Ли Линда Фрэнсис. Белый лебедь

   А однажды она попыталась его спасти.
   Вспомнив тот случай, он почувствовал, что на сердце у него полегчало. Так всегда бывало, когда он думал о Софи.
   Три месяца назад союз этот не вызывал у него сомнений — соединение двух старинных бостонских семей и общее прошлое, что тоже немаловажно.
   Но вчера вечером он не узнал ту Софи, которую помнил. Она изменилась. Или это ему показалось?
   Год назад, на приеме в честь дня рождения Конрада, она держалась независимо и уверенно — качества, которыми обладают далеко не все женщины. Внешне она казалась воплощенной благопристойностью, на ней было потрясающее, хотя и строгое платье, скромная прическа и совсем мало драгоценностей. Но глаза ее сверкали как-то совсем неблагопристойно. Точно костер, старательно скрываемый от посторонних взоров.
   Говоря по правде, Софи всегда отличалась дерзким нравом, и ее острый язычок приводил в смущение многих ее поклонников. А склонность к независимости с годами превратилась в главную черту ее характера, и подчинить себе эту своенравную женщину сумели бы не многие мужчины.
   Он подумал, что именно эта черта его и заинтересовала в ней в первую очередь. Настолько заинтересовала, что, выйдя из особняка отца, он чуть было не отправился обратно в «Белый лебедь», чтобы, несмотря на все условности, провести ночь в своей постели — вместе с ней. При одной мысли об этом кровь быстрее побежала по его жилам. Ему хотелось прижать ее к себе, обхватить ее округлые ягодицы, крепко стиснуть и одновременно смотреть в ее карие глаза с зелеными крапинками, наблюдая, как они темнеют от нахлынувшего желания.
   Молча выругавшись, он обуздал свои мысли.
   Он так и не осмелился переступить порог ее дома. Он не хотел, чтобы Софи Уэнтуорт разослала сообщения во все городские газеты о том, что он силой захватил принадлежащий ей дом. А что, если она и ту статью написала сама — чтобы вызвать хоть на грамм больше интереса к себе, хотя и так о ней говорили во всех светских салонах после заметки в «Сенчури»?
   Очевидно, эту особу не волновало общее мнение, что имя женщины должно появиться в печати только два раза в жизни: в первый раз, когда она выходит замуж, и второй — когда она умирает. А скандал ему совершенно не нужен.
   Грейсон покачал головой. В семействе Хоторн за последнее время и так было слишком много скандалов. Его средний брат, Мэтью, стал участником одного из тех скандалов, которые потрясают порядочных бостонцев до глубины души. Все жители Новой Англии каждое утро открывали ежедневную газету, чтобы следить за тем, как развиваются события. Теперь Мэтью был женат на прехорошенькой женщине, которая совершенно изменила его жизнь. Вся семья полюбили Финнею. Даже Брэдфорд неохотно признал, что она подходит его среднему сыну. Но так было не всегда.
   Младший брат, Лукас, ни разу не оказался замешан в скандале. Будучи единственным владельцем джентльменского клуба «Найтингейлз гейт», он жил холостяком.
   Грейсону не хотелось подбрасывать дров в семейный костер. Он знал, что его отец мечтает о том, чтобы он женился на Софи. Соединение, двух старинных знатных семей поднимет их престиж в бостонском обществе. Это был один из немногих случаев, когда намерения Грейсона совпадали с бесконечными интригами и планами его отца, касающимися семьи Хоторн. Во всяком случае, они совпадали до вчерашнего вечера. Теперь он не был в этом так уверен.
   — Мне хотелось бы знать, чем ты занимался последние три месяца, — требовательно произнес Брэдфорд Хоторн, отрывая Грейсона от его размышлений. — Я думал, что контракты уже подписаны. А теперь ты стоишь тут и говоришь, что еще ничего не решено. Я хочу знать: что происходит?
   Грейсон предостерегающе взглянул на отца.
   — Мои любовные дела вас не касаются.
   — В том-то и сложность, — парировал Брэдфорд. — Все, чем ты занимался последние десять лет, — это твои любовные дела. Пора уже остепениться и вступить в брак. В конце концов, Мэтью уже женат, а ведь он на год младше тебя!
   — А у Лукаса нет жены, — возразил Грейсон. Брэдфорд фыркнул:
   — Да кому он нужен!
   — Насколько мне известно, множество женщин хотели бы выйти за Лукаса, — пожал плечами Грейсон.
   — Я говорю о достойной женщине, а не о какой-то ночной бабочке, мечтающей вцепиться своими коготками в капиталы нашей семьи.
   Грейсон хотел было возразить, но решил не сотрясать понапрасну воздух. Много лет он спорил с отцом о жизни, браке и о своем младшем брате. Но так и не нашел аргумента, который мог оставить хотя бы царапину на непоколебимых убеждениях Хоторна-старшего.
   Единственным, кому разрешалось возражать отцу, был Мэтью. Ни для кого не было тайной, что средний сын был любимым ребенком Брэдфорда. Мэтью позволялось говорить с отцом так, как никогда не позволялось Грейсону. Но все изменилось с тех пор, как лицо среднего брата изуродовали шрамы после одного несчастного случая.
   Грейсон попытался убедить себя, что ему нет дела до отца и до того, что он не в состоянии угодить этому человеку. Но до Мэтью и Лукаса ему есть дело.
   Потому что, сколько он себя помнит, их было трое. Братья, друзья, доверенные лица. Защитники их хрупкой матери, которая двигалась по дому как легкое дуновение ветерка. Хотя если верить рассказам, в молодости Эммелайн Хоторн, урожденная Эббот, была дерзка, своевольна и смешлива. Но произошло что-то такое, что погасило смех в ее глазах.
   В то утро он приехал к матери просто потому, что хотел ее увидеть. Но горничная объяснила, что мадам неважно себя чувствует и не принимает.
   — …Ты самый старший, — сердито продолжал Брэдфорд. — Ты должен произвести мне наследника, чтобы продолжить наш род.
   — Жена Мэтью родила ребенка.
   — Она родила девочку! — Брэдфорд резко и глубоко втянул воздух, ноздри его затрепетали, но он быстро взял себя в руки. — Мэри, хотя она и очень мила, не сохранит фамилию Хоторн, когда выйдет замуж. Мне нужен мальчик. Только тогда можно быть уверенным, что фамилия Хоторн не умрет. Ты должен произвести на свет мальчика.
   В Грейсоне вспыхнуло возмущение, но он быстро обуздал его. Не станет он спорить с отцом. Он повернулся, чтобы уйти.
   Но Брэдфорд остановил его.
   — Я тебя знаю. Ты выйдешь отсюда и отправишься по своим делам. Но я говорю серьезно. Подпиши контракты с Конрадом. Свадьба должна состояться. Я так хочу!
   — Не сомневаюсь, что вы этого хотите, — холодно проговорил Грейсон. — А я женюсь, только когда буду готов к этому.
   — Лучше бы ты не откладывал это надолго, — проворчал Брэдфорд. — Я не молодею. И если я оставлю все на тебя или Лукаса, имя Хоторн, конечно, исчезнет — по крайней мере исчезнет с точки зрения закона. Мне нужен внук. Ты должен подарить мне внука. Должен, черт побери! — Они уставились друг на друга: холодные темные глаза скрестились с сердитыми синими.
   Наконец Грейсон проговорил спокойно, хотя в душе у него клокотала ярость:
   — Я должен вам? Вот как? Мне было всего шестнадцать лет, когда вы выгнали меня из дома.
   Слова сорвались с его губ прежде, чем он успел их остановить. Они повисли в воздухе, неожиданные и мучительные.
   Брэдфорд смущенно переступил с ноги на ногу и отвел взгляд. Помолчав, он упрямо заявил:
   — Ты должен сказать мне за это спасибо. Это научило тебя понимать, что жизнь не так легка, как кажется. Это сделало тебя борцом, это заставило тебя добиваться цели.
   — Ax да, по методу «либо выплывешь, либо утонешь».
   Брэдфорд тоном, не терпящим возражений, отчеканил:
   — Все равно, ты мне должен.
   Только многолетняя выучка помогла Грейсону сдержаться.
   — Вот как? Может, объясните почему?
   — Потому что сын всегда должен своему отцу.
 
   Солнце поздней зимы стояло высоко в небе, когда Грейсон наконец захлопнул входную дверь. Они с отцом упирались друг в друга рогами с тех пор, как он себя помнил. Даже когда он пробовал угодить этому человеку, ему удавалось только вызвать у него раздражение. И он никогда не понимал, почему они с отцом не могут найти общий язык. И еще он никогда не понимал, почему отец заставил его покинуть Хоторн-Хаус, когда ему было шестнадцать лет. Объяснение, что он должен стать самостоятельным, вызвало у него лишь удивление. Будучи подростком, он трудился больше, чем любой из тех, кого он знал, у него были лучшие отметки, большие планы. Но для отца все это не имело значения.
   Ошеломленный и сбитый с толку, он был вынужден барахтаться в том жизненном омуте, куда бросил его безжалостный отец. Он обосновался в кишащей крысами мансарде рядом с Гарвардом, который решил посещать. В первое время он голодал, и от кражи продуктов питания его спасали только корзины, набитые мясом, сыром, хлебом и молоком. И неизменно — кексами. От Софи.
   На протяжении многих месяцев после того, как он покинул Хоторн-Хаус, у него только и были что эти корзины, тайком приносимые слугами. И говорящая машина. Слова Софи и ее посылки с провизией помогли ему выжить. Он помрачнел, вспомнив, каким беспомощным он был в те первые месяцы. И испуганным. Снова и снова крутил он ручку говорящей машины в продуваемой сквозняками мансарде с тонкими стенами. Слова Софи согревали его, защищали от злобных криков и драк, происходивших между взрослыми мужчинами в коридоре.
   В конце концов он пробился в Гарвардский университет и окончил его, получив степень бакалавра — правоведа. Но пока он жив, он никогда не забудет о том, что только Софи помогала ему, когда он больше всего нуждался в этом.
   Решив пройтись пешком, Грейсон пересек Общественный парк — обширный кусок земли с извилистыми дорожками, пешеходными мостиками, растениями и деревьями, привезенными сюда со всего света.
   Он подошел к мостику, по которому можно было выйти в деловую часть города и к зданию суда, куда он, собственно, и держал путь, но остановился, а затем, решительно повернув налево, направился к Коммонуэлс-авеню. К Софи.
   Он глубоко вздохнул. Ничего не поделаешь — он хотел ее видеть. Ему нужно было ее видеть.
   Он проклинал себя за слабость, но почему-то не мог изменить направления. Ожесточившись из-за своего безволия, он твердил себе, что ему просто нужно изгнать воспоминания о дерзкой, несносной девице, которую он видел вчера вечером.
   Он должен был убедиться, что не сделал самой крупной ошибки в жизни — ошибки, основанной на глупых воспоминаниях о маленькой девочке и ее давнишней доброте. Или он тосковал по той, кого давно уже нет? Неужели все эти годы, пока ее не было в Бостоне, он ждал ее возвращения? И когда он потерял надежду на это, неужели он просто постарался сделать так, чтобы ей пришлось вернуться?
   Выйдя за ворота в чугунной изгороди, окружающей парк, он переждал поток экипажей, чтобы пересечь Арлингтон-стрит. Когда между экипажами образовался разрыв, он шагнул с гранитной обочины тротуара на вымощенную булыжником мостовую чтобы перейти на другую сторону. Но замер на месте, потому что мимо проехал наемный экипаж. Он мог бы поклясться, что женщина, сидевшая в нем, была его мать.
 
   — Проходите, вы всех задерживаете! — рявкнула ему в спину какая-то прачка.
   Но Грейсон не двигался. Поток людей, ожидавших возможности перейти улицу, распался надвое и, обтекая его, как вода, поспешил вперед, а он все смотрел на удаляющийся экипаж. Потом покачал головой. Это не могла быть — его мать. Эммелайн Хоторн не ездит в наемных экипажах. Кроме того, ему ведь сказали, что она нездорова…
   Грейсон пошел дальше, и к тому времени, когда он подошел к «Белому лебедю» и поднялся на крыльцо, шагая через ступеньку, он уже забыл о женщине в кебе.
   Музыка вытеснила все посторонние мысли.
   Он постоял минуту, вбирая в себя волшебные звуки. Он никогда не слышал эту вещь, но был очарован глубокими, тоскующими звуками виолончели. Мелодия была нежной и трогательной, и он наконец понял, почему Софи приобрела известность.
   Он подошел к дверям и остановился. Ведь это его дом, разве не так? Но теперь там была Софи, и он с раздражением осознал, что должен постучать, — и постучал. Никто не отозвался. Постучав еще раз, он повернул дверную ручку. Замок был сломан. Теперь понятно, каким образом Софи и ее свита проникли в дом вчера вечером. Губы его изогнулись в улыбке, и он покачал головой. Проклятие, она действительно сведет с ума кого угодно!
   Музыка звучала все громче, она наполняла дом каскадом коротких быстрых звуков. Он пошел на нее, миновав контору, где стоял его письменный стол, из-за музыки его шаги звучали глухо, почти неслышно. Софи он нашел в библиотеке. Несмотря на холод, окна были распахнуты настежь, шторы раздвинуты. Мебель была небрежно передвинута, а книги, стоящие на полках, казалось, затаив дыхание, внимали музыке.
   Как раз за неделю до приезда Софи он обставил эту комнату. Она была строгой и мрачноватой, здесь было много книг по юриспруденции, стоял письменный стол для секретарши, у которой, как он вспомнил, был сегодня выходной. Одной проблемой меньше.
   Но об этом он почти не думал, он смотрел на Софи. Она сидела в центре библиотеки, зимнее солнце и легкий ветерок наполняли комнату; она играла, и лоб у нее был сосредоточенно нахмурен. Волосы падали на плечи, кремовая кожа порозовела от напряжения. Но внимание его привлекла именно виолончель, стоящая между ее ногами, и, увидев это, он ощутил прилив желания.
   Она была потрясающа — красивая, манящая, сосредоточенно погруженная в музыку.
   Две женщины, которых она привезла с собой, сидели в разных концах комнаты, одна развалилась в его любимом кресле с подголовником, перекинув ноги через подлокотник, другая сидела за столом и что-то писала с максимальной быстротой, на какую только способна рука. Но при виде Генри он вспыхнул, уверенный, что этот человек должен испытывать те же чувства, что и он, глядя на то, как Софи держит инструмент.
   Конрад был прав в одном. Этому сборищу прихлебателей придется отсюда уехать.
   И опять его пронзила резкая, отчетливая мысль — это не то, что ему нужно. Не такая жена. Но тут Софи подняла глаза и увидела его. Он заметил, что она удивилась. Заметил радостный трепет, пусть мимолетный, перед тем как она извлекла из инструмента неровный звук, и музыка замерла после резкого диссонанса.
   Глядя на нее теперь, он ощутил внутри себя то же необъяснимое волнение, которое испытал несколько минут назад.
   — Не останавливайтесь из-за меня, — тихо попросил он. Его обдало жаром, когда она посмотрела на него тем особенным взглядом, который он столько лет не мог забыть.
   Высокая женщина повернулась, чтобы взглянуть на него, но не позаботилась спустить ноги с подлокотника. Дурно одетая женщина уронила блокнот, быстро нагнулась и начала суетливо собирать свои бумаги. Генри изумленно поднял глаза. Софи даже не шевельнулась.
   — Что это вы играли? — спросил Грейсон, глядя на ее полуоткрытые полные губы и жемчужно-белые зубы, из-за которых виднелся розовый язык. Его охватило желание узнать вкус ее губ.
   Его слова вырвали ее из того мира, в котором она находилась, и она резко закрыла рот.
   — Это вещь, переложенная для меня из «Травиаты».
   — Из оперы? Мне казалось, что оперу поют. — Ее губы растянулись в ломкой улыбке, словно он ее обидел.
   — Довольно часто популярные фрагменты из опер аранжируют для соло на музыкальных инструментах. Музыканты все время это делают. Уверена, что даже Пабло Казальс неоднократно делал это.
   Он чувствовал, что это щекотливая тема, хотя и не понимал, откуда взялось такое ощущение.
   — Без сомнения. Все равно, ваша интерпретация очень хороша, и я поражен тем, сколько приходится прилагать усилий, чтобы играть на виолончели.
   Чопорная особа тяжело вздохнула. Знойная цыкнула. Софи резко вскинула голову и взглянула на маленького человечка.
   — А вы говорили мне, Генри, что я достигла совершенной легкости!
   Вид у человечка был смущенный.
   — Милая, что же мне оставалось делать? Мы ведь только вчера приехали. Вам нужно время, чтобы расслабиться.
   — Я хотел сказать комплимент, — проговорил Грейсон, и четыре пары сердитых глаз уставились на него.
   Свет упал на Софи, и он впервые заметил, что выглядит она усталой и обеспокоенной, словно провела бессонную ночь. Неожиданно его это встревожило.
   Она вздохнула, словно справившись со своим огорчением, потом кивнула.
   — Благодарю вас, но слушатель ни в коей мере не должен чувствовать, скольких усилий стоит музыканту исполнение. Слушатель может понимать, что произведение сложное, но музыкант должен играть так, чтобы музыка лилась как бы сама по себе, — объяснила она.
 
   Она отставила виолончель в сторону, положив смычок на маленький столик красного дерева — длинную, тонкую полоску с белой канифолью, выделяющуюся на поверхности стола, как мел.
   — Вы должны только воспринимать звук и чувствовать то, что он заставляет вас почувствовать. Понимаете? — Прежде чем он успел ответить, она опять заговорила.
   — И кроме того, понимаете ли вы, что вам следовало бы постучать? — спросила она, вызывающе подняв изящную бровь.
   Грейсон сдержал смешок, радуясь, что настроение у него улучшается. Она была красива, хотя и дерзка, как всегда.
   Он прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди.
   — Во-первых, я стучал, а во-вторых, вряд ли это обязательно, потому что в конце концов это мой дом.
   Софи взяла чашку с чаем, протянутую ей Маргарет.
   — Значит, вы все еще это утверждаете? Я давно жду, когда же вы затопаете ногами, как трехлетний ребенок, и швырнете в меня чем-нибудь.
   Все засмеялись. Грейсон молча смотрел на нее, не желая поддаваться соблазну, а она сидела в кресле, подобрав под себя ноги и глядя на него поверх чашки, точно прелестная маленькая нимфа.
   Затем он сказал:
   — Вчера ночью я побывал у вашего отца.
   — Для чего? Чтобы поболтать? — язвительно спросила она.
   Он нахмурился.
   Софи смотрела на него, шаловливо скривив губы и явно получая удовольствие от этой темы.
   — Впрочем, вы никогда не были склонны к болтовне. Возможно, вы и сейчас этого не любите, но все же вы уже не прежний. Хм… выглядите вы неплохо. — Некоторое время она рассматривала его. — Наверное, дело в волосах. Они длиннее, чем мне представлялось. — Внезапно глаза ее засмеялись. — Вы что, уклоняетесь от исполнения долга, Грейсон Хоторн?
   Грейсон стиснул челюсти, его добрые намерения не раздражаться вылетели в окно, когда маленький человечек громко рассмеялся.
   — Уклоняюсь от исполнения долга? — сердито переспросил он.
   — Ну, сейчас ведь почти полдень, а вы не за работой. — Она взяла с блюдца кусок сахара и сунула в рот. — Должно быть, — прошепелявила она, грызя сахар, — вы потеряли работу и дом и поэтому переехали сюда, чтобы сэкономить деньги. Мой отец, судя по всему, на недельку уехал из города и разрешил вам пожить здесь, а вы чересчур горды, чтобы признаться, что погрязли в долгах.
   — О-ох, — задумчиво протянул Генри. — Прекрасный сюжет для длинного рассказа.
   — Для статьи, — уточнила Маргарет. Диндра изучала свои ногти.
   — «Хороший адвокат в плохом положении». Я думаю, это будет недурно выглядеть в вечерней газете.
   — Наша Ди гениально умеет создать шумиху в прессе, — пояснил Генри.
   — Да, — сухо отозвался Грейсон. — Вчера вечером я это понял.
   Софи склонила голову набок, глаза ее сверкали от удовольствия.
   — Вам нужно снять здесь комнату. Имея Диндру под боком, вы, без сомнения, получите широкую известность и такое количество клиентов, о каком вы и мечтать не могли. Вы будете удивлены, сколько людей, живущих в трущобах, явятся к вам после того, как ваше имя появится в печати. — Она бросила взгляд на Диндру. — К сожалению, я не могу обещать вам богатых клиентов, это у нее вряд ли получится.
   — Главное — клиенты, — ответила высокая женщина, пожимая плечами. Отставив чашку с чаем, Софи затряслась от смеха.
   — Совершенно верно. А теперь скажите, милый Грейсон, уж не из-за этого ли вы пришли сюда? Ваша жизнь дала трещину, и вам больше некуда пойти?
   Он оттолкнулся от дверного косяка, глаза его потемнели, легкость и юмор, недавно обретенные, исчезли без следа с быстротой судейского молотка, опускающегося на стол.
   — Я здесь для того, чтобы иметь доступ к моим бумагам в моем кабинете в моем доме, когда мне это понадобится. — Она посмотрела на свою свиту.
   — Если бы я любила заключать пари, я бы поспорила, что именно сейчас его подбородок начал дергаться от тика.
   — Не говорите глупостей, Софи. Если он думал, что от его тона она присмиреет, он сильно ошибался. Она направилась к двери, легко прошелестев длинными юбками, но, проходя мимо него, остановилась и подалась к нему.
   — Вы слишком легко обижаетесь, — прошептала она. — Потешаться над вами — все равно что отнимать у ребенка конфетку. — Она вызывающе улыбнулась. Но когда она хотела проскользнуть мимо, он уперся ладонью в стену, преградив ей путь.
   Она закинула голову и посмотрела на него, в ее карих глазах с зелеными крапинками появилось то выражение, которое он не раз видел в детстве. На одно лишь короткое мгновение она превратилась в маленькую девочку, в ту, которая когда-то, влюбленно глядя на него, ходила за ним по пятам. В девочку, которую он знал всегда. Не вызывающую. Не развязную. Просто Софи.
   Но это мгновение прошло, маленькая девочка исчезла, а в глазах взрослой женщины, стоящей перед ним, появилось что-то, чему он не мог дать определения, и она сразу изменилась — точно актриса, скользнувшая в новый образ. Губы ее раскрылись. Взгляд переместился к его губам, и ему захотелось ее поцеловать. Не раздумывая, он протянул к ней руку и медленно провел пальцами по ее щеке. Он услышал, как она судорожно втянула воздух, словно этот простой жест выбил ее из колеи.
   Он накрутил на палец длинную прядь ее волос и увидел, как она побледнела. И теперь он не знал, что делать — то ли удавить ее за несносное поведение, то ли целовать до тех пор, пока она не ослабеет в его объятиях. Но ему не пришлось принимать решение — или, скорее, совершать ошибку, учитывая троицу, что-то бормотавшую позади них, — потому что в кабинет вошел Конрад Уэнтуорт.
   Софи стояла очень близко к нему, и только поэтому Грейсон заметил, что тревожное выражение на ее лице сменилось нежностью и обожанием.
   — Папа, — прошептала она, словно время повернулось вспять и она снова стала ребенком.
   Грейсон отошел, и она кинулась в объятия Конрада.
   — Ах, отец!
   — Старик крепко обнял ее, потом отодвинул дочь от себя и улыбнулся ласково, с любовью.
   — Дай-ка я посмотрю на тебя. Ну разве ты не стала самой хорошенькой девушкой в наших краях? — Он взглянул на Грейсона. — Верно ведь?
   Тот утвердительно кивнул,
   Софи порозовела.
   — Что же это такое? — спросил Генри, бросив вопросительный взгляд на Диндру. — Неужели мы покраснели?
   Софи прижала руки к щекам, потом громко рассмеялась и отодвинулась от отца.
   — Бостонские женщины могут краснеть от комплиментов не хуже красавиц юга. — Конрад откашлялся.
   — Почему ты не дала мне знать, что приедешь раньше?
   — Я хотела сделать тебе сюрприз — вполне невинный сюрприз, — оказавшись дома раньше срока.
   — Кстати, о невинности. Софи, тебе нужно упаковать вещи. Ты не можешь здесь жить. — Он пренебрежительно оглядел ее свиту. — И я уверен, что твои… э-э… друзья с удовольствием переедут в отель «Вандом».
   — Господи! — мелодраматически воскликнул Генри. — С этим домом сплошная путаница. Сначала здесь живет наш жестокий мистер Хоторн. Теперь мы. Может, пора разобраться?
   Софи не обратила на него внимания
   — Отец, что происходит?
   Но Конрад с трудом оторвал свой недоумевающий взгляд от франтовато одетого человечка.
   — Я собирался все тебе объяснить при встрече, но ты приехала домой раньше и лишила меня этой возможности.
   — Объяснить — что? И где теперь живете вы все — и Патриция, и девочки?
   — Я выстроил новый дом в престижном квартале. Очень красивое место. Тебе там понравится. — Он смущенно улыбнулся. — Разве я тебе не говорил?
   — Нет, отец, не говорил, и какое это имеет отношение к «Белому лебедю»? Мистер Хоторн утверждает, что ты продал ему этот дом.
   Софи внимательно смотрела на отца, и ее золотисто — карие глаза потемнели — так она была уязвлена, и Грейсон понял, что она молча умоляет этого человека сказать, что это все неправда. Затаив дыхание, она ждала от отца этих слов.
   Конрад колебался, он обвел глазами комнату, прежде чем снова посмотреть на дочь.
   — Да, принцесса, я сделал это. — Она замерла. Замерла как-то неестественно. Грейсон видел, что в золотистой глубине ее глаз вспыхнула страшная боль и мысль, что ее предали, и по причинам, которые он не понимал, этот взгляд он не мог вынести — ведь всего несколько минут назад Софи смеялась, шутила и радовалась тому, что она снова дома.
   Сейчас он скажет ей о доме и о помолвке и все ей объяснит. Но вместо этого он сказал совсем другое.
   — Как только что заметил вездесущий Генри, я живу в отеле «Вандом» и с удовольствием останусь там до тех пор, пока мы все не уладим.
   — Уладим? — удивился Конрад.
   — Да, Конрад. — Грейсон, не дрогнув, посмотрел в глаза старика. — Мы все это уладим.
   — А как же прием?
   Софи переводила взгляд с отца на Грейсона.
   — Прием? О чем вы говорите? — Конрад величественно улыбнулся, уже забыв о недавнем смущении.
   — Мы с твоей мачехой устраиваем большой прием в новом доме, чтобы объявить о вашей…