Страница:
Наиболее характерной чертой аграрной политики в колониальной Корее становится дальнейшее обезземеливание трудового крестьянского населения и ускоренный рост пауперизованного населения деревни. За период с 1914 по 1942 г. произошел значительный рост земельных угодий помещиков (на 417 тыс. га за период с 1925 по 1943 г.). Следствием концентрации земли в руках новых колонистов и помещиков было дальнейшее дробление крестьянских хозяйств. К 1943 г. около 72 % таких хозяйств имели менее 1 га обрабатываемой земли. Что же касается хозяйств безземельных арендаторов, то их общая численность за указанный период непрерывно возрастала. Уделом этого тотального ограбления стало безысходное обнищание преобладающей массы аграрного населения страны. После уплаты кабальной арендной платы и долгов ростовщикам сельская беднота оказывалась у разбитого корыта. Продовольствия оставалось в лучшем случае до зимних месяцев, после которых начиналось томительное время недоедания и голода. В поисках источников существования крестьянское население вновь залезало в долги, искало случайную работу в портовых и городских центрах, уходило на заработки в соседние страны, где их ожидал снова каторжный труд и бесправие.
В условиях дефицита земельных угодий преобладающая масса их реальных собственников (японских колонистов и местных помещиков) предпочитала не вести непосредственно хозяйство, а сдавать поля в кабальную аренду. В довоенном 1937 г. из 4,5 млн га в аренду было сдано около 2,6 млн га, или 57,5 % всей пахотной земли. Еще более аренда была распространена в рисосеянии, где сдавалось под обработку 67,9 % рисовых полей.
Согласно данным японского генерал-губернаторства за 1944 г. в Корее сложилась следующая структура аграрно-колониальных отношений. Земельной собственностью свыше 1 тыс. га располагали 44 хозяйства колонистов и только 8 хозяйств корейских помещиков. Земельную собственность от 400 до 1 тыс. га имели 59 хозяйств колонистов и только 56 хозяйств корейских помещиков. Среди владельцев хозяйств с земельным фондом от 300 до 400 га преобладали японские колонисты, лишь в мелком и среднем парцеллярном (семейно-индивидуальном) хозяйстве преобладали дворы местного населения. Примерно 750 тыс. крестьянских хозяйств были не более чем номинальными собственниками, поскольку располагали крошечными парцеллами (мелкий земельный участок) размером менее 0,1 га.
Японское генерал-губернаторство и действовавшие под его эгидой акционерные компании стремительно превращались в крупнейших хозяев экспроприированной земли. Так, одна из них – «Тоньян чхоксик чусик хвеса», в период своего основания захватившая около 30 тыс. чонбо пахотной земли, в последующие два десятилетия увеличила свои владения примерно в 3,5 раза – до 110 тыс. чонбо. Монополия на землю, водные ресурсы, семена, кредиты, удобрения, тягловую силу и закупочно-распределительную сеть позволяла колониальной власти вкупе с местной помещичье-кулацкой верхушкой выкачивать из селян не только весь прибавочный, но часть жизненно необходимого продукта. Массовое отчуждение земли японскими колонистами, разгул произвола помещиков и кулаков-ростовщиков погрузили аграрную сферу в состояние хронически нарастающего кризиса. Грабительская аренда и субаренда, отнимавшая до 50–70 % собранного урожая, была намного выше, чем в самой метрополии. Так, за пользование водой для орошения в Японии брали около 10 % урожая, а на Корейском полуострове – 30 %. Кредиты в Корее предоставлялись ростовщиками под 60–70 %, что намного превышало кредитование в Японии.
Тяжелая долговая кабала крестьянских семей становилась наследственной, передаваясь из поколения в поколение. Война еще более усугубила аграрный кризис. Нехватка сельхозинвентаря, тяглового скота, удобрений, а также истощение почвы и деградация оросительных систем привели к неимоверному росту средних затрат крестьянского труда на производство единицы продукции. В военные годы на обработку 1 га рисовых полей требовалось 139 условных человеко-дней, хлопка – 128, картофеля – 109, что в 6–8 раз превышало трудозатраты в среднеевропейской стране. В итоге к концу войны только на севере Кореи ежегодно недоставало 400–500 тыс. тонн продовольственного зерна. Тем не менее, более 70 % сельхозпродукции вывозилось из колонии в метрополию. В городах и поселках была введена карточная система, в день на одного человека выдавались зерновые пайки по 150 г.
Деградация сельского хозяйства колониальной Кореи породила своеобразную фигуру паупера-отшельника (хваджонмина). Оказавшись в состоянии полного разорения, эти безземельные обнищавшие батраки уходили с равнины на казенные земли в отдаленные горные районы. Там они с невероятными усилиями строили примитивное жилье и вручную корчевали деревья и кустарники, чтобы подготовить участки к подсечному земледелию. О том, в каких масштабах шла пауперизация крестьян, говорят следующие данные: в 1916 г. общая численность хваджонминов составляла 245,6 тыс. человек, к 1927 г. эта цифра достигла 697 тыс., а к 1936 г. превысила 1,5 млн. [2]Поначалу колониальные власти не преследовали хваджонминов, не облагали их поборами в отличие от крестьян, проживающих в долинах. Но стремительный рост числа отшельников, а главное, независимый, свободолюбивый дух, царивший среди покорителей горных джунглей, побудил японские власти взять движение под пристальный административный контроль. Тем более что многие хваджонмины, сочетая земледелие с охотой, были искусными следопытами и знатоками малодоступных горных троп, по которым после аннексии Кореи японцами передвигались партизаны – участники народного сопротивления.
Обездоленная деревня становилась основной социальной базой бурного роста народного недовольства и протеста. В одном из закрытых признаний генерал-губернатора У. Кадзусигэ в Токийском клубе банкиров (1931) говорилось, что отчаявшиеся группы молодых жителей леса «…нападают на сельские управы и на дома богачей, где забирают, а затем сжигают долговые обязательства, бухгалтерские книги и другие документы. Более того, они оказывают сопротивление полицейским, ведущим борьбу с означенными беспорядками, и совершают налеты на полицейские посты». Это было, по существу, признание сокрушительного провала аграрной политики метрополии в Корее. Чтобы исправить положение, был взят лихорадочный курс на частичное обуржуазивание деревни, который нашел свое отражение в Декрете об арендном арбитраже (1932) и Законе о земле (1933), рассчитанных на реализацию в течение 10–12 лет, т. е. до 1942–1944 гг.
Суть этих нововведений состояла в том, чтобы содействовать формированию в обездоленной и пауперизованной корейской деревне крепких и устойчивых хозяйств крестьян-собственников. С этой целью в каждом сельском поселении учреждались специальные «Комитеты по урегулированию арендных конфликтов», куда входили представители японской администрации, местные помещики и представители зажиточной части крестьян. Одновременно во всех провинциях, уездах и волостях на той же социальной основе были учреждены «Комитеты по возрождению деревни», развернувшие широкую кампанию по насаждению «духа гармонии», сотрудничества и взаимопонимания между паразитическими землевладельцами и трудовыми арендаторами.
Под эгидой этих колониальных институтов с 1932 по 1942 г. предполагалось проводить тщательные обследования и на данной основе выявлять ежегодно не менее 2 тыс. арендаторских дворов, которые могли бы стать крепкими частнособственническими хозяйствами. Для приобретения ранее арендованной земли в собственность (не более 0,5 чонбо) крестьянам-беднякам предоставлялся льготный кредит до 1 тыс. иен из расчета 4,8 % годовых с рассрочкой погашения в 25 лет. Средняя цена выкупаемой земли устанавливалась в сумме 60 иен за неорошаемые и 150 иен за орошаемые участки. Разумеется, претенденты на выкуп арендованной земли должны были не только обладать «высоким духом усердия и прилежания», но и быть безукоризненно лояльными к колониальной власти.
Однако пробуржуазные в своей основе декреты метрополии, частично ускорив развитие капиталистических отношений в корейской деревне, лишь в незначительной степени ослабили остроту социальной напряженности и мало повлияли на поднявшуюся волну крестьянского движения. Позиции феодально-помещичьего землевладения не подверглись значительным изменениям, а социально-экономическая деградация деревни оказалась настолько глубокой и масштабной, что ее не могли остановить половинчатые реформы колониальных властей. Более трех четвертей беднейшего аграрного населения продолжало оставаться в тисках тройного угнетения – колониального, феодально-помещичьего и ростовщического.
Грабительская аграрная политика метрополии, направленная на форсированное раскрестьянивание деревни, привела к тому, что в колонии неуклонно снижалось число собственников земельных участков, с 19,7 % в 1920 г. до 16,3 % в 1930 г. в общей массе земледельческих хозяйств. За этот же период, когда японцы радикально перестраивали в свою пользу аграрные отношения, удельный вес полуарендаторов упал с 37,4 % до 25,4 %, а полных арендаторов – кабальных издольщиков, напротив, вырос с 39,8 % до 52,7 %.
Колониальные власти, как уже отмечалось выше, предпринимали чрезвычайные меры для повышения урожайности зерновых культур, но примитивный уровень агротехники, грабительские налоги и крестьянская нищета не позволяли добиться заметного перелома. Так, за период 1920–1930 гг. сбор зерновых в стране вырос с 12,7 млн сом [3]лишь до 13,5 млн сом. Однако даже этот скромный рост был выгоден, прежде всего, метрополии. За указанные годы вывоз риса и других зерновых в метрополию возрос почти на 400 % (с 1,7 до 5,4 млн сом), что повлекло за собой дальнейшее падение и без того низкого потребления зерна в крестьянских трудовых семьях. Но особенно тяжелыми для корейской деревни оказались военные годы, когда крестьяне по символическим закупочным ценам вынуждены были отдавать японцам не только весь прибавочный, но и часть жизненно необходимого продукта, который шел на нужды продовольственного обеспечения японской армии.
Колоссальный социально-экономический упадок в корейской деревне в годы японской колонизации не мог не вызвать массовой волны крестьянского сопротивления и национально-освободительного движения.
§ 3. Курс на колониальную индустриализацию
§ 4. Антияпонское национально-патриотическое сопротивление
В условиях дефицита земельных угодий преобладающая масса их реальных собственников (японских колонистов и местных помещиков) предпочитала не вести непосредственно хозяйство, а сдавать поля в кабальную аренду. В довоенном 1937 г. из 4,5 млн га в аренду было сдано около 2,6 млн га, или 57,5 % всей пахотной земли. Еще более аренда была распространена в рисосеянии, где сдавалось под обработку 67,9 % рисовых полей.
Согласно данным японского генерал-губернаторства за 1944 г. в Корее сложилась следующая структура аграрно-колониальных отношений. Земельной собственностью свыше 1 тыс. га располагали 44 хозяйства колонистов и только 8 хозяйств корейских помещиков. Земельную собственность от 400 до 1 тыс. га имели 59 хозяйств колонистов и только 56 хозяйств корейских помещиков. Среди владельцев хозяйств с земельным фондом от 300 до 400 га преобладали японские колонисты, лишь в мелком и среднем парцеллярном (семейно-индивидуальном) хозяйстве преобладали дворы местного населения. Примерно 750 тыс. крестьянских хозяйств были не более чем номинальными собственниками, поскольку располагали крошечными парцеллами (мелкий земельный участок) размером менее 0,1 га.
Японское генерал-губернаторство и действовавшие под его эгидой акционерные компании стремительно превращались в крупнейших хозяев экспроприированной земли. Так, одна из них – «Тоньян чхоксик чусик хвеса», в период своего основания захватившая около 30 тыс. чонбо пахотной земли, в последующие два десятилетия увеличила свои владения примерно в 3,5 раза – до 110 тыс. чонбо. Монополия на землю, водные ресурсы, семена, кредиты, удобрения, тягловую силу и закупочно-распределительную сеть позволяла колониальной власти вкупе с местной помещичье-кулацкой верхушкой выкачивать из селян не только весь прибавочный, но часть жизненно необходимого продукта. Массовое отчуждение земли японскими колонистами, разгул произвола помещиков и кулаков-ростовщиков погрузили аграрную сферу в состояние хронически нарастающего кризиса. Грабительская аренда и субаренда, отнимавшая до 50–70 % собранного урожая, была намного выше, чем в самой метрополии. Так, за пользование водой для орошения в Японии брали около 10 % урожая, а на Корейском полуострове – 30 %. Кредиты в Корее предоставлялись ростовщиками под 60–70 %, что намного превышало кредитование в Японии.
Тяжелая долговая кабала крестьянских семей становилась наследственной, передаваясь из поколения в поколение. Война еще более усугубила аграрный кризис. Нехватка сельхозинвентаря, тяглового скота, удобрений, а также истощение почвы и деградация оросительных систем привели к неимоверному росту средних затрат крестьянского труда на производство единицы продукции. В военные годы на обработку 1 га рисовых полей требовалось 139 условных человеко-дней, хлопка – 128, картофеля – 109, что в 6–8 раз превышало трудозатраты в среднеевропейской стране. В итоге к концу войны только на севере Кореи ежегодно недоставало 400–500 тыс. тонн продовольственного зерна. Тем не менее, более 70 % сельхозпродукции вывозилось из колонии в метрополию. В городах и поселках была введена карточная система, в день на одного человека выдавались зерновые пайки по 150 г.
Деградация сельского хозяйства колониальной Кореи породила своеобразную фигуру паупера-отшельника (хваджонмина). Оказавшись в состоянии полного разорения, эти безземельные обнищавшие батраки уходили с равнины на казенные земли в отдаленные горные районы. Там они с невероятными усилиями строили примитивное жилье и вручную корчевали деревья и кустарники, чтобы подготовить участки к подсечному земледелию. О том, в каких масштабах шла пауперизация крестьян, говорят следующие данные: в 1916 г. общая численность хваджонминов составляла 245,6 тыс. человек, к 1927 г. эта цифра достигла 697 тыс., а к 1936 г. превысила 1,5 млн. [2]Поначалу колониальные власти не преследовали хваджонминов, не облагали их поборами в отличие от крестьян, проживающих в долинах. Но стремительный рост числа отшельников, а главное, независимый, свободолюбивый дух, царивший среди покорителей горных джунглей, побудил японские власти взять движение под пристальный административный контроль. Тем более что многие хваджонмины, сочетая земледелие с охотой, были искусными следопытами и знатоками малодоступных горных троп, по которым после аннексии Кореи японцами передвигались партизаны – участники народного сопротивления.
Обездоленная деревня становилась основной социальной базой бурного роста народного недовольства и протеста. В одном из закрытых признаний генерал-губернатора У. Кадзусигэ в Токийском клубе банкиров (1931) говорилось, что отчаявшиеся группы молодых жителей леса «…нападают на сельские управы и на дома богачей, где забирают, а затем сжигают долговые обязательства, бухгалтерские книги и другие документы. Более того, они оказывают сопротивление полицейским, ведущим борьбу с означенными беспорядками, и совершают налеты на полицейские посты». Это было, по существу, признание сокрушительного провала аграрной политики метрополии в Корее. Чтобы исправить положение, был взят лихорадочный курс на частичное обуржуазивание деревни, который нашел свое отражение в Декрете об арендном арбитраже (1932) и Законе о земле (1933), рассчитанных на реализацию в течение 10–12 лет, т. е. до 1942–1944 гг.
Суть этих нововведений состояла в том, чтобы содействовать формированию в обездоленной и пауперизованной корейской деревне крепких и устойчивых хозяйств крестьян-собственников. С этой целью в каждом сельском поселении учреждались специальные «Комитеты по урегулированию арендных конфликтов», куда входили представители японской администрации, местные помещики и представители зажиточной части крестьян. Одновременно во всех провинциях, уездах и волостях на той же социальной основе были учреждены «Комитеты по возрождению деревни», развернувшие широкую кампанию по насаждению «духа гармонии», сотрудничества и взаимопонимания между паразитическими землевладельцами и трудовыми арендаторами.
Под эгидой этих колониальных институтов с 1932 по 1942 г. предполагалось проводить тщательные обследования и на данной основе выявлять ежегодно не менее 2 тыс. арендаторских дворов, которые могли бы стать крепкими частнособственническими хозяйствами. Для приобретения ранее арендованной земли в собственность (не более 0,5 чонбо) крестьянам-беднякам предоставлялся льготный кредит до 1 тыс. иен из расчета 4,8 % годовых с рассрочкой погашения в 25 лет. Средняя цена выкупаемой земли устанавливалась в сумме 60 иен за неорошаемые и 150 иен за орошаемые участки. Разумеется, претенденты на выкуп арендованной земли должны были не только обладать «высоким духом усердия и прилежания», но и быть безукоризненно лояльными к колониальной власти.
Однако пробуржуазные в своей основе декреты метрополии, частично ускорив развитие капиталистических отношений в корейской деревне, лишь в незначительной степени ослабили остроту социальной напряженности и мало повлияли на поднявшуюся волну крестьянского движения. Позиции феодально-помещичьего землевладения не подверглись значительным изменениям, а социально-экономическая деградация деревни оказалась настолько глубокой и масштабной, что ее не могли остановить половинчатые реформы колониальных властей. Более трех четвертей беднейшего аграрного населения продолжало оставаться в тисках тройного угнетения – колониального, феодально-помещичьего и ростовщического.
Грабительская аграрная политика метрополии, направленная на форсированное раскрестьянивание деревни, привела к тому, что в колонии неуклонно снижалось число собственников земельных участков, с 19,7 % в 1920 г. до 16,3 % в 1930 г. в общей массе земледельческих хозяйств. За этот же период, когда японцы радикально перестраивали в свою пользу аграрные отношения, удельный вес полуарендаторов упал с 37,4 % до 25,4 %, а полных арендаторов – кабальных издольщиков, напротив, вырос с 39,8 % до 52,7 %.
Колониальные власти, как уже отмечалось выше, предпринимали чрезвычайные меры для повышения урожайности зерновых культур, но примитивный уровень агротехники, грабительские налоги и крестьянская нищета не позволяли добиться заметного перелома. Так, за период 1920–1930 гг. сбор зерновых в стране вырос с 12,7 млн сом [3]лишь до 13,5 млн сом. Однако даже этот скромный рост был выгоден, прежде всего, метрополии. За указанные годы вывоз риса и других зерновых в метрополию возрос почти на 400 % (с 1,7 до 5,4 млн сом), что повлекло за собой дальнейшее падение и без того низкого потребления зерна в крестьянских трудовых семьях. Но особенно тяжелыми для корейской деревни оказались военные годы, когда крестьяне по символическим закупочным ценам вынуждены были отдавать японцам не только весь прибавочный, но и часть жизненно необходимого продукта, который шел на нужды продовольственного обеспечения японской армии.
Колоссальный социально-экономический упадок в корейской деревне в годы японской колонизации не мог не вызвать массовой волны крестьянского сопротивления и национально-освободительного движения.
§ 3. Курс на колониальную индустриализацию
Между двумя мировыми войнами Корейский полуостров стал ареной форсированной колониальной индустриализации военизированного типа. Не имея ничего общего с так называемой «цивилизаторской миссией», милитаристски ориентированная экономическая стратегия Токио основывалась на ускоренном переносе в колонию наиболее трудоемких и экологически вредных производств: металлургического, химического, горнорудных разработок и т. п., хищнической разработке природных ресурсов, наконец, на предельных масштабах эксплуатации местной рабочей силы. Колониальный промышленный переворот, приобщивший Корею к индустриальной цивилизации японского и мирового капитализма, обошелся ей довольно дорого.
После установления японского протектората Корея становится основной кладовой, из которой метрополия извлекала за бесценок все возрастающую массу минерально-сырьевых ресурсов.
О том, какое место колониальная Корея играла в обеспечении метрополии уникальными видами стратегического сырья, убедительно говорят следующие данные. В военном 1943 г. в общей добыче минеральных ресурсов японской империи на долю Корейского полуострова приходилось около 100 % графита, 100 % слюды, 100 % магнезита, 88 % вольфрама, 85 % молибдена, 95 % плавикового шпата, 70 % бария, 68 % свинца и т. п. Ключевые позиции в колониальной индустриализации Кореи занимали японские монополистические корпорации – дзайбацу («Мицуи», «Мори», «Ничидзу», «Сумимото» и др.). По данным 1944 г., на их долю приходилось 74 % капитальных вложений, причем 70–80 % этих инвестиций шли в военно-ориентированные отрасли хозяйства. Львиная доля продукции тяжелой промышленности вывозилась в Японию на нужды военного производства (по данным 1944 г., 89,4 % металлических болванок, произведенных в Корее, были направлены на военные заводы в Японию).
Одной из деструктивных черт колониальной индустриализации являлось искусственное сдерживание развития машиностроения, на которое в 1943 г. приходилось лишь 6 % валовой промышленной продукции страны. Все базовые отрасли народного хозяйства Кореи, включая металлургию, энергетику, химию, строительство и др., были полностью зависимы от поставок оборудования из метрополии. «Это означало, что корейские предприниматели были лишены возможности совершенствовать свой технологический потенциал, особенно в сфере машиностроительного производства», – отмечает южнокорейский ученый Кан Ман Гил.
С помощью финансовых и административных рычагов японский акционерный капитал установил абсолютное господство в промышленности закабаленной Кореи. Нижеследующая таблица раскрывает соотношение корейского и японского акционерных капиталов в основных отраслях народного хозяйства (по данным 1944 г.).
Таким образом, общее число японских акционерных компаний в металлургической и машиностроительной отраслях превышало число корейских компаний в 10 раз, в текстильной – в 6, продовольственной – в 10,5, строительстве – в 4 раза. Японский колониальный капитал абсолютно преобладал над капиталом корейских компаний и по размерам акционерного капитала, а стало быть, по удельному весу и масштабам извлечения прибавочной стоимости, что служило процветанию метрополии.
Поставив под свой контроль природные ресурсы Кореи, колонизаторы значительно ускорили на ее территории развитие добывающей промышленности, энергетики, транспорта, средств связи и т. п. Форсированная разработка месторождений золота в Корее позволила метрополии реорганизовать свою валютно-финансовую систему и перейти к единой системе золотого стандарта в масштабах всей империи. Японское генерал-губернаторство захватило железные дороги, морские гавани и порты, телеграфные линии, огромные лесные массивы, а также монопольные права на торговлю женьшенем, солью, табаком, опиумом. Еще в 1909 г. японцы учредили в Сеуле Корейский центральный банк (Хангук ынхэн), во главе которого находились финансовые магнаты метрополии. Его задача состояла в том, чтобы огромные и все растущие расходы на содержание колониального чиновничества, переложить военные приготовления полностью на плечи самих корейцев и усилить систему финансовой монополии.
После полной аннексии в Корее резко меняется соотношение между колониальным и национальным капиталом. Тому в немалой степени содействовали дискриминационные декреты японского генерал-губернаторства. Так, по закону о горном деле (1915), запрещалась выдача лицензий на предпринимательскую деятельность любому иностранному капиталу, кроме японского, что позволило последнему монопольно завладеть горнорудными предприятиями, находившимися ранее в ведении властей Кореи. Одновременно с дискриминационными ограничениями для корейского предпринимательства устанавливались крупные льготы для японского капитала. Кроме прочего, был снят налог на добычу золота, серебра, железа, меди на вновь создаваемых рудниках, принадлежавших японцам; отменены пошлины на импорт оборудования для горнорудных предприятий японского капитала. Последним предоставлялись также особо льготные условия приобретения земли в зоне их предпринимательской деятельности. Колониальной администрацией был составлен длинный перечень ключевых должностей, на которые было запрещено назначать корейцев. Зарплата последних, как правило, была в два раза ниже зарплаты японских специалистов той же категории. Японский империализм насаждал в Корее деспотическую систему иноземного порабощения, которая была значительно жестче, чем колониальные структуры других мировых имперских держав того времени (Великобритания, Франция, США и др.).
О том, какими темпами в народном хозяйстве Кореи развертывалась экономическая экспансия японского монополистического капитала, свидетельствуют следующие данные по горнодобывающей промышленности Кореи в период с 1909 по 1918 г. Удельный вес корейского капитала в продукции горнодобывающей промышленности в 1909 г. составил 325 тыс. вон, а японского – более 1,2 млн вон. К 1914 г. это соотношение составило соответственно 313 тыс. и 1,7 млн вон, в 1918 г. – 299 тыс. и 24,6 млн вон. К 1918 г. валовая горнорудная продукция предприятий японского капитала превышала продукцию предприятий национального капитала примерно в 8 раз.
Капитал метрополии контролировал и многие другие так называемые нестратегические отрасли хозяйства колонии. Соотношение между корейским национальным и японским колониальным капиталами в 1917 г. составило соответственно: в обработке хлопка – 236 тыс. и 6,8 млн иен; в кожевенном производстве – 52 тыс. и 1,9 млн иен; лесозаготовке – 33 тыс. и 544 тыс. иен; мукомольном и рисоочистительном производстве – 546 тыс. и 3,6 млн иен; табачной промышленности – 211 тыс. и 6,1 млн иен; виноделии – 101 тыс. и 1,9 млн иен; в выработке электроэнергии и газоснабжении – 384 тыс. и 4,4 млн иен. В целом же на долю национального корейского капитала приходилось 1,8 млн иен, японского – 33,6 млн иен и смешанного (японо-корейского) – 409 тыс. иен.
При опоре на искусственно созданный военно-индустриальный потенциал Корейского полуострова в Токио рассчитывали установить свое владычество над обширным пространством Евразии в тесном блоке с фашистскими дер жавами «оси». В секретном меморандуме экс-премьера Японии генерала Танаки от 25 января 1927 г. говорилось: «Нам нужно осуществить продвижение до озера Байкал. Что касается дальнейшего наступления на Запад, то это должно быть решено в зависимости от обстановки, которая сложится к тому времени. Япония должна будет включить оккупированный Дальневосточный край полностью в состав своих владений <…> Япония должна завоевать мир, а для этого она должна завоевать Европу и Азию, и в первую очередь Китай и СССР». [4]
Подготовка к войне в Евразии стала сильным стимулом для создания в Корее японским крупным капиталом целого комплекса предприятий первого подразделения (тяжелая промышленность). В их число вошли: металлургический комбинат в городе Чхонджин, завод азотных удобрений и пороха в городе Хыннаме, химический комбинат в городе Пхеньяне, завод жидкого топлива в Вонсане, Супхунская ГЭС на реке Амноккан, новые железнодорожные линии, цементные заводы, автосборочные и авиасборочные предприятия, шахты и рудники по добыче железной руды, цветных и драгоценных металлов, стратегические дороги, средства связи, судостроительные верфи.
Только за период с 1937 по 1944 г. добыча магнезита в Корее выросла в 4,3 раза, вольфрама – в 5,5 раз, молибдена – в 9 раз, железной руды – в 16 раз. Общее число промышленных предприятий в колонии с 1939 по 1945 г. возросло с 6952 до 14856, т. е. более чем в 2 раза. Вместе с тем колониально-индустриальный комплекс Кореи носил глубоко деформированный характер с незавершенным циклом воспроизводства, чрезвычайно низким удельным весом машиностроения, которое производило лишь 2,5 % промышленной продукции колонии.
Однако условия жизни производительного населения не улучшались адекватно форсированным масштабам колониальной индустриализации и урбанизации. Каторжный труд и мизерная оплата наряду с поголовным обнищанием сельской бедноты становятся причиной все возрастающего исхода беднейшего населения в соседние Китай, Россию, а также в США и Японию. Накануне Второй мировой войны общее число корейцев, переселившихся в Маньчжурию, составило 1 млн, а на российский Дальний Восток – около 200 тыс. человек. На начальном этапе корейской эмиграции (в дореволюционную Россию) в ней абсолютно преобладали трудовые слои: крестьяне – 80 %, рабочие – 5 %, интеллигенция – 5 %, городская мелкая буржуазия – 10 %. Однако в последующем в эмиграции оказалось немало выходцев из верхних янбанско-буржуазных семей, участников антиколониального сопротивления.
Невероятные лишения и страдания испытали на себе корейцы, эмигрировавшие в США. Первые поколения корейских эмигрантов на Гавайских островах испытали на себе всю тяжесть подневольного, полурабского труда. А в Японии официальные идеологи нередко представляли корейскую диаспору как сборище людей с низким интеллектом, к тому же еще и «грубых, грязных, ленивых», которым надо платить не более 50 % зарплаты самих японцев за тот же труд. Преодолевая неравноправие, дискриминацию, другие формы угнетения, зарубежные корейские диаспоры постепенно становились своего рода внешним катализатором активизации освободительного и патриотического движения, выдвинув из своей среды видных национальных лидеров.
Превращение Кореи из крайне неразвитой аграрной страны в аграрно-индустриальную в годы японского владычества – уникальное явление в истории мирового колониализма.Но этот феномен не дает оснований говорить о какой-либо причастности метрополии к общественному прогрессу на полуострове. Во-первых, без колониальных цепей, т. е. в границах самостоятельного государственного развития, корейцы, безусловно, могли достичьб олее значительного прогресса, а во-вторых, методы и орудия японской «цивилизаторской» оккупациии эксплуатации оказались более бесчеловечными и изощренными, чем в любой другой колонии того времени.
После установления японского протектората Корея становится основной кладовой, из которой метрополия извлекала за бесценок все возрастающую массу минерально-сырьевых ресурсов.
О том, какое место колониальная Корея играла в обеспечении метрополии уникальными видами стратегического сырья, убедительно говорят следующие данные. В военном 1943 г. в общей добыче минеральных ресурсов японской империи на долю Корейского полуострова приходилось около 100 % графита, 100 % слюды, 100 % магнезита, 88 % вольфрама, 85 % молибдена, 95 % плавикового шпата, 70 % бария, 68 % свинца и т. п. Ключевые позиции в колониальной индустриализации Кореи занимали японские монополистические корпорации – дзайбацу («Мицуи», «Мори», «Ничидзу», «Сумимото» и др.). По данным 1944 г., на их долю приходилось 74 % капитальных вложений, причем 70–80 % этих инвестиций шли в военно-ориентированные отрасли хозяйства. Львиная доля продукции тяжелой промышленности вывозилась в Японию на нужды военного производства (по данным 1944 г., 89,4 % металлических болванок, произведенных в Корее, были направлены на военные заводы в Японию).
Одной из деструктивных черт колониальной индустриализации являлось искусственное сдерживание развития машиностроения, на которое в 1943 г. приходилось лишь 6 % валовой промышленной продукции страны. Все базовые отрасли народного хозяйства Кореи, включая металлургию, энергетику, химию, строительство и др., были полностью зависимы от поставок оборудования из метрополии. «Это означало, что корейские предприниматели были лишены возможности совершенствовать свой технологический потенциал, особенно в сфере машиностроительного производства», – отмечает южнокорейский ученый Кан Ман Гил.
С помощью финансовых и административных рычагов японский акционерный капитал установил абсолютное господство в промышленности закабаленной Кореи. Нижеследующая таблица раскрывает соотношение корейского и японского акционерных капиталов в основных отраслях народного хозяйства (по данным 1944 г.).
Поставив под свой контроль природные ресурсы Кореи, колонизаторы значительно ускорили на ее территории развитие добывающей промышленности, энергетики, транспорта, средств связи и т. п. Форсированная разработка месторождений золота в Корее позволила метрополии реорганизовать свою валютно-финансовую систему и перейти к единой системе золотого стандарта в масштабах всей империи. Японское генерал-губернаторство захватило железные дороги, морские гавани и порты, телеграфные линии, огромные лесные массивы, а также монопольные права на торговлю женьшенем, солью, табаком, опиумом. Еще в 1909 г. японцы учредили в Сеуле Корейский центральный банк (Хангук ынхэн), во главе которого находились финансовые магнаты метрополии. Его задача состояла в том, чтобы огромные и все растущие расходы на содержание колониального чиновничества, переложить военные приготовления полностью на плечи самих корейцев и усилить систему финансовой монополии.
После полной аннексии в Корее резко меняется соотношение между колониальным и национальным капиталом. Тому в немалой степени содействовали дискриминационные декреты японского генерал-губернаторства. Так, по закону о горном деле (1915), запрещалась выдача лицензий на предпринимательскую деятельность любому иностранному капиталу, кроме японского, что позволило последнему монопольно завладеть горнорудными предприятиями, находившимися ранее в ведении властей Кореи. Одновременно с дискриминационными ограничениями для корейского предпринимательства устанавливались крупные льготы для японского капитала. Кроме прочего, был снят налог на добычу золота, серебра, железа, меди на вновь создаваемых рудниках, принадлежавших японцам; отменены пошлины на импорт оборудования для горнорудных предприятий японского капитала. Последним предоставлялись также особо льготные условия приобретения земли в зоне их предпринимательской деятельности. Колониальной администрацией был составлен длинный перечень ключевых должностей, на которые было запрещено назначать корейцев. Зарплата последних, как правило, была в два раза ниже зарплаты японских специалистов той же категории. Японский империализм насаждал в Корее деспотическую систему иноземного порабощения, которая была значительно жестче, чем колониальные структуры других мировых имперских держав того времени (Великобритания, Франция, США и др.).
О том, какими темпами в народном хозяйстве Кореи развертывалась экономическая экспансия японского монополистического капитала, свидетельствуют следующие данные по горнодобывающей промышленности Кореи в период с 1909 по 1918 г. Удельный вес корейского капитала в продукции горнодобывающей промышленности в 1909 г. составил 325 тыс. вон, а японского – более 1,2 млн вон. К 1914 г. это соотношение составило соответственно 313 тыс. и 1,7 млн вон, в 1918 г. – 299 тыс. и 24,6 млн вон. К 1918 г. валовая горнорудная продукция предприятий японского капитала превышала продукцию предприятий национального капитала примерно в 8 раз.
Капитал метрополии контролировал и многие другие так называемые нестратегические отрасли хозяйства колонии. Соотношение между корейским национальным и японским колониальным капиталами в 1917 г. составило соответственно: в обработке хлопка – 236 тыс. и 6,8 млн иен; в кожевенном производстве – 52 тыс. и 1,9 млн иен; лесозаготовке – 33 тыс. и 544 тыс. иен; мукомольном и рисоочистительном производстве – 546 тыс. и 3,6 млн иен; табачной промышленности – 211 тыс. и 6,1 млн иен; виноделии – 101 тыс. и 1,9 млн иен; в выработке электроэнергии и газоснабжении – 384 тыс. и 4,4 млн иен. В целом же на долю национального корейского капитала приходилось 1,8 млн иен, японского – 33,6 млн иен и смешанного (японо-корейского) – 409 тыс. иен.
При опоре на искусственно созданный военно-индустриальный потенциал Корейского полуострова в Токио рассчитывали установить свое владычество над обширным пространством Евразии в тесном блоке с фашистскими дер жавами «оси». В секретном меморандуме экс-премьера Японии генерала Танаки от 25 января 1927 г. говорилось: «Нам нужно осуществить продвижение до озера Байкал. Что касается дальнейшего наступления на Запад, то это должно быть решено в зависимости от обстановки, которая сложится к тому времени. Япония должна будет включить оккупированный Дальневосточный край полностью в состав своих владений <…> Япония должна завоевать мир, а для этого она должна завоевать Европу и Азию, и в первую очередь Китай и СССР». [4]
Подготовка к войне в Евразии стала сильным стимулом для создания в Корее японским крупным капиталом целого комплекса предприятий первого подразделения (тяжелая промышленность). В их число вошли: металлургический комбинат в городе Чхонджин, завод азотных удобрений и пороха в городе Хыннаме, химический комбинат в городе Пхеньяне, завод жидкого топлива в Вонсане, Супхунская ГЭС на реке Амноккан, новые железнодорожные линии, цементные заводы, автосборочные и авиасборочные предприятия, шахты и рудники по добыче железной руды, цветных и драгоценных металлов, стратегические дороги, средства связи, судостроительные верфи.
Только за период с 1937 по 1944 г. добыча магнезита в Корее выросла в 4,3 раза, вольфрама – в 5,5 раз, молибдена – в 9 раз, железной руды – в 16 раз. Общее число промышленных предприятий в колонии с 1939 по 1945 г. возросло с 6952 до 14856, т. е. более чем в 2 раза. Вместе с тем колониально-индустриальный комплекс Кореи носил глубоко деформированный характер с незавершенным циклом воспроизводства, чрезвычайно низким удельным весом машиностроения, которое производило лишь 2,5 % промышленной продукции колонии.
Однако условия жизни производительного населения не улучшались адекватно форсированным масштабам колониальной индустриализации и урбанизации. Каторжный труд и мизерная оплата наряду с поголовным обнищанием сельской бедноты становятся причиной все возрастающего исхода беднейшего населения в соседние Китай, Россию, а также в США и Японию. Накануне Второй мировой войны общее число корейцев, переселившихся в Маньчжурию, составило 1 млн, а на российский Дальний Восток – около 200 тыс. человек. На начальном этапе корейской эмиграции (в дореволюционную Россию) в ней абсолютно преобладали трудовые слои: крестьяне – 80 %, рабочие – 5 %, интеллигенция – 5 %, городская мелкая буржуазия – 10 %. Однако в последующем в эмиграции оказалось немало выходцев из верхних янбанско-буржуазных семей, участников антиколониального сопротивления.
Невероятные лишения и страдания испытали на себе корейцы, эмигрировавшие в США. Первые поколения корейских эмигрантов на Гавайских островах испытали на себе всю тяжесть подневольного, полурабского труда. А в Японии официальные идеологи нередко представляли корейскую диаспору как сборище людей с низким интеллектом, к тому же еще и «грубых, грязных, ленивых», которым надо платить не более 50 % зарплаты самих японцев за тот же труд. Преодолевая неравноправие, дискриминацию, другие формы угнетения, зарубежные корейские диаспоры постепенно становились своего рода внешним катализатором активизации освободительного и патриотического движения, выдвинув из своей среды видных национальных лидеров.
Превращение Кореи из крайне неразвитой аграрной страны в аграрно-индустриальную в годы японского владычества – уникальное явление в истории мирового колониализма.Но этот феномен не дает оснований говорить о какой-либо причастности метрополии к общественному прогрессу на полуострове. Во-первых, без колониальных цепей, т. е. в границах самостоятельного государственного развития, корейцы, безусловно, могли достичьб олее значительного прогресса, а во-вторых, методы и орудия японской «цивилизаторской» оккупациии эксплуатации оказались более бесчеловечными и изощренными, чем в любой другой колонии того времени.
§ 4. Антияпонское национально-патриотическое сопротивление
Вскоре после установления в Корее в 1905 г. японского протектората корейское правительство и король Коджон не только потеряли самостоятельность в проведении внешней политики страны, но и не могли без ведома японских властей осуществлять внутреннюю политику. Как уже отмечалось, в 1910 г. Корея формально потеряла свою государственность, став одной из провинций Японской империи. Вся полнота власти перешла к генерал-губернатору, назначавшемуся императором Японии из числа влиятельных представителей военных кругов. Аппарат генерал-губернаторства постоянно расширялся и в конце 1920-х гг. составлял более 40 тыс. чиновников. Власть японских колонизаторов опиралась на значительные силы полиции, жандармерии и армии, а также на широкую сеть доносчиков. В Корее было создано 250 полицейских управлений, 2320 полицейских участков, более 300 различных контрольных постов.
Японские колониальные власти безжалостно подавляли стремление корейцев добиться освобождения страны. Японская пропагандистская машина была поставлена на службу интенсивной индокринации [5]населения Кореи в духе «полезности и важности слияния Кореи с Японией».
Особую активность проявляла созданная и финансируемая японцами организация «Ильчинхве» («Единое прогрессивное общество»), которая пропагандировала «добрые намерения» Японии в Корее, насаждала антироссийские настроения.
Установление японского колониального режима в Корее вызвало естественное сопротивление корейского народа, который мужественно боролся с японским засильем. Эта борьба осуществлялась в различных формах и различными методами: организация убийства высших японских чиновников и предателей корейского народа, служивших колониальным властям; партизанское движение населения различной политической и идеологической направленности; борьба Армии справедливости (Ыйбён), а также культурно-просветительское движение. Самым известным террористическим актом стало убийство в октябре 1909 г. на вокзале в Харбине бывшего японского генерального резидента в Корее Ито Хиробуми, который «организовал» подписание в 1905 г. договора о протекторате, собрав в королевском дворце в Сеуле прояпонски настроенных корейских министров. При этом печати короля и МИД Кореи были похищены японскими чиновниками и поставлены ими на упомянутый договор. Ито Хиробуми был убит корейским патриотом Ан Чжун Гыном, одним из участников партизанского движения. Еще ранее, в марте 1908 г., в Окленде (США) был застрелен Д. В. Стивенс, советник корейского императора по внешней политике, который был назначен японцами. Стивенс был известен своими публичными заявлениями о «полезности» японского протектората над Кореей.
В декабре 1909 г. в Сеуле был тяжело ранен глава корейского правительства Ли Ван Ён, который в августе 1910 г. подписал Договор о влиянии, положивший конец независимости корейского государства. Ранее Ли Ван Ён входил в «китайскую», «американскую», а затем в так называемую «русскую партию», выступавшую за то, чтобы Корея ориентировалась на Россию и тем самым сохранила бы свою самостоятельность.
Партизанское движение Армии справедливости возникло в годы Имджинской войны (1592–1598), когда бойцы Ыйбён вели вооруженную борьбу против японских захватчиков. Движение Ыйбён сыграло заметную роль в победе над японскими агрессорами в той войне.
После подписания в 1905 г. договора о протекторате в Корее появились первые партизанские отряды Армии справедливости, которые развернули вооруженную борьбу против японских войск, оккупировавших Корею. Надо признать, что в этот период партизаны не добилась ощутимых побед. Тем не менее, вооруженное сопротивление японцам нарастало. Подъем антияпонского вооруженного движения начался после смещения с трона в 1907 г. императора Коджона и роспуска по указу нового императора Сунчжона корейской армии. Многие солдаты и офицеры бывшей корейской армии влились в партизанские отряды Ыйбён и мужественно сражались против регулярной японской армии.
Японские колониальные власти безжалостно подавляли стремление корейцев добиться освобождения страны. Японская пропагандистская машина была поставлена на службу интенсивной индокринации [5]населения Кореи в духе «полезности и важности слияния Кореи с Японией».
Особую активность проявляла созданная и финансируемая японцами организация «Ильчинхве» («Единое прогрессивное общество»), которая пропагандировала «добрые намерения» Японии в Корее, насаждала антироссийские настроения.
Установление японского колониального режима в Корее вызвало естественное сопротивление корейского народа, который мужественно боролся с японским засильем. Эта борьба осуществлялась в различных формах и различными методами: организация убийства высших японских чиновников и предателей корейского народа, служивших колониальным властям; партизанское движение населения различной политической и идеологической направленности; борьба Армии справедливости (Ыйбён), а также культурно-просветительское движение. Самым известным террористическим актом стало убийство в октябре 1909 г. на вокзале в Харбине бывшего японского генерального резидента в Корее Ито Хиробуми, который «организовал» подписание в 1905 г. договора о протекторате, собрав в королевском дворце в Сеуле прояпонски настроенных корейских министров. При этом печати короля и МИД Кореи были похищены японскими чиновниками и поставлены ими на упомянутый договор. Ито Хиробуми был убит корейским патриотом Ан Чжун Гыном, одним из участников партизанского движения. Еще ранее, в марте 1908 г., в Окленде (США) был застрелен Д. В. Стивенс, советник корейского императора по внешней политике, который был назначен японцами. Стивенс был известен своими публичными заявлениями о «полезности» японского протектората над Кореей.
В декабре 1909 г. в Сеуле был тяжело ранен глава корейского правительства Ли Ван Ён, который в августе 1910 г. подписал Договор о влиянии, положивший конец независимости корейского государства. Ранее Ли Ван Ён входил в «китайскую», «американскую», а затем в так называемую «русскую партию», выступавшую за то, чтобы Корея ориентировалась на Россию и тем самым сохранила бы свою самостоятельность.
Партизанское движение Армии справедливости возникло в годы Имджинской войны (1592–1598), когда бойцы Ыйбён вели вооруженную борьбу против японских захватчиков. Движение Ыйбён сыграло заметную роль в победе над японскими агрессорами в той войне.
После подписания в 1905 г. договора о протекторате в Корее появились первые партизанские отряды Армии справедливости, которые развернули вооруженную борьбу против японских войск, оккупировавших Корею. Надо признать, что в этот период партизаны не добилась ощутимых побед. Тем не менее, вооруженное сопротивление японцам нарастало. Подъем антияпонского вооруженного движения начался после смещения с трона в 1907 г. императора Коджона и роспуска по указу нового императора Сунчжона корейской армии. Многие солдаты и офицеры бывшей корейской армии влились в партизанские отряды Ыйбён и мужественно сражались против регулярной японской армии.