по Луне… Человек разумен, млд… члвик, а алкоголизм – это не изготовление, а употребление…
   И когда я в том поезде наблюдал утром похмелье веселого коммерсанта (который, кстати сказать, наутро совершенно не помнил ни о космическом луче, ни о том, на какой станции я вошел к нему в купе), я возгордился от сознания – нет, я не червяк!..
   Здесь же, в Юрмале, я думал, и даже довольно часто, о том, что говорили мне тот чудаковатый старичок Мержиевский, а также Стась, Семен и Зайчишка и еще кто-то о возможности попытаться выйти из моего злополучного положения с помощью медицины. Стась, помнится, предупредил, что это даст результат только в том случае, если этот шаг – обратиться к медикам – сделаю сознательно, понимая, что мне это нужно. Но я не пришел, к сожалению, к такому пониманию…
   Я понимал, что и медицина что-то может. Главное же, думал я, не в том, что мне посредством гипноза внушат отвращение к водке, главное – я сам, мое человеческое «я»: червяк я или человек?! Конечно, если выберусь с помощью людей, – я тоже человек. Но мне казалось, что, если выберусь сам, я все же немного больше человек. И мне хотелось быть немного больше человеком.
   Ах, как мне хотелось, чтобы не было этого проклятого года, который японцы почему-то называли годом «Зеленого Дракона». Ах, как хотелось его вычеркнуть из жизни…
   Что говорить – нелегко возвращаться туда, где тебя помнят как нехорошего человека. Но вернуться надо, чтобы не было больше нужды ходить с опущенной головой, боясь смотреть в глаза людям, чтобы не было больше тайн, которые надо скрывать от других и даже от самого себя, чтобы поведать их другим, способным разделить со мной эти мои мучительные тайны. А это уже означает освобождение от внутреннего одиночества, освобождение от той тюрьмы, куда я сам себя заключил. Помнится, этот вопрос я себе задал: «Я сам себя заключил в свою тюрьму, а кто освободит?» Оказывается, ответ очень прост: ты в тюрьме собственной совести, и освободиться из этой тюрьмы ты должен сам.
   А роман?… Наверное, он получится сумбурным, потому что для Автора время его создания, когда он оказался в одиночестве, было тоже сумбурным. Да, я последовал совету Семена Махоркина и начал писать (достоверно) о том, как я писал роман. Перечитывая черновики, пришел к заключению, что в них, пожалуй, много лишнего. Но я решил оставить все как есть.
   Я попробовал размышлять о жизни. Боюсь, эти размышления могут у многих вызвать снисходительную улыбку – дескать, тоже мне философ нашелся! Я согласен: мои размышления могут быть слабенькими, неверными и всякий может их, если захочет, отвергнуть. Я, конечно, никакой не философ, я просто пытаюсь научиться думать. Единственное, что хочу сказать в свою защиту: правильные у меня суждения о жизни, литературе и обо всем другом или неправильные, но… они мои. Ведь дело в том, что, сколько читателей, столько и мнений. Одни согласятся со мной, другие – нет, а третьи начнут раздумывать: так или нет. И то ладно. Во всяком случае, не могу взять в толк, почему бы мне стесняться высказывать свои мысли, какие бы они ни были? Ведь я их никому не навязываю!..
   Я сам, пока на собственном опыте не убедился, относился к писательскому труду скептически. Беру я в руки книгу, прочту ее за день или за два и думаю себе: «Хорошо устроились эти писатели: накрутили, насочиняли и денежки лопатою загребают!» Чем я хуже?! Возьму и тоже насочиняю и буду денежки лопатою загребать.
   Теперь я знаю, что если, читая чью-то книгу, мне смешно, значит, автор, когда писал это смешное, сам хохотал до упаду. А если я читаю о печальном, что вызывает слезы, я знаю – автор плакал, когда писал, и если бы кто-то наблюдал его в то время со стороны, наверняка бы решил, что у этого человека умерла любимая жена.
   Бывает, иной человек немного понервничает и уже таблетки успокоительные горстями глотает. У писателя же каждый день умирают или страдают, мучаются любимые герои – его герои, и он за них переживает и страдает не меньше, чем если бы действительно умерла его жена. И уж, конечно, никакие таблетки ему не помогут!..
   Теперь сам знаю: написав главу, мне и есть не хочется, и никакие красотки мне не нужны, мне вообще ничего не нужно. Я устал, и устал настолько, что и отдохнуть по-человечески не в состоянии; я наэлектризован так, что от меня искры летят, и тогда, пожалуйста, не прикасайтесь ко мне – током бьет. Следовало бы повесить себе на шею плакат: «Осторожно – опасно для жизни!»
   Так для чего же и во имя чего мне нужно все это? Ответ прост: все живущие в нашей стране люди, которые трудятся, приносят пользу нашему обществу. Я хочу того же, я тоже хочу надеяться, что мой скромный труд кому-то что-то даст. И, если это так, я буду счастлив, как молодой слон. И не надо мне загребать деньги лопатой. Я буду рад, если кто-нибудь просто подаст мне руку и пожмет по-дружески мою. Мне достаточно этого, и за это я скажу от всей души «спасибо».
   К тому времени, когда к неудовольствию содержателей пансионатов испортилась погода, и надолго, я успел уже прилично загореть и даже поплавать, хотя вода была еще холодная. Подули ветры, пошли дожди. Однажды бродил по побережью. Было поздно, почти ночь, у моря не было ни души. Море казалось началом бесконечного «ничто», за которым не представлялось ни других стран, ни жизни, а лишь пустота, темень и холод.
   Я думал о своем романе (о чем же еще думать?!), о том, что он должен как будто получиться, хотя пока имелись только черновые наброски. Я думал о вреде сомнений: если сомневаешься, не стоит и браться. А сомнения вызвали мысли о том, что по сути я не создавал каких-либо надолго запоминающихся героев, что писал о средних и маленьких людях, которых и нет нужды создавать – они всюду вокруг нас и они все понемногу создавали самого меня. Они меня каждый по-своему чему-нибудь да научили. Я не сумел сделать больше, как вытащить их, что называется, на «сцену». Они научили меня пониманию необходимости стараться рассказывать предельно правдиво, потому что пустой вымысел нужен только лицемерам, которые в душе сами презирают его и насмехаются над ним. Это похоже на то, что никто не опасается так воров, как сами же воры. Люди научили меня пониманию того, что они – не шахматные фигурки, которыми можно играть: как ими ни играй, как ни комбинируй, они все равно живут так, как этого требует их природа. Создавать героев или личности непросто, лучше и вернее отыскать их в жизни, настоящих, и понять их…
   Ветер дул, волны шумливо накатывались на песчаные дюны. В отдалении замерцал малюсенький красный огонек: то гас, то вспыхивал ярче. Огонек все приближался, пока я не сообразил, что он от сигареты, что кто-то идет навстречу.
   Человек приближался, он тоже шел у самой воды, и его тоже обдавали брызги от прибоя. Когда человек подошел почти вплотную, я увидел женщину в темном пальто. Она уже прошла, но я узнал ее по походке, по длинным темным волосам и еще по чему-то, пожалуй, подсказанному сердцем.
   – Астра?!
   Это была она. Я растерялся, испытывая неловкость, словно причинил ей боль или в чем-то провинился перед ней. И она, должно быть, почувствовала нечто подобное, иначе чем объяснить ее долгое молчание? Затем она задала мне вопрос, которого и следовало было ожидать.
   – Почему ты уехал?
   – Ты же знаешь…
   После небольшой паузы она сказала:
   – Я не была там… Справку не достала.
   Спросить, где же она тогда была, я не решился – было бы похоже на допрос. Но – каким образом она вышла из создавшегося положения?
   – Не вышла, – сказала Астра. – Уволили. Что проще…
   Я заметил, что она дрожит – от ветра, должно быть. Докурив сигарету, бросила окурок в море и закурила другую. Мы молчали. Потом пошли вместе, рядом, как в те дни, когда совершали прогулки в окрестностях Риги, когда я рассказывал ей, стараясь быть предельно откровенным, о своей жизни.
   – С улицы Диклю съехала, – проговорила Астра. – Здесь, в Юрмале, устроилась. Отдохнуть хочу от всего…
   – А деньги?…
   – От мамы. Я ее дочь все-таки…
   Она дрожала и, как бы ища защиты от ветра, прижалась ко мне.
   – С твоим отъездом нехорошо мне стало, – сказала она глухо. – Но я понимала, что вариант Уны и Чаплина для нас нереален… Я это всегда знала. Знала, что не будет у нас общего будущего, но не хотелось расставаться с настоящим: вечная участь слабых – жить иллюзиями…
   Этот ее тон мне был знаком.
   Она всегда считала себя некрасивой. У нее, очевидно, как и у многих женщин, существовало свое, стандартное представление о красоте, которому она верила, жалея себя. Вследствие этого она не считала, что и ее можно полюбить, что и она может понравиться, думала, что любить может только сама, и безответно, что счастливой может быть лишь в иллюзиях. Она и меня принимала не всерьез – обманывала себя мною. Этот обман был ей нужен. А может, и не обманывала? Разве я отдавал себя ей, как она себя мне? Разве я не всегда думал о Зайце и даже мучил Астру разговорами о ней?…
   Я объяснил Астре, что тоже многое потерял, лишившись в ее лице преданного друга.
   Метров триста мы прошли молча, вслушиваясь в говор моря. Потом Астра тихонько проговорила:
   – Плохо, когда люди встречаются, затем затеряются и все, что было, исчезает безвозвратно…
   – Астра, а возраст? Ты же сама сказала…
   – В Тарту ты об этом не думал… Это вам, мужчинам; нужны стройные ножки. Нам же… мне прежде всего – человеческое сердце.
   – Трудно быть мудрым, ошибаться всегда легко…
   Помолчав, она спросила о моей работе над романом, и тут я с облегчением и радостью пустился в пространные описания, хотя и видел, как недоверчиво она им внимала.
   – Да-а, – сказала она вдруг, не дослушав. – Ты действительно слаб. У тебя не хватит сил делать кому-либо больно – ни мне, ни Зайцу. А больно нам обеим.
   И через минуту, на прощанье:
   – Ата!..
   Она ушла, размахивая, как обычно, руками, исчезла в темноте…
   Однажды в дождливую погоду я ехал в такси и увидел ее еще раз: она стояла под навесом продовольственного магазина, стояла совершенно неподвижно и смотрела ничего не видящим взглядом в одну точку – символ грусти, одиночества, неверия…
 
   Каждый вечер я совершал поздние прогулки по морскому берегу, предаваясь воспоминаниям, мыслям о жизни и о себе в ней, о том, что сделано, что не сделано. Да, я не создал, как задумал, романа с главным героем-алкоголиком, которого спасет Прекрасная женщина, но это не значит, что ее не было… Искать ее, Ненайденную, было явной глупостью – она всегда находилась рядом со мной, и она любила… алкоголика. Возможно, и теперь еще не забыла. И что за глупость думать, будто она могла утонуть вместе со мной! Не такая я огромная глыба, чтоб был в состоянии вызвать своим падением цунами… Падай я с гораздо большей высоты, брызги от этого падения не замочили бы даже ее ног. И я гадал: получился бы у меня любовно-приключенческий роман, как было задумано раньше? Скорее всего, нет. И почему, собственно, нужно отмечать произведение каким-то определяющим его направленность знаком: здесь – любовь, здесь – приключения, здесь – про войну, здесь – про колхозы, а здесь – фантазия, и так далее. Можно же просто рассказать о жизни и о своих размышлениях о ней…
   Однажды проснулся среди ночи и вслушался в шум ветра за окном. Там с треском ломались ветви деревьев. Я не мог уснуть. Треск и вой ветра, казалось, манили, звали куда-то. Оделся, вышел и направился к морю. Ветер разбушевался с необычайной силой, кружил песок, а по небу мчались черные облака. Я зашагал вдоль берега. Море взбесилось. Начав с протяжных вздохов и стонов, оно вскоре взревело и бросилось на меня черными объятиями грохочущих волн. Едва устоял на ногах, бешеные порывы ветра валили, стало холодно. Вместо того чтобы вернуться в свой чулан, я потихоньку прибавил шагу, а потом перешел в бег, словно бес в меня вселился.
   Бежать было жутко. Казалось, за мной гонятся все порочные, мрачные, злобные силы, какие есть в мире; рев моря представлялся рыком рассвирепевшего дракона. Казалось, за мной гонятся, хрипя и стеная, толпы оборванных, с испитыми лицами, воспаленными глазами мужчин, стремясь схватить, умоляя остановиться, не бросать их, а за всеми ними, подпрыгивая, бежал вроде бы знакомый – в рваных ботинках, с развевающимися по ветру редкими волосами! Ужас! Ужас! Тот последний был я сам…
   Я бежал все быстрее – прочь! Бежать надо быстрее! От мира, сошедшего с ума, и от кошмара, и от себя – скорее! Да разве убежишь…
   Я устал, выдохся. Ноги словно вросли в песок, у меня не было сил сделать и шага. Уселся в песок и со страхом всматривался в буйство разъяренной стихии.
   Мне ничто не мешало вернуться в мой чулан, но необузданность стихии словно очаровывала, приковывала. Натянув на голову куртку, я сидел неподвижно. Под утро ветер постепенно затих и вдруг как-то неожиданно совсем пропал. Потом снова задул, слабо и с противоположной стороны. Стало рассветать, и мой ужас, страх, все это мое безумие исчезли. Да, исчезли, словно ветер их раздул. На душе стало спокойно.
   Что это было? Ничего особенного, просто где-то в океане бушевал ураган. А ведь штормы и ненастья – это обычные явления… Разве в жизни бывает не так же? Где-то солнце, где-то дожди, где-то ураганы, сеющие гибель и разрушение. Но пройдет какое-то время, и все меняется: где бушевал ураган, теперь ласково светит солнце…
   Когда взошло солнце, у ног моих лежала тихая водная гладь. В ней, как в зеркале, отражались позолоченные ранними солнечными лучами редкие облака. Казалось, море устало. Пошумело, ну и довольно, хватит! Ночь ушла и унесла все нехорошее, тяжкое…
   Я смотрел на тихое, теперь доброе море и думал: мир не сошел с ума, люди любят, страдают, создают материальные и духовные ценности, стремятся к созданию разумного общества. Иначе нельзя себе представить будущего…
   Черт силен… Кто это сказал? Семен? Да, черт силен, но не всемогущ. Любовь сильнее, бескорыстная, святая любовь человека к человеку. Во имя такой любви люди и совершают порою незаметные и как будто незначительные подвиги: не оставляют друзей в беде, помогают слабым, делятся последним куском хлеба. И именно такая любовь дала миру Жанну д'Арк, Зою Космодемьянскую, Ивана Сусанина, Минина и Пожарского и того, который всем чертям «святой» инквизиции заявил: «А все-таки она вертится!», и того, который сказал: «Мир – хижинам, война – дворцам»…
   Я смотрел на тихое и доброе теперь море и знал, что за этим морем есть другие страны, есть жизнь и, кроме этого, в мире есть Рембрандт, есть Сибелиус, Григ, Вагнер, есть Роден и Микеланджело, есть Шекспир и Пушкин, есть сказки Андерсена и «Маленький принц» Экзюпери и много столь прекрасного и великого, что никакому Лысому черту с этим вовек не совладать!
 
   Мир не сошел с ума – с ума можно сойти самому, если бездумно бежать от жизни, от людей и самого себя, от своей тени. От нее нельзя уйти, ее надо изменить. Возникла уверенность, что я сам найду дорогу к разумной жизни. Что это так – докажет мой новый роман. Я не сомневался теперь, что сделаю его, каким бы он у меня ни получился.
 
   О такой уверенностью я и выбрался из песка, которым меня занесло чуть не по пояс. Уже выходили на берег отдыхающие – любители ранних прогулок. А я пошел в свой чулан – усталый, но довольный. Я пошел спать, хотя начинался день.