— Эта игра по силу только двоим.
   В следующий наш приезд я оставила Майка выслушивать монологи о тракторах в заваленной яблоками гостиной, а сама поднялась наверх — обыскать Валентинину комнату. Папина Венера заняла бывшую родительскую спальню. То была мрачная, неприятная конура с тяжелой дубовой мебелью 50-х годов, гардеробом, до сих пор забитым маминой одеждой, двумя односпальными кроватями с желтыми махровыми покрывалами, розово-желто-черными шторами с пугающим модернистским узором, которые выбрал отец, и синим квадратным ковром посредине коричневого линолеума. Для меня эта святая святых родительских отношений всегда была таинственным местом и вызывала священный трепет. Поэтому я была потрясена, обнаружив, что Валентина превратила ее в голливудский будуар с диванными розовыми подушками, обитыми нейлоновым мехом, со стегаными, украшенными рюшем салфеточницами, с косметикой и ватой, фотографиями лупоглазых детей на стенах, мягкими игрушками на кроватях и флакончиками духов, лосьонами и кремами на трюмо. Кажется, все эти вещи были заказаны по каталогам «товары — почтой»: несколько подобных изданий лежали раскрытыми на полу.
   Но больше всего поражал беспорядок, царивший в комнате. Это был подлинный хаос: бумаги, одежда, обувь, грязные чашки, лак для ногтей, баночки с косметикой, крошки от гренков, щетки для волос, средства ухода за кожей, зубные щетки, чулки, коробки с печеньем, драгоценности, фотографии, душистые обертки, безделушки, тарелки с остатками еды, нижнее белье, яблочные огрызки, липкий пластырь, каталоги, упаковочные материалы, клейкие конфеты — все это было свалено в кучу на трюмо, стуле и запасной кровати и сыпалось оттуда на пол. И повсюду валялась вата — шарики, испачканные красной губной помадой, черной тушью для глаз, оранжевым гримом для лица, розовым лаком для ногтей, рассыпанные на кровати, на полу, растоптанные на синем ковре и перемешанные с одеждой и едой.
   В комнате стоял странный запах: какая-то смесь тошнотворно-сладкого аромата и промышленных химикатов с чем-то другим — органическим, кишащим микробами.
   С чего начать? Я вдруг поняла, что не знаю, что искать. Прикинула, что до возвращения Валентины с работы, а Станислава — с субботней подработки у меня остался всего час.
   Начала с кровати. Там лежало несколько фотографий и парочка официальных документов: заявление о получении временных водительских прав, формуляр «П-45» с ее работы в частной лечебнице (я заметила, что в обоих документах фамилия была написана по-разному) и заявление о поступлении на работу в «Макдоналдс». Фотографии были интересные: Валентина в соблазнительно открытом вечернем платье, с замысловатой прической стояла рядом с темноволосым, приземистым мужчиной средних лет, который был на пару дюймов ниже. Он обнимал ее за плечи, они держались за руки или улыбались в камеру. Что это за мужчина? Я внимательно рассмотрела фотографию, но на Боба Тернера он похож не был. Я взяла один из снимков и сунула в карман.
   Под кроватью меня ожидало очередное открытие: в пакете из «Теско» лежала связка писем и стихов, написанных неразборчивым отцовским почерком. К письмам и стихам кто-то приложил их английский перевод. Дорогая… любимая… прекрасная богиня Венера… груди, словно спелые персики (господи прости!)… волосы, как золотистые пшеничные поля Украины… всю свою любовь и преданность… твой до гроба и за гробом. Переводы были написаны почерком, похожим на детский, с большими закругленными буквами и маленькими кружками вместо точек над «i». Станислав? Зачем он это сделал? Для кого предназначались эти переводы? В одном из писем я заметила цифры. Интересно. Вытащила его из связки. Отец описывал свои доходы, подробно указывая размеры своей пенсии и сбережений. Крючковатыми цифрами было заполнено несколько страниц. Сумма скромная, но ее достаточно для комфортной жизни, и все это будет твоим, любимая, добавил он внизу. Рядом лежал перевод, написанный тем же аккуратным детским почерком.
 
   Я еще раз перечитала письмо. Мое раздражение росло. Сестра была права: он кретин. Я не могла обвинять Валентину в том, что она брала деньги, — ведь отец практически сам пихал их ей в руки.
   Потом я обратила внимание на комод. Там царил такой же хаос. Перебрала целую груду нижнего белья, верхней одежды, липких оберток от конфет, флакончиков с лосьонами и дешевыми духами. В одном из ящиков нашла записку: «До встречи в субботу. С любовью Эрик». Рядом с запиской в панталоны спрятан недоеденный бутерброд с серой свернувшейся корочкой и непристойно выглядывавшим темно-розовым ломтиком засохшей ветчины.
   В этот момент я услышала, как подъехала машина. Мгновенно выскочила из комнаты Валентины и шмыгнула в Станиславову. Раньше эта комната была моей, и я хранила в гардеробе некоторые вещи, так что у меня был предлог для того, чтобы туда зайти. Станислав оказался аккуратнее Валентины. Вскоре я поняла, что он поклонник Кайли Миноуг и «Бойзоун» 9. Вся комната этого «музыкального гения» была забита кассетами «Бойзоун»! На столе у окна лежали несколько учебников и блокнот… Он писал письмо на украинском языке. «Любий татку…»
   Потом я услыхала два новых голоса — не Майка и отца, а Валентины и Станислава, они разговаривали на кухне. Тихо закрыла за собой дверь Станиславовой комнаты и на цыпочках спустилась вниз. Валентина помешивала какие-то деликатесные полуфабрикаты, бурлившие на плите. На рашпере уже дымились две сморщенные сосиски.
   — Привет, Валентина! Привет, Станислав! — (Я немного запуталась в правилах этикета: как необходимо разговаривать с женщиной, бьющей вашего отца, если вы только что провели обыск в ее комнате? Я выбрала стиль английской вежливой беседы.) — Много работы?
   — У меня всегда багато роботы. Дуже багато роботы, — сердито ответила Валентина. Я заметила, что она растолстела. Живот раздулся, как воздушный шар, а щеки стали пухлыми и натянутыми. Станислав же похудел. Отец стоял в дверях, ободренный присутствием Майка.
   — Сосиски горять, Валентина, — сказал он.
   — Це не тебе, заткни пасть! — Она швырнула в него мокрым кухонным полотенцем.
   Потом шлепнула разогретые полуфабрикаты на тарелку, нашинковала ножом, попутно выдавив их неопределенное содержимое, рядом плюхнула сосиски, плеснула сверху немного кетчупа и поковыляла наверх — в спальню. Станислав молча пошел за ней.
 
   Но перо оказалось сильнее кухонного полотенца, и отец взял реванш в творчестве.
   Еще никогда мирные технологии в форме трактора не превращались в такое жестокое орудие войны, как танк «Валентин». Этот танк был разработан британцами, но производился в Канаде, где работало много украинских инженеров, имевших опыт в производстве тракторов. Танк «Валентин» был назван в честь святого Валентина, в день которого впервые появился на свет в 1938 году. Однако в нем не было ничего красивого. Тяжелый и неповоротливый, с устаревшей коробкой передач, он тем не менее превратился в настоящую машину смерти.
 
   — Фу! — воскликнула Вера, когда я рассказала ей про бутерброд с ветчиной. — Впрочем, чего еще можно было ожидать от этой неряхи?
   Я не могла передать на словах запах. Но я рассказала о вате.
   — Какой кошмар! В маминой спальне! Ты больше ничего не нашла? Какой-нибудь бумаги от юриста о ее иммиграционном статусе или какого-нибудь совета насчет развода?
   — Ничего. Возможно, она хранит их на работе. Дома — никаких следов.
   — Наверное, прячет. Ну разумеется! Чего еще ждать от этой закоренелой преступницы?
   — Послушай, Вера. Еще я заглянула в комнату Станислава. Угадай, что я там нашла.
   — Понятия не имею. Наркотики? Фальшивые деньги?
   — Не говори глупостей. Нет, я нашла письмо. Он пишет папе в Тернополь, что ему здесь очень плохо. Он хочет домой.

13
ЖЕЛТЫЕ РЕЗИНОВЫЕ ПЕРЧАТКИ

   Валентина, конечно же, узнала, что на самом деле выражение «анде дурес» означает «под принуждением». Ей это сообщил Станислав. В тот же день она получила еще и письмо из иммиграционной службы, где говорилось, что ей повторно отказано в апелляции.
   Валентина приперла отца к стенке, когда он выходил из туалета, согнувшись и возясь с ширинкой.
   — Ты, здохляка! — заверещала она. — Я покажу тебе «дурес»!
   На ней были желтые резиновые перчатки, а в руках — кухонное полотенце, мокрое после мытья посуды, которым она принялась лупить отца.
   — Никчемный ты козел з высохшими мозгами и з высохшим батогом! — Шлеп-шлеп. — Высохший кусок старого козлиного гамна!
   Она стегала его по ногам и по рукам, которые отец вытягивал для защиты или в мольбе. Он пятился назад и, наконец, оказался прижатым к кухонной раковине. За ее плечом отец заметил кипевшую на плите кастрюлю с картошкой.
   — Тварь ты ползуча! Роздавлю гада! — Шлеп-шлеп. Его очки запотели от пара из кастрюли, и он почувствовал слабый запах горелого. — «Ду-рес»! «Ду-рес»! Я тебе покажу «ду-рес»! — Осмелев, она принялась хлестать его по лицу. Шлеп-шлеп. Кончик полотенца задел переносицу, и очки слетели на пол.
   — Валечка, будь ласка…
   — Кусок старой кистки, яку собака погрызла та й выплюнула! Тьпху!
   Она колола его под ребра желтым резиновым пальцем.
   — И як ты ище до сих пор не здох? Ты ж уже давно должен був лежать из Людмилой у могиле!
   Он задрожал всем телом и почувствовал привычное шевеление в кишечнике. Отец боялся обделаться. В воздухе распространялся запах горелой картошки.
   — Будь ласка, Валечка, мила моя, голубонька… — Она зажала его, тыкая и шлепая желтыми пальцами. Кастрюля с картошкой уже начала дымиться.
   — Скоро ты вже вернешься на свое место! Под землю! Под прынуждением! Анде ду-рес! Ха-ха!
   Его спасла миссис Задчук, позвонившая в этот момент в дверь. Она вошла и, правильно оценив ситуацию, взяла подругу за руку своей пухлой ладонью:
   — Пошли, Валя. Оставь етого никчемного жлоба й орального маньяка. Пошли. Прогуляемся по магазинам.
   Как только Дерьмовая Машина исчезла за углом, отец убрал с огня подгоревшую картошку и приковылял в ванную — освободить кишечник. Потом позвонил мне. Он говорил пронзительно, задыхаясь:
   — Я думав, она меня убье, Надя.
   — Она действительно это сказала, насчет возвращения на кладбище?
   — По-руському. Усе говорила по-руському.
   — Папа, язык не имеет значения…
   — Не, наоборот, язык — ето крайне важно. У языкузаключены не токо мысли, но й культурни ценности…
   — Послушай, папа. Пожалуйста, послушай меня. — Он продолжал нести околесицу о различиях между русским и украинским языками, а я целиком сосредоточилась на Валентине. — Послушай меня хоть пару минут. Хоть тебе и туго пришлось, но это хорошая новость: она не получила разрешения на проживание. Это означает, что в скором времени ее, возможно, депортируют. Если б мы только знали, сколько еще ждать… Ну а пока, если боишься оставаться с ней в доме, можешь пожить у нас с Майком. — Я знала, что он согласится на переезд, только если окажется в безвыходном положении: отец страшно не любил нарушать заведенный порядок. Ни разу не ночевал ни у сестры, ни у меня.
   — Не-не, я останусь тут. Если я уйду, она сменить замок. Я останусь знаружи, а она — унутри. Она вже об етом говорила.
   После того как отец попрощался и заперся в своей комнате, я сделала три телефонных звонка.
   Сначала позвонила в Министерство иностранных дел: Лунар-хаус, Кройдон. Я представила себе бескрайний, изрытый оспинами лунный пейзаж — голый и безмолвный, если не считать зловещих телефонных звонков, на которые никто не отвечал. Примерно после сорокового звонка трубку все же сняли. Далекий женский голос посоветовал мне изложить информацию в письменном виде и сообщил, что вся корреспонденция носит конфиденциальный характер и обсуждать ее с третьей стороной запрещено. Я попыталась объяснить безвыходное положение отца. Если б он только мог получить хоть малейшее представление о происходящем: имеет ли Валентина право на еще одну апелляцию, если ее депортируют? Я умоляла ее. Далекий голос смягчился и порекомендовал мне обратиться в местную иммиграционную службу района Питерборо.
 
   Потом я позвонила в деревенский полицейский участок. Описала инцидент с мокрым кухонным полотенцем и объяснила, в какой опасности находится отец. На полисмена это не произвело никакого впечатления. Он и не такое видал.
   — Давайте посмотрим на это с другой стороны, — сказал он. — Возможно, это просто супружеская размолвка? Такое случается сплошь и рядом. Если полиция будет встревать всякий раз, когда ссорятся супруги, это будет продолжаться до бесконечности. Простите меня за прямоту, но вы вмешиваетесь в дела отца, хотя он вас об этом и не просил. Очевидно, вы даже не встречались с глазу на глаз с этой леди, на которой он женат. Но если бы он захотел подать жалобу, то, наверное, позвонил бы сам? А пока нам известно лишь то, что он отлично проводит с ней время.
   У меня перед глазами стояла следующая сцена: мой престарелый, сгорбленный, тощий как палка отец съежился под ударами мокрого кухонного полотенца и крупная, пышная Валентина в желтых резиновых перчатках высится над ним и громко хохочет. В голове же у полисмена была совсем другая картинка. Внезапно меня осенило:
   — Вы думаете, что это сексуальная игра с мокрым кухонным полотенцем?
   — Я этого не говорил.
   — Но подумали?
   Полисмен был обучен обращению с такими людьми, как я. Он вежливо меня успокоил. В конце концов пообещал заскочить к отцу во время очередного обхода — на этом мы и порешили.
   Третий звонок был к сестре. Вера мигом все поняла. Она негодовала:
   — Сука! Шлюха! Бандитка! Но какой же он дурак! Поделом ему.
   — Не важно — поделом или нет, Вера. Мне кажется, мы должны его оттуда вытащить.
   — Лучше постараться вытащить ее. Как только мы вытащим отца, он уже не сможет туда вернуться, а она завладеет жилплощадью.
   — Да нет же!
   — Знаешь, как говорят: собственность — это девять десятых закона.
   — Напоминает цитату из кодекса миссис Задчук.
   — Со мной было то же самое. Когда Дик начал надо мной издеваться, мне хотелось просто убежать, но юрист мне посоветовал не уступать, а не то я потеряю жилплощадь.
   — Но Дик не пытался тебя убить.
   — Ты думаешь, Валентина хочет убить папу? По-моему, она просто стремится его запугать.
   — Уж это-то ей удалось.
   Наступила пауза. Я услышала приглушенную джазовую музыку, которую передавали по радио. Когда она кончилась, раздались аплодисменты. Затем Вера голосом Старшей Сеструхи сказала:
   — Иногда мне кажется, Надя, что существует такое явление, как ментальность жертвы. Знаешь, как в царстве природы — четкая иерархия и субординация в каждом виде. — (Опять она за свое!) — Возможно, ему просто нравится, чтобы его запугивали?
   — Ты хочешь сказать, во всем виновата жертва?
   — Нуда, в некотором смысле.
   — А когда Дик над тобой издевался, твоей вины в этом не было?
   — Разумеется, это совсем другая ситуация. По отношению к мужчине женщина всегда является жертвой.
   — Попахивает крайним феминизмом, Вера.
   — Феминизм? Я тебя умоляю! Это просто проявление здравого смысла. Ты должна признать: если мужчина позволяет женщине себя избивать, что-то здесь не так.
   — Ты хочешь сказать, если муж избивает жену — это нормально? Но ведь именно так и считает Валентина. — Я не могла себя сдержать. По-прежнему подпускала ей шпильки. Если утрачу бдительность, наш разговор закончится, как в старые времена, — одна из нас просто бросит трубку. — В твоих словах, Вера, конечно, есть доля истины. Возможно, дело вовсе не в особенностях личности или половой принадлежности, а в росте и силе, — попыталась я ее успокоить.
   Снова наступила пауза. Она откашлялась:
   — Все так запуталось, Надя. Возможно, и нет никакой ментальности жертвы. А возможно, папа сам притягивает к себе насилие. Мама никогда не рассказывала тебе об их первой встрече?
   — Нет. Ну-ка расскажи.
   Воскресным днем в феврале 1926 года отец шел по городу с переброшенными через шею коньками и сваренным вкрутую яйцом да ломтем хлеба в кармане. Солнце уже встало, и легкий свежевыпавший снег лежал на аляповатых балконах и резных кариатидах домов в стиле модерн на улице Мельникова, приглушая воскресный колокольный звон, доносившийся от золотых куполов, и с невинностью детского одеяльца укрывая склоны Бабьего Яра.
   Он как раз перешел мост Мельникова, направляясь к стадиону, как вдруг возле уха просвистел снежок, брошенный с другой стороны улицы. Когда отец обернулся, чтобы посмотреть, откуда тот прилетел, второй снежок угодил ему прямо в лицо. У Николая перехватило дыхание, и он стал искать в снегу фуражку.
   — Эй, Николашка! Николашка-зубрила! Кто тебе нравится, Николашка? Про кого ты думаешь, когда дрочишь?
   Его мучителями были два брата Савенки, бросившие школу пару лет назад. Наверное, им было лет по тринадцать-четырнадцать — ровесники отца. Эти высокие бритоголовые хлопцы жили с матерью и тремя сестрами в двухкомнатной квартире за железнодорожным вокзалом. Их отец погиб от несчастного случая в лесу под Гомелем. Матушка Савенко работала прачкой, кое-как сводя концы с концами, и хлопцы ходили в обносках, которые она поворовывала из бельевых мешков своих клиентов.
   — Эй ты, хитрожопый! Тебе нравится Ляля? А Людмила? Спорим, что тебе нравится Катя? Ты показывал ей свой писюн?
   Хлопец повыше швырнул еще один снежок.
   — Никто мне не нравится, — сказал отец. — Меня интересуют языки и математика.
   Хлопцы ткнули в него своими красными от мороза пальцами и громко заржали:
   — Ему не нравятся девки! Может, тебе нравятся хлопцы?
   — Из того, что мне не нравятся девочки, логически не вытекает, что мне нравятся мальчики.
   — Слыхал? «Логически не вытекает»! Ты слыхал? У него логический писюн! Эй, Николашка, покажи нам свой логический писюн!
   Они перешли дорогу и стали подбираться к нему все ближе вдоль тротуара.
   — Давай остудим ему писюн!
   Мальчишки внезапно подбежали к нему. Младший брат подкрался и засунул ему сзади в штаны пригоршню снега. Николай попытался вырваться, но поскользнулся на льду. Упал лицом вниз. Оба хлопца прижали его к земле и сели сверху, швыряя пригоршни снега ему в лицо, запихивая их за шиворот и в штаны. Они уже начали стаскивать с него брюки. Старший брат схватил коньки и потянул к себе. Перепуганный Николай кричал и извивался на снегу.
   В этот самый момент в начале улицы показались три фигуры. Лежа лицом в снегу, отец смог различить силуэт высокой девушки, которая вела за руки двух маленьких детишек.
   — На помощь! На помощь! — позвал Николай. Заметив потасовку, все трое остановились. Убежать или вмешаться? Вдруг малец выскочил вперед.
   — Слезьте с него! — завопил он, бросившись под ноги младшему Савенко. Высокая девушка тоже подбежала и потянула старшего брата за волосы. — Слезай, жирный хулиган! Оставь его в покое!
   Он сбросил ее с себя и обеими руками схватил за кисти — у Николая появилась возможность отползти.
   — Так ты с ним встречаешься? Он тебе нравится?
   — Слезь, а не то позову папу, он отрубит тебе пальцы саблей и засунет их тебе в нос! — Ее глаза сверкали.
   Маленькая девочка насыпала снега им обоим в уши.
   — Засунет в нос! В нос! — пропищала она.
   Братья увертывались и отбивались, ухмыляясь и пытаясь схватить девчонок за руки. Больше всего на свете они любили драться и совершенно не чувствовали холода. Небо над ними было голубым, как яйцо малиновки, а снег переливался на солнце. Потом появились взрослые. Начали громко кричать и размахивать палками. Братья Савенки натянули на уши фуражки и дали деру, юркие и проворные, как зайцы-беляки, так что никому не удалось их поймать.
   — Ты живой? — спросила высокая девушка. Это оказалась его одноклассница Людмила Очеретко с младшими сестрой и братом. На шее у них тоже висели коньки. (Из-за бедности у братьев Савенок своих коньков, разумеется, не было.)
   Зимой стадион в Киеве заливали водой, которая мгновенно замерзала, превращаясь в каток, и тогда вся киевская молодежь обувала коньки. Юноши и девушки катались, форсили, падали, толкались, плавно скользили и бросались друг другу в объятия. Невзирая на события в Москве и кровопролитные сражения на нескольких фронтах Гражданской войны, люди по-прежнему знакомились, пробежав на коньках вместе пару кругов, и, конечно же, влюблялись. Так и Николай с Людмилой взялись за руки, одетые в варежки, и закружились на коньках, а небо, облака и золотые купола закружились вместе с ними. Катались все быстрее и быстрее, смеясь, словно дети (да они ведь и были еще детьми), пока не закружилась голова и они не повалились грудой на лед.

14
МАЛЕНЬКИЙ ПОРТАТИВНЫЙ КСЕРОКС

   В следующий раз я приехала к отцу посреди недели, ранним утром, к тому же без Майка. Стоял теплый, ясный весенний день, распустились во дворе тюльпаны, а на деревьях зазеленели молодые листочки. В мамином же саду взошли пионы — пробились своими малиновыми кулачками сквозь буйно разросшиеся на клумбах сорняки.
   Остановившись возле дома, я заметила припаркованную там полицейскую машину. Зайдя же на кухню, увидела Валентину и деревенского полисмена, которые точили лясы за чашечкой кофе. По сравнению со свежим весенним воздухом в доме было невыносимо жарко, паровой котел топился и все окна были закрыты. Валентина и полисмен злобно посмотрели на меня, словно я помешала их тайному свиданию. Валентина, в джинсовой мини-юбке с лайкрой и пушистом младенчески-розовом джемпере с белым атласным сердечком вместо кармана, восседала, скрестив ноги, на высоком табурете, и ее шлепанцы время от времени сползали и покачивались на пальцах. (Шлюха!) Полисмен развалился на стуле, прислонившись к стене и широко расставив ноги. (Кобель!) Как только я вошла, они тут же замолчали. А когда представилась, полисмен встал и пожал мне руку. Это был тот самый деревенский констебль, с которым я обсуждала по телефону инцидент с мокрым кухонным полотенцем.
   — Вот заехал проведать вашего папочку, — сказал он.
   — Где он? — спросила я.
   Валентина махнула рукой на самодельную дверь, поставленную Майком и отделявшую кухню от столовой, которая теперь служила отцу спальней. Он заперся в этой комнате и отказывался выходить.
   — Папа, — принялась я его уговаривать, — это я — Надя. Можешь отпереть дверь. Все нормально. Я здесь.
   Прошло много времени, прежде чем загремел засов и отец выглянул из-за двери. Увиденное меня шокировало. Он ужасно исхудал, глаза ввалились, а голова напоминала посмертную маску. Длинные седые волосы топорщились на затылке. Ниже пояса на нем не было никакой одежды. Я обратила внимание на голые, страшно сморщенные икры и мертвенно-бледные колени.
   Я заметила, как в этот самый момент полисмен и Валентина переглянулись. Во взгляде Валентины читалось: «Теперь вы меня понимаете?» А во взгляде полисмена: «Мать честная!»
   — Папа, — прошептала я, — где твои брюки? Прошу тебя, надень брюки.
   Отец показал на груду одежды на полу, и ему больше ничего не надо было объяснять — я сразу учуяла, что произошло.
   — Он обисрався, — сказала Валентина. Полисмен попытался скрыть непроизвольную ухмылку.
   — Что случилось, папа?
   — Она… — Он показывал на Валентину. — Она… Валентина подняла брови, снова скрестила ноги, но промолчала.
   — Что она сделала? Папа, скажи мне, что произошло.
   — Вылила на мене воду.
   — Он кричав на мене, — с надутым видом сказала Валентина. — Ругався. Матюкався. Я сказала ему: «Заткнысь». Он не заткнувся. Я вылила воды. Простой воды. Од воды ж не больно.
   Полисмен повернулся ко мне.
   — По-моему, они друг друга стоят, — сказал он. — Обычное дело в домашних делах. Нельзя становиться на одну из сторон.
   — Вы не видите, что здесь происходит? — воскликнула я.
   — Насколько я понимаю, никакого преступления не совершено.
   — Но вы разве не обязаны защищать слабых? Разуйте глаза! Если вы настолько слепы, то должны заметить хотя бы разницу в весе и силе. Он ведь ей не ровня! — Я снова обратила внимание, что Валентина сильно растолстела, но, несмотря на это или, возможно, благодаря этому, действовала на окружающих гипнотически.
   — Нельзя арестовать человека только за его вес. — Полисмен был не в силах оторвать от нее глаз. — Конечно, я продолжу присматривать за ними, если ваш папочка не будет возражать. — Он перевел взгляде Валентины на меня, потом на отца.
   — Ваша политика ничим не лучче сталинськой, — внезапно закричал отец тонким дрожащим голоском. — Уся система государственного аппарата служить токо для защиты сильных од слабых.
   — Я сожалею, если вы так думаете, мистер Маевский, — вежливо сказал полисмен. — Но мы живем в свободной стране, и вы вправе свободно высказывать свое мнение.
   Валентина грузно спрыгнула с табурета.
   — Мине пора на роботу, — сказала она. — А ты подбери папашине гамно.
   Полисмен тоже попрощался и ушел.
   Отец опустился на стул, но я не могла его так оставить.
   — Папа, надень, пожалуйста, какие-нибудь брюки, — попросила я. В его наготе было что-то жуткое, трупное — я не могла на него смотреть. Была не в силах вынести выражение его глаз — в них читалось поражение и в то же время упрямство. Не могла вынести смрада, исходившего из его комнаты. Я не сомневалась, что Валентина тоже его не выносила, но сердце мое ожесточилось: она сама сделала свой выбор.