Марина Левицкая
Краткая исторя тракторов по-украински
Дэйву и Соне
Сначала Марина Левицкая собиралась писать книгу о маме. Но получилась «Краткая история тракторов по-украински» — магический роман, взявший штурмом вершины книжных хит-парадов Европы и Америки, книга, заставляющая одних яростно негодовать, других — хохотать в голос, третьих — стыдливо ежиться. На литературной карте мира после «Оранжевой Украины» появилась новая страна — Украина в эмиграции.
Этот роман о тракторах и семейных тайнах сейчас модно сравнивать с «Полной иллюминацией» Джонатана Сафрана Фоэра и «Невыносимой легкостью бытия» Милана Кундеры. Но для Марины Левицкой, автора нескольких неопубликованных романов и шести практических пособий по уходу за стариками, «Краткая история» — еще и очень личная книга. Как и ее героиня, Марина родилась в самом конце Второй мировой войны в лагере для перемещенных лиц, у нее тоже есть дочь, и она преподает в университете; как и герой романа, ее отец писал свою историю тракторов. Но роман — далеко не автобиография. Он рассказывает не только о «скелетах в шкафах», но и о реальных проблемах иммиграции в мульти-культурном мире, не только смеется над пороками, но и заставляет думать о том, как нам остаться людьми в довольно бесчеловечном мире. Впрочем, решение множества загадок этой книги лучше оставить на долю читателя.
Только вот еще что… Героев книги и их поступки не стоит понимать однозначно. «Краткая история тракторов», конечно, провоцирует экстремальные реакции, — но их всегда провоцировала любая сатира, любые насмешки над косностью и стереотипами, в том числе — стереотипами эпохи «политкорректности». В намерения автора не входило кого-либо оскорблять — Марине Левицкой лишь хотелось сохранить и донести до читателя правду самой жизни. И, признаемся себе, ей это удалось. Читатели всего мира, вне зависимости от национальности, — те, кто почестнее и поумнее, — с легким содроганием узнают в героях книги себя. Им хватает мужества над собой смеяться.
Не стоило бы и судить персонажей этого загадочного романа — ни на кого из них не снисходит мистическое просветление, никто к концу книги не становится «лучше». Только старше — и несколько мудрее. Как и рассказчице «Краткой истории», нам хотелось бы видеть всех героями, а их жизнь — историей мужества и любви. Но мы понимаем, что «в них не было ничего героического. Они просто выживали — вот и все».
Меньше чем за год «Краткая история тракторов по-украински» стала сенсацией в англоговорящей Европе и Америке. Не читать такие книги нельзя — острые, неоднозначные и волшебные, они расширяют горизонты понимания нашей реальности: в самом деле, невозможно даже представить, чтобы такой роман был написан еще несколько лет назад — не говоря уже о том, чтобы он завоевал признание и критиков, и читателей мира. Роман Марины Левицкой — одна из тех немногих пока еще книг, благодаря которым современная мировая литература выходит на новые рубежи, а «человечество, смеясь, расстается со своим прошлым». Книг, о которых не только говорят, но и спорят.
Максим Немцов, координатор серии
Этот роман о тракторах и семейных тайнах сейчас модно сравнивать с «Полной иллюминацией» Джонатана Сафрана Фоэра и «Невыносимой легкостью бытия» Милана Кундеры. Но для Марины Левицкой, автора нескольких неопубликованных романов и шести практических пособий по уходу за стариками, «Краткая история» — еще и очень личная книга. Как и ее героиня, Марина родилась в самом конце Второй мировой войны в лагере для перемещенных лиц, у нее тоже есть дочь, и она преподает в университете; как и герой романа, ее отец писал свою историю тракторов. Но роман — далеко не автобиография. Он рассказывает не только о «скелетах в шкафах», но и о реальных проблемах иммиграции в мульти-культурном мире, не только смеется над пороками, но и заставляет думать о том, как нам остаться людьми в довольно бесчеловечном мире. Впрочем, решение множества загадок этой книги лучше оставить на долю читателя.
Только вот еще что… Героев книги и их поступки не стоит понимать однозначно. «Краткая история тракторов», конечно, провоцирует экстремальные реакции, — но их всегда провоцировала любая сатира, любые насмешки над косностью и стереотипами, в том числе — стереотипами эпохи «политкорректности». В намерения автора не входило кого-либо оскорблять — Марине Левицкой лишь хотелось сохранить и донести до читателя правду самой жизни. И, признаемся себе, ей это удалось. Читатели всего мира, вне зависимости от национальности, — те, кто почестнее и поумнее, — с легким содроганием узнают в героях книги себя. Им хватает мужества над собой смеяться.
Не стоило бы и судить персонажей этого загадочного романа — ни на кого из них не снисходит мистическое просветление, никто к концу книги не становится «лучше». Только старше — и несколько мудрее. Как и рассказчице «Краткой истории», нам хотелось бы видеть всех героями, а их жизнь — историей мужества и любви. Но мы понимаем, что «в них не было ничего героического. Они просто выживали — вот и все».
Меньше чем за год «Краткая история тракторов по-украински» стала сенсацией в англоговорящей Европе и Америке. Не читать такие книги нельзя — острые, неоднозначные и волшебные, они расширяют горизонты понимания нашей реальности: в самом деле, невозможно даже представить, чтобы такой роман был написан еще несколько лет назад — не говоря уже о том, чтобы он завоевал признание и критиков, и читателей мира. Роман Марины Левицкой — одна из тех немногих пока еще книг, благодаря которым современная мировая литература выходит на новые рубежи, а «человечество, смеясь, расстается со своим прошлым». Книг, о которых не только говорят, но и спорят.
Максим Немцов, координатор серии
Марина Левицкая родилась в конце Второй мировой войны в лагере для перемещенных лиц в Киле, Германия. Вскоре родители-украинцы привезли ее в Великобританию. Марина Левицкая — автор нескольких неопубликованных романов и ряда практических пособий по уходу за стариками. Преподает теорию и практику связей с общественностью в университете Холлэм. Воспитывает дочь. Живет в Шеффилде. Среди ее любимых писателей — Джонатан Коу, Анита Десаи, Джеймс Джойс, Маргарет Этвуд и Зоэ Хеллер.
«Краткая история тракторов по-украински» — первый опубликованный роман Марины Левицкой. За него в 2005 году она удостоена премии Вудхауза за лучшую юмористическую книгу, написанную женщиной. Роман вошел в «короткий список» крупнейшей британской ежегодной награды, присуждаемой за отдельный роман, — «Оранжевой премии» и был номинирован на премию «Букер-2005».
…Уже несколько раз довелось слышать, что книга эта — о жадных и диких украинцах (или украинках), которые ни перед чем не остановятся. Это не так. Западные критики наряду с комическими чертами всех персонажей «Тракторов…» отмечают их человечность. Да и не пора ли прекратить ожидать, что украинцы во всех произведениях искусства будут так же пасторально прекрасны, как Наталка Полтавка?
Столичные новости, Киев
Макабрическая семейная комедия.
ВВС
Можете думать, будто живете в Британии, но если корни ваши — в Восточной Европе, вам не избежать истории или географии… Ее диалоги образованных людей, не способных найти общий язык, — комическое пиршество. Бурно и весело.
The Economist
Это амбициозная книга, в которой кипят непринужденная радость и мудрость. Левицкая — прирожденный писатель, юморист, который легким касанием втягивает читателя в семейную свару, донельзя смешную, I. но проникнутую горестной грустью о последствиях войны и несправедли— \ вости человеческих отношений.
The San Francisco Chronicle
В книге много чего происходит, однако сюжет несет в себе заряд социальной сатиры, хорошие шутки и добрую дозу балагана. Все вместе складывается в умную и трогательную историю.
The Daily Telegraph
…Премией Вудхауза, по-моему, отметили карикатуру на украинцев.
Андрей Курков, Столичная газета
Очаровательный, едко смешной первый роман. В причудливую семейную сагу о лишениях своего семейства Левицкая вплела неспокойную историю Украины.
The Washington Post
Зондирование национального самосознания в романе дает поистине глубинные результаты.
Spike Magazine
С редкой элегантностью Марина Левицкая пишет о 80-летних.
Village Voice
Марина Левицкая создала маленькое литературное чудо.
Газета по-киевски
Неуклюжий, однако притягательный многоязыкий фарс.
The Boston Globe
Книга смешная и трогательная — но к тому же она хорошо написана. Вообще-то она смешная и трогательная именно потому, что написана хорошо.
Three Monkeys Magazine
Лукавый и мучительный роман. История напоминает сумасбродную английскую комедию положений: особенно смешны маниакальные столкновения героев с флегматичной британской бюрократией. К тому же автору в деталях известна жизнь иммигрантов в Англии.
The Houston Chronicle
В своем комическом первом романе… Левицкая украдкой выявляет, как порча минувшего века диктует то, что способна вынести обыкновенная семья.
New Yorker
Ритм и динамика этого романа хорошо выверены, и Левицкой удается создать множество забавных ситуаций.
Andrey Kurkov, The Guardian
Роман Марины Левицкой — это комический взгляд на семейные узы и западный стиль жизни. Рецензии на него в основном положительны.
Reviews of Books
«Краткая история тракторов по-украински» — первый опубликованный роман Марины Левицкой. За него в 2005 году она удостоена премии Вудхауза за лучшую юмористическую книгу, написанную женщиной. Роман вошел в «короткий список» крупнейшей британской ежегодной награды, присуждаемой за отдельный роман, — «Оранжевой премии» и был номинирован на премию «Букер-2005».
…Уже несколько раз довелось слышать, что книга эта — о жадных и диких украинцах (или украинках), которые ни перед чем не остановятся. Это не так. Западные критики наряду с комическими чертами всех персонажей «Тракторов…» отмечают их человечность. Да и не пора ли прекратить ожидать, что украинцы во всех произведениях искусства будут так же пасторально прекрасны, как Наталка Полтавка?
Столичные новости, Киев
Макабрическая семейная комедия.
ВВС
Можете думать, будто живете в Британии, но если корни ваши — в Восточной Европе, вам не избежать истории или географии… Ее диалоги образованных людей, не способных найти общий язык, — комическое пиршество. Бурно и весело.
The Economist
Это амбициозная книга, в которой кипят непринужденная радость и мудрость. Левицкая — прирожденный писатель, юморист, который легким касанием втягивает читателя в семейную свару, донельзя смешную, I. но проникнутую горестной грустью о последствиях войны и несправедли— \ вости человеческих отношений.
The San Francisco Chronicle
В книге много чего происходит, однако сюжет несет в себе заряд социальной сатиры, хорошие шутки и добрую дозу балагана. Все вместе складывается в умную и трогательную историю.
The Daily Telegraph
…Премией Вудхауза, по-моему, отметили карикатуру на украинцев.
Андрей Курков, Столичная газета
Очаровательный, едко смешной первый роман. В причудливую семейную сагу о лишениях своего семейства Левицкая вплела неспокойную историю Украины.
The Washington Post
Зондирование национального самосознания в романе дает поистине глубинные результаты.
Spike Magazine
С редкой элегантностью Марина Левицкая пишет о 80-летних.
Village Voice
Марина Левицкая создала маленькое литературное чудо.
Газета по-киевски
Неуклюжий, однако притягательный многоязыкий фарс.
The Boston Globe
Книга смешная и трогательная — но к тому же она хорошо написана. Вообще-то она смешная и трогательная именно потому, что написана хорошо.
Three Monkeys Magazine
Лукавый и мучительный роман. История напоминает сумасбродную английскую комедию положений: особенно смешны маниакальные столкновения героев с флегматичной британской бюрократией. К тому же автору в деталях известна жизнь иммигрантов в Англии.
The Houston Chronicle
В своем комическом первом романе… Левицкая украдкой выявляет, как порча минувшего века диктует то, что способна вынести обыкновенная семья.
New Yorker
Ритм и динамика этого романа хорошо выверены, и Левицкой удается создать множество забавных ситуаций.
Andrey Kurkov, The Guardian
Роман Марины Левицкой — это комический взгляд на семейные узы и западный стиль жизни. Рецензии на него в основном положительны.
Reviews of Books
Слова благодарности
При написании этой книги мне помогали многие люди. Я хотела бы поблагодарить прежде всего свою семью и друзей за то, что они терпели меня и снабжали множеством ценных сведений. В особенности благодарю Сару Уайт, Тессу Перкинс и Лесли Глейстер, которые меня поддерживали, а также Крис и Элисон Тилдсли за помощь с историей и грамматикой, — и если бы не Крис и Элисон, моя кошка умерла бы с голоду. Я очень признательна Биллу Хэмилтону за его доброту и разумные советы, а также Ливи Майкл, Джейн Роджерс, Джульет Эннан и Скотту Мойерсу за полезные замечания. Кроме того, спасибо всем в «Вайкинге», «Пенгуине» и агентстве «A.M. Хит» — с ними так великолепно работать. Наконец, благодарю многочисленных и нередко анонимных авторов Интернет-публикаций по истории тракторов и воздухоплавания, в которых я черпала вдохновение. Список тех, кому я особенно признательна, приведен в конце книги.
1
ДВА ЗВОНКА И ОДНИ ПОХОРОНЫ
Через два года после смерти моей мамы отец влюбился в шикарную украинскую блондинку-разведенку. Ему было восемьдесят четыре, ей — тридцать шесть. Она взорвала нашу жизнь, словно пушистая розовая граната, взболтав мутную воду, вытолкнув на поверхность осевшие на дно воспоминания и наподдав под зад нашим семейным призракам.
Все началось с телефонного звонка.
В трубке затрещал дрожащий от волнения голос отца:
— Хороша новость, Надежда! Я женюсь!
Помню, как к голове прилила кровь. Ах если бы это оказалось шуткой! Да он совсем спятил! Старый дурень! Но я этого не сказала.
— Чудесно, папа, — сказала я.
— Да, да, она приезжае из сыном з Украины. З Тернополя.
Украина — он вздохнул, вспоминая запах свежескошенного сена и цветущих вишен. Но я различила явственный синтетический душок Новой России.
Ее зовут Валентина, сказал он мне. Но больше похожа на Венеру.
— На выходяшу з моря Венеру Боттичелли. Золоти волосы. Обворожительни глаза. Превосходни груди. Когда ты ее побачишь, то сама поймешь.
Взрослый человек во мне проявил снисхождение. Как прекрасно это последнее, позднее цветение любви! Но дочь во мне была возмущена. Изменник! Старая похотливая скотина! Ведь еще не прошло и двух лет после смерти мамы. Я рассердилась, и меня обуяло любопытство. Не терпелось увидеть эту женщину, посягавшую на место моей матери.
— Наверно, она видная. Когда с ней можно познакомиться?
— После свадьбы можно.
— Мне кажется, лучше было бы нам вначале познакомиться.
— Ну нашо тебе знакомиться? Не ты ж на ней женишься! — (Он чувствовал, что это не совсем правильно, однако надеялся, что кривая вывезет.)
— Папа, ты хорошо подумал? Это так неожиданно. Я к тому, что она ведь намного моложе тебя.
Я старалась говорить спокойным тоном, стремясь скрыть малейшие нотки раздражения: так умудренные опытом взрослые беседуют с влюбленным подростком.
— Тридцять шесть. Ей тридцять шесть, а мине — висемдесят чотыре. Ну и шо? — (Он произносит «шо»).
Папа говорил с жаром — он ждал этого вопроса.
— Довольно большая разница в возрасте…
— Надежда, никогда не думав, шо ты така мещанка. — (Он произнес «миштчанка»!)
— Ты не так понял. — Мне пришлось оправдываться. — Просто… могут возникнуть проблемы.
Никаких проблем не возникнет, сказал папа. Он все предусмотрел. Он знаком с ней уже три месяца. У нее дядя в Селби, к которому она приехала в гости по туристической визе. Они с сыном хотят начать новую жизнь на Западе — хорошую жизнь, с хорошей работой, хорошей зарплатой, красивой машиной — нияких «лад» или «шкод»; дать сыну хорошее образование: только Оксфорд или Кембридж. Между прочим, она образованная женщина. Имеет диплом фармацевта. Она легко найдет себе здесь высокооплачиваемую работу, как только выучит английский. А пока он поможет ей с английским, она будет убирать в доме и присматривать за ним. Она садится к нему на колени и разрешает ему гладить свою грудь. Они счастливы вместе.
Я не ослышалась? Она садится на колени к отцу, и он гладит ее превосходную боттичеллиевскую грудь?
— Ну что ж… — я старалась говорить спокойно, но внутри у меня закипала злость, — …жизнь, конечно, полна неожиданностей. Надеюсь, у тебя все будет нормально. Только послушай, папа, — (пора уже сказать откровенно), — я понимаю, почему ты хочешь на ней жениться. Но ты задавал себе вопрос, почему она хочет выйти за тебя?
— Так-так. Знаю-знаю. Паспорт. Виза. Разрешение на работу. Ну и шо? — Раздраженный, брюзгливый голос.
Он все продумал. Она будет ухаживать за ним на старости лет. А он приютит ее и станет делиться с ней своей маленькой пенсией, пока она не найдет эту свою высокооплачиваемую работу. Ее сын — кстати, необычайно одаренный мальчик, просто гений: играет на фортепьяно — получит английское образование. По вечерам они будут говорить об искусстве, литературе, философии. Она культурная женщина — не какая-нибудь сельская балаболка. Кстати, он уже узнал ее мнение о Ницше и Шопенгауэре, и она согласилась с ним по всем пунктам. Она тоже обожает конструктивизм и терпеть не может неоклассицизм. У них много общего. Прочная основа для брака.
— Папа, а ты не думал, что ей лучше выйти за кого-нибудь помоложе?.. Власти поймут, что это брак по расчету. Они же не дураки.
— Гм-м…
— Ее ведь могут депортировать.
— Гм-м…
Об этом он и не подумал. Папа притормозил, но не остановился. Понимаешь, объяснил он, это ее последняя надежда, последний шанс спастись от гонений, нищеты и проституции. Жизнь в Украине слишком тяжела для таких чувствительных натур. Он читал газеты: новости неутешительны. Хлеба нет, туалетной бумаги нет, сахара нет, канализации нет, в общественной жизни процветает коррупция, электричество включают от случая к случаю. Как он может обречь красивую женщину на такую жизнь? Как он может пройти мимо?
— Ты должна понять, Надежда, токо я можу ее спасти!
Это правда. Он пытался. Он приложил все усилия. Перед тем как ему пришла мысль жениться самому, он искал подходящих женихов по всей округе. Он уже ходил к Степаненкам — пожилой украинской паре: с ними до сих пор живет их холостой сын. Он обращался к мистеру Гринуэю — живущему в деревне вдовцу, которого время от времени навещает его неженатый сын. (Между прочим, умный парень. Инженер. Незаурядная личность. Очень хорошая партия для Валентины.) Они оба отказались: слишком узколобые. Он им так и сказал, без обиняков. Теперь Степаненки и мистер Гринуэй с ним не разговаривают.
Украинская община Питерборо от нее отреклась. Там тоже все узколобые. На них не произвели впечатления даже ее слова о Ницше и Шопенгауэре. Они погрязли в прошлом — украинский национализм, бандеровцы. А она — современная, свободная женщина. Они распустили о ней подлые слухи. Сказали, что она продала материну козу и корову и накупила косметики для лица, чтобы нравиться западным мужчинам. Болтают всякую чепуху. У ее матери были куры и поросята — сроду у нее не было ни козы, ни коровы. Еще раз доказывает, что все эти сплетники — идиоты.
Он закашлялся и что-то залопотал на другом конце провода. Из-за нее он рассорился со всеми своими друзьями. Если бы понадобилось, то и от своих дочек отрекся бы. Он бы встал один против всего мира — ну, не один, а вдвоем с красивой женщиной. Отец говорил, захлебываясь, взволнованный этой Большой Идеей.
— Но, папа…
— И ще просьба, Надя. Не кажи Вере.
Ну, это вряд ли. Я не разговаривала с сестрой уже два года, с самых маминых похорон.
— Но, папа…
— Надежда, ты должна понимать, шо женщинами и мущинами иногда управляють разни импульсы.
— Папа, умоляю тебя, только без биологического детерминизма!
Черт с ним! Пусть сам все это расхлебывает.
Наверное, все началось еще до телефонного звонка. Наверное, это началось два года назад в той самой комнате, где он сейчас сидел, а тогда умирала мама, пока он, убитый горем, бродил по дому.
Окна были открыты, и ветерок, шевеливший наполовину задернутые льняные шторы, доносил со двора аромат лаванды. Слышалось пение птиц, голоса проходивших по улице людей да щебет соседской девчонки, что заигрывала у ворот со своим парнем. В темной, чистой комнате тяжело дышала мама: из нее час за часом утекала жизнь, и я кормила ее с ложечки морфием.
Резиновые аксессуары смерти — латексные медицинские перчатки, непромокаемая простыня на кровати, тапочки на пористой подошве, упаковка свечей с глицерином, блестящих, как золотые пули; стульчак со съемной крышкой и резиновыми насадками на ножках, уже наполненный комковатой зеленой жижей.
— Помнишь?.. — Я снова и снова пересказывала истории о ней и нашем детстве.
Ее глаза тускло светились в темноте. В минуту просветления, когда я взяла ее за руку, она сказала:
— Присматривай за бидным Колей.
В ту ночь, когда мама умерла, он был с ней. Помню, как он взревел от боли:
— Меня тоже! Меня тоже забери!
Его голос был низким, сдавленным, а руки и ноги— жесткими, словно их свело судорогой.
Утром, когда ее унесли, он с перепуганными глазами сидел в задней комнате. Через некоторое время сказал:
— Ты знала, Надежда, шо, кроме математичеського доказательства теоремы Пифагора, есть ище и геометричеське? Дивись, яке оно красиве.
И он начал чертить на листе бумаги линии и углы, соединенные маленькими символами, и что-то бормотать над ними, записывая уравнение.
Совсем свихнулся, подумала я. Бедный Коля.
За несколько недель до смерти, лежа на больничной койке, обложенная подушками, мама начала волноваться. Соединенная проводами с монитором, показывавшим грустную пульсацию ее сердца, она жаловалась на общую палату, где уединиться можно только за быстро задергивающейся шторой, и на докучливое сопение, кашель и храп стариков. Она вздрагивала от прикосновения безликих, коротких пальцев молодого медбрата, приходившего склеить провода над сморщенной грудью, случайно оголявшейся под больничным халатом. Она была просто больной старой женщиной. Какое кому дело до ее мыслей?
Уйти из жизни труднее, чем кажется, сказала она. Прежде чем почить с миром, многое нужно уладить. Кто позаботится о Коле? Только не дочери — они девочки неглупые, но склочные. Что их ждет? Будут ли они счастливы? Смогут ли обеспечить их те симпатичные, но никчемные мужчины, с которыми они связали свои судьбы? И три внучки — такие хорошенькие, а до сих пор без мужей. Так много всего еще надо решить, а силы уже на исходе.
Мама написала завещание прямо в больнице, пока мы с Верой обе стояли над ней, поскольку не доверяли друг другу. Написала дрожащей рукой, и документ засвидетельствовали две медсестры. Столько лет она была сильной, а теперь стала слабой. Мама была старой и больной, но ее наследство, ее накопленные за всю жизнь сбережения бурлили энергией в кооперативном банке.
Одно она решила твердо — папа не получит ничего.
— Видный Николай, у него ума нема. Одни самошедши проекты. Лучче поделить усё меж собой.
Она говорила на своем доморощенном языке — украинском, пересыпанном словами типа «хендиблендера», «суспенде рбелтом», « по— гарденськи».
Когда стало ясно, что врачи ей уже ничем помочь не смогут, маму выписали и отправили умирать домой. Моя сестра сидела с ней почти весь последний месяц. Я приезжала на выходные. Где-то в течение этого последнего месяца, в мое отсутствие, сестра написала дополнение к завещанию, по которому деньги делились поровну не между нею и мною, а между тремя внучками — моей Анной и ее Алисой и Александрой. Мама подписала эту бумагу, и двое соседей ее заверили.
— Не переживай, — сказала я маме перед смертью, — все будет хорошо. Мы будем скорбеть, нам будет тебя не хватать, но все у нас будет хорошо.
Но все оказалось плохо.
Ее похоронили на сельском кладбище — на новом участке, смежном с полями. Ее могила была последней в ряду новых аккуратных могилок.
Три внучки — Алиса, Александра и Анна, высокие и белокурые, — бросили в могилу розы и несколько пригоршней земли. Скрюченный артритом Николай, с землистым лицом и безучастным взглядом, в безмолвном горе ухватился за руку моего мужа. Дочки Вера и Надежда — сестра и я — готовились к борьбе за мамино завещание.
Когда гости вернулись с похорон домой, чтобы поесть холодных закусок и пригубить украинской самогонки, мы с сестрой столкнулись на кухне. Она была в черном шелковом трикотажном костюме, купленном в каком-то скромном магазинчике подержанной одежды в Кенсингтоне. Туфли с небольшими золочеными пряжками, сумка «Гуччи» с маленькой золоченой застежкой и тонкая золотая цепочка на шее. Я была в черном, подобранном по фасону в «Оксфаме» 1. Вера критически осмотрела меня с ног до головы.
— Да, видок у тебя сельский. Все понятно.
Мне сорок семь, и я преподаю в университете, но когда со мной говорит сестра, я мгновенно превращаюсь в сопливую четырехлетнюю девчонку.
— Ну и что здесь плохого? Мама жила в селе, — парировала четырехлетняя девочка.
— И то правда, — ответила Старшая Сестра. Она закурила сигарету. Дым изящными завитками поднялся вверх.
Наклонившись, она спрятала зажигалку в сумку «Гуччи», и я увидела, что на золотой цепочке у нее на шее висит небольшой медальон, спрятанный за отворот пиджака. Он выглядел странно и допотопно на фоне стильного Вериного костюма, как будто попал сюда по ошибке. Я уставилась. На глаза навернулись слезы.
— Ты носишь мамин медальон.
Это единственная драгоценность, привезенная мамой с Украины: благодаря небольшим размерам ее удалось спрятать в кайме платья. Этот медальон мамин отец подарил на свадьбу ее матери. Внутри медальона две их выцветшие фотографии улыбались друг другу.
Вера пристально посмотрела мне в глаза.
— Она сама дала мне. — (Я этому не поверила. Мама знала, что мне нравился этот медальон, что я хотела получить его больше всего на свете. Наверное, Вера украла его. Другого объяснения я не находила.) — Так что ты хотела сказать насчет завещания?
— Я просто хочу, чтобы все было по справедливости, — проскулила я. — Что же в этом плохого?
— Надежда, мало того, что ты подбираешь в «Оксфаме» одежду, так еще и живешь тамошними представлениями?
— Ты взяла медальон. Ты заставила ее подписать дополнение. Разделить все деньги поровну между тремя внучками, а не разделить их между двумя дочками. Поэтому ты и твоя семья получили вдвое больше. Какая ты жадина!
— Ну, знаешь ли, я в шоке, что ты так думаешь. — Ухоженные брови Старшей Сестры вздрогнули.
— А уж в каком шоке была я, когда об этом узнала! — проблеяла Соплячка.
— Тебя ведь с нами не было, сестрица. Ты занималась благородными делами. Мир спасала. Делала карьеру. Свалила всю ответственность на меня. Как обычно и поступала.
— А ты изводила ее в последние дни рассказами о своем разводе, о грубостях мужа. Пока она умирала, ты как паровоз дымила у ее постели.
Старшая сестра стряхнула пепел с сигареты и театрально вздохнула.
— Видишь ли, Надежда, беда вашего поколения в том, что вы просто нахватались вершков. Мир. Любовь. Рабочее самоуправление. Вся эта идеалистическая чушь. Вы можете себе позволить безответственность, потому что никогда не видели изнанки жизни.
Почему меня так бесит манерная аристократическая речь моей сестры? Да потому что я чувствую фальшь. Я знаю, что такое спать в одной кровати на двоих, знаю о туалете во дворе и разорванной на квадратики газете для подтирки. Меня ей не провести. Но я тоже могу ее подколоть.
— Значит, тебя беспокоит изнанка жизни? Так запишись на консультацию, — лукаво посоветовала я своим профессиональным голосом «будем благоразумными» — тем голосом «взгляни, как я повзрослела», каким обычно беседую с папой.
— Пожалуйста, не говори со мной этим тоном социального работника, Надежда.
— Сходи к психотерапевту. Разберись с этой изнанкой, выверни ее наружу, пока она не съела тебя изнутри. — (Я знала, что ее это бесит.)
— Консультации. Психотерапия. Давайте поговорим о наших проблемах. Давайте обнимемся, и нам всем станет легче. Давайте поможем обездоленным. Давайте отдадим все свои деньги голодающим детям.
Она злобно куснула бутерброд. На пол упала оливка.
— Вера, ты пережила тяжелую утрату и развод. Немудрено, что ты сейчас в стрессовом состоянии. Тебе нужна помощь.
— Все это самообман. Внутри люди жестокие и подлые — думают только о себе. Ты даже не представляешь, как я ненавижу социальных работников!
— Представляю. Но я не социальный работник, Вера.
Отец тоже был в ярости. В смерти мамы он винил врачей, мою сестру, Задчуков и человека, скосившего за домом высокую траву. Иногда он винил себя. Он бродил по дому и бормотал: если бы не это да если бы не то, Милочка была бы жива. Наша маленькая иммигрантская семья, которую издавна сплачивали мамина любовь и мамин борщ, распадалась на глазах.
Сидя в пустом доме, отец питался консервами на сложенных газетах, будто, наказывая так самого себя, мог ее вернуть. Он не приходил к нам и не хотел переезжать.
Иногда я проведывала его. Я любила сидеть на кладбище, где похоронена мама. На могильной плите стояла надпись:
Людмила Маевская
Родилась в 1912 г. в Украине
Любимая жена Николая
Мать Веры и Надежды
Бабушка Алисы, Александры и Анны
Каменотес с трудом уместил на плите все эти слова. Рядом росла цветущая вишня, а под ней стояла деревянная скамейка, обращенная к аккуратному газону перед свежими могилками. Изгородь из боярышника отделяла его от пшеничного поля, сменявшегося другими пшеничными, картофельными и рапсовыми полями — и так до самого горизонта. Мама родилась в лесостепи, и ей было уютно на этом просторе. Украинский флаг состоит из двух прямоугольников — голубого и желтого: желтый — пшеничные поля, а голубой — небо. Этот безбрежный, совершенно ровный болотный край напоминал ей родину. Вот только небо редко бывало таким же голубым.
Мамы не хватало мне, но я уже начала смиряться с горем. У меня были муж, дочка и своя жизнь.
Отец шастал по дому, где они жили вместе. То был маленький, неказистый, современный дом с посыпанными гравием дорожками и бетонным гаражом сбоку. С трех сторон его окружал сад, где мама высаживала розы, лаванду, сирень, водосбор, мак, маргаритки, ломонос (Джекмана и «Виль-де-Лион»), львиный зев, лапчатку, желтофиоли, кошачью мяту, незабудки, пионы, обретию, монбретию, колокольчики, горные розы, розмарин, ирисы, лилии и пурпурные стелящиеся глицинии — теснившиеся, будто на клумбе в ботаническом саду.
Все началось с телефонного звонка.
В трубке затрещал дрожащий от волнения голос отца:
— Хороша новость, Надежда! Я женюсь!
Помню, как к голове прилила кровь. Ах если бы это оказалось шуткой! Да он совсем спятил! Старый дурень! Но я этого не сказала.
— Чудесно, папа, — сказала я.
— Да, да, она приезжае из сыном з Украины. З Тернополя.
Украина — он вздохнул, вспоминая запах свежескошенного сена и цветущих вишен. Но я различила явственный синтетический душок Новой России.
Ее зовут Валентина, сказал он мне. Но больше похожа на Венеру.
— На выходяшу з моря Венеру Боттичелли. Золоти волосы. Обворожительни глаза. Превосходни груди. Когда ты ее побачишь, то сама поймешь.
Взрослый человек во мне проявил снисхождение. Как прекрасно это последнее, позднее цветение любви! Но дочь во мне была возмущена. Изменник! Старая похотливая скотина! Ведь еще не прошло и двух лет после смерти мамы. Я рассердилась, и меня обуяло любопытство. Не терпелось увидеть эту женщину, посягавшую на место моей матери.
— Наверно, она видная. Когда с ней можно познакомиться?
— После свадьбы можно.
— Мне кажется, лучше было бы нам вначале познакомиться.
— Ну нашо тебе знакомиться? Не ты ж на ней женишься! — (Он чувствовал, что это не совсем правильно, однако надеялся, что кривая вывезет.)
— Папа, ты хорошо подумал? Это так неожиданно. Я к тому, что она ведь намного моложе тебя.
Я старалась говорить спокойным тоном, стремясь скрыть малейшие нотки раздражения: так умудренные опытом взрослые беседуют с влюбленным подростком.
— Тридцять шесть. Ей тридцять шесть, а мине — висемдесят чотыре. Ну и шо? — (Он произносит «шо»).
Папа говорил с жаром — он ждал этого вопроса.
— Довольно большая разница в возрасте…
— Надежда, никогда не думав, шо ты така мещанка. — (Он произнес «миштчанка»!)
— Ты не так понял. — Мне пришлось оправдываться. — Просто… могут возникнуть проблемы.
Никаких проблем не возникнет, сказал папа. Он все предусмотрел. Он знаком с ней уже три месяца. У нее дядя в Селби, к которому она приехала в гости по туристической визе. Они с сыном хотят начать новую жизнь на Западе — хорошую жизнь, с хорошей работой, хорошей зарплатой, красивой машиной — нияких «лад» или «шкод»; дать сыну хорошее образование: только Оксфорд или Кембридж. Между прочим, она образованная женщина. Имеет диплом фармацевта. Она легко найдет себе здесь высокооплачиваемую работу, как только выучит английский. А пока он поможет ей с английским, она будет убирать в доме и присматривать за ним. Она садится к нему на колени и разрешает ему гладить свою грудь. Они счастливы вместе.
Я не ослышалась? Она садится на колени к отцу, и он гладит ее превосходную боттичеллиевскую грудь?
— Ну что ж… — я старалась говорить спокойно, но внутри у меня закипала злость, — …жизнь, конечно, полна неожиданностей. Надеюсь, у тебя все будет нормально. Только послушай, папа, — (пора уже сказать откровенно), — я понимаю, почему ты хочешь на ней жениться. Но ты задавал себе вопрос, почему она хочет выйти за тебя?
— Так-так. Знаю-знаю. Паспорт. Виза. Разрешение на работу. Ну и шо? — Раздраженный, брюзгливый голос.
Он все продумал. Она будет ухаживать за ним на старости лет. А он приютит ее и станет делиться с ней своей маленькой пенсией, пока она не найдет эту свою высокооплачиваемую работу. Ее сын — кстати, необычайно одаренный мальчик, просто гений: играет на фортепьяно — получит английское образование. По вечерам они будут говорить об искусстве, литературе, философии. Она культурная женщина — не какая-нибудь сельская балаболка. Кстати, он уже узнал ее мнение о Ницше и Шопенгауэре, и она согласилась с ним по всем пунктам. Она тоже обожает конструктивизм и терпеть не может неоклассицизм. У них много общего. Прочная основа для брака.
— Папа, а ты не думал, что ей лучше выйти за кого-нибудь помоложе?.. Власти поймут, что это брак по расчету. Они же не дураки.
— Гм-м…
— Ее ведь могут депортировать.
— Гм-м…
Об этом он и не подумал. Папа притормозил, но не остановился. Понимаешь, объяснил он, это ее последняя надежда, последний шанс спастись от гонений, нищеты и проституции. Жизнь в Украине слишком тяжела для таких чувствительных натур. Он читал газеты: новости неутешительны. Хлеба нет, туалетной бумаги нет, сахара нет, канализации нет, в общественной жизни процветает коррупция, электричество включают от случая к случаю. Как он может обречь красивую женщину на такую жизнь? Как он может пройти мимо?
— Ты должна понять, Надежда, токо я можу ее спасти!
Это правда. Он пытался. Он приложил все усилия. Перед тем как ему пришла мысль жениться самому, он искал подходящих женихов по всей округе. Он уже ходил к Степаненкам — пожилой украинской паре: с ними до сих пор живет их холостой сын. Он обращался к мистеру Гринуэю — живущему в деревне вдовцу, которого время от времени навещает его неженатый сын. (Между прочим, умный парень. Инженер. Незаурядная личность. Очень хорошая партия для Валентины.) Они оба отказались: слишком узколобые. Он им так и сказал, без обиняков. Теперь Степаненки и мистер Гринуэй с ним не разговаривают.
Украинская община Питерборо от нее отреклась. Там тоже все узколобые. На них не произвели впечатления даже ее слова о Ницше и Шопенгауэре. Они погрязли в прошлом — украинский национализм, бандеровцы. А она — современная, свободная женщина. Они распустили о ней подлые слухи. Сказали, что она продала материну козу и корову и накупила косметики для лица, чтобы нравиться западным мужчинам. Болтают всякую чепуху. У ее матери были куры и поросята — сроду у нее не было ни козы, ни коровы. Еще раз доказывает, что все эти сплетники — идиоты.
Он закашлялся и что-то залопотал на другом конце провода. Из-за нее он рассорился со всеми своими друзьями. Если бы понадобилось, то и от своих дочек отрекся бы. Он бы встал один против всего мира — ну, не один, а вдвоем с красивой женщиной. Отец говорил, захлебываясь, взволнованный этой Большой Идеей.
— Но, папа…
— И ще просьба, Надя. Не кажи Вере.
Ну, это вряд ли. Я не разговаривала с сестрой уже два года, с самых маминых похорон.
— Но, папа…
— Надежда, ты должна понимать, шо женщинами и мущинами иногда управляють разни импульсы.
— Папа, умоляю тебя, только без биологического детерминизма!
Черт с ним! Пусть сам все это расхлебывает.
Наверное, все началось еще до телефонного звонка. Наверное, это началось два года назад в той самой комнате, где он сейчас сидел, а тогда умирала мама, пока он, убитый горем, бродил по дому.
Окна были открыты, и ветерок, шевеливший наполовину задернутые льняные шторы, доносил со двора аромат лаванды. Слышалось пение птиц, голоса проходивших по улице людей да щебет соседской девчонки, что заигрывала у ворот со своим парнем. В темной, чистой комнате тяжело дышала мама: из нее час за часом утекала жизнь, и я кормила ее с ложечки морфием.
Резиновые аксессуары смерти — латексные медицинские перчатки, непромокаемая простыня на кровати, тапочки на пористой подошве, упаковка свечей с глицерином, блестящих, как золотые пули; стульчак со съемной крышкой и резиновыми насадками на ножках, уже наполненный комковатой зеленой жижей.
— Помнишь?.. — Я снова и снова пересказывала истории о ней и нашем детстве.
Ее глаза тускло светились в темноте. В минуту просветления, когда я взяла ее за руку, она сказала:
— Присматривай за бидным Колей.
В ту ночь, когда мама умерла, он был с ней. Помню, как он взревел от боли:
— Меня тоже! Меня тоже забери!
Его голос был низким, сдавленным, а руки и ноги— жесткими, словно их свело судорогой.
Утром, когда ее унесли, он с перепуганными глазами сидел в задней комнате. Через некоторое время сказал:
— Ты знала, Надежда, шо, кроме математичеського доказательства теоремы Пифагора, есть ище и геометричеське? Дивись, яке оно красиве.
И он начал чертить на листе бумаги линии и углы, соединенные маленькими символами, и что-то бормотать над ними, записывая уравнение.
Совсем свихнулся, подумала я. Бедный Коля.
За несколько недель до смерти, лежа на больничной койке, обложенная подушками, мама начала волноваться. Соединенная проводами с монитором, показывавшим грустную пульсацию ее сердца, она жаловалась на общую палату, где уединиться можно только за быстро задергивающейся шторой, и на докучливое сопение, кашель и храп стариков. Она вздрагивала от прикосновения безликих, коротких пальцев молодого медбрата, приходившего склеить провода над сморщенной грудью, случайно оголявшейся под больничным халатом. Она была просто больной старой женщиной. Какое кому дело до ее мыслей?
Уйти из жизни труднее, чем кажется, сказала она. Прежде чем почить с миром, многое нужно уладить. Кто позаботится о Коле? Только не дочери — они девочки неглупые, но склочные. Что их ждет? Будут ли они счастливы? Смогут ли обеспечить их те симпатичные, но никчемные мужчины, с которыми они связали свои судьбы? И три внучки — такие хорошенькие, а до сих пор без мужей. Так много всего еще надо решить, а силы уже на исходе.
Мама написала завещание прямо в больнице, пока мы с Верой обе стояли над ней, поскольку не доверяли друг другу. Написала дрожащей рукой, и документ засвидетельствовали две медсестры. Столько лет она была сильной, а теперь стала слабой. Мама была старой и больной, но ее наследство, ее накопленные за всю жизнь сбережения бурлили энергией в кооперативном банке.
Одно она решила твердо — папа не получит ничего.
— Видный Николай, у него ума нема. Одни самошедши проекты. Лучче поделить усё меж собой.
Она говорила на своем доморощенном языке — украинском, пересыпанном словами типа «хендиблендера», «суспенде рбелтом», « по— гарденськи».
Когда стало ясно, что врачи ей уже ничем помочь не смогут, маму выписали и отправили умирать домой. Моя сестра сидела с ней почти весь последний месяц. Я приезжала на выходные. Где-то в течение этого последнего месяца, в мое отсутствие, сестра написала дополнение к завещанию, по которому деньги делились поровну не между нею и мною, а между тремя внучками — моей Анной и ее Алисой и Александрой. Мама подписала эту бумагу, и двое соседей ее заверили.
— Не переживай, — сказала я маме перед смертью, — все будет хорошо. Мы будем скорбеть, нам будет тебя не хватать, но все у нас будет хорошо.
Но все оказалось плохо.
Ее похоронили на сельском кладбище — на новом участке, смежном с полями. Ее могила была последней в ряду новых аккуратных могилок.
Три внучки — Алиса, Александра и Анна, высокие и белокурые, — бросили в могилу розы и несколько пригоршней земли. Скрюченный артритом Николай, с землистым лицом и безучастным взглядом, в безмолвном горе ухватился за руку моего мужа. Дочки Вера и Надежда — сестра и я — готовились к борьбе за мамино завещание.
Когда гости вернулись с похорон домой, чтобы поесть холодных закусок и пригубить украинской самогонки, мы с сестрой столкнулись на кухне. Она была в черном шелковом трикотажном костюме, купленном в каком-то скромном магазинчике подержанной одежды в Кенсингтоне. Туфли с небольшими золочеными пряжками, сумка «Гуччи» с маленькой золоченой застежкой и тонкая золотая цепочка на шее. Я была в черном, подобранном по фасону в «Оксфаме» 1. Вера критически осмотрела меня с ног до головы.
— Да, видок у тебя сельский. Все понятно.
Мне сорок семь, и я преподаю в университете, но когда со мной говорит сестра, я мгновенно превращаюсь в сопливую четырехлетнюю девчонку.
— Ну и что здесь плохого? Мама жила в селе, — парировала четырехлетняя девочка.
— И то правда, — ответила Старшая Сестра. Она закурила сигарету. Дым изящными завитками поднялся вверх.
Наклонившись, она спрятала зажигалку в сумку «Гуччи», и я увидела, что на золотой цепочке у нее на шее висит небольшой медальон, спрятанный за отворот пиджака. Он выглядел странно и допотопно на фоне стильного Вериного костюма, как будто попал сюда по ошибке. Я уставилась. На глаза навернулись слезы.
— Ты носишь мамин медальон.
Это единственная драгоценность, привезенная мамой с Украины: благодаря небольшим размерам ее удалось спрятать в кайме платья. Этот медальон мамин отец подарил на свадьбу ее матери. Внутри медальона две их выцветшие фотографии улыбались друг другу.
Вера пристально посмотрела мне в глаза.
— Она сама дала мне. — (Я этому не поверила. Мама знала, что мне нравился этот медальон, что я хотела получить его больше всего на свете. Наверное, Вера украла его. Другого объяснения я не находила.) — Так что ты хотела сказать насчет завещания?
— Я просто хочу, чтобы все было по справедливости, — проскулила я. — Что же в этом плохого?
— Надежда, мало того, что ты подбираешь в «Оксфаме» одежду, так еще и живешь тамошними представлениями?
— Ты взяла медальон. Ты заставила ее подписать дополнение. Разделить все деньги поровну между тремя внучками, а не разделить их между двумя дочками. Поэтому ты и твоя семья получили вдвое больше. Какая ты жадина!
— Ну, знаешь ли, я в шоке, что ты так думаешь. — Ухоженные брови Старшей Сестры вздрогнули.
— А уж в каком шоке была я, когда об этом узнала! — проблеяла Соплячка.
— Тебя ведь с нами не было, сестрица. Ты занималась благородными делами. Мир спасала. Делала карьеру. Свалила всю ответственность на меня. Как обычно и поступала.
— А ты изводила ее в последние дни рассказами о своем разводе, о грубостях мужа. Пока она умирала, ты как паровоз дымила у ее постели.
Старшая сестра стряхнула пепел с сигареты и театрально вздохнула.
— Видишь ли, Надежда, беда вашего поколения в том, что вы просто нахватались вершков. Мир. Любовь. Рабочее самоуправление. Вся эта идеалистическая чушь. Вы можете себе позволить безответственность, потому что никогда не видели изнанки жизни.
Почему меня так бесит манерная аристократическая речь моей сестры? Да потому что я чувствую фальшь. Я знаю, что такое спать в одной кровати на двоих, знаю о туалете во дворе и разорванной на квадратики газете для подтирки. Меня ей не провести. Но я тоже могу ее подколоть.
— Значит, тебя беспокоит изнанка жизни? Так запишись на консультацию, — лукаво посоветовала я своим профессиональным голосом «будем благоразумными» — тем голосом «взгляни, как я повзрослела», каким обычно беседую с папой.
— Пожалуйста, не говори со мной этим тоном социального работника, Надежда.
— Сходи к психотерапевту. Разберись с этой изнанкой, выверни ее наружу, пока она не съела тебя изнутри. — (Я знала, что ее это бесит.)
— Консультации. Психотерапия. Давайте поговорим о наших проблемах. Давайте обнимемся, и нам всем станет легче. Давайте поможем обездоленным. Давайте отдадим все свои деньги голодающим детям.
Она злобно куснула бутерброд. На пол упала оливка.
— Вера, ты пережила тяжелую утрату и развод. Немудрено, что ты сейчас в стрессовом состоянии. Тебе нужна помощь.
— Все это самообман. Внутри люди жестокие и подлые — думают только о себе. Ты даже не представляешь, как я ненавижу социальных работников!
— Представляю. Но я не социальный работник, Вера.
Отец тоже был в ярости. В смерти мамы он винил врачей, мою сестру, Задчуков и человека, скосившего за домом высокую траву. Иногда он винил себя. Он бродил по дому и бормотал: если бы не это да если бы не то, Милочка была бы жива. Наша маленькая иммигрантская семья, которую издавна сплачивали мамина любовь и мамин борщ, распадалась на глазах.
Сидя в пустом доме, отец питался консервами на сложенных газетах, будто, наказывая так самого себя, мог ее вернуть. Он не приходил к нам и не хотел переезжать.
Иногда я проведывала его. Я любила сидеть на кладбище, где похоронена мама. На могильной плите стояла надпись:
Людмила Маевская
Родилась в 1912 г. в Украине
Любимая жена Николая
Мать Веры и Надежды
Бабушка Алисы, Александры и Анны
Каменотес с трудом уместил на плите все эти слова. Рядом росла цветущая вишня, а под ней стояла деревянная скамейка, обращенная к аккуратному газону перед свежими могилками. Изгородь из боярышника отделяла его от пшеничного поля, сменявшегося другими пшеничными, картофельными и рапсовыми полями — и так до самого горизонта. Мама родилась в лесостепи, и ей было уютно на этом просторе. Украинский флаг состоит из двух прямоугольников — голубого и желтого: желтый — пшеничные поля, а голубой — небо. Этот безбрежный, совершенно ровный болотный край напоминал ей родину. Вот только небо редко бывало таким же голубым.
Мамы не хватало мне, но я уже начала смиряться с горем. У меня были муж, дочка и своя жизнь.
Отец шастал по дому, где они жили вместе. То был маленький, неказистый, современный дом с посыпанными гравием дорожками и бетонным гаражом сбоку. С трех сторон его окружал сад, где мама высаживала розы, лаванду, сирень, водосбор, мак, маргаритки, ломонос (Джекмана и «Виль-де-Лион»), львиный зев, лапчатку, желтофиоли, кошачью мяту, незабудки, пионы, обретию, монбретию, колокольчики, горные розы, розмарин, ирисы, лилии и пурпурные стелящиеся глицинии — теснившиеся, будто на клумбе в ботаническом саду.