Найдя удобный момент, отец улизнул от них и пробрался через немецкие рубежи обратно на запад, в Дашев — к семье.
   Но мамы с Верой там уже не было. За две недели до возвращения отца немцы захватили деревню, посадили всю дееспособную совершеннолетнюю молодежь на поезда и отправили в Германию для работы на военных заводах. Их называли Ostarbeiter — «рабочие с востока». Веру немцы хотели оставить — ей было всего пять лет, — но мама подняла такой хай, что девочку забрали тоже. Отец пробыл в Дашеве довольно долго — восстанавливал силы, а потом хитростью сел на поезд и отправился вслед за ними на Запад.
 
   — Нет-нет, — сказала Вера. — Все было иначе. Он наелся не вишен, а слив. И схватили его не немцы, а НКВД. Немцы пришли потом. И когда он вернулся в Дашев, мы были еще там. Помню, как он приехал — с этим ужасным рубцом на горле. Баба Надя за ним ухаживала. Он не мог есть ничего, кроме супа.
   — Но он же сам мне рассказывал…
   — Нет, на Запад он поехал первым — сел на поезд в Германию. Когда он назвался инженером, ему сразу дали работу. Потом он послал за мамой и мной.
   История о том, как моя семья уехала из Украины, — вернее, две разные истории, мамина и папина.
   — Так значит, он был не беженцем, а экономическим иммигрантом?
   — Надя, умоляю тебя. Зачем ты сейчас поднимаешь эти вопросы? Нам нужно сосредоточить все свои силы на разводе, а не копаться без конца в прошлом. Нечего об этом говорить. Все равно ничего не узнаешь. Что прошло, то быльем поросло.
   Она говорила прерывисто, словно я задела ее за живое. Может, я чем-то ее обидела?
   — Прости, Вера. — (Мне действительно было жаль.) Вдруг до меня дошло: «Старшая Сеструха» — всего лишь защитный панцирь. Моя настоящая сестра — другая, и я только начинаю ее узнавать.
   — Так вот. — Ее голос стал ровнее. Она взяла себя в руки. — Ты сказала, Валентина отксерокопировала все документы. Причина может быть только одна — она хочет их использовать на бракоразводном процессе. Ты должна сейчас же сообщить Лоре Картер.
   — Непременно.
   Рассказ о ксерокопировании документов довел мисс Картер до белого каления:
   — Некоторые юристы ничем не лучше своих бесчестных клиентов. Если эти документы предъявят в суде, мы заявим протест. Как дела у частного детектива?
   Джастин сдержал обещание. Через пару недель он позвонил и сказал, что выследил Валентину: они со Станиславом живут в двух комнатах над гостиницей «Империал». Она работает за стойкой, а Станислав моет кастрюли. (Я и сама об этом догадалась.) Кроме того, Валентина требует пособия по социальному страхованию и жилищного пособия на арендованный стандартный дом на Норуэлл-стрит, который сдает в поднаем стажеру-сурдологу из Ганы, случайно забредшему выпить в «Империал». Есть ли у нее любовник? Джастин был не уверен. Пару раз он замечал рядом с гостиницей темно-синюю «вольво» с вместительным багажником, однако на ночь машина не оставалась. Эрик Пайк — давнишний завсегдатай «Империала». Нет никаких улик, которые можно было бы представить в суде.
   Я щедро поблагодарила Джастина и отправила почтой чек.
   Я позвонила Вере, но у нее было занято. Пока ждала, решила звякнуть Крис Тайдсуэлл из полицейского участка в Сполдинге. Рассказала ей о снятии апелляции в суде и о том, что Валентина живет сейчас в гостинице «Империал» вместе с сыном, где они оба нелегально работают.
   — Гм, — сказала Крис Тайдсуэлл своим бодрым девичьим голоском. — А вы настаяший сыщик. Вам нужна вступить в палицию. Пасмотрим, шта можна сделать.
   Вера была в восторге от информации, полученной Джастином:
   — Вот видишь, подтверждаются мои слова. Она преступница. Мало того, что обобрала папу, так теперь еще обворовывает и нашу страну. — (Нашу? ) — А этот, из Ганы? Наверное, тоже какой-то беженец.
   — Джастин сказал, что он стажер-сурдолог. Проходит практику в больнице.
   — Ну и почему он не может быть при этом беженцем?
   — Нам известно только, что он снимает у нее дом. Вероятно, она обирает и его.
   Нас с Верой разделяло десять лет — десять лет, подаривших мне «Битлз», демонстрации против войны во Вьетнаме, студенческий бунт 1968 года и зарождение феминизма, который научил меня считать всех женщин сестрами — всех, за исключением сестры.
   — А он, возможно, сдает комнаты в поднаем другим беженцам. — (Она так просто не сдастся.) — Понимаешь, стоит лишь заглянуть в этот темный преступный мир, и повсюду сталкиваешься с многослойной ложью и обманом. Чтобы докопаться до истины, требуются ум и упорство.
   — Вера, он сурдолог-стажер. Работает с глухими.
   — Это ничего не значит, Надя.
   Еще совсем недавно позиция Старшей Сеструхи вызвала бы у меня праведный гнев, но теперь я рассматривала ее в историческом контексте и с чувством превосходства улыбалась про себя.
   — Когда мы сюда приехали, Вера, люди могли бы сказать то же самое о нас — что мы обворовываем страну, обливаясь бесплатным апельсиновым соком и жирея на рыбьем жире от службы здравоохранения. Но они этого не говорили. Все относились к нам доброжелательно.
   — Тогда все было по-другому. Мы были другими. — (Прежде всего — белыми, могла бы я добавить, но сдержалась.) — Много работали и нос не задирали. Учили язык и пытались интегрироваться. Никогда не требовали пособий. Никогда не нарушали закон.
   — Я нарушила закон. Курила травку. Меня арестовали в Гринэм-Коммон. Папа так расстроился, что собирался уехать на поезде в Россию.
   — Как раз об этом я и хочу сказать, Надя. Ты и твои левацкие друзья — вы никогда по-настоящему не ценили того, что могла предложить вам Англия: стабильность, порядок, власть закона. Если бы ты и тебе подобные добились своего, страна стала бы точь-в-точь как Россия — повсюду стояли бы очереди за хлебом, а людям отрубали бы руки.
   — Это в Афганистане. И отрубать руки — это и есть закон шариата.
   Мы обе повысили голос. По старинке принялисьспорить.
   — Какая разница? Ты понимаешь, о чем я, — ответила она, подводя итог.
   — Я выросла в Англии и ценю ее терпимость, либерализм и повседневную доброту. — (Я доказывала свою точку зрения, грозя пальцем, как будто сестра могла меня видеть.) — Англичане всегда вступаются за обездоленных.
   — Ты путаешь обездоленных с иждивенцами, Надя. Мы были бедными, но никогда не были иждивенцами. Англичане верят в честность. Честную игру. Как в крикете. — (Что она знает о крикете?) — Они играют по правилам. У них врожденное чувство дисциплины и порядка.
   — Да нет же, они сущие анархисты. Любят, когда маленький человек выступает один на один против всего мира. Им нравится наблюдать, когда важная шишка получает по заслугам.
   — Наоборот, у них идеально сохранившаяся классовая система, в которой каждый знает свое место.
   Выходит, мы выросли в одном доме, но жили в разных странах?
   — Они высмеивают своих правителей.
   — Но любят сильных правителей.
   Если Вера назовет миссис Тэтчер, я брошу трубку.Наступила короткая пауза — мы обдумывали возможности выхода из тупика. Я попробовала обратиться к нашему общему прошлому.
   — Помнишь ту женщину в автобусе, Вера? Женщину в шубе?
   — Какую женщину? В каком автобусе? Что ты несешь?
   Она, конечно, помнила. Не забыла запах дизельного топлива, свист «дворников», шаткое покачивание автобуса, который превращал свежевыпавшии снег в грязную жижу; разноцветные огни за окнами; сочельник 1952 года. Вера и я, кутаясь от холода, прижимались к маме на заднем сиденье. Добрая женщина в шубе наклонилась через проход и сунула маме в руку шестипенсовик: «Деткам на Рождество».
   — Женщину, которая дала маме шестипенсовик. Мама — наша мама — не швырнула монету ей в лицо,
   а промямлила:
   — Спасибо, леди, — и незаметно положила ее в карман. Как стыдно!
   — А, эта. По-моему, она была слегка навеселе. Ты уже когда-то говорила об этом. Не понимаю, зачем снова повторять.
   — Позже со мной произошло много всего, но именно в ту минуту я на всю жизнь стала социалистом.
   На другом конце провода наступила тишина, и на миг мне показалось, что сестра положила трубку. Потом:
   — Возможно, именно тогда я и стала женщиной в шубе.

24
ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

   Мы с Верой решили вместе подкараулить Валентину у «Империала».
   — Это единственный выход. Иначе она так и будет от нас ускользать, — сказала Вера.
   — Но, увидев нас, она может запросто развернуться и убежать.
   — Тогда мы побежим за ней. Проследим за ней до самого логова.
   — А что, если с ней будет Станислав? Или Эрик Пайк?
   — Ты как малое дитя, Надя. В случае необходимости позвоним в полицию.
   — А не лучше ли с самого начала поручить это дело полиции? Я говорила с той девушкой из Сполдинга — по-моему, она действительно сочувствует нам.
   — Неужели ты до сих пор надеешься, что власти ее выдворят? Надя, если этого не сделаем мы, этого не сделает никто.
   — Ладно. — Хоть я и возражала, но идея мне нравилась. — Может, договоримся хотя бы с небритым Джастином? Просто для прикрытия?
   Но прежде чем мы успели выбрать подходящий день, позвонил отец — он был в большом беспокойстве. Вокруг дома ошивался таинственный незнакомец.
   — Незнайомець. З учорашнего дня. Заглядуе у окна. А потом уходе.
   — Кто это, папа? Тебе нужно вызвать полицию.
   Я встревожилась. Очевидно, кто-то присматривался к дому, намереваясь совершить кражу со взломом.
   — Не-не-не! Ниякой полиции! И речи буть не може! Отец имел негативный опыт общения с полицией.
   — Тогда позвони соседу. Пусть подкараулит его. Спросит, кто такой. Скорее всего, это грабитель — приглядывается, что можно украсть.
   — На грабытеля не похож. Немолодый. Низенький. У коричневом костюме.
   Меня это заинтриговало:
   — Мы приедем в субботу. А покамест запри все двери и окна.
   Мы приехали в субботу около трех часов дня. Стояла середина октября. Солнце уже висело низко, а туман окутывал окрестности сырой дымкой, которая опускалась на болота и низины, выползая, словно привидение, из дренажных каналов. Листья уже начали желтеть. Сад был завален паданцами — яблоками, грушами и сливами, над которыми кружились тучи маленьких мушек.
   Отец спал в кресле у окна, запрокинув голову и раскрыв рот, — серебристая струйка слюны стекала с губы на воротник. Подружка Леди Ди свернулась калачиком на коленях, ее полосатый живот бесшумно поднимался и опадал. Над всем домом и садом витал дремотный дух, словно сказочная колдунья навела чары и Спящая красавица ждала принца, который разбудит ее поцелуем.
   — Привет, папа. — Я поцеловала его худую небритую щеку. Он вздрогнул и проснулся, а кошка спрыгнула на пол, приветственно мурлыча, и начала тереться о наши ноги.
   — Привет, Надя, Майкл! Добре, шо приихали! — Онрадостно протянул нам руки.
   Как же он отощал! Я надеялась, что после ухода Валентины положение сразу изменится: он начнет поправляться, убирать в доме и все снова придет в норму. Однако ничего не изменилось, если не считать огромной пустоты в форме Валентины, оставшейся в его сердце.
   — Как дела, пап? Где этот таинственный незнакомец?
   — Незнайомець пропав. Не було з учорашнего дня. Должна признаться: меня это сильно разочаровало, ведь я уже терзалась любопытством. Но я поставила чайник и, пока закипала вода, вышла во двор и начала собирать падалицу. Меня беспокоило, что отец забросил свой ежегодный ритуал — больше не собирал, не складывал, не чистил и не запекал в «Тосибе» яблоки. Неряшливость — признак депрессии.
   Майк устроился в другом удобном кресле и приготовился слушать:
   — Ну что, Николай, как продвигается ваша книга? У вас не осталось той превосходной сливянки? — (По-моему, он чересчур ею увлекся. Неужели не понимает, что это опасная штука?)
   — Ага! — воскликнул отец, протягивая Майку стакан. — Я подхожу до самого интересного периода в истории тракторов. Как сказав Ленин про капиталистичеську эпоху, увесь мир превратився у единый рынок и концентрация капитала заметно возросла. Шо ж касаеться тракторостроения, я думаю по етому поводу так…
   Я так и не узнала, что он думал по этому поводу, — Майк налег на сливянку, а я оказалась вне пределов слышимости. Решила отдать дань маминому саду. Грустно было видеть, к какому запустению привели два года нерадивости; правда, это запустение было вызвано изобилием. В такой плодородной почве могло укорениться все, что угодно: буйно разрослись сорняки, ползучие побеги множились как бешеные, трава стала такой высокой, что двор почти превратился в луг, а гниющие паданцы покрылись странными пятнистыми грибками. Мухи, мошки, осы, черви и слизни лакомились плодами, а птицы лакомились червями и мухами.
   Под веревкой для белья я заметила кусок блестящей материи, наполовину скрытый высокой травой. Наклонилась, чтобы внимательнее его рассмотреть. Это оказался зеленый атласный лифчик, сильно выцветший. Из одной чашечки выскочила вспугнутая уховертка. Я инстинктивно подняла его и попыталась прочитать размер на ярлыке. Однако надпись тоже выцвела на солнце и смылась — и порошком, и дождем. Пока я держала в руках эту ветхую реликвию, мне показалось, будто я безвозвратно что-то утратила. Sictransitgloriamundi15
   He знаю, что заставило меня оторваться от размышлений и поднять голову, но в этот самый момент я заметила какое-то движение — видимо, мелькнувшую фигуру — с боковой стороны дома. Затем видение исчезло: вероятно, это была просто коричневатая тень или какой-то человек в коричневом. Таинственный незнакомец!
   — Майк! Папа! Скорее!
   Я выбежала в сад перед домом, где по-прежнему стояли две ржавые машины. Поначалу мне показалось, что там никого нет. Но потом я увидела, что кто-то совершенно неподвижно стоит в тени сиреневого куста. Мужчина был низкорослый и коренастый, с курчавыми каштановыми волосами. Одет в коричневый костюм. В человеке было что-то до боли знакомое.
   — Кто вы? Что вы здесь делаете?
   Он ничего не ответил и даже не подошел ко мне. Его неподвижность казалась сверхъестественной. Но он не вызывал страха. Лицо открытое и внимательное. Я приблизилась на пару шагов:
   — Что вам нужно? Зачем вы сюда приходите?
   Он все так же молчал. Потом я вспомнила, где видела его раньше: это был тот самый мужчина с фотографий, которые я нашла в Валентининой комнате, — мужчина, обнимавший ее обнаженные плечи. Немного старше, чем на фото, но это, несомненно, был он.
   — Прошу вас, скажите хоть что-нибудь. Назовите себя. Молчание. Потом в дверях показались Майк и папа.
   Майк сонно протирал глаза. Тогда мужчина вышел вперед и, протянув руку, сказал одно слово:
   — Дубов.
   — А, Дубов! — Отец бросился к нему, схватил за руки и восторженно приветствовал по-украински. — Вельмишановний политехничеський директор з Тернополя! Знаменитый ведущий украинський ученый! Ласкаво прошу у мое скромне жилище!
   Да, это был интеллигентный Валентинин муж. Поняв это, я тотчас заметила сходство со Станиславом: каштановые кудри, невысокий рост и, как только он вышел из тени, — ямочки на щеках.
   — Маевський! Ответный первоклассный инженер! Я удостоився чести прочитать вашу замечательну диссертацию по истории тракторов, яку вы мине прислали, — сказал он по-украински, с силой тряся папины руки. Теперь я поняла, почему он не отвечал мне. Он не говорил по-английски. Отец представил нас.
   — Михаил Льюис — мий зять. Выдатный профсоюзный дияч и эксперт по компьютерам. Моя дочка Надежда. Социяльный роботник. — (Папа, как ты мог!)
   За чаем и пачкой просроченного печенья, которую я нашла в кладовке, мы постепенно узнали причину его таинственного визита. Она была довольно проста: Дубов приехал, чтобы найти жену и сына и увезти их домой в Украину. Письма, приходящие из Англии, вызывали у него растущее беспокойство. В школе Станислав чувствовал себя неважно: другие мальчики были лодырями и сексуально озабоченными, постоянно хвастались своим материальным достатком, а уровень образования низкий. Валентине тоже неважно жилось. Своего нового мужа она называла буйным параноиком, с которым она стремится развестись. Впрочем, теперь, познакомившись с этим уважаемым джентльменом-инженером (с которым уже вел оживленную и очень приятную переписку на тему тракторов), Дубов склонялся к мысли, что жена немного преувеличивала; это водилось за ней и в прошлом.
   — Красивой женшине можно простить маленьке преувеличение, — сказал он. — Главне — шо я усё простив, и ей пора вертаться додому.
   Он приехал в Англию по программе обмена с Лестерским университетом для расширения знаний в области сверхпроводимости, и ему разрешили взять пару дополнительных недель отпуска. Его задача — найти жену (хоть он и дал ей развод, но всегда продолжал считать своей супругой), расположить к себе и вновь завоевать ее сердце.
   — Колись же она меня уже любила — зможе полюбить ище раз.
   В свободные дни он приезжал на поезде из Лестера и устраивал засаду возле дома, надеясь застать ее врасплох. Дубов оббегал весь город, заручился поддержкой президента Украинского клуба, но время шло, а она не появлялась, и он боялся, что потеряет ее навсегда. Однако теперь, познакомившись со знаменитым Маевским, его очаровательной дочерью и выдающимся зятем, Дубов надеялся, что они помогут ему в этих поисках.
   Я заметила, как отец напрягся, осознав, что этот знаменитый ведущий украинский ученый был также его соперником в любви. Одно дело — развестись с Валентиной самому, и совсем другое — позволить увести ее у себя из-под носа.
   — Вы должны обсудить ето з Валентиной. Мине кажеться, шо она окончательно решила остаться у Англии.
   — Конешно, для такого красивого цветка в Украине сичас дуе дуже сильный и холодный витер. Но так буде не всегда. А там, де есть любов, всегда хвате тепла для одной человеческой души, — сказал интеллигентный муж.
   Я фыркнула в чашку, сделав вид, что чихнула.
   — Есть одна загвоздка, — возразил отец. — Оба пропали. Валентина и Станислав. Нихто не знае, де они. Она даже оставила тут дви машины.
   — Я знаю, где они! — воскликнула я. Все повернулись и уставились на меня — даже Майк, не понявший ни слова из всего разговора. Отец сердито на меня зыркнул, словно бы говоря: «Не смей ему рассказывать».
   — В гостинице «Империал»! Они живут в «Империале»!
   По субботам пивные Питерборо забиты покупателями, рыночной публикой и туристами. В «Империале» было не протолкнуться. Некоторые завсегдатаи вынесли выпивку на улицу и, сгрудившись у дверей, говорили о футболе. Я остановила свой «форд-эскорт» в нескольких ярдах от гостиницы. Мы решили отправить Майка на разведку — ему легче смешаться с толпой. Он должен найти Валентину и Станислава и, как только увидит их, незаметно выйти и предупредить Дубова, который затем пустит в дело свои чары. Они с отцом сидели на заднем сиденье, лица взволнованные. Все почему-то говорили шепотом.
   Через несколько минут вышел Майк со стаканом в руке и сообщил, что не заметил никаких признаков Валентины или Станислава. Не было также никого, подходившего под описание Лысого Эда. С заднего сиденья донесся двойной вздох разочарования.
   — Дайте мине глянуть! — сказал папа, дергая артритическими пальцами дверную задвижку.
   — Не-не-не! — закричал Дубов. — Вы ее злякаете. Дайте мине глянуть!
   Я беспокоилась, что отец, видимо, снова решил покататься на американских горках эмоций. Опасалась, что присутствие конкурента Дубова подстегнет его мужскую гордость и вновь пробудит интерес к Валентине. Отец знал, что она ему не ровня, но не могустоять перед ее гипнотическим воздействием. Старый дурак. Это может плачевно закончиться. Однако, несмотря на противоречивость его поведения, я чувствовала, что им движет более глубокая логика: ведь Дубов обладал таким же обаянием и гипнотической энергией, как и Валентина. Отец был влюблен в обоих — влюблен в жизненный пульс самой любви. Я могла понять его очарованное состояние, которому тоже была не чужда.
   — Замолчите оба и оставайтесь на месте, — сказала я. — Я сама пойду и посмотрю.
   Задние дверцы были снабжены замками от детей, которые нельзя открыть изнутри, так что другого выбора у них не оставалось.
   Майк нашел себе место у двери. Вокруг телеэкрана собралась толпа молодых парней, которые через каждые несколько минут начинали хором орать. Команда Питербо-ро играла у себя дома. Майк тоже уставился в экран — его стакан был наполовину пуст. Я подошла к стойке и осмотрелась. Майк оказался прав — никаких признаков Валентины, Станислава и Лысого Эда. Внезапно послышалась буря приветственных возгласов. Кто-то забил гол. Человек, наполнявший за стойкой стаканы, наклонил голову, но в этот момент повернулся к экрану — мы встретились взглядами и тотчас друг друга узнали. Это был Лысый Эд — правда, уже не совсем лысый. На его макушке топорщились жидкие спутанные прядки седых волос. Живот вырос и перевешивался через пояс. За те несколько недель, что прошли с последней нашей встречи, его здорово разнесло.
   — Опять ты. Чё те надо?
   — Я ищу Валентину и Станислава. Я просто их знакомая. Не из полиции, если вас это беспокоит.
   — Они смотались. Слиняли. Ночью.
   — Не может быть!
   — Видать, ты их тогда спугнула.
   — Но я же…
   — Она и пацан. Оба. В прошлые выходные.
   — А у вас есть хоть какие-то предположения…
   — Видать, решила, что слишком для меня хороша. — Он печально посмотрел на меня.
   — Вы хотите сказать…
   — Да ничё я не хочу сказать. А щас пошла на хер, слыхала? Мне теперь ишачить надо — я ж один остался.
   Он снова повернулся ко мне спиной и начал собирать стаканы.
 
   — Уихали? Не може буть! — Испуганно вскрикнули на заднем сиденье оба соперника в любви, и в салоне воцарилась мрачная тишина, которую через несколько секунд прервал долгий судорожный плач.
   — Ну, успокойтеся, Володя Семенович, — пробормотал отец по-украински, обнимая Дубова за плечи. — Будьте мущиной!
   Я впервые слышала, как он употреблял отчества. Теперь их разговор с Дубовым напоминал диалог из «Войны и мира».
   — Шкода, Николай Алексеевич, но буть мущиной — значить буть слабым существом, которому свойственно ошибатись.
   — По-моему, нам всем нужно взбодриться, — предложил Майк. — Может, зайдем выпьем?
   К концу матча толпа рассосалась, нам удалось найти табуреты, и мы расселись вокруг стола — отыскался даже стул со спинкой для папы. В пивной было слишком шумно, и он застыл с озадаченным видом и широко раскрытыми глазами. Дубов взгромоздился своим широким задом на маленький круглый табурет, расставив для равновесия колени, настороженно задрав голову и жадно изучая обстановку. Я заметила, что он вглядывается в толпу, продолжая с надеждой следить за всеми входами и выходами.
   — Что будете пить? — спросил Майк.
   Отец попросил стакан апельсинового сока, Дубов — большой стакан виски. Майк заказал еще одно пиво. На самом деле мне хотелось выпить чашечку чая, но я остановилась на бокале белого вина. Обслужил нас Лысый Эд, который почему-то принес напитки на подносе.
   — Давайте выпьем! — Майк поднял бокал. — За… — Он запнулся. Какой тост мог бы подойти столь разношерстной компании людей с прямо противоположными желаниями и потребностями?
   — За торжество человеческого духа!
   Мы дружно чокнулись.

25
ТОРЖЕСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДУХА

   — Торжество человеческого духа? — фыркнула Вера. — Дорогуша, это очень мило, но совершенно наивно! Могу тебе сказать, что человек — подлое, эгоистическое существо, которое стремится только к самосохранению. Все остальное — чистая сентиментальщина.
   — Ты всегда так говоришь, Вера. А что, если человек на самом деле благороден и великодушен — созидателен, настойчив, одарен богатым воображением и духовен — таков, какими и мы стремимся быть? Но порой он просто не в силах совладать со всей той подлостью и эгоизмом, что царят в мире.
   — Духовен! Право же, Надя, откуда, по-твоему, исходят подлость и эгоизм, если не от самого человека? Неужели ты действительно думаешь, что миром тайно правят злые силы? Да нет же, зло исходит из человеческого сердца. Понимаешь, я знаю, каковы люди в глубине души.
   — А я не знаю?
   — Тебе повезло — ты всегда жила в мире иллюзий и сантиментов. Некоторых вещей лучше не знать.
   — Все равно каждая из нас останется при своем мнении. — Я почувствовала, что мои запасы энергии иссякают. — В любом случае, она снова исчезла. Именно поэтому я тебе и звоню.
   — А вы не проверяли второй дом — на Норуэлл-стрит, с тем глухим беженцем?
   — Заезжали по пути домой, но там никого не было. В окнах темно.
   Усталость опустилась на меня, словно мокрое одеяло. Мы говорили почти час, и у меня больше не было сил спорить.
   — Вера, пойду-ка я лучше спать. Спокойной ночи.
   — Спокойной ночи, Надя. Не принимай мои слова близко к сердцу.
   — Хорошо.
   Но все же темное Верино знание меня тревожило. Что,если она права?
 
   Несмотря на то что папа с Дубовым были соперниками в любви, они прекрасно поладили друг с другом: по настоянию отца Дубов съехал из своей каморки в общежитии Лестерского университета и обосновался в бывшей родительской спальне, а затем Валентининой комнате. Свои пожитки он привез в небольшом зеленом рюкзаке, который поставил в ногах кровати.