Ли Танит. Белая змея

   Вскоре вышел Регер. Сегодня ему предстоял обед у именитого купца, который два сезона назад подарил ему этого огромного зверя. Регер подошел к свету, проверяя, как подковали скакуна.
   — Ты должен знать, Лидиец, — обратился к нему конюший. — Этот юноша-корл — он жив.
   — Да, но это не надолго, — Регер помедлил, поднимая следующее копыто.
   — Что-то произошло. Туда пришла женщина, одна из этих белых с Равнин. Она знала какую-то хитрость, и они смогли вылечить его.
   — Нет, — уронил Регер. Он отпустил последнее копыто, выпрямился и потрепал верхового скакуна по шее.
   — Да, Лидиец. Клянусь. Весь стадион знает, спроси любого. У него даже шрама не осталось.
   Регер вскочил в седло, вывел скакуна через арку в лучи заходящего солнца и по обсаженной деревьями аллее, с которой был виден далекий океан, направил его на юг, к городу.
 
   В этот сезон Застис в Саардсинмее палила неистовее, чем обычно. Он не проехал и мили, а ему не менее десяти раз успели сообщить, всегда почтительно, но со странным чувственным оттенком, что корл жив.
   За час, который он ехал по Дороге Нового кинжала, он почти поверил в это. Он убил корла. После таких ударов не выживают. Регер чувствовал себя виноватым из-за того, что не выдернул клинок сам, разом прекращая мучения юноши. Но он был не в силах снова взяться за меч, который превращался в змею.
   Как сказал конюший — белая женщина с Равнин. Колдовство, способное на один трюк, способно и на другой — почему бы и нет? Неужели оживить мертвого труднее, чем сделать живым клинок?
   Регер, все еще с маковым венком победителя на голове, задремал в седле от усталости. Ему привиделась содрогающаяся земля, падающие колонны и горы. Белое сменилось красным и обрушилось в пустоту черного. Люди Равнин разрушили древнюю столицу Дорфара, вызвав землетрясение. Они призвали богов из моря…
   — Лидиец! Лидиец! — в розовеющих сумерках окликнули его трактирные девушки, звеня колокольчиками, вплетенными в волосы. — О, Лидиец, ты радуешься или жалеешь, что тот юноша выжил?
   — Он выжил?
   — О, да-да.
   — Где он? — он улыбался им, а они улыбались ему, вплетали цветы в гриву его скакуна, стыдливо касались его ног и прижимались грудью к животному, желая всадника.
   — С ней , — ответила одна из них. — С белой. Она исцелила его Равнинной магией. Наверное, теперь он ее добыча. Он же такой красивый, Лидиец… — она заглядывала ему в глаза, не в силах сдержаться.
   Он мягко отстранил их и поскакал вперед. Они отпустили его и остались стоять под факелом, чтобы поговорить о нем.
   Неподалеку от дверей купца Регер пустил скакуна рысью. Он проскакал по улице Мечей, миновал Колонную площадь и через путаницу узких улочек продолжил путь на юг.
   У фонтана на улице Драгоценных Камней он натянул поводья. Из богатой винной лавки навстречу ему с распростертыми объятиями выбежал человек.
   — Спасибо за мою победу, Лидиец, да хранят тебя боги и дальше! Не порадуешь ли этот дом, выпив с нами? Хорошее вино, ласковые девушки…
   — Может быть, следующим вечером, — ответил Регер, и, вспомнив, что сказала ему девица у таверны, спросил: — Говорят, женщина-эманакир живет на этой улице?
   Руки мужчины опустились, на лице появилось разочарование. Казалось, он сомневается.
   — За кружевницами, — наконец сказал он. — Высокий дом с черепичной крышей.
 
   Окруженный стеной дом стоял на аллее, позади дома кружевниц. За воротами, украшенными колючим железным узором, лежал сад, поросший сухой травой. Звезды трогали своими лучами стоячую воду пруда. Первый этаж здания казался заброшенным и необитаемым, но через решетки окон наверху сочился свет.
   Регер привязал скакуна, вошел в дом через открытую дверь и поднялся на второй этаж. Над дверью висели лампа и колокольчик, как принято в Элисааре.
   Прошла минута — он ни о чем не думал и ничего не делал. Он снова потянулся к колокольчику, и на этот раз дверь открылась. У служанки, смуглой девушки-полукровки, глаза были такого цвета, какой появляется лишь через три-четыре поколения смешивания кровей — карие, не темные и не светлые, своим оттенком напоминающие крепкое пиво. Она ничего не сказала, просто отступила, пропуская его внутрь, и через переднюю провела гостя в комнату для приемов.
   Здесь тоже горели лампы с разноцветными стеклами, и от них по всей комнате плыли цветные тени. Обстановка была простая — все для удобства, но никаких роскошных вещей, которые Регер привык видеть в домах богатых женщин. Ничего подобного не попалось ему на глаза.
   На столике стоял хрустальный кувшин и чаши для вина. Девушка-служанка наполнила одну из них, хотя Регер не просил об этом. Желтое вино Равнин — раньше он никогда не видел такого. Регер долго разглядывал его, а потом жестом приказал унести. Однако девушка не сделала этого. Она поставила чашу на стол и тихонько вышла из комнаты.
   Одетый ради ужина в роскошный наряд, Регер в ожидании расхаживал по комнате с изяществом воина. Корла здесь не было. Он знал это. Только она. В воздухе витал запах духов, но не обычных, разлитых в склянки, которыми освежают десны.
   Наконец поднялся занавес, и в комнату вошла эманакир.
   — Будь как дома, — сказала она и поклонилась. Бессмысленная Равнинная вежливость. Или разрешение.
   — Благодарю. Разрешишь ли ты также подойти и убить тебя?
   — Ты уже совершил свое убийство, — отозвалась она. — На стадионе.
   — Да, и был обманут в этом, если верить слухам. Лгут ли они? Я знаю, что корл мертв.
   — Он жив.
   — Это только твои слова.
   — И слова всего города, который рассказал тебе об этом.
   — Нет, госпожа, — отозвался он. — Я хочу получить ответ именно от тебя. Ты уже поиграла со мной сегодня.
   Она наблюдала за ним через всю комнату, расплываясь в разноцветных бликах.
   — Зачем? — спросил Регер. В его голосе слышалась только растерянность. Он не мог ударить ее или как-то иначе излить свой гнев, ибо не смел поступить так ни с одной женщиной в мире. Что ему оставалось? Она была невысокой, даже для своего пола, и тонкой. Хрупкое, почти нечеловеческое тело. Он подошел к ней — лишь это было в его силах, — словно близость могла заставить ее дать ответ.
   — Вы лед на солнце, — сказала она. — Ты — и все люди. И этот город.
   — Если ты проникнешь в мой разум, то не найдешь ничего полезного для себя, — произнес он.
   — Ты слишком скромен.
   — Тогда сделай это. Не в моей власти остановить тебя. Но какой смысл в этом, или в том, что ты вытворила с мечом? Или в спасении жизни мальчишки?
   — Это мой долг. Я была виновата в том, что ты причинил ему такой вред.
   От нее исходил аромат духов. Да нет, не духов — это был запах ее кожи и волос. Венец на ее голове едва доставал ему до плеча. Совсем девичье лицо — она казалась не старше мальчишки, которому спасла жизнь.
   — Да, это так, — ответила она на его мысли. — На мне и внутри меня есть сила. Ты никогда не встречал такую силу на арене, где только кровь и железо. Веришь ли ты, Лидиец, что я, совсем одна, могу прервать твою жизнь в мгновение ока?
   — Может быть, — отозвался Регер.
   — Смотри, — произнесла она, вытянула руку — и та засияла. Он видел ее кости и белый огонь там, где должна быть плоть. Потом сияние пропало. Просто рука, белая, как лилия. Ее обнимал браслет из белой эмали чуть темнее ее кожи, изображающий змею с бесцветными цирконами вместо глаз.
   — Храмовое колдовство, — сказал он. — Но что тебе до меня?
   В ее волосах сверкали розовые жемчужины, а на лбу над бровями лежала нитка кремового янтаря, священной смолы Равнин. Она была прекрасна, но не так, как бывают живые существа, а искусственной, точно нарисованной красотой. Избыток совершенства делал ее нереальной. И все же она жила — он чувствовал ее дыхание, ее тепло, такое близкое сейчас, на пике ночи.
   На самом деле он видел только ее глубокие глаза. Бездонную, бесконечную глубину.
   — Зачем? — снова спросил Регер и еще ближе придвинулся к ней, будто слово могло разомкнуть ее губы. — Я редко сражаюсь с теми, чьи имена знаю. Суеверие Клинков, если ты слышала. Побоишься ли ты назвать мне свое имя?
   — Меня зовут Аз’тира, — проговорила она. — Назвать тебе твое?
   — Назови.
   — Амрек! — ее голос зазвенел ненавистью. — Враг, заклейменный за убийство Анакир. Тиран и чудовище.
   Регер застыл в испуге. Он никогда не слыхал этого имени, или слыхал, но оно ничего ему не говорило — какой-нибудь король, умерший сто лет назад или еще раньше…
   — Что это у тебя на запястье? — спросила она.
   — Это? — ответил он спокойно, хотя сердце его так и колотилось. — Шрам. Я помню его с самого детства.
   — О да, это врожденное клеймо. Ее мета. Ее проклятие на него и на тебя — от отца к дочери и снова к сыну.
   Регер с трудом отвел от нее глаза и взглянул на тонкое серебристое кольцо вокруг левого запястья, такое знакомое и забытое. Потом он снова взглянул на нее.
   Неожиданно она отвернулась и зарыдала с той же узнаваемой беззвучной силой.
   Его небогатый опыт подсказывал, что женщины плачут отнюдь не по любому поводу. В основном они проливают слезы, когда не надо. От влюбленности или ревности, чтобы скрыть свои чувства, над незначительными вещами — потерей любовника или серьги. В его ограниченном мире ни одна женщина не плакала, страдая или испытывая боль — побитые рабыни, старухи-попрошайки, сбившиеся в кучку на искайском снегу… его мать, брошенная ударом на грязный пол лачуги — глаза ее сухи.
   И все же, каким-то внутренним чувством ощутив силу ее страдания, он испытал жалость.
   Почти не помня, о чем шел разговор до того, Регер принялся нежно и мягко успокаивать ее. Он видел темный металл своих ладоней на белом шелке ее волос и кожи, бронзу на мраморе — и вдруг его тело, истомленное Застис, охватил внезапный приступ неистового желания. То, что так не нравилось ему прежде, теперь бежало по его жилам.
   Он не удивился, что она резко отстранилась от него. Ее взгляд был холоден. Она не хотела, чтобы он видел ее слезы — довольно того, что он слышал их, — и отошла к окну, пряча лицо в тенях сада.
   — Я жестоко ошиблась, — глухо проговорила она. — Во всем. Слепой, любопытный ребенок. Уходи, Клинок. Иди к тем, кого ты не боишься. Ибо я пугаю тебя и пугаю их, элисаарцев, твоих черных Висов. И людей моего народа тоже пугаю, и сама боюсь их, — она вцепилась обеими руками в железо решетки и вдруг закричала: — О, Регер, предупреди их! Предупреди этот город! Скажи им…
   Она упала на колени, все еще держась за решетку, как делают узники или умирающие. Он не мог вынести ее ужасных рыданий. Музыка смерти, торжествующая печаль…
   Невозможно было даже думать о том, чтобы расспросить ее. Регер мог утешить ее лишь силой Застис, но она ненавидела эту силу и питала к ней отвращение, поэтому он сделал так, как она сказала — ушел.
 
   В эту ночь купец не дождется гостя на свой обед. Но сейчас пора Застис. Герои, умеющие защититься от убийц, беззащитны перед соблазнами, поджидающими за каждым углом…
   Регер направился в таверну на Пятимильной улице, которую посетил перед скачками, испив там «последнюю сладкую чашу». Когда-нибудь чаша действительно окажется последней… Он уже побывал здесь прошлой ночью. Вернуться сюда после сражения на стадионе значило проявить любезность, которую хозяева не могут не оценить.
   Он не полез на крышу, а повернул в небольшой задний дворик, откуда открывался вид на море. Место встреч, сейчас пустующее, предназначенное для любовных свиданий. Лидиец не хотел восхвалений, не хотел шумного праздника, даже не хотел выпивать.
   Девушка, вышедшая к нему из тени виноградных лоз, была его знакомая, Велва. Ее кожа цвета темного меда была гладкой, на лице не осталось и следа от удара, нанесенного вар-закорианцем — целитель на улице Мечей знал свое дело, пусть и не умел воскрешать мертвых…
   Она глубоко вздохнула, увидев мужчину под лозами. Ее аромат проник в его сознание. Ее волосы, как и его, украшали золотые маки.
   — Что я могу дать тебе? — прошептала она.
   — Себя, — он достал несколько монет и вложил ей в ладонь, крепко сжав ее. — Если, конечно, можешь и хочешь.
   — Да, — ответила она. Ее глаза пламенели светом Звезды.
   — Только не здесь, — прибавил он. — Пойдем со мной на берег. Отдай деньги хозяину и скажи, что я взял тебя на всю ночь.
   — Не надо денег… только не от тебя — он не возьмет…
   — Надо. И еще больше — тебе самой.
   — Нет, — снова возразила Велва, но все же понесла монеты хозяину таверны, как проявление вежливости. Ее ножные браслеты позвякивали. Возвращаясь, она шла, опустив глаза.
   Она позволила ему вывести ее из дворика и посадить на черного скакуна.
   Пятимильная улица была заполнена людьми и огнями. Тут и там кто-нибудь поздравлял победителя, но вскоре они свернули в боковые проезды, ведущие к рынку.
   У стены, ограждающей гавань, двое часовых пожелали им хорошей ночи. Часовые прекрасно знали, кто этот всадник, но не позволили себе никаких замечаний. Если, невзирая на связи с обитателями дворца и знатью, он захотел привести на берег девчонку из таверны, то это его дело. Этот человек — раб, а такие рабы не ищут свободы. Он — дитя своей судьбы, что еще может дать ему рабство? Боги стадиона развлекаются так, как им вздумается.
   Спускаясь в широкую манящую красную тьму ночи и моря, он начал ласкать ее. Уже сама езда верхом стала для них лаской — их тела двигались в такт друг другу, его руки обнимали ее, сжимая поводья. Звезда опалила морскую гладь. Выжженная Красная Луна висела над городом. К небесам и Застис поднимался длинный холм, покрытый могилами…
   Под скалой, на кромке прибоя Лидиец лег рядом с Велвой в объятия атласного песка. Ее плоть горела светом, ее груди, пахнущие пудрой, корицей и океанской солью, распускались под его губами, как цветы. Она ни на миг не оставалась в покое, угольные кольца ее волос рассыпались по песку, а руки блуждали по его коже. Каждая его мышца и сухожилие отзывались на ее прикосновения. Она взлетела на вершину еще до того, как он проник в ее залитую морем пещеру. Он улыбался ее наслаждению, нависая над ней и ведя ее к еще большему. Когда он взял ее, она уже кричала, тонко и свободно, как морская птица. Он достиг пика блаженства, источник жизни открылся в нем, подвергая его сладостной пытке на грани смерти. Вокруг валялись раздавленные золотые маки из их венков.
   Во время краткой передышки, пока Звезда снова не приказала ему, Регер слышал волны, бьющиеся о берег Элисаара, как слышал их уже восемнадцать или девятнадцать лет. Вечная вода. Человечество ничего не значит для нее. В такие минуты понимаешь это, хотя и не придаешь значения.
 
   Он приехал в этот южный город, чтобы обручиться с девушкой, которую никогда не видел. По слухам, она была необыкновенно прекрасна. Это его не особенно радовало — его мать тоже была красавицей и при этом сукой из сук. Дорфарианка, покрывавшая свою кожу белилами. Зачем? Чтобы отличаться от прочих висских женщин? Или по какой-то тайной причине, связанной с ним самим? Так или иначе, это лишний раз проворачивало нож в его ранах.
   Из окна дворца он видел снег, ложащийся на город, тоже белый.
   По городу ходят люди Равнин. Несмотря на все его распоряжения, на все указы. Даже на жестокость.
   Затянутая в перчатку и украшенная кольцами, его рука лежала в проеме окна. Достаточно снять большое кольцо с изуродованного мизинца, чтобы разглядеть все, как есть. Правая рука — обнаженная, правильной формы, гладкая и очень темная — подкралась к левой. Снять перчатку и взглянуть… Нет, не стоит — он знал все с самого детства, с первого сознательного часа. Он вспомнил, что лишь однажды, в Корамвисе, долго рассматривал обнаженную левую руку в свете светильника. Тогда собственная рука показалась ему удивительной вещью, почти произведением искусства — она была как будто серебряная, ее покрывала точеная чешуя, испорченная только у запястья, где чешуйки вкривь и вкось легли на старые шрамы, словно серебряные монетки, уложенные рядами внахлест. Чешуя дракона, не змеи. Не змеиное проклятье, наложенное на него Анакир, богиней Равнин…
   В дверь постучали. Женщина, хозяйка его девиц для удовольствия. Он приказал ей привести ту, которую взяли солдаты — Равнинную тварь.
   Дверь снова открылась, рабыня исчезла, а вместо нее в комнату втолкнули степнячку.
   Он сразу заметил, что та испугана. Отлично. Она слишком боится, чтобы видеть его страх. Он часто замечал этот страх других перед Верховным королем, Повелителем Гроз. Они падали на колени и не видели его собственной дрожи.
   Он обратился к ней. Что он сказал? «Так это и есть женщина Равнин? Снимай свои жалкие обноски и покажи мне, какая ты».
   Но она лишь стояла, хватаясь за воздух и тяжело дыша.
   Он начал говорить с ней, ругать ее, и вдруг понял, что больше не может удерживать себя — его собственный ужас овладел им и обратился к ней. Она боится его руки, этой руки? Что ж, в этом есть справедливость. Порча, наведенная ее проклятым народом, вернется к ней в виде насилия.
   Его возбуждала ее белизна, ее кожа, похожая на снег, ее льдистые волосы. Восставший и очарованный, алчущий и нетерпеливый, он притянул ее к себе и положил ей на грудь свою руку, оскверненную чешуей, ощутив, как бьется ее сердце, словно существо, попавшее в сеть. И вдруг биение пропало — под его рукой и губами не было ничего. Она умерла, совсем умерла. Он выпустил ее и смотрел, как она лежит на полу. Ребенок. Мертвый ребенок.
   Он медленно опустился на колени, склонился над ней, желая, чтобы она ожила, чтобы это оказалась не смерть, а всего лишь обморок. Он гладил ее по лицу. Он взял ее руки и снова уронил их, затем ударил ее.
   Он не хотел ее смерти. Ни в ней, ни в нем не осталось ничего светлого. Он хотел использовать ее. Может быть, не только так, как провозгласил. Только боги, которые его ненавидят, знали, что он хотел сделать на самом деле. Но убить ее — на такое он был не способен.
   И это глупо, ибо он не выносит ни одной из ее породы. Он должен быть свободен от них. А эта… одной меньше, только и всего.
 
   — Это всего лишь сон.
   Регер вгляделся в смуглое лицо девушки, обрамленное черными волосами и ночью, на фоне пылающего от Звезды океана.
   — Да, — кивнул он. — Только сон.
   Но Велва все еще лежала сверху, изучая его широко распахнутыми глазами.
   — Что с тобой? — спросил он.
   — Равнинная ведьма, — прошептала она так, что он едва расслышал. — Ты все время говорил — «женщина Равнин, женщина Равнин».
   Блеснула красная молния, отразившись в глади южного моря.
   — Нет, я говорил только «Велва», — Регер перевернул девушку и поцелуями заставил ее умолкнуть.
   Приподняв ее, он позволил оседлать себя, помогая ей своей силой, пока она не застонала от пронзительного наслаждения. Но пока тело изгибалось в волнах упоения, его сознание витало далеко. Его сознание было в дворцовых залах Корамвиса и Лин-Абиссы, глядя глазами Амрека, Верховного короля всего Виса, жившего более ста тридцати лет назад.
 
   Катемвал завтракал во внутреннем садике дома на улице Драгоценных Камней. В водоеме плавали ручные водяные птицы и хватали упавшие крошки.
   Когда вслед за рабом появилась обласканная солнцем фигура Регера, старик испытал острейшую радость. Герой пришел к своему создателю… Их встречи случались нечасто, но значили много больше, чем простые знаки внимания, которые Лидиец оказывал товарищам по мечу, городской знати, хозяевам таверн, толпе.
   «Я все еще являюсь для него мерилом истины, — подумал Катемвал. — И он это знает. Вот он, здесь, с вопросом, готовым слететь с губ. Он спрашивал меня о самых разных вещах — давно, много лет назад, когда я рассказывал ему легенды и истории о своих путешествиях и других землях. Элисаар — его земля, он никогда не уедет отсюда и не захочет этого. Но мое сознание — это его библиотека. Мы будем биться с таддрийцами, тебе приходилось бывать в Таддре? Мне предложили упряжных животных из Дорфара, как ты думаешь, чего они стоят?»
   — Садись, ешь и пей, — пригласил Катемвал. — И спрашивай меня.
   — Что, так заметно? — усмехнулся Регер. С его плаща сыпался морской песок. Он оделся для вечерней трапезы, но провел время на берегу.
   — Безусловно, не принцесса, — заметил Катемвал.
   Регер бросил взгляд на песок, который пытались клевать водяные птицы. Он взял маленькое печенье, покрошил его птицам, и те принялись хватать крошки, грациозно изгибая синие радужные шеи.
   — Нет, не принцесса. С морем было что-то странное. На рассвете, когда мы возвращались к портовой стене, прибой отступил так далеко, как я никогда не видел. Паре кораблей за бухтой пришлось нелегко, они разгружались в страшной спешке. Она испугалась моря, сказала, что может случиться плохое. Ты же знаешь, какими порой бывают девушки.
   — Помню.
   — А рыбаки бегали по пляжу, размахивая руками. В грязи осталась куча рыбы. Они говорили, что Рорна замучила жажда, и он выпил море.
   — Воды вокруг Элисаара всегда были со странностями. Легенда гласит, что они текут к преисподней — Эарлу, Всемертвию. Потом торговцы начали заплывать все дальше в земли белых людей, и Эарл вроде бы убрал свои ловушки. Но можно встретить моряков, плавающих на юго-запад, чьи волосы стали седыми, и рыбаков, которые ходят на лов к берегам Ханассора — соль Эарла выбелила их кожу, а может быть, и разъела мозги. В ночь Огненных скачек все вокруг тряслось. Земля дрожала, море тоже выделывало непонятные вещи. Но ты хотел расспросить меня не об этом.
   — О да, Катемвал.
   Вернулся раб с блюдом горячих пирожков, медового творога и изюма. Он убрал молоко, которое Катемвал не тронул, а дети Дайгота вообще не пьют. Регер поблагодарил раба и, выждав, пока тот уйдет, спросил:
   — Кто такой Амрек? То есть Повелитель Гроз. Я правильно произнес это имя?
   — Правильно. Амрек, сын Редона, последний чисто висский Верховный король. Он заявил, что выскребет всю Равнинную грязь с лица земли. Но Ральднор, наполовину Вис, наполовину человек Равнин, незаконный сын Редона и, как уверяет легенда, воплощение Анакир по матери, заключил договор с народами другого континента, белокурыми людьми Ваткри, Вардата и Шансара, а потом поднял степняков и объяснил им, что они маги. Вооружившись таким образом, он свел Амрека в могилу намного раньше срока. Землетрясение разбило на осколки Корамвис, а Анакир восседала на горе и хлопала в ладоши, как леди на стадионе. Около сотни лет назад опять случилось нечто подобное, но с иным исходом — Вольный Закорис очень хотел повоевать, однако войны не получилось. Боги остановили ее. Если, конечно, ты веришь во все это.
   — А ты?
   — О да, если я рассыплю соль, то прошу у богов прощения, как какая-нибудь деревенская служанка. И регулярно приношу жертвы в храмах. Даже делаю подношения женщине-змее в шалианском храме рядом с Могильной улицей — просто так, на всякий случай. Но в богов, ходящих по воде, я никогда не поверю. Я вообще не знаю, верю ли в богов. Да простят они меня, если они есть.
   Регер негромко рассмеялся, но его глаза смотрели куда-то вдаль. Созерцание безмерной красоты человека, сидящего в солнечном свете за простым столом, наполнило Катемвала неожиданным беспокойством. Нельзя искушать судьбу. Годы сражений и побед, венец победителя скачек — и ни одной отметины, никакое уродство не исказило черты, достойные несуществующих богов.
   — Но почему именно Амрек? — спросил Катемвал.
   Регер разглядывал нарядных птиц. Катемвал тоже глянул на них, неожиданно вспомнив шкатулку с ястребом и голубем. Иногда таким способом стрелки из трущоб добывали себе ужин — осколок кремня в груди хищника указывал на них. Но потом кто-то иной выпросил или отобрал их добычу. Как выяснилось, тела птиц не были забальзамированы, сохраняясь от разложения каким-то иным образом. Их выбросили на кучу мусора за домом, но даже там, как сказал раб, они не разлагались. И никакой зверь не попытался тронуть мертвых птиц.
   — Вчера мне пытались внушить, что я происхожу из рода Амрека, — произнес Регер.
   — Ты искаец. В этом нет никаких сомнений, — быстро ответил встревоженный Катемвал. «Каждый пытается заглянуть в тебя», — подумал он. Хвала богам, о да…
   — Ладно, Катемвал. Мой отец лишь переспал с моей матерью, но он не был искайцем. Он оставил ей этот золотой дрэк, помнишь? Она рассказывала мне, как он выглядел — высокий, сильный, с темной кожей. Должно быть, он был богат. Еще она говорила, что он был родом из Ланна. Это возможно? Есть ли какое-то упоминание о ланнской ветви дома Амрека?
   — Так, погоди-погоди… — Катемвал забарабанил по столу так, что на блюде запрыгали изюминки. — Ланнелир — как раз во времена не случившейся войны. Там имелась жрица, которая претендовала на происхождение от Амрека эм Дорфара. Она вышла замуж за кого-то из королевского дома в Амланне. Не ради ланнского трона, сам понимаешь — там признают только кровосмесительные союзы брата с сестрой или матери с сыном… — неожиданно он осекся, выпрямился и посмотрел на Регера, понимая, что юноша — теперь уже мужчина — за все годы их дружбы, которая, по большому счету, не была дружбой, прежде никогда не придавал значения этим важным обстоятельствам жизни своих родителей. Не успев овладеть собой, Катемвал растерянно спросил: — Ты не доверял мне до такой степени, чтобы рассказать об этом? Оберегал честь матери, да?
   Регер поднял глаза. В них промелькнул блеск, а потом они смягчились, как бывало, когда он смотрел на женщину или зверя. Потрясенный, Катемвал не успел отреагировать — Регер дотянулся и ласково сжал его запястье. Затем минута нежности миновала. Регер нетерпеливо покачал головой.