Страница:
– А Союз социальной справедливости?
– Это что, проверка? – поинтересовался Дэнни.
Никто не ответил; все просто смотрели на него пристально и серьезно.
Он вздохнул:
– Насколько мне известно, Союз социальной справедливости – это главным образом кафешные интеллектуалы из Восточной Европы. Категорически против войны.
– Против всего на свете, – добавил Эдди Маккенна. – По большей части против Америки. Все это – большевистские «крыши», их финансирует сам Ленин. Цель – устроить беспорядки в нашем городе.
– Беспорядков мы не любим, видишь ли, – заметил отец.
– А галлеанисты? – спросил Мадиган. – Слышал о таких?
Дэнни снова почувствовал, что все изучающе смотрят на него.
– Галлеанисты, – ответил он, стараясь умерить раздражение в голосе, – это последователи Луиджи Галлеани [29]. Они анархисты, против любого правительства, любой частной собственности.
– И как ты к ним относишься? – поинтересовался Клод Месплед.
– К ярым галлеанистам? К тем, кто бросает бомбы? – уточнил Дэнни. – Они террористы.
– Не только к террористам, – произнес Эдди Маккенна. – Ко всем радикалам.
Дэнни пожал плечами:
– Красные не особенно мне досаждают. Мне кажется, по большей части они безобидные. Они печатают свои газетки, а ночами слишком много пьют и беспокоят соседей, когда принимаются громко петь про Троцкого и Россию.
– Судя по всему, в последнее время положение изменилось, – заметил Эдди. – До нас дошли слухи.
– О чем?
– О планах крупномасштабного мятежа, который будет сопряжен с актами насилия.
– Когда это ожидается? И что именно? – спросил Дэнни.
Отец покачал головой:
– Эту информацию не позволено разглашать без крайней необходимости, а тебе пока нет необходимости ее знать.
– В свое время узнаешь. – Эдди Маккенна одарил его широкой улыбкой. – Мы планируем операцию, которая должна сорвать планы радикалов, Дэн. И нам нужно твердо знать, на чьей ты стороне.
– Ага, – пробормотал Дэнни, еще не уяснив себе, к чему они клонят.
Томас Коглин откинулся назад, в сумрак, сигара в его пальцах потухла.
– Нужно, чтобы ты сообщал нам, что происходит в клубе.
– В каком клубе?
Коглин-старший нахмурился.
– В Бостонском клубе? – Дэнни взглянул на Эдди Маккенну. – В нашем профсоюзе?
– Это не профсоюз, – возразил Маккенна. – Он лишь пытается им быть.
– И мы не можем этого допустить, – вставил отец. – Мы полицейские, Эйден, а не простые трудящиеся. Мы должны придерживаться принципов.
– Каких принципов? – спросил Дэнни. – «К чертям рабочих»? – Он еще раз обвел глазами комнату, всех этих мужчин, собравшихся тут в воскресный денек. Его взгляд упал на Стидмена. – А у вас в этом деле какой интерес?
Стидмен мягко улыбнулся:
– Интерес?
Дэнни кивнул:
– Я просто стараюсь понять, что вы-то здесь делаете.
Стидмен побагровел, скосил глаза на сигару, челюсть у него тяжело задвигалась.
Вступил Томас Коглин:
– Эйден, не следует говорить со старшими в таком тоне. Не следует…
– Я здесь, – Стидмен поднял на него взгляд, – потому что рабочие этой страны забыли свое место. Они забыли, мой юный мистер Коглин, что находятся на службе у тех, кто платит им жалованье и кормит их семьи. Вы знаете, к чему могут привести всего десять дней забастовки? Всего десять дней?
Дэнни пожал плечами.
– Они могут привести к тому, что средний бизнес начнет банкротиться. А массовые банкротства вызывают обрушение рынка. Кредиторы теряют деньги. Много денег. И им приходится сокращать собственный бизнес тоже. Банки теряют деньги, вкладчики теряют деньги, их компании теряют деньги, гибнут предприятия, в итоге забастовщики все равно теряют работу. Поэтому сама идея профсоюза имеет в основе своей червоточину, поэтому не пристало разумным людям обсуждать ее в приличном обществе. – Стидмен отпил бренди. – Я ответил на ваш вопрос, юноша?
– Не совсем понимаю, как приложить ваши рассуждения к государственному сектору.
– Для этого сектора они втрое вернее, – ответил Стидмен.
Дэнни натянуто улыбнулся и повернулся к Маккенне:
– Что же, Служба особых отрядов теперь преследует профсоюзы, Эдди?
– Мы преследуем подрывные элементы. Тех, кто представляет угрозу обществу. – Он расправил широкие плечи, глядя на Дэнни. – Мне нужно, чтобы ты где-то набрался опыта. Лучше начинать на местном уровне.
– В нашем профсоюзе.
– Это вы его так называете.
– А при чем тут «мятеж с актами насилия»?
– Для тебя такая операция – своего рода ближний рейд, – объяснил Маккенна. – Ты поможешь нам выяснить, кто там всем заправляет, и тогда мы сможем посылать тебя за крупной дичью.
Дэнни кивнул:
– Что мне за это будет?
Отец наклонил голову, глаза у него сощурились, превратившись в щелочки.
Мадиган, замначальника полиции, произнес:
– Не знаю, необходимо ли сейчас…
– Что тебе за это будет? – промолвил отец. – Если успешно справишься с обоими заданиями – с Клубом, а потом еще и с большевиками?
– Да.
– Золотой значок. – Отец улыбнулся. – Ты ведь рассчитывал на это?
Дэнни чуть не заскрипел зубами:
– Предложение или делается, или нет.
– Если ты принесешь нам необходимые сведения о так называемом полицейском профсоюзе. А потом внедришься в группу радикалов по нашему выбору и добудешь информацию, которая позволит предотвратить готовящийся акт насилия… – Томас Коглин взглянул на Мадигана, потом снова на Дэнни. – В таком случае мы сделаем тебя первым претендентом на повышение.
– Я не хочу быть претендентом. Я хочу золотой значок.
Спустя какое-то время отец заметил:
– Что ж, парень знает, чего хочет, а?
– Знает, – подтвердил Клод Месплед.
– Да уж известное дело, – откликнулся Патрик Доннеган.
Из-за двери до Дэнни донесся голос матери: она была на кухне, слов разобрать не удавалось, но в ответ Нора засмеялась, и Дэнни, услышав ее смех, живо представил себе трепещущие прожилки на Нориной шее.
Отец зажег сигару:
– Золотой значок человеку, который возьмет нескольких радикалов и даст нам знать, что замышляют в Бостонском клубе.
Дэнни выдержал отцовский взгляд. Вытащил папиросу «Мюрад» из своей пачки, размял, прежде чем закурить.
– И гарантии – в письменном виде, – произнес он.
Эдди Маккенна фыркнул. Клод Месплед, Патрик Доннеган и Мадиган, замначальника полиции, опустили глаза и стали смотреть на свои башмаки, на ковер. Чарльз Стидмен зевнул.
Отец поднял бровь, словно бы восхищаясь сыном. Но Дэнни знал, что, хотя Томас Коглин умеет изображать на лице целую гамму разнообразных эмоций, восхищение в их число не входит.
– Для тебя это проверка, которая определит всю твою дальнейшую жизнь. – Отец наклонился к нему, и лицо его осветилось чувством, которые многие приняли бы за удовольствие. – Или ты предпочтешь пройти испытание когда-нибудь потом?
Дэнни промолчал.
Отец снова обвел взглядом комнату. Наконец он пожал плечами и посмотрел сыну в глаза:
– По рукам.
К тому времени, как Дэнни вышел из кабинета, мать и Джо уже легли спать и в доме было темно. Он вышел на крыльцо, потому что чувствовал: этот дом теснит его в плечах, давит на голову; он сел на ступеньку и попытался решить, что же ему делать дальше. По всей Кей-стрит окна не горели, и во всей округе стояла такая тишина, что слышен был негромкий плеск волн в бухте, в нескольких кварталах отсюда.
– Ну, какую грязную работу они тебе предложили на этот раз? – Нора встала рядом, прислонившись к двери.
Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. Смотреть было мучительно, но он не отводил взгляда.
– Не такую уж грязную.
– Но и не очень-то чистую, разве не так?
– Ты к чему клонишь?
– К чему я клоню? – Она вздохнула. – Ты давно уже не выглядишь счастливым.
– А как должен выглядеть счастливый? – спросил он.
Она зябко обхватила себя руками:
– Полной противоположностью тебе.
Минуло больше пяти лет с тех пор, как в канун Рождества отец Дэнни пронес Нору О’Ши через эту самую дверь, держа ее в охапке, точно дрова. Томас Коглин сообщил семье, что нашел ее у доков близ Нортерн-авеню: ее осаждали хулиганы, когда появились Томас и дядюшка Эдди, браво размахивая своими тяжелыми дубинками, словно патрульные-первогодки. Вы только поглядите на эту беспризорную бедняжку, кожа да кости! И когда дядюшка Эдди заметил, что сегодня канун Рождества, а бедная девчонка выдавила из себя хриплое «спасибо вам, любезный сэр, спасибо», то голос ее живо напомнил его собственную матушку, упокой ее Господь, и не иначе как это знак самого Христа, ниспосланный ровнехонько перед Его днем рождения.
Даже маленький Джо, которому тогда было всего шесть и которого еще зачаровывали высокопарные речи отца, не купился на эту байку, но она все-таки привела семейство в необыкновенно христианское расположение духа, и Коннор отправился напустить ванну, а мать дала чашку чая этой бледной девушке с широко расставленными запавшими глазами. Та посматривала на Коглинов, и ее голые грязные плечи выглядывали из-под полицейской шинели, словно мокрые булыжники.
А потом она встретилась с Дэнни взглядом, и в нем блеснуло что-то будоражаще знакомое. В то мгновение, которое в последующие годы он десятки раз прокручивал в голове, ему почудилось, будто его собственное сердце смотрит на него глазами этой оголодавшей девочки.
Чушь, сказал он себе. Чушь.
Скоро он понял, как быстро эти глаза умеют меняться – как излучаемый ими свет, казалось отражающий его собственные мысли, вдруг меркнет или превращается в фальшиво оживленный блеск. Но, уже зная, что этот свет таится где-то внутри, Дэнни постоянно ждал, что он вот-вот вспыхнет, и увлекся безумной мечтой – научиться его вызывать.
И вот теперь, на крыльце, она пристально глядела на него, не произнося ни слова.
– Где Коннор? – спросил он.
– Пошел в бар. Просил передать, что будет у «Генри», если ты станешь его искать.
Короткие светло-песочные кудри обнимали ее голову, заканчиваясь чуть ниже ушей. Нора была не высокая и не маленькая, и под ее кожей все время что-то пульсировало. Казалось, у нее отсутствовала какая-то защитная прослойка и, если приглядеться, увидишь, как кровь течет по жилам.
– Слышал, у вас с ним роман.
– Перестань.
– Я так слышал.
– Коннор – мальчишка.
– Постарше тебя. Ему двадцать шесть.
Она пожала плечами:
– Все равно мальчишка.
– Вы с ним гуляете? – Дэнни щелчком выбросил окурок на улицу и посмотрел на Нору.
– Я не знаю, что мы с ним делаем, Дэнни. – Голос ее звучал устало. И похоже, устала она не столько от сегодняшних дел, сколько от него. От этого он ощутил себя ребенком, капризным и ранимым. – Хочешь, чтобы я сказала, что не чувствую себя в неоплатном долгу перед твоим отцом, перед всей вашей семьей? И что я ни за что не выйду за твоего брата?
– Да, – ответил Дэнни, – я хотел бы это услышать.
– Ну что ж, я этого сказать не могу.
– Ты готова выйти за него из благодарности?
Она вздохнула и прикрыла глаза:
– Я еще не знаю.
Горло у Дэнни сжалось.
– А когда выяснится, что ты оставила мужа в своей…
– Он мертв, – свистящим шепотом произнесла она.
– Для тебя – да. Но это не то же самое, что по-настоящему мертв, верно?
Глаза у нее вспыхнули.
– Что ты хочешь сказать, мальчик?
– Как, по-твоему, Коннор отнесется к этой новости?
– Я могу только надеяться, – проговорила она с прежней усталостью в голосе, – что он отнесется к ней лучше, чем ты.
Дэнни помолчал; они глядели друг на друга через то небольшое пространство, которое их разделяло, и ему хотелось верить, что его глаза столь же безжалостны, как и ее.
– Не надейся, – сказал он и сошел по лестнице в темноту.
Глава пятая
– Это что, проверка? – поинтересовался Дэнни.
Никто не ответил; все просто смотрели на него пристально и серьезно.
Он вздохнул:
– Насколько мне известно, Союз социальной справедливости – это главным образом кафешные интеллектуалы из Восточной Европы. Категорически против войны.
– Против всего на свете, – добавил Эдди Маккенна. – По большей части против Америки. Все это – большевистские «крыши», их финансирует сам Ленин. Цель – устроить беспорядки в нашем городе.
– Беспорядков мы не любим, видишь ли, – заметил отец.
– А галлеанисты? – спросил Мадиган. – Слышал о таких?
Дэнни снова почувствовал, что все изучающе смотрят на него.
– Галлеанисты, – ответил он, стараясь умерить раздражение в голосе, – это последователи Луиджи Галлеани [29]. Они анархисты, против любого правительства, любой частной собственности.
– И как ты к ним относишься? – поинтересовался Клод Месплед.
– К ярым галлеанистам? К тем, кто бросает бомбы? – уточнил Дэнни. – Они террористы.
– Не только к террористам, – произнес Эдди Маккенна. – Ко всем радикалам.
Дэнни пожал плечами:
– Красные не особенно мне досаждают. Мне кажется, по большей части они безобидные. Они печатают свои газетки, а ночами слишком много пьют и беспокоят соседей, когда принимаются громко петь про Троцкого и Россию.
– Судя по всему, в последнее время положение изменилось, – заметил Эдди. – До нас дошли слухи.
– О чем?
– О планах крупномасштабного мятежа, который будет сопряжен с актами насилия.
– Когда это ожидается? И что именно? – спросил Дэнни.
Отец покачал головой:
– Эту информацию не позволено разглашать без крайней необходимости, а тебе пока нет необходимости ее знать.
– В свое время узнаешь. – Эдди Маккенна одарил его широкой улыбкой. – Мы планируем операцию, которая должна сорвать планы радикалов, Дэн. И нам нужно твердо знать, на чьей ты стороне.
– Ага, – пробормотал Дэнни, еще не уяснив себе, к чему они клонят.
Томас Коглин откинулся назад, в сумрак, сигара в его пальцах потухла.
– Нужно, чтобы ты сообщал нам, что происходит в клубе.
– В каком клубе?
Коглин-старший нахмурился.
– В Бостонском клубе? – Дэнни взглянул на Эдди Маккенну. – В нашем профсоюзе?
– Это не профсоюз, – возразил Маккенна. – Он лишь пытается им быть.
– И мы не можем этого допустить, – вставил отец. – Мы полицейские, Эйден, а не простые трудящиеся. Мы должны придерживаться принципов.
– Каких принципов? – спросил Дэнни. – «К чертям рабочих»? – Он еще раз обвел глазами комнату, всех этих мужчин, собравшихся тут в воскресный денек. Его взгляд упал на Стидмена. – А у вас в этом деле какой интерес?
Стидмен мягко улыбнулся:
– Интерес?
Дэнни кивнул:
– Я просто стараюсь понять, что вы-то здесь делаете.
Стидмен побагровел, скосил глаза на сигару, челюсть у него тяжело задвигалась.
Вступил Томас Коглин:
– Эйден, не следует говорить со старшими в таком тоне. Не следует…
– Я здесь, – Стидмен поднял на него взгляд, – потому что рабочие этой страны забыли свое место. Они забыли, мой юный мистер Коглин, что находятся на службе у тех, кто платит им жалованье и кормит их семьи. Вы знаете, к чему могут привести всего десять дней забастовки? Всего десять дней?
Дэнни пожал плечами.
– Они могут привести к тому, что средний бизнес начнет банкротиться. А массовые банкротства вызывают обрушение рынка. Кредиторы теряют деньги. Много денег. И им приходится сокращать собственный бизнес тоже. Банки теряют деньги, вкладчики теряют деньги, их компании теряют деньги, гибнут предприятия, в итоге забастовщики все равно теряют работу. Поэтому сама идея профсоюза имеет в основе своей червоточину, поэтому не пристало разумным людям обсуждать ее в приличном обществе. – Стидмен отпил бренди. – Я ответил на ваш вопрос, юноша?
– Не совсем понимаю, как приложить ваши рассуждения к государственному сектору.
– Для этого сектора они втрое вернее, – ответил Стидмен.
Дэнни натянуто улыбнулся и повернулся к Маккенне:
– Что же, Служба особых отрядов теперь преследует профсоюзы, Эдди?
– Мы преследуем подрывные элементы. Тех, кто представляет угрозу обществу. – Он расправил широкие плечи, глядя на Дэнни. – Мне нужно, чтобы ты где-то набрался опыта. Лучше начинать на местном уровне.
– В нашем профсоюзе.
– Это вы его так называете.
– А при чем тут «мятеж с актами насилия»?
– Для тебя такая операция – своего рода ближний рейд, – объяснил Маккенна. – Ты поможешь нам выяснить, кто там всем заправляет, и тогда мы сможем посылать тебя за крупной дичью.
Дэнни кивнул:
– Что мне за это будет?
Отец наклонил голову, глаза у него сощурились, превратившись в щелочки.
Мадиган, замначальника полиции, произнес:
– Не знаю, необходимо ли сейчас…
– Что тебе за это будет? – промолвил отец. – Если успешно справишься с обоими заданиями – с Клубом, а потом еще и с большевиками?
– Да.
– Золотой значок. – Отец улыбнулся. – Ты ведь рассчитывал на это?
Дэнни чуть не заскрипел зубами:
– Предложение или делается, или нет.
– Если ты принесешь нам необходимые сведения о так называемом полицейском профсоюзе. А потом внедришься в группу радикалов по нашему выбору и добудешь информацию, которая позволит предотвратить готовящийся акт насилия… – Томас Коглин взглянул на Мадигана, потом снова на Дэнни. – В таком случае мы сделаем тебя первым претендентом на повышение.
– Я не хочу быть претендентом. Я хочу золотой значок.
Спустя какое-то время отец заметил:
– Что ж, парень знает, чего хочет, а?
– Знает, – подтвердил Клод Месплед.
– Да уж известное дело, – откликнулся Патрик Доннеган.
Из-за двери до Дэнни донесся голос матери: она была на кухне, слов разобрать не удавалось, но в ответ Нора засмеялась, и Дэнни, услышав ее смех, живо представил себе трепещущие прожилки на Нориной шее.
Отец зажег сигару:
– Золотой значок человеку, который возьмет нескольких радикалов и даст нам знать, что замышляют в Бостонском клубе.
Дэнни выдержал отцовский взгляд. Вытащил папиросу «Мюрад» из своей пачки, размял, прежде чем закурить.
– И гарантии – в письменном виде, – произнес он.
Эдди Маккенна фыркнул. Клод Месплед, Патрик Доннеган и Мадиган, замначальника полиции, опустили глаза и стали смотреть на свои башмаки, на ковер. Чарльз Стидмен зевнул.
Отец поднял бровь, словно бы восхищаясь сыном. Но Дэнни знал, что, хотя Томас Коглин умеет изображать на лице целую гамму разнообразных эмоций, восхищение в их число не входит.
– Для тебя это проверка, которая определит всю твою дальнейшую жизнь. – Отец наклонился к нему, и лицо его осветилось чувством, которые многие приняли бы за удовольствие. – Или ты предпочтешь пройти испытание когда-нибудь потом?
Дэнни промолчал.
Отец снова обвел взглядом комнату. Наконец он пожал плечами и посмотрел сыну в глаза:
– По рукам.
К тому времени, как Дэнни вышел из кабинета, мать и Джо уже легли спать и в доме было темно. Он вышел на крыльцо, потому что чувствовал: этот дом теснит его в плечах, давит на голову; он сел на ступеньку и попытался решить, что же ему делать дальше. По всей Кей-стрит окна не горели, и во всей округе стояла такая тишина, что слышен был негромкий плеск волн в бухте, в нескольких кварталах отсюда.
– Ну, какую грязную работу они тебе предложили на этот раз? – Нора встала рядом, прислонившись к двери.
Он повернулся, чтобы посмотреть на нее. Смотреть было мучительно, но он не отводил взгляда.
– Не такую уж грязную.
– Но и не очень-то чистую, разве не так?
– Ты к чему клонишь?
– К чему я клоню? – Она вздохнула. – Ты давно уже не выглядишь счастливым.
– А как должен выглядеть счастливый? – спросил он.
Она зябко обхватила себя руками:
– Полной противоположностью тебе.
Минуло больше пяти лет с тех пор, как в канун Рождества отец Дэнни пронес Нору О’Ши через эту самую дверь, держа ее в охапке, точно дрова. Томас Коглин сообщил семье, что нашел ее у доков близ Нортерн-авеню: ее осаждали хулиганы, когда появились Томас и дядюшка Эдди, браво размахивая своими тяжелыми дубинками, словно патрульные-первогодки. Вы только поглядите на эту беспризорную бедняжку, кожа да кости! И когда дядюшка Эдди заметил, что сегодня канун Рождества, а бедная девчонка выдавила из себя хриплое «спасибо вам, любезный сэр, спасибо», то голос ее живо напомнил его собственную матушку, упокой ее Господь, и не иначе как это знак самого Христа, ниспосланный ровнехонько перед Его днем рождения.
Даже маленький Джо, которому тогда было всего шесть и которого еще зачаровывали высокопарные речи отца, не купился на эту байку, но она все-таки привела семейство в необыкновенно христианское расположение духа, и Коннор отправился напустить ванну, а мать дала чашку чая этой бледной девушке с широко расставленными запавшими глазами. Та посматривала на Коглинов, и ее голые грязные плечи выглядывали из-под полицейской шинели, словно мокрые булыжники.
А потом она встретилась с Дэнни взглядом, и в нем блеснуло что-то будоражаще знакомое. В то мгновение, которое в последующие годы он десятки раз прокручивал в голове, ему почудилось, будто его собственное сердце смотрит на него глазами этой оголодавшей девочки.
Чушь, сказал он себе. Чушь.
Скоро он понял, как быстро эти глаза умеют меняться – как излучаемый ими свет, казалось отражающий его собственные мысли, вдруг меркнет или превращается в фальшиво оживленный блеск. Но, уже зная, что этот свет таится где-то внутри, Дэнни постоянно ждал, что он вот-вот вспыхнет, и увлекся безумной мечтой – научиться его вызывать.
И вот теперь, на крыльце, она пристально глядела на него, не произнося ни слова.
– Где Коннор? – спросил он.
– Пошел в бар. Просил передать, что будет у «Генри», если ты станешь его искать.
Короткие светло-песочные кудри обнимали ее голову, заканчиваясь чуть ниже ушей. Нора была не высокая и не маленькая, и под ее кожей все время что-то пульсировало. Казалось, у нее отсутствовала какая-то защитная прослойка и, если приглядеться, увидишь, как кровь течет по жилам.
– Слышал, у вас с ним роман.
– Перестань.
– Я так слышал.
– Коннор – мальчишка.
– Постарше тебя. Ему двадцать шесть.
Она пожала плечами:
– Все равно мальчишка.
– Вы с ним гуляете? – Дэнни щелчком выбросил окурок на улицу и посмотрел на Нору.
– Я не знаю, что мы с ним делаем, Дэнни. – Голос ее звучал устало. И похоже, устала она не столько от сегодняшних дел, сколько от него. От этого он ощутил себя ребенком, капризным и ранимым. – Хочешь, чтобы я сказала, что не чувствую себя в неоплатном долгу перед твоим отцом, перед всей вашей семьей? И что я ни за что не выйду за твоего брата?
– Да, – ответил Дэнни, – я хотел бы это услышать.
– Ну что ж, я этого сказать не могу.
– Ты готова выйти за него из благодарности?
Она вздохнула и прикрыла глаза:
– Я еще не знаю.
Горло у Дэнни сжалось.
– А когда выяснится, что ты оставила мужа в своей…
– Он мертв, – свистящим шепотом произнесла она.
– Для тебя – да. Но это не то же самое, что по-настоящему мертв, верно?
Глаза у нее вспыхнули.
– Что ты хочешь сказать, мальчик?
– Как, по-твоему, Коннор отнесется к этой новости?
– Я могу только надеяться, – проговорила она с прежней усталостью в голосе, – что он отнесется к ней лучше, чем ты.
Дэнни помолчал; они глядели друг на друга через то небольшое пространство, которое их разделяло, и ему хотелось верить, что его глаза столь же безжалостны, как и ее.
– Не надейся, – сказал он и сошел по лестнице в темноту.
Глава пятая
Через неделю после того, как Лютер вступил в законный брак, они с Лайлой подыскали себе домик близ Арчер-стрит, на Элвуд-авеню, с одной спальней, водопроводом и удобствами. Лютер в бильярдной «Золотая гусыня» потолковал с ребятами, и они рассказали, что ежели нужна работа, то стоит заглянуть в гостиницу «Талса», по ту сторону железной дороги на Санта-Фе, в белой части города. Там денежки просто сыплются с веток, Деревня.
Лютер не обижался, что они его обзывают Деревней, главное, чтоб не слишком к этому привыкали. Он двинул в ту гостиницу и поговорил там с одним типом по имени Старик Байрон Джексон. Этот самый Старик Байрон (все его так звали, даже те, что постарше его) возглавлял профсоюз носильщиков. Он сказал, что для начала поставит Лютера лифтером, а там посмотрим.
Так что Лютер начал работать на лифтах, и даже это оказалось сущей золотой жилой: постояльцы ему давали по четвертаку [30] почти всякий раз, когда он поворачивал рычаг или открывал дверцы. Да уж, Талса просто купалась в нефтяных деньгах! Здесь разъезжали на самых больших авто и носили самые большие шляпы и самые шикарные наряды, здесь мужчины курили сигары толщиной с бильярдный кий, а женщины вовсю благоухали духами и пудрой. В Талсе все ходили быстро. Здесь быстро ели с больших тарелок и быстро пили из высоких стаканов. Мужчины то и дело хлопали друг друга по спине, наклонялись, шептали что-то друг другу на ухо и разражались хохотом.
После работы все носильщики, лифтеры и швейцары тянулись обратно в Гринвуд. Они вваливались в бильярдные и бары возле Первой и Адмирал-стрит и уж там вовсю пили, и танцевали, и дрались. Одни нажирались индейским пивом «чокто» и ржаным виски, другие кайфовали от опиума или – в последнее время все чаще – от героина.
Лютер покорешился с этими ребятами всего недели две, когда кто-то из них мимоходом спросил, не желает ли он – явно парень не промах – малость подзаработать на стороне. И не успел он оглянуться, как уже собирал ставки в подпольной лотерее у Скиннера Бросциуса, которого уважительно звали Деканом оттого, что он, как все отлично знали, внимательно приглядывал за своей паствой и обрушивал на отступников гнев Господень. Рассказывали, что давно в Луизиане этот самый Декан Бросциус был знатный игрок, выиграл кругленькую сумму в ту же ночь, когда кого-то там порешил, и события эти вполне могли быть как-то связаны. И явился в Гринвуд с полным карманом зелененьких и с несколькими девицами, которых тут же начал сдавать внаем. Когда же девицы стали задумываться о деловом партнерстве в этом предприятии, он каждую прилично вознаградил и отпустил на все четыре стороны, после чего нанял выводок девушек посвежее, уже и думать не думавших ни о каком партнерстве. Затем этот самый Декан Бросциус расширил бизнес, занявшись барами, подпольными лотереями, индейским пивом, героином, опиумом, и всякий гринвудец, который трахался, нюхал, кололся, выпивал или делал ставки, сразу же знакомился или с Деканом, или с кем-то, кто на него работал.
Декан Бросциус весил больше четырехсот фунтов. Мягко говоря, побольше. И частенько, выбираясь подышать вечерним воздухом где-нибудь в районе Первой и Адмирал-стрит, он проделывал это в старом деревянном кресле-качалке немалых размеров, к которому кто-то приладил колесики. У Декана имелись двое подручных, скуластых, тощих как смерть, настоящих сукиных сынов, по кличке Франт и Дымарь, и вечерами и ночами они его катали по городу, а он распевал. Голос у него был прекрасный, высокий и сильный. Он пел то спиричуэлс, то каторжные песни, то даже «Я житель ночи в городке рассветном», переделав ее на собственный манер, и получалось у него, черт побери, куда лучше, чем на пластинке у белого Байрона Харлана [31]. И вот, стало быть, он раскатывал туда-сюда по Первой улице и пел таким расчудесным голосом, что некоторые даже поговаривали, будто Господь отнял этот самый голос у кое-кого из своих ангелов, чтобы не порождать зависть в рядах небесного воинства. Между тем Декан Бросциус хлопал в ладоши, лоб у него покрывался бисеринками пота, и его широченная улыбка сияла, как радужная форель, так что народ даже забывал, кто он такой есть, этот самый Декан. Но если затесывался в толпу какой-нибудь его должник, то за всеми этими улыбками, и бисеринками пота, и сладким пением он видел нечто такое, что навсегда отпечатывалось и в нем, и в его детях, даже если он еще не произвел их на свет.
Джесси Болтун сообщил Лютеру, что в последний раз, когда кто-то серьезно наехал на Декана («Я хочу сказать – наехал без-всякого-уважения», – уточнил Джесси), тот встал и просто-напросто уселся на этого сукина сына. Поерзал на месте, дожидаясь, пока замолкнут вопли, потом глядь – а негр-то сковырнулся.
– Ты б мне раньше это дело обсказал, пока я к нему еще не нанялся, – заметил Лютер.
– Да ты ж собираешь ставочки в грязной лотерее, Деревня. Думаешь, такой штукой станет заправлять кто-нибудь симпатичный?
– Сколько раз тебе говорить, хватит звать меня Деревней, – отозвался Лютер.
Они закладывали в «Золотой гусыне» после того, как целый день улыбались белым по ту сторону железки, и Лютер чувствовал: спиртного в его жилах уже столько, что ничего для него сейчас нет невозможного.
Скоро у Лютера будет полно времени, чтобы поразмыслить, как это он докатился до собирания ставок для Декана, и он не сразу поймет, что деньги тут были ни при чем: черт побери, да в гостинице «Талса», если, понятное дело, учитывать чаевые, он заколачивал в два раза больше, чем на военном заводе. И ведь не то чтоб ему хотелось сделать карьеру вымогателя. Слава богу, в Колумбусе он навидался тех, кому не терпелось вскарабкаться по этой лесенке. Обычно они с нее быстро падали с громкими воплями. Тогда почему? Видно, причиной тому был их дом на Элвуд-авеню, словно бы обступавший его, врезаясь ему в плечи всеми своими карнизами. И еще Лайла: ну да, уж как он ее любил, даже сам иногда удивлялся, до чего сильно, и когда она просыпалась, помаргивая со сна, сердце у него просто вспыхивало.
Но не успел он свыкнуться с этой самой любовью, немного ее обмозговать, спокойно порадоваться ей, как – глядь – у Лайлы в животе уже его ребенок, а ведь ей только двадцать, да и Лютеру всего-навсего двадцать три. Ребенок – ответственность до самого-самого конца жизни. Существо, которое будет взрослеть, пока ты будешь стареть. Которому наплевать, что ты устал, что ты пытаешься сосредоточиться на чем-то еще, что тебе хочется поваляться со своей женщиной. Ребенок просто есть, его вбрасывает в самую сердцевину твоей жизни, и он орет до посинения.
Лютер, который собственного отца никогда не знал, сейчас был, черт побери, уверен, что до ответственности он дорастет в свое время, но покамест ему хотелось пожить на всю катушку, – жизнью, сдобренной для остроты кое-какой опасностью, чтоб было что вспомнить, когда он будет сидеть в своей качалке и возиться с внучатами. Они будут смотреть, как старик по-дурацки улыбается, а он будет вспоминать молодого бычка, колобродившего по ночам с Джесси и преступавшего закон совсем чуть-чуть, просто чтоб показать, что этому самому закону не подчиняется.
Джесси Болтун стал первым и самым близким другом из тех, которыми он обзавелся в Гринвуде, и скоро это обернулось кое-какими проблемами. Первое имя у него было Кларенс, второе – Джессап; обычно звали его Джесси, а еще чаще – Джесси Болтуном. Что-то в нем было такое, что привлекало к нему и мужчин, и женщин. Он служил коридорным и запасным лифтером в гостинице «Талса», и у него был прямо-таки дар поднимать всем настроение, так что благодаря ему день пролетал как птичка. То, что Джесси наградили кличкой, было только справедливо, ибо сам он постоянно проделывал это с каждым встречным (он-то в первый раз и обозвал Лютера Деревней, дело было в «Золотой гусыне»), и клички эти слетали у него с языка так быстро и такие меткие, что обычно их обладателя сразу же все начинали называть тем прозвищем, которым окрестил его Джесси.
Джесси, бывало, сновал по вестибюлю «Талсы», толкая перед собой латунную тележку или волоча чьи-нибудь чемоданы, то и дело выкликая: «Как жисть, Стройняга?» или: «Сам же знаешь, это чистая правда, Тайфунчик», вечно прибавляя: «Хе-хе, точно-точно», и еще до ужина все начинали Бобби звать Стройнягой, а Джеральда – Тайфунчиком, и такой обмен обыкновенно всем приходился по вкусу.
А еще Лютер с Джесси Болтуном устраивали в часы затишья гонки на лифтах; а еще они, работая у багажной стойки, заключали пари, сколько через них пройдет чемоданов, и они носились как угорелые и все время сияли-улыбались белым, которые звали их обоих Джорджами, хотя на них обоих висели латунные таблички с именами. И уже после того, как они возвращались назад в Гринвуд, перейдя через железную дорогу, ведущую к Фриско, и наклюкивались в барах и тирах близ Адмирал-стрит, они все равно не теряли бодрости, потому что оба были остры на язык и быстры на ноги, и Лютер чувствовал, что между ними установилось братство, которого ему здесь очень не хватало, – такое братство было у него в Колумбусе с Клещом Джо Бимом, Энеем Джеймсом и некоторыми другими, с кем он гонял мячик, выпивал и, пока не появилась Лайла, бегал по бабам.
Да, в Гринвуде жизнь по-настоящему расцветала по вечерам, под щелканье киев, под звуки гитар и саксофонов, с выпивкой, со всеми этими мужиками, расслаблявшимися после того, как их столько часов подряд называли «Джорджами», «сынками», «малыми», в зависимости от того, что взбредет в голову белому. И если после человек расслабляется с другими такими же, это не только простительно, но и понятно, от него можно этого ожидать – ожидать, что в конце такого вот дня он отдохнет как следует, в хорошей компании.
Джесси был не только проворный парень (а они с Лютером собирали ставки в одной зоне, притом проделывали это быстро), но и парень крупный. Пускай и не такой крупный, как Декан Бросциус, но здоровенный, чего уж там. И не дурак насчет героина. А также насчет жареных цыплят, ржаного виски, толстозадых баб, болтовни, пива «чокто» – но героин он любил больше всего, что да, то да.
– Черт подери, – говаривал он, – негритосу вроде меня нужна какая-то штука, чтобы сбавить прыть, а то белые его пристрелят, и он не успеет захватить весь мир. Скажи, я прав, Деревня? Ну, скажи. Потому что, как ни крути, это так, сам знаешь.
Штука в том, что эта самая потребность (а она у Джесси была под стать ему самому – не хилая) обходилась дороговато, и, хотя он нахватывал больше чаевых, чем любой другой в «Талсе», проку от этого было мало, потому что в конце смены все чаевые валили в общий котел и делили поровну. И хотя он собирал ставки, работая на Декана, и работа эта, ясное дело, оплачивалась (сборщики получали по два цента с каждого доллара, какой потеряет клиент, а гринвудские клиенты теряли почти все, что ставили), – Джесси не удавалось сводить концы с концами.
Вот он и мухлевал, утаивал доходец.
Ставки в подпольной лотерее принимались во владениях Декана Бросциуса по одному простому закону, проще некуда: без всяких там кредитов. Желаешь поставить дайм на какой-нибудь номер – будь любезен, плати сборщику одиннадцать центов, пока он не ушел из твоего сектора. Потому как один цент – комиссионные. Ставишь полдоллара – раскошелься на пятьдесят пять центов. Ну и так далее.
Декан Бросциус считал, что нет смысла охотиться за пригородными неграми и выколачивать из них деньги. Для взимания серьезных долгов у него имелись серьезные люди, а отрывать неграм руки-ноги ради каких-то грошей – этим он не мог себе позволить заморачиваться. Но этими самыми грошами, если их сложить, можно было бы набить несколько почтовых мешков, да что там, целый сарай, в те славные деньки, когда люди верили, что удача прямо-таки носится в воздухе.
А поскольку сборщики таскали эту самую наличность с собой, вполне понятно, что Декану Бросциусу приходилось отбирать ребят, которым он доверял. Но Декан не стал бы Деканом, если бы верил каждому встречному-поперечному, и Лютер всегда держал в уме, что за ним наверняка приглядывают. Не каждый раз, так через раз. Сам он никогда не видал этих самых приглядывающих, но, когда работаешь, иметь это в виду не повредит.
Джесси произнес:
– Переоцениваешь ты Декана, парень. Не может он повсюду расставить своих шпиков. И даже если так, они ж все равно люди-человеки. Вот ты станешь за стол, и где им различить, придет играть один только папаша – или в придачу еще и мамаша, дедуля и дядя Джим? Ты ведь, ясное дело, не схапаешь у них все четыре доллара. А если ты стянешь всего один? Кто увидит? Всеведущий Господь? Да и то, если только он смотрит. Но Декан-то никакой не Господь.
Чего уж там. Понятно, не Господь. Декан – совсем другая статья.
Джесси ударил по пирамиде из шести шаров и промазал. Глянул на Лютера, лениво пожал плечами. По его масленым глазам Лютер заключил, что он кольнулся – видать, в ближайшем темном переулочке, пока Лютер отлучался в уборную.
Лютер закатил шар номер двенадцать.
Джесси оперся на кий, чтобы не упасть, потом пошарил за спиной, нащупывая кресло. Убедившись, что оно в точности у него под задницей, опустился в него и причмокнул.
Лютер не удержался:
– Твоя дурь тебя когда-нибудь прикончит, парень.
Джесси улыбнулся и погрозил ему пальцем:
Лютер не обижался, что они его обзывают Деревней, главное, чтоб не слишком к этому привыкали. Он двинул в ту гостиницу и поговорил там с одним типом по имени Старик Байрон Джексон. Этот самый Старик Байрон (все его так звали, даже те, что постарше его) возглавлял профсоюз носильщиков. Он сказал, что для начала поставит Лютера лифтером, а там посмотрим.
Так что Лютер начал работать на лифтах, и даже это оказалось сущей золотой жилой: постояльцы ему давали по четвертаку [30] почти всякий раз, когда он поворачивал рычаг или открывал дверцы. Да уж, Талса просто купалась в нефтяных деньгах! Здесь разъезжали на самых больших авто и носили самые большие шляпы и самые шикарные наряды, здесь мужчины курили сигары толщиной с бильярдный кий, а женщины вовсю благоухали духами и пудрой. В Талсе все ходили быстро. Здесь быстро ели с больших тарелок и быстро пили из высоких стаканов. Мужчины то и дело хлопали друг друга по спине, наклонялись, шептали что-то друг другу на ухо и разражались хохотом.
После работы все носильщики, лифтеры и швейцары тянулись обратно в Гринвуд. Они вваливались в бильярдные и бары возле Первой и Адмирал-стрит и уж там вовсю пили, и танцевали, и дрались. Одни нажирались индейским пивом «чокто» и ржаным виски, другие кайфовали от опиума или – в последнее время все чаще – от героина.
Лютер покорешился с этими ребятами всего недели две, когда кто-то из них мимоходом спросил, не желает ли он – явно парень не промах – малость подзаработать на стороне. И не успел он оглянуться, как уже собирал ставки в подпольной лотерее у Скиннера Бросциуса, которого уважительно звали Деканом оттого, что он, как все отлично знали, внимательно приглядывал за своей паствой и обрушивал на отступников гнев Господень. Рассказывали, что давно в Луизиане этот самый Декан Бросциус был знатный игрок, выиграл кругленькую сумму в ту же ночь, когда кого-то там порешил, и события эти вполне могли быть как-то связаны. И явился в Гринвуд с полным карманом зелененьких и с несколькими девицами, которых тут же начал сдавать внаем. Когда же девицы стали задумываться о деловом партнерстве в этом предприятии, он каждую прилично вознаградил и отпустил на все четыре стороны, после чего нанял выводок девушек посвежее, уже и думать не думавших ни о каком партнерстве. Затем этот самый Декан Бросциус расширил бизнес, занявшись барами, подпольными лотереями, индейским пивом, героином, опиумом, и всякий гринвудец, который трахался, нюхал, кололся, выпивал или делал ставки, сразу же знакомился или с Деканом, или с кем-то, кто на него работал.
Декан Бросциус весил больше четырехсот фунтов. Мягко говоря, побольше. И частенько, выбираясь подышать вечерним воздухом где-нибудь в районе Первой и Адмирал-стрит, он проделывал это в старом деревянном кресле-качалке немалых размеров, к которому кто-то приладил колесики. У Декана имелись двое подручных, скуластых, тощих как смерть, настоящих сукиных сынов, по кличке Франт и Дымарь, и вечерами и ночами они его катали по городу, а он распевал. Голос у него был прекрасный, высокий и сильный. Он пел то спиричуэлс, то каторжные песни, то даже «Я житель ночи в городке рассветном», переделав ее на собственный манер, и получалось у него, черт побери, куда лучше, чем на пластинке у белого Байрона Харлана [31]. И вот, стало быть, он раскатывал туда-сюда по Первой улице и пел таким расчудесным голосом, что некоторые даже поговаривали, будто Господь отнял этот самый голос у кое-кого из своих ангелов, чтобы не порождать зависть в рядах небесного воинства. Между тем Декан Бросциус хлопал в ладоши, лоб у него покрывался бисеринками пота, и его широченная улыбка сияла, как радужная форель, так что народ даже забывал, кто он такой есть, этот самый Декан. Но если затесывался в толпу какой-нибудь его должник, то за всеми этими улыбками, и бисеринками пота, и сладким пением он видел нечто такое, что навсегда отпечатывалось и в нем, и в его детях, даже если он еще не произвел их на свет.
Джесси Болтун сообщил Лютеру, что в последний раз, когда кто-то серьезно наехал на Декана («Я хочу сказать – наехал без-всякого-уважения», – уточнил Джесси), тот встал и просто-напросто уселся на этого сукина сына. Поерзал на месте, дожидаясь, пока замолкнут вопли, потом глядь – а негр-то сковырнулся.
– Ты б мне раньше это дело обсказал, пока я к нему еще не нанялся, – заметил Лютер.
– Да ты ж собираешь ставочки в грязной лотерее, Деревня. Думаешь, такой штукой станет заправлять кто-нибудь симпатичный?
– Сколько раз тебе говорить, хватит звать меня Деревней, – отозвался Лютер.
Они закладывали в «Золотой гусыне» после того, как целый день улыбались белым по ту сторону железки, и Лютер чувствовал: спиртного в его жилах уже столько, что ничего для него сейчас нет невозможного.
Скоро у Лютера будет полно времени, чтобы поразмыслить, как это он докатился до собирания ставок для Декана, и он не сразу поймет, что деньги тут были ни при чем: черт побери, да в гостинице «Талса», если, понятное дело, учитывать чаевые, он заколачивал в два раза больше, чем на военном заводе. И ведь не то чтоб ему хотелось сделать карьеру вымогателя. Слава богу, в Колумбусе он навидался тех, кому не терпелось вскарабкаться по этой лесенке. Обычно они с нее быстро падали с громкими воплями. Тогда почему? Видно, причиной тому был их дом на Элвуд-авеню, словно бы обступавший его, врезаясь ему в плечи всеми своими карнизами. И еще Лайла: ну да, уж как он ее любил, даже сам иногда удивлялся, до чего сильно, и когда она просыпалась, помаргивая со сна, сердце у него просто вспыхивало.
Но не успел он свыкнуться с этой самой любовью, немного ее обмозговать, спокойно порадоваться ей, как – глядь – у Лайлы в животе уже его ребенок, а ведь ей только двадцать, да и Лютеру всего-навсего двадцать три. Ребенок – ответственность до самого-самого конца жизни. Существо, которое будет взрослеть, пока ты будешь стареть. Которому наплевать, что ты устал, что ты пытаешься сосредоточиться на чем-то еще, что тебе хочется поваляться со своей женщиной. Ребенок просто есть, его вбрасывает в самую сердцевину твоей жизни, и он орет до посинения.
Лютер, который собственного отца никогда не знал, сейчас был, черт побери, уверен, что до ответственности он дорастет в свое время, но покамест ему хотелось пожить на всю катушку, – жизнью, сдобренной для остроты кое-какой опасностью, чтоб было что вспомнить, когда он будет сидеть в своей качалке и возиться с внучатами. Они будут смотреть, как старик по-дурацки улыбается, а он будет вспоминать молодого бычка, колобродившего по ночам с Джесси и преступавшего закон совсем чуть-чуть, просто чтоб показать, что этому самому закону не подчиняется.
Джесси Болтун стал первым и самым близким другом из тех, которыми он обзавелся в Гринвуде, и скоро это обернулось кое-какими проблемами. Первое имя у него было Кларенс, второе – Джессап; обычно звали его Джесси, а еще чаще – Джесси Болтуном. Что-то в нем было такое, что привлекало к нему и мужчин, и женщин. Он служил коридорным и запасным лифтером в гостинице «Талса», и у него был прямо-таки дар поднимать всем настроение, так что благодаря ему день пролетал как птичка. То, что Джесси наградили кличкой, было только справедливо, ибо сам он постоянно проделывал это с каждым встречным (он-то в первый раз и обозвал Лютера Деревней, дело было в «Золотой гусыне»), и клички эти слетали у него с языка так быстро и такие меткие, что обычно их обладателя сразу же все начинали называть тем прозвищем, которым окрестил его Джесси.
Джесси, бывало, сновал по вестибюлю «Талсы», толкая перед собой латунную тележку или волоча чьи-нибудь чемоданы, то и дело выкликая: «Как жисть, Стройняга?» или: «Сам же знаешь, это чистая правда, Тайфунчик», вечно прибавляя: «Хе-хе, точно-точно», и еще до ужина все начинали Бобби звать Стройнягой, а Джеральда – Тайфунчиком, и такой обмен обыкновенно всем приходился по вкусу.
А еще Лютер с Джесси Болтуном устраивали в часы затишья гонки на лифтах; а еще они, работая у багажной стойки, заключали пари, сколько через них пройдет чемоданов, и они носились как угорелые и все время сияли-улыбались белым, которые звали их обоих Джорджами, хотя на них обоих висели латунные таблички с именами. И уже после того, как они возвращались назад в Гринвуд, перейдя через железную дорогу, ведущую к Фриско, и наклюкивались в барах и тирах близ Адмирал-стрит, они все равно не теряли бодрости, потому что оба были остры на язык и быстры на ноги, и Лютер чувствовал, что между ними установилось братство, которого ему здесь очень не хватало, – такое братство было у него в Колумбусе с Клещом Джо Бимом, Энеем Джеймсом и некоторыми другими, с кем он гонял мячик, выпивал и, пока не появилась Лайла, бегал по бабам.
Да, в Гринвуде жизнь по-настоящему расцветала по вечерам, под щелканье киев, под звуки гитар и саксофонов, с выпивкой, со всеми этими мужиками, расслаблявшимися после того, как их столько часов подряд называли «Джорджами», «сынками», «малыми», в зависимости от того, что взбредет в голову белому. И если после человек расслабляется с другими такими же, это не только простительно, но и понятно, от него можно этого ожидать – ожидать, что в конце такого вот дня он отдохнет как следует, в хорошей компании.
Джесси был не только проворный парень (а они с Лютером собирали ставки в одной зоне, притом проделывали это быстро), но и парень крупный. Пускай и не такой крупный, как Декан Бросциус, но здоровенный, чего уж там. И не дурак насчет героина. А также насчет жареных цыплят, ржаного виски, толстозадых баб, болтовни, пива «чокто» – но героин он любил больше всего, что да, то да.
– Черт подери, – говаривал он, – негритосу вроде меня нужна какая-то штука, чтобы сбавить прыть, а то белые его пристрелят, и он не успеет захватить весь мир. Скажи, я прав, Деревня? Ну, скажи. Потому что, как ни крути, это так, сам знаешь.
Штука в том, что эта самая потребность (а она у Джесси была под стать ему самому – не хилая) обходилась дороговато, и, хотя он нахватывал больше чаевых, чем любой другой в «Талсе», проку от этого было мало, потому что в конце смены все чаевые валили в общий котел и делили поровну. И хотя он собирал ставки, работая на Декана, и работа эта, ясное дело, оплачивалась (сборщики получали по два цента с каждого доллара, какой потеряет клиент, а гринвудские клиенты теряли почти все, что ставили), – Джесси не удавалось сводить концы с концами.
Вот он и мухлевал, утаивал доходец.
Ставки в подпольной лотерее принимались во владениях Декана Бросциуса по одному простому закону, проще некуда: без всяких там кредитов. Желаешь поставить дайм на какой-нибудь номер – будь любезен, плати сборщику одиннадцать центов, пока он не ушел из твоего сектора. Потому как один цент – комиссионные. Ставишь полдоллара – раскошелься на пятьдесят пять центов. Ну и так далее.
Декан Бросциус считал, что нет смысла охотиться за пригородными неграми и выколачивать из них деньги. Для взимания серьезных долгов у него имелись серьезные люди, а отрывать неграм руки-ноги ради каких-то грошей – этим он не мог себе позволить заморачиваться. Но этими самыми грошами, если их сложить, можно было бы набить несколько почтовых мешков, да что там, целый сарай, в те славные деньки, когда люди верили, что удача прямо-таки носится в воздухе.
А поскольку сборщики таскали эту самую наличность с собой, вполне понятно, что Декану Бросциусу приходилось отбирать ребят, которым он доверял. Но Декан не стал бы Деканом, если бы верил каждому встречному-поперечному, и Лютер всегда держал в уме, что за ним наверняка приглядывают. Не каждый раз, так через раз. Сам он никогда не видал этих самых приглядывающих, но, когда работаешь, иметь это в виду не повредит.
Джесси произнес:
– Переоцениваешь ты Декана, парень. Не может он повсюду расставить своих шпиков. И даже если так, они ж все равно люди-человеки. Вот ты станешь за стол, и где им различить, придет играть один только папаша – или в придачу еще и мамаша, дедуля и дядя Джим? Ты ведь, ясное дело, не схапаешь у них все четыре доллара. А если ты стянешь всего один? Кто увидит? Всеведущий Господь? Да и то, если только он смотрит. Но Декан-то никакой не Господь.
Чего уж там. Понятно, не Господь. Декан – совсем другая статья.
Джесси ударил по пирамиде из шести шаров и промазал. Глянул на Лютера, лениво пожал плечами. По его масленым глазам Лютер заключил, что он кольнулся – видать, в ближайшем темном переулочке, пока Лютер отлучался в уборную.
Лютер закатил шар номер двенадцать.
Джесси оперся на кий, чтобы не упасть, потом пошарил за спиной, нащупывая кресло. Убедившись, что оно в точности у него под задницей, опустился в него и причмокнул.
Лютер не удержался:
– Твоя дурь тебя когда-нибудь прикончит, парень.
Джесси улыбнулся и погрозил ему пальцем: