Страница:
Дэнни узнал Федерико, как только тот ступил на крышу. Как-то раз он встретил его на лестнице, нагруженного какими-то коробками: учтивый старик в желтовато-коричневой полотняной одежде. Седые волосы и реденькие усы были коротко подстрижены; он ходил с тростью, словно аристократ, используя ее не как подпорку, а как тотем. Он снял свою мягкую шляпу, беседуя с миссис ди Масси, и потом глянул на Дэнни, сидевшего у парапета вместе с другими мужчинами. Дэнни поднялся, когда Федерико Абруцце приблизился к нему.
– Мистер Коглин, не так ли? – произнес он на чистейшем английском, сделав небольшой поклон.
– Мистер Абруцце. – Дэнни протянул ему руку. – Как ваша дочь?
Федерико пожал его кисть двумя своими и коротко кивнул:
– Прекрасно. Большое спасибо.
– А ваш внук?
– Хороший мальчик, – ответил Федерико. – Можно мне с вами поговорить?
Дэнни, перешагнув через разбросанные кости и монетки, отошел с Федерико к восточному краю крыши. Федерико извлек из кармана белейший платок и положил его на парапет, а затем произнес:
– Садитесь, пожалуйста.
Дэнни уселся на платок, чувствуя за спиной берег и воду, а в крови – выпитое вино.
– Славная ночь, – заметил Федерико. – Даже когда вокруг столько кашля.
– Да.
– Так много звезд.
Дэнни поднял глаза на яркую небесную россыпь. Потом снова перевел взгляд на Федерико Абруцце: ему показалось, что старик похож на вождя какого-то племени. Может быть, на мэра маленького городка, летними вечерами оделяющего жителей мудрыми советами на небольшой пьяцце.
Федерико проговорил:
– В нашей округе вас хорошо знают.
– Вот как? – отозвался Дэнни.
Тот кивнул:
– Говорят, что вы – редкостный пример ирландского полисмена, у которого нет предубеждения против итальянцев. Говорят, что вы здесь выросли и что даже после того, как у вас в участке взорвалась бомба, даже после того, как вы поработали на этих улицах и увидели худших из наших, вы все равно к каждому относитесь как к брату. А теперь вы спасли жизнь моей дочери и жизнь моего внука. Благодарю вас, сэр.
– Всегда рад, – ответил Дэнни.
Федерико поднес к губам папиросу и чиркнул спичкой о ноготь большого пальца. Он посмотрел на Дэнни сквозь огонек. В этом неверном свете он вдруг показался моложе, лицо его словно бы разгладилось, и Дэнни решил, что ему под шестьдесят, хотя издали можно было дать ему лет на десять больше.
Старик махнул папиросой:
– Я никогда не оставляю неоплаченных долгов.
– Вы мне ничего не должны, – возразил Дэнни.
– Должен, сэр, – ответил тот. – Должен. – У него был мягкий мелодичный голос. – Но затраты на иммиграцию в эту страну оставили мне лишь скромные средства. Может быть, сэр, вы примете от нас с дочерью самую малость – разрешите нам как-нибудь вечером что-то для вас приготовить? – Он положил руку на плечо Дэнни. – Конечно, когда она будет достаточно хорошо себя чувствовать.
Дэнни всматривался в его улыбку и думал об отсутствующем муже Тессы. Он умер? Или его никогда и не было? Судя по тому, что Дэнни знал об итальянских нравах и обычаях, он не мог себе представить, чтобы человек такого положения и воспитания, как Федерико, позволил невенчанной беременной дочери жить у себя в доме. А теперь, похоже, старик пытается сосватать Дэнни и Тессу.
До чего странно.
– Большая честь, сэр.
– Значит, договорились. – Федерико откинулся назад, прислонившись к стенке. – А честь это, напротив, для меня. Я вам передам, как только Тесса поправится.
– Жду с нетерпением.
Федерико и Дэнни прошли по крыше обратно к пожарной лестнице.
– Эта болезнь… – Федерико обвел жестом окрестные крыши. – Она уйдет?
– Надеюсь.
– И я тоже. В этой стране столько возможностей. Печально будет приучиться к страданию, как приучилась Европа… – Он повернулся к лестнице и обнял Дэнни за плечи. – Еще раз благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – ответил Дэнни.
Федерико спускался по чугунным ступенькам, зажав трость под мышкой, движения у него были плавные и уверенные, словно он вырос в предгорьях, где все время надо карабкаться вверх-вниз по каменистым холмам. Когда он скрылся, Дэнни поймал себя на том, что все еще глядит ему вслед, пытаясь осознать, что между ними произошло. Может быть, дело в том, как старик произносил «долг» или «страдание», словно по-итальянски эти слова означают нечто другое. Дэнни пытался размотать клубок, поймать нить, но вино оказалось крепче его, мысль ускользнула, и он вернулся к игре в кости.
Чуть позже они снова, по настоянию юного Бернардо Томаса, запустили змея, но нитка вырвалась у мальчика из пальцев. Не успел тот заплакать, как Клаудио издал торжествующий вопль, словно отпустить змея в свободный полет – это наивысшее мастерство. Мальчишку это убедило не сразу, он с дрожащим подбородком следил за удаляющимся змеем, и тогда на краю крыши собрались и другие взрослые. Они потрясали кулаками и кричали. Наконец Бернардо Томас стал смеяться и хлопать в ладоши, к нему присоединились остальные дети, и вскоре все они стояли рядом и радостно подгоняли змея ввысь, в бездонное темное небо.
К концу недели похоронным конторам уже пришлось нанять людей для охраны гробов. Это были люди самого разного сорта: одни, из частных охранных фирм, умели мыться и бриться; другие смахивали на бывших футболистов или боксеров; немногочисленные сторожа гробов Норт-Энда происходили из нижнего звена «Черной руки». Все эти стражи имели при себе дробовики или винтовки. Болели и плотники. Но даже если бы все они остались на ногах, едва ли им удалось бы удовлетворить возросший спрос. В Кэмп-Дэвенсе от гриппа в один день умерло шестьдесят три солдата. Грипп пробрался в доходные дома Норт-Энда и Южного Бостона, в меблированные комнаты на Сколли-сквер, на верфи Куинси и Веймута, затем покатил по железным дорогам; в газетах писали о вспышках инфекции в Хартфорде и Нью-Йорке.
Болезнь достигла Филадельфии в чудесный воскресный день. Люди высыпали на улицы, так как в честь наших доблестных войск и во славу Пробуждения Америки устраивались праздничные шествия. А уже через неделю похоронные дроги тащились по улицам, собирая покойников; палатки-морги раскинулись по всей Восточной Пенсильвании и Западному Нью-Джерси. В Чикаго эпидемия вначале охватила южные районы, затем восточные, а потом рельсы понесли ее через все Великие Равнины.
Ходили разные слухи. О вакцине, которая вот-вот появится. О германской подводной лодке, которую якобы заметили в Бостонской гавани, в трех милях от побережья; некоторые уверяли, что сами видели, как она поднялась из морской пучины и выпустила облако оранжевого дыма, который поплыл к берегу. Проповедники цитировали Апокалипсис и Книгу Иезекииля, где будто бы содержались пророчества о летучей отраве, которая ниспослана новому столетию в наказание за прелюбодеяния и богопротивные иммигрантские нравы. Настали последние времена, твердили они.
Среди низших слоев распространилась молва, будто от нее одно лекарство – чеснок. Или скипидар на кусочке сахара. Или керосин на сахаре, если скипидара достать не удастся. Так что доходные дома теперь смердели. Смердели запахами пота, испражнений, вонью умирающих, чесноком, скипидаром. Дэнни стискивало глотку, обжигало ноздри, и порой, когда голова кружилась от керосиновых паров, а нос забивало запахом чеснока, он думал, что подхватил-таки ее. Но нет. Он видел, как она валит с ног врачей, медсестер, коронеров, водителей «скорой помощи»; она свалила двух копов с 1-го участка и еще шестерых – с других. Но даже если бы она выкосила всех в этих местах, которые он так любил с непонятной ему самому страстью, он почему-то знал, что к нему она не пристанет.
Смерть миновала его на Салютейшн-стрит, она кружила над ним, подмигивала ему, но в итоге опускалась на кого-то другого. Поэтому он входил в съемные квартиры, куда отказывались войти другие полицейские, и в пансионы, и в меблированные комнаты, принося какое мог утешение этим людям, которые посерели и пожелтели из-за нее, этим людям, что лежали на матрасах, потемневших от пота.
На всем участке копы забыли и думать о выходных. Легкие грохотали, точно жестяной лист на ветру, рвота отливала темно-зеленым. В трущобах Норт-Энда стали рисовать крестики на дверях у зараженных, и все больше и больше народу спало на крышах. В иные дни Дэнни с несколькими другими копами 1-го участка штабелями складывали тела на тротуар, словно трубы, и ждали под полуденным солнцем прибытия перевозки. Он продолжал носить маску, но лишь потому, что иначе нарушил бы закон. Все эти маски – чушь собачья. Многие никогда их не снимали, а все равно умирали.
Однажды он вместе со Стивом Койлом и полудюжиной других копов отправился по вызову в район Портленд-стрит: многоквартирный дом, подозрение в убийстве. Они прошли по коридору, Стив постучал в дверь. Тип, открывший им, был в маске, но глаза у него были лихорадочные, а дыхание – прерывистое. Стив и Дэнни секунд двадцать пялились на рукоятку ножа, торчащую у него из груди, прежде чем осознали, что они перед собой видят.
– Что надо? – пробурчал мужчина.
Стив держал пальцы на кобуре с револьвером, но не вынимал его. Он вытянул руку вперед, чтобы жилец отступил.
– Кто вас ранил, сэр?
Эти слова послужили сигналом копам, толпившимся в коридоре, подтянуться ближе к Дэнни и Стиву.
– Я, – ответил мужчина.
– Вы сами себя ранили?
Тот кивнул, и Дэнни заметил, что за спиной у этого типа сидит на диване женщина. Она тоже была в маске, кожа у нее посинела, как бывает у заразившихся. И горло у нее было перерезано.
Мужчина прислонился к двери, и от этого движения на рубашке у него появилось новое темное пятно.
– Покажите руки, – велел Стив.
Тот поднял руки; в легких у него заклокотало от усилия.
– Может, кто-нибудь вынет из меня эту штуку?
– Отойдите от двери, сэр, – произнес Стив.
Раненый попятился и тяжело рухнул на задницу. Он сидел так, глядя на свои ляжки. Полицейские вошли в комнату. Никто не хотел прикасаться к больному, и Стив наставил на него револьвер.
Мужчина взялся за черенок ножа обеими руками и потянул, но тот не сдвинулся с места, и Стив проговорил:
– Опустите руки, сэр.
Мужчина отрешенно улыбнулся, опустил руки и вздохнул.
Дэнни посмотрел на мертвую женщину:
– Вы убили свою жену, сэр?
– Вылечил. Раз уж ничего другого для нее сделать не мог. Ясно вам?
Из глубины квартиры их окликнул коп Лео Вест:
– У нас тут дети.
– Живы? – крикнул Стив.
Мужчина на полу помотал головой:
– Их тоже вылечил.
– Трое, – крикнул Лео Вест. – Господи. – Он вышел из другой комнаты, бледный, с расстегнутым воротом. – Господи, – повторил он. – Проклятье.
– Нужно вызвать «скорую», – произнес Дэнни.
Расти Эборн горько усмехнулся:
– Ну конечно, Дэн. Когда они сейчас приезжают – через пять часов? Или через шесть?
Стив прокашлялся:
– Между прочим, этому типу «скорые» уже не нужны.
Он поставил ногу на плечо мертвеца и плавным движением уложил его на спину.
Через два дня Дэнни выносил из квартиры Тессы ее младенца. Федерико найти не удавалось, а миссис ди Масси сидела у постели Тессы, которая лежала, глядя в потолок, с мокрым полотенцем на лбу. Кожа у нее пожелтела, но она была в сознании. Сначала она глянула на Дэнни, потом на сверток у него на руках – кожа у новорожденного была сизой и шероховатой, как камень, – а потом снова уставилась в потолок. Дэнни снес мертвого ребенка вниз по лестнице, открыл дверь и вышел с ним наружу. Точно так же они со Стивом Койлом накануне вытащили отсюда тело Клаудио.
Дэнни старался почти каждый вечер звонить родителям и за время эпидемии сумел один раз навестить их. Он сидел с ними и Норой в гостиной дома на Кей-стрит, и они пили чай, просовывая края чашек под маски: Эллен Коглин требовала, чтобы семья носила их постоянно и повсюду, снимая лишь в собственных спальнях. Нора наливала всем чай. Обычно эту обязанность исполнял Эйвери Уоллис, но он уже три дня не выходил на работу. «Меня пробрало до самых костей», – сообщил он отцу Дэнни по телефону. Дэнни с детства знал Эйвери, еще с тех пор, когда они с Коннором были мальчишками, но ему только сейчас пришло в голову, что он никогда не приходил к Эйвери в гости, не знакомился с его семьей. Потому что Эйвери – цветной?
Именно так.
Потому что цветной.
Он оторвал взгляд от чашки, посмотрел на всю свою родню, непривычно молчаливую, неловко приподнимающую маски, чтобы отхлебнуть чаю, – и это зрелище одновременно поразило своей нелепостью и его, и Коннора. Они словно бы вновь стали мальчишками-алтарниками во время службы в церкви Врат Небесных: в ту пору, бывало, стоило одному из братьев покоситься на другого, как это вызывало у обоих смех. И не важно, сколько раз отец потом вытягивал их по задницам: они просто не могли сдержаться. Дело зашло так далеко, что взрослые приняли решение их разделить, и после шестого класса они уже никогда не прислуживали в церкви вместе.
Точно такое же чувство охватило их теперь. Дэнни прыснул, и следом за ним прыснул Коннор. А потом у них начался настоящий приступ хохота, они поставили чашки прямо на пол и покатывались со смеху.
– Что такое? – поинтересовался отец. – Что смешного?
– Ничего, – выдавил из себя Коннор; из-под маски голос его звучал глухо, и от этого Дэнни захохотал еще оглушительнее.
Мать смущенно и обиженно спрашивала:
– В чем дело? В чем дело?
– Господи боже, Дэн, – простонал Коннор. – Ну просто король на троне.
Дэнни знал, что брат говорит о Джо. Он попытался не смотреть, правда-правда, но все-таки скосил глаза и увидел мальчишку, восседавшего на таком огромном кресле, что даже башмаки не свешивались с сиденья. Сверкая своими глазищами, с этой потешной маской на лице, с чашкой чая на клетчатом колене бриджей, Джо смотрел на братьев так, словно они должны сейчас же перед ним объясниться. Но объяснения не существовало. Все это было так глупо, так смешно, а тут Дэнни еще заметил на мальчишке носки с узором ромбиками и зашелся еще сильнее.
Джо решил присоединиться к ним, а вскоре его примеру последовала Нора – поначалу робко, но потом все громче, потому что смех у Дэнни всегда был страшно заразительный, и никто не мог припомнить, когда в последний раз Коннор хохотал так свободно, так неудержимо. Но тут Коннор чихнул, и все сразу же перестали смеяться.
Мелкие красные брызги усеяли его маску изнутри и просочились наружу.
– Пресвятая Дева, – вымолвила мать и перекрестилась.
– Что с вами? – спросил Коннор. – Я просто чихнул.
– Коннор, – охнула Нора. – О господи, Коннор, милый.
– Что?
– Кон, – Дэнни выбрался из кресла, – сними-ка маску.
– О нет, нет, нет, – зашептала мать.
Коннор стащил маску. Он вгляделся в нее, коротко кивнул и вздохнул.
– Пошли в ванную, посмотрим, – сказал ему Дэнни.
Сначала никто не пошевелился. Дэнни отвел Коннора в ванную и заперся изнутри, а потом услышал, что семейство собралось в коридоре.
– Голову запрокинь, – велел Дэнни.
Коннор запрокинул голову.
– Дэн… – произнес он.
Кто-то повернул ручку снаружи. Голос отца:
– Открой.
– Минутку, – отозвался Дэнни.
– Дэн, – сказал Коннор; голос у него еще дрожал от недавнего смеха.
– Можешь не двигать головой? Ничего нет смешного.
– Ты мне прямо в нос смотришь.
– Сам знаю. Заткнись.
– Корки есть?
– Почти нет.
Дэнни почувствовал, как его собственные губы растягиваются в улыбке. Да, Коннору надо отдать должное: обычно серьезен, как могила, а теперь, буквально на краю этой могилы, не может оставаться серьезным.
Кто-то снова затряс дверь и застучал.
– Я одну выковырял, – сообщил Коннор.
– Что?
– Как раз перед тем, как мама принесла чай. Я был тут, в ванной. Весь палец засунул в ноздрю, Дэн. Огромная была, жутко мешалась.
– Что-что ты сделал?
– Выковырял корку, – повторил Коннор. – Думаю, мне следует подстричь ногти.
Дэнни уставился на него, и Коннор рассмеялся. Дэнни шлепнул его по щеке, и Коннор ответил «кроличьим ударом» в шею. Когда они распахнули дверь перед семейством, бледным и сердитым, то уже снова хохотали, словно малолетние проказливые мальчишки.
– Все у него в полном порядке.
– У меня все в полном порядке. Просто кровь носом пошла. Смотри, мама, уже перестало.
– Возьми на кухне новую маску, – бросил отец и, с отвращением махнув рукой, направился обратно в гостиную.
Дэнни заметил, что Джо смотрит на них и в глазах его сквозит что-то отдаленно напоминающее удивление.
– Носовое кровотечение, – внушительно сказал он, обращаясь к Джо.
– Это не смешно, – заметила мать раздраженным голосом.
– Я понимаю, мама, – ответил Коннор, – я понимаю.
– Я тоже, – произнес Дэнни, поймав взгляд Норы, почти такой же, как у их матери, и вспомнив, как она только что назвала его брата «милым».
Когда это началось?
– Нет, вы не понимаете, – возразила мать. – Вы оба совсем ничего не понимаете. И никогда не понимали.
Она вошла в свою спальню и закрыла за собой дверь.
Стив Койл болел уже часов пять, когда об этом узнал Дэнни. Утром Стив проснулся и обнаружил, что ляжки у него размякли, икры распухли, ступни подергиваются, а в голове пульсирует боль. Он не стал терять время и притворяться, будто у него что-то другое, не это. Выскользнул из спальни, которую в эту ночь делил с вдовой Койл, схватил одежду и был таков. Без малейшего промедления, хоть ноги подкашивались под ним, словно решили оставаться на месте, даже если туловище будет продолжать двигаться.
Через несколько кварталов, рассказывал он Дэнни, эти вшивые ноги адски заболели. На каждом шагу он просто выл, черт дери. Он попытался доковылять до трамвайной остановки, но тут сообразил, что перезаразит весь вагон. Впрочем, он вспомнил, что трамваи все равно не ходят. Тогда пешком. Одиннадцать кварталов – от вершины холма Мишн-хилл, то есть от квартирки вдовы Койл, где нет горячей воды, и вниз, вниз, до больницы Питера Бента Брайэма. Добрался он до нее уже, черт подери, чуть не ползком, сложившись пополам, точно сломанная спичка, и внутри у него все сводило судорогой – живот, грудь, глотку, елки-палки. И голову, боже ты мой. Когда он оказался у приемной стойки, он чувствовал себя так, словно кто-то забивает ему в лоб здоровенную трубу.
Все это он поведал Дэнни сквозь пару кисейных занавесок, висевших в инфекционной палате отделения интенсивной терапии больницы Брайэма. В середине дня, когда Дэнни пришел его навестить, в палате больше никого не было, только под простыней по ту сторону прохода бугрилось чье-то тело. Остальные койки стояли пустые, занавески возле них были раздвинуты. Ощущение от этого было почему-то даже более жуткое.
Дэнни выдали маску и перчатки; перчатки он сунул в карман, а маску повесил на шею. Но все-таки разговаривал со Стивом через кисею. Он не боялся, что подхватит заразу. Пускай Создатель сам решает, как с тобой быть, иначе получится – ты не веришь, что Он тебя создал. Но смотреть, как она лишает Стива сил, обращает его в труху, – это совсем другое дело. Не умирать, а лишь смотреть.
Стив говорил так, словно одновременно пытался прополоскать горло. Слова с трудом проталкивались сквозь мокроту.
– Вдова не пришла. Представляешь?
Дэнни на это ничего не ответил. Он встречался с вдовой Койл один-единственный раз, и у него осталось впечатление чего-то суетливого и тревожно-себялюбивого.
– Не вижу тебя. – Стив прокашлялся.
– А я тебя вижу, старина, – ответил Дэнни.
– Отодвинь занавеску, а?
Дэнни не сразу пошевелился.
– Страшно? Я тебя не виню. Ладно, не надо.
Дэнни подался вперед, потом отклонился назад, и так несколько раз. Поддернул брюки. Снова наклонился. И отодвинул занавеску.
Его друг сидел в кровати, подушка у него под головой потемнела. Лицо у Стива было одновременно и распухшее, и страшно исхудавшее, как у десятков зараженных, живых и мертвых, которых они навидались за этот месяц. Глаза таращились, словно пытаясь сбежать, и в них дрожала мутная пленка, скапливавшаяся в уголках. Но он был не лиловый. И не черный. Он не выкашливал легкие, не ходил под себя. В общем, не так уж болен, как можно было опасаться. По крайней мере – пока.
Приподняв бровь, он глянул на Дэнни, изможденно усмехнулся:
– Помнишь девчонок, которых я клеил летом?
Дэнни кивнул:
– С некоторыми дело зашло дальше.
Он кашлянул. Коротко и негромко, в кулак:
– Я, между прочим, песенку написал. У себя в голове. Называется «Летние девчонки».
Дэнни вдруг ощутил, какой от Стива идет жар. Если склониться над ним, волны жара доберутся до лица, их чувствуешь уже за фут.
– Вот как? «Летние девчонки»?
– «Летние девчонки», точно. Как-нибудь тебе спою.
На прикроватном столике Дэнни увидел ведерко с водой. Он вытащил из него полотенце, выжал, положил Стиву на лоб. Стив глянул на него безумными и благодарными глазами. Дэнни провел полотенцем по его лбу, вытер щеки, потом опустил нагревшееся полотенце в прохладную воду и снова отжал. Протер напарнику уши, шею с боков и спереди, подбородок.
– Дэн.
– Да?
Стив скривился:
– Мне на грудь словно лошадь навалилась.
Дэнни старался не разреветься. Он не отводил взгляда от лица Стива, кладя полотенце обратно в ведерко.
– Сильно болит?
– Да. Сильно.
– Дышать можешь?
– Не очень-то.
– Тогда, видно, лучше позвать доктора.
Стив поднял и опустил веки.
Дэнни похлопал его по руке и позвал врача.
– Побудь тут, – попросил Стив. Губы у него были белые.
Дэнни улыбнулся и кивнул. Развернулся на маленькой табуретке, которую вкатили в палату, когда он пришел. Снова крикнул врача.
Эйвери Уоллис, семнадцать лет прислуживавший семейству Коглинов, скончался от инфлюэнцы и был похоронен на кладбище «Кедровая роща», на участке, который Томас Коглин сам купил для него десять лет назад. На краткую погребальную церемонию пришли только Томас, Дэнни и Нора. Больше никто.
Томас проговорил:
– Жена его уже двадцать лет как умерла. Дети рассеялись по свету, большинство сейчас в Чикаго, один в Канаде. Никогда ему не писали. Он потерял с ними связь. Он был хороший человек. Не всякому открывался, но хороший человек.
Дэнни с удивлением услышал печаль в голосе отца.
Гроб Эйвери Уоллиса начали опускать в могилу; отец зачерпнул горсть земли и бросил на деревянную крышку.
– Господи, упокой его душу.
Нора стояла опустив голову, по лицу ее текли слезы. Дэнни потрясенно думал: как же так, ты знал этого человека всю жизнь, но так по-настоящему и не узнал?
Дэнни кинул на гроб и свою пригоршню земли.
Потому что он был черный. Вот почему.
Стив вышел из больницы Питера Бента Брайэма через десять дней. Как и тысячи других заразившихся, он выжил, а грипп продолжал неудержимо расползаться по стране, достигнув Калифорнии и Нью-Мексико в тот самый день, когда Стив подошел вместе с Дэнни к такси.
Стив брел, опираясь на трость. Теперь ему всегда придется так ходить, предупреждали доктора. Инфлюэнца ослабила сердце, задела мозг. Головные боли никогда не оставят его в покое. Иногда ему, возможно, будет трудно говорить, а физические нагрузки, скорее всего, попросту убьют его. Неделю назад он еще шутил над этим, но теперь помалкивал.
До стоянки такси было совсем недалеко, но путь занял много времени.
– Между прочим, даже на канцелярскую работу нельзя, – проговорил он, когда они добрались до такси.
– Знаю, – ответил Дэнни. – Жалко.
– Говорят, «слишком большое напряжение».
Стив с трудом забрался в машину, Дэнни передал ему трость. Он обошел такси с другой стороны и сел.
– Куда едем? – спросил таксист.
Стив посмотрел на Дэнни, а тот выжидательно смотрел на него.
– Вы чего, глухие? Куда ехать?
– Не хами! – Стив назвал ему адрес доходного дома на Салем-стрит. Машина отъехала, и Стив взглянул на Дэнни: – Поможешь мне собрать вещи?
– Тебе незачем уезжать.
– Не на что там жить. Работы нет.
– А вдова Койл? – спросил Дэнни.
Стив пожал плечами:
– Не видел ее, с тех пор как свалился.
– И куда же ты теперь?
Еще одно пожатие плечами.
– Кто-нибудь же нанимает калек.
С минуту Дэнни молчал. Они тащились по ухабам Хантингтон-авеню.
– Должен ведь быть какой-то выход, чтобы…
Стив похлопал его по плечу:
– Коглин, дорогой, «какой-то выход» бывает не всегда. Многие падают, а внизу никакой сетки. Просто летят вниз.
– Куда?
Стив помолчал. Выглянул в окно. Поджал губы.
– А куда попадают люди, под которыми нет сетки? Туда.
Глава седьмая
– Мистер Коглин, не так ли? – произнес он на чистейшем английском, сделав небольшой поклон.
– Мистер Абруцце. – Дэнни протянул ему руку. – Как ваша дочь?
Федерико пожал его кисть двумя своими и коротко кивнул:
– Прекрасно. Большое спасибо.
– А ваш внук?
– Хороший мальчик, – ответил Федерико. – Можно мне с вами поговорить?
Дэнни, перешагнув через разбросанные кости и монетки, отошел с Федерико к восточному краю крыши. Федерико извлек из кармана белейший платок и положил его на парапет, а затем произнес:
– Садитесь, пожалуйста.
Дэнни уселся на платок, чувствуя за спиной берег и воду, а в крови – выпитое вино.
– Славная ночь, – заметил Федерико. – Даже когда вокруг столько кашля.
– Да.
– Так много звезд.
Дэнни поднял глаза на яркую небесную россыпь. Потом снова перевел взгляд на Федерико Абруцце: ему показалось, что старик похож на вождя какого-то племени. Может быть, на мэра маленького городка, летними вечерами оделяющего жителей мудрыми советами на небольшой пьяцце.
Федерико проговорил:
– В нашей округе вас хорошо знают.
– Вот как? – отозвался Дэнни.
Тот кивнул:
– Говорят, что вы – редкостный пример ирландского полисмена, у которого нет предубеждения против итальянцев. Говорят, что вы здесь выросли и что даже после того, как у вас в участке взорвалась бомба, даже после того, как вы поработали на этих улицах и увидели худших из наших, вы все равно к каждому относитесь как к брату. А теперь вы спасли жизнь моей дочери и жизнь моего внука. Благодарю вас, сэр.
– Всегда рад, – ответил Дэнни.
Федерико поднес к губам папиросу и чиркнул спичкой о ноготь большого пальца. Он посмотрел на Дэнни сквозь огонек. В этом неверном свете он вдруг показался моложе, лицо его словно бы разгладилось, и Дэнни решил, что ему под шестьдесят, хотя издали можно было дать ему лет на десять больше.
Старик махнул папиросой:
– Я никогда не оставляю неоплаченных долгов.
– Вы мне ничего не должны, – возразил Дэнни.
– Должен, сэр, – ответил тот. – Должен. – У него был мягкий мелодичный голос. – Но затраты на иммиграцию в эту страну оставили мне лишь скромные средства. Может быть, сэр, вы примете от нас с дочерью самую малость – разрешите нам как-нибудь вечером что-то для вас приготовить? – Он положил руку на плечо Дэнни. – Конечно, когда она будет достаточно хорошо себя чувствовать.
Дэнни всматривался в его улыбку и думал об отсутствующем муже Тессы. Он умер? Или его никогда и не было? Судя по тому, что Дэнни знал об итальянских нравах и обычаях, он не мог себе представить, чтобы человек такого положения и воспитания, как Федерико, позволил невенчанной беременной дочери жить у себя в доме. А теперь, похоже, старик пытается сосватать Дэнни и Тессу.
До чего странно.
– Большая честь, сэр.
– Значит, договорились. – Федерико откинулся назад, прислонившись к стенке. – А честь это, напротив, для меня. Я вам передам, как только Тесса поправится.
– Жду с нетерпением.
Федерико и Дэнни прошли по крыше обратно к пожарной лестнице.
– Эта болезнь… – Федерико обвел жестом окрестные крыши. – Она уйдет?
– Надеюсь.
– И я тоже. В этой стране столько возможностей. Печально будет приучиться к страданию, как приучилась Европа… – Он повернулся к лестнице и обнял Дэнни за плечи. – Еще раз благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – ответил Дэнни.
Федерико спускался по чугунным ступенькам, зажав трость под мышкой, движения у него были плавные и уверенные, словно он вырос в предгорьях, где все время надо карабкаться вверх-вниз по каменистым холмам. Когда он скрылся, Дэнни поймал себя на том, что все еще глядит ему вслед, пытаясь осознать, что между ними произошло. Может быть, дело в том, как старик произносил «долг» или «страдание», словно по-итальянски эти слова означают нечто другое. Дэнни пытался размотать клубок, поймать нить, но вино оказалось крепче его, мысль ускользнула, и он вернулся к игре в кости.
Чуть позже они снова, по настоянию юного Бернардо Томаса, запустили змея, но нитка вырвалась у мальчика из пальцев. Не успел тот заплакать, как Клаудио издал торжествующий вопль, словно отпустить змея в свободный полет – это наивысшее мастерство. Мальчишку это убедило не сразу, он с дрожащим подбородком следил за удаляющимся змеем, и тогда на краю крыши собрались и другие взрослые. Они потрясали кулаками и кричали. Наконец Бернардо Томас стал смеяться и хлопать в ладоши, к нему присоединились остальные дети, и вскоре все они стояли рядом и радостно подгоняли змея ввысь, в бездонное темное небо.
К концу недели похоронным конторам уже пришлось нанять людей для охраны гробов. Это были люди самого разного сорта: одни, из частных охранных фирм, умели мыться и бриться; другие смахивали на бывших футболистов или боксеров; немногочисленные сторожа гробов Норт-Энда происходили из нижнего звена «Черной руки». Все эти стражи имели при себе дробовики или винтовки. Болели и плотники. Но даже если бы все они остались на ногах, едва ли им удалось бы удовлетворить возросший спрос. В Кэмп-Дэвенсе от гриппа в один день умерло шестьдесят три солдата. Грипп пробрался в доходные дома Норт-Энда и Южного Бостона, в меблированные комнаты на Сколли-сквер, на верфи Куинси и Веймута, затем покатил по железным дорогам; в газетах писали о вспышках инфекции в Хартфорде и Нью-Йорке.
Болезнь достигла Филадельфии в чудесный воскресный день. Люди высыпали на улицы, так как в честь наших доблестных войск и во славу Пробуждения Америки устраивались праздничные шествия. А уже через неделю похоронные дроги тащились по улицам, собирая покойников; палатки-морги раскинулись по всей Восточной Пенсильвании и Западному Нью-Джерси. В Чикаго эпидемия вначале охватила южные районы, затем восточные, а потом рельсы понесли ее через все Великие Равнины.
Ходили разные слухи. О вакцине, которая вот-вот появится. О германской подводной лодке, которую якобы заметили в Бостонской гавани, в трех милях от побережья; некоторые уверяли, что сами видели, как она поднялась из морской пучины и выпустила облако оранжевого дыма, который поплыл к берегу. Проповедники цитировали Апокалипсис и Книгу Иезекииля, где будто бы содержались пророчества о летучей отраве, которая ниспослана новому столетию в наказание за прелюбодеяния и богопротивные иммигрантские нравы. Настали последние времена, твердили они.
Среди низших слоев распространилась молва, будто от нее одно лекарство – чеснок. Или скипидар на кусочке сахара. Или керосин на сахаре, если скипидара достать не удастся. Так что доходные дома теперь смердели. Смердели запахами пота, испражнений, вонью умирающих, чесноком, скипидаром. Дэнни стискивало глотку, обжигало ноздри, и порой, когда голова кружилась от керосиновых паров, а нос забивало запахом чеснока, он думал, что подхватил-таки ее. Но нет. Он видел, как она валит с ног врачей, медсестер, коронеров, водителей «скорой помощи»; она свалила двух копов с 1-го участка и еще шестерых – с других. Но даже если бы она выкосила всех в этих местах, которые он так любил с непонятной ему самому страстью, он почему-то знал, что к нему она не пристанет.
Смерть миновала его на Салютейшн-стрит, она кружила над ним, подмигивала ему, но в итоге опускалась на кого-то другого. Поэтому он входил в съемные квартиры, куда отказывались войти другие полицейские, и в пансионы, и в меблированные комнаты, принося какое мог утешение этим людям, которые посерели и пожелтели из-за нее, этим людям, что лежали на матрасах, потемневших от пота.
На всем участке копы забыли и думать о выходных. Легкие грохотали, точно жестяной лист на ветру, рвота отливала темно-зеленым. В трущобах Норт-Энда стали рисовать крестики на дверях у зараженных, и все больше и больше народу спало на крышах. В иные дни Дэнни с несколькими другими копами 1-го участка штабелями складывали тела на тротуар, словно трубы, и ждали под полуденным солнцем прибытия перевозки. Он продолжал носить маску, но лишь потому, что иначе нарушил бы закон. Все эти маски – чушь собачья. Многие никогда их не снимали, а все равно умирали.
Однажды он вместе со Стивом Койлом и полудюжиной других копов отправился по вызову в район Портленд-стрит: многоквартирный дом, подозрение в убийстве. Они прошли по коридору, Стив постучал в дверь. Тип, открывший им, был в маске, но глаза у него были лихорадочные, а дыхание – прерывистое. Стив и Дэнни секунд двадцать пялились на рукоятку ножа, торчащую у него из груди, прежде чем осознали, что они перед собой видят.
– Что надо? – пробурчал мужчина.
Стив держал пальцы на кобуре с револьвером, но не вынимал его. Он вытянул руку вперед, чтобы жилец отступил.
– Кто вас ранил, сэр?
Эти слова послужили сигналом копам, толпившимся в коридоре, подтянуться ближе к Дэнни и Стиву.
– Я, – ответил мужчина.
– Вы сами себя ранили?
Тот кивнул, и Дэнни заметил, что за спиной у этого типа сидит на диване женщина. Она тоже была в маске, кожа у нее посинела, как бывает у заразившихся. И горло у нее было перерезано.
Мужчина прислонился к двери, и от этого движения на рубашке у него появилось новое темное пятно.
– Покажите руки, – велел Стив.
Тот поднял руки; в легких у него заклокотало от усилия.
– Может, кто-нибудь вынет из меня эту штуку?
– Отойдите от двери, сэр, – произнес Стив.
Раненый попятился и тяжело рухнул на задницу. Он сидел так, глядя на свои ляжки. Полицейские вошли в комнату. Никто не хотел прикасаться к больному, и Стив наставил на него револьвер.
Мужчина взялся за черенок ножа обеими руками и потянул, но тот не сдвинулся с места, и Стив проговорил:
– Опустите руки, сэр.
Мужчина отрешенно улыбнулся, опустил руки и вздохнул.
Дэнни посмотрел на мертвую женщину:
– Вы убили свою жену, сэр?
– Вылечил. Раз уж ничего другого для нее сделать не мог. Ясно вам?
Из глубины квартиры их окликнул коп Лео Вест:
– У нас тут дети.
– Живы? – крикнул Стив.
Мужчина на полу помотал головой:
– Их тоже вылечил.
– Трое, – крикнул Лео Вест. – Господи. – Он вышел из другой комнаты, бледный, с расстегнутым воротом. – Господи, – повторил он. – Проклятье.
– Нужно вызвать «скорую», – произнес Дэнни.
Расти Эборн горько усмехнулся:
– Ну конечно, Дэн. Когда они сейчас приезжают – через пять часов? Или через шесть?
Стив прокашлялся:
– Между прочим, этому типу «скорые» уже не нужны.
Он поставил ногу на плечо мертвеца и плавным движением уложил его на спину.
Через два дня Дэнни выносил из квартиры Тессы ее младенца. Федерико найти не удавалось, а миссис ди Масси сидела у постели Тессы, которая лежала, глядя в потолок, с мокрым полотенцем на лбу. Кожа у нее пожелтела, но она была в сознании. Сначала она глянула на Дэнни, потом на сверток у него на руках – кожа у новорожденного была сизой и шероховатой, как камень, – а потом снова уставилась в потолок. Дэнни снес мертвого ребенка вниз по лестнице, открыл дверь и вышел с ним наружу. Точно так же они со Стивом Койлом накануне вытащили отсюда тело Клаудио.
Дэнни старался почти каждый вечер звонить родителям и за время эпидемии сумел один раз навестить их. Он сидел с ними и Норой в гостиной дома на Кей-стрит, и они пили чай, просовывая края чашек под маски: Эллен Коглин требовала, чтобы семья носила их постоянно и повсюду, снимая лишь в собственных спальнях. Нора наливала всем чай. Обычно эту обязанность исполнял Эйвери Уоллис, но он уже три дня не выходил на работу. «Меня пробрало до самых костей», – сообщил он отцу Дэнни по телефону. Дэнни с детства знал Эйвери, еще с тех пор, когда они с Коннором были мальчишками, но ему только сейчас пришло в голову, что он никогда не приходил к Эйвери в гости, не знакомился с его семьей. Потому что Эйвери – цветной?
Именно так.
Потому что цветной.
Он оторвал взгляд от чашки, посмотрел на всю свою родню, непривычно молчаливую, неловко приподнимающую маски, чтобы отхлебнуть чаю, – и это зрелище одновременно поразило своей нелепостью и его, и Коннора. Они словно бы вновь стали мальчишками-алтарниками во время службы в церкви Врат Небесных: в ту пору, бывало, стоило одному из братьев покоситься на другого, как это вызывало у обоих смех. И не важно, сколько раз отец потом вытягивал их по задницам: они просто не могли сдержаться. Дело зашло так далеко, что взрослые приняли решение их разделить, и после шестого класса они уже никогда не прислуживали в церкви вместе.
Точно такое же чувство охватило их теперь. Дэнни прыснул, и следом за ним прыснул Коннор. А потом у них начался настоящий приступ хохота, они поставили чашки прямо на пол и покатывались со смеху.
– Что такое? – поинтересовался отец. – Что смешного?
– Ничего, – выдавил из себя Коннор; из-под маски голос его звучал глухо, и от этого Дэнни захохотал еще оглушительнее.
Мать смущенно и обиженно спрашивала:
– В чем дело? В чем дело?
– Господи боже, Дэн, – простонал Коннор. – Ну просто король на троне.
Дэнни знал, что брат говорит о Джо. Он попытался не смотреть, правда-правда, но все-таки скосил глаза и увидел мальчишку, восседавшего на таком огромном кресле, что даже башмаки не свешивались с сиденья. Сверкая своими глазищами, с этой потешной маской на лице, с чашкой чая на клетчатом колене бриджей, Джо смотрел на братьев так, словно они должны сейчас же перед ним объясниться. Но объяснения не существовало. Все это было так глупо, так смешно, а тут Дэнни еще заметил на мальчишке носки с узором ромбиками и зашелся еще сильнее.
Джо решил присоединиться к ним, а вскоре его примеру последовала Нора – поначалу робко, но потом все громче, потому что смех у Дэнни всегда был страшно заразительный, и никто не мог припомнить, когда в последний раз Коннор хохотал так свободно, так неудержимо. Но тут Коннор чихнул, и все сразу же перестали смеяться.
Мелкие красные брызги усеяли его маску изнутри и просочились наружу.
– Пресвятая Дева, – вымолвила мать и перекрестилась.
– Что с вами? – спросил Коннор. – Я просто чихнул.
– Коннор, – охнула Нора. – О господи, Коннор, милый.
– Что?
– Кон, – Дэнни выбрался из кресла, – сними-ка маску.
– О нет, нет, нет, – зашептала мать.
Коннор стащил маску. Он вгляделся в нее, коротко кивнул и вздохнул.
– Пошли в ванную, посмотрим, – сказал ему Дэнни.
Сначала никто не пошевелился. Дэнни отвел Коннора в ванную и заперся изнутри, а потом услышал, что семейство собралось в коридоре.
– Голову запрокинь, – велел Дэнни.
Коннор запрокинул голову.
– Дэн… – произнес он.
Кто-то повернул ручку снаружи. Голос отца:
– Открой.
– Минутку, – отозвался Дэнни.
– Дэн, – сказал Коннор; голос у него еще дрожал от недавнего смеха.
– Можешь не двигать головой? Ничего нет смешного.
– Ты мне прямо в нос смотришь.
– Сам знаю. Заткнись.
– Корки есть?
– Почти нет.
Дэнни почувствовал, как его собственные губы растягиваются в улыбке. Да, Коннору надо отдать должное: обычно серьезен, как могила, а теперь, буквально на краю этой могилы, не может оставаться серьезным.
Кто-то снова затряс дверь и застучал.
– Я одну выковырял, – сообщил Коннор.
– Что?
– Как раз перед тем, как мама принесла чай. Я был тут, в ванной. Весь палец засунул в ноздрю, Дэн. Огромная была, жутко мешалась.
– Что-что ты сделал?
– Выковырял корку, – повторил Коннор. – Думаю, мне следует подстричь ногти.
Дэнни уставился на него, и Коннор рассмеялся. Дэнни шлепнул его по щеке, и Коннор ответил «кроличьим ударом» в шею. Когда они распахнули дверь перед семейством, бледным и сердитым, то уже снова хохотали, словно малолетние проказливые мальчишки.
– Все у него в полном порядке.
– У меня все в полном порядке. Просто кровь носом пошла. Смотри, мама, уже перестало.
– Возьми на кухне новую маску, – бросил отец и, с отвращением махнув рукой, направился обратно в гостиную.
Дэнни заметил, что Джо смотрит на них и в глазах его сквозит что-то отдаленно напоминающее удивление.
– Носовое кровотечение, – внушительно сказал он, обращаясь к Джо.
– Это не смешно, – заметила мать раздраженным голосом.
– Я понимаю, мама, – ответил Коннор, – я понимаю.
– Я тоже, – произнес Дэнни, поймав взгляд Норы, почти такой же, как у их матери, и вспомнив, как она только что назвала его брата «милым».
Когда это началось?
– Нет, вы не понимаете, – возразила мать. – Вы оба совсем ничего не понимаете. И никогда не понимали.
Она вошла в свою спальню и закрыла за собой дверь.
Стив Койл болел уже часов пять, когда об этом узнал Дэнни. Утром Стив проснулся и обнаружил, что ляжки у него размякли, икры распухли, ступни подергиваются, а в голове пульсирует боль. Он не стал терять время и притворяться, будто у него что-то другое, не это. Выскользнул из спальни, которую в эту ночь делил с вдовой Койл, схватил одежду и был таков. Без малейшего промедления, хоть ноги подкашивались под ним, словно решили оставаться на месте, даже если туловище будет продолжать двигаться.
Через несколько кварталов, рассказывал он Дэнни, эти вшивые ноги адски заболели. На каждом шагу он просто выл, черт дери. Он попытался доковылять до трамвайной остановки, но тут сообразил, что перезаразит весь вагон. Впрочем, он вспомнил, что трамваи все равно не ходят. Тогда пешком. Одиннадцать кварталов – от вершины холма Мишн-хилл, то есть от квартирки вдовы Койл, где нет горячей воды, и вниз, вниз, до больницы Питера Бента Брайэма. Добрался он до нее уже, черт подери, чуть не ползком, сложившись пополам, точно сломанная спичка, и внутри у него все сводило судорогой – живот, грудь, глотку, елки-палки. И голову, боже ты мой. Когда он оказался у приемной стойки, он чувствовал себя так, словно кто-то забивает ему в лоб здоровенную трубу.
Все это он поведал Дэнни сквозь пару кисейных занавесок, висевших в инфекционной палате отделения интенсивной терапии больницы Брайэма. В середине дня, когда Дэнни пришел его навестить, в палате больше никого не было, только под простыней по ту сторону прохода бугрилось чье-то тело. Остальные койки стояли пустые, занавески возле них были раздвинуты. Ощущение от этого было почему-то даже более жуткое.
Дэнни выдали маску и перчатки; перчатки он сунул в карман, а маску повесил на шею. Но все-таки разговаривал со Стивом через кисею. Он не боялся, что подхватит заразу. Пускай Создатель сам решает, как с тобой быть, иначе получится – ты не веришь, что Он тебя создал. Но смотреть, как она лишает Стива сил, обращает его в труху, – это совсем другое дело. Не умирать, а лишь смотреть.
Стив говорил так, словно одновременно пытался прополоскать горло. Слова с трудом проталкивались сквозь мокроту.
– Вдова не пришла. Представляешь?
Дэнни на это ничего не ответил. Он встречался с вдовой Койл один-единственный раз, и у него осталось впечатление чего-то суетливого и тревожно-себялюбивого.
– Не вижу тебя. – Стив прокашлялся.
– А я тебя вижу, старина, – ответил Дэнни.
– Отодвинь занавеску, а?
Дэнни не сразу пошевелился.
– Страшно? Я тебя не виню. Ладно, не надо.
Дэнни подался вперед, потом отклонился назад, и так несколько раз. Поддернул брюки. Снова наклонился. И отодвинул занавеску.
Его друг сидел в кровати, подушка у него под головой потемнела. Лицо у Стива было одновременно и распухшее, и страшно исхудавшее, как у десятков зараженных, живых и мертвых, которых они навидались за этот месяц. Глаза таращились, словно пытаясь сбежать, и в них дрожала мутная пленка, скапливавшаяся в уголках. Но он был не лиловый. И не черный. Он не выкашливал легкие, не ходил под себя. В общем, не так уж болен, как можно было опасаться. По крайней мере – пока.
Приподняв бровь, он глянул на Дэнни, изможденно усмехнулся:
– Помнишь девчонок, которых я клеил летом?
Дэнни кивнул:
– С некоторыми дело зашло дальше.
Он кашлянул. Коротко и негромко, в кулак:
– Я, между прочим, песенку написал. У себя в голове. Называется «Летние девчонки».
Дэнни вдруг ощутил, какой от Стива идет жар. Если склониться над ним, волны жара доберутся до лица, их чувствуешь уже за фут.
– Вот как? «Летние девчонки»?
– «Летние девчонки», точно. Как-нибудь тебе спою.
На прикроватном столике Дэнни увидел ведерко с водой. Он вытащил из него полотенце, выжал, положил Стиву на лоб. Стив глянул на него безумными и благодарными глазами. Дэнни провел полотенцем по его лбу, вытер щеки, потом опустил нагревшееся полотенце в прохладную воду и снова отжал. Протер напарнику уши, шею с боков и спереди, подбородок.
– Дэн.
– Да?
Стив скривился:
– Мне на грудь словно лошадь навалилась.
Дэнни старался не разреветься. Он не отводил взгляда от лица Стива, кладя полотенце обратно в ведерко.
– Сильно болит?
– Да. Сильно.
– Дышать можешь?
– Не очень-то.
– Тогда, видно, лучше позвать доктора.
Стив поднял и опустил веки.
Дэнни похлопал его по руке и позвал врача.
– Побудь тут, – попросил Стив. Губы у него были белые.
Дэнни улыбнулся и кивнул. Развернулся на маленькой табуретке, которую вкатили в палату, когда он пришел. Снова крикнул врача.
Эйвери Уоллис, семнадцать лет прислуживавший семейству Коглинов, скончался от инфлюэнцы и был похоронен на кладбище «Кедровая роща», на участке, который Томас Коглин сам купил для него десять лет назад. На краткую погребальную церемонию пришли только Томас, Дэнни и Нора. Больше никто.
Томас проговорил:
– Жена его уже двадцать лет как умерла. Дети рассеялись по свету, большинство сейчас в Чикаго, один в Канаде. Никогда ему не писали. Он потерял с ними связь. Он был хороший человек. Не всякому открывался, но хороший человек.
Дэнни с удивлением услышал печаль в голосе отца.
Гроб Эйвери Уоллиса начали опускать в могилу; отец зачерпнул горсть земли и бросил на деревянную крышку.
– Господи, упокой его душу.
Нора стояла опустив голову, по лицу ее текли слезы. Дэнни потрясенно думал: как же так, ты знал этого человека всю жизнь, но так по-настоящему и не узнал?
Дэнни кинул на гроб и свою пригоршню земли.
Потому что он был черный. Вот почему.
Стив вышел из больницы Питера Бента Брайэма через десять дней. Как и тысячи других заразившихся, он выжил, а грипп продолжал неудержимо расползаться по стране, достигнув Калифорнии и Нью-Мексико в тот самый день, когда Стив подошел вместе с Дэнни к такси.
Стив брел, опираясь на трость. Теперь ему всегда придется так ходить, предупреждали доктора. Инфлюэнца ослабила сердце, задела мозг. Головные боли никогда не оставят его в покое. Иногда ему, возможно, будет трудно говорить, а физические нагрузки, скорее всего, попросту убьют его. Неделю назад он еще шутил над этим, но теперь помалкивал.
До стоянки такси было совсем недалеко, но путь занял много времени.
– Между прочим, даже на канцелярскую работу нельзя, – проговорил он, когда они добрались до такси.
– Знаю, – ответил Дэнни. – Жалко.
– Говорят, «слишком большое напряжение».
Стив с трудом забрался в машину, Дэнни передал ему трость. Он обошел такси с другой стороны и сел.
– Куда едем? – спросил таксист.
Стив посмотрел на Дэнни, а тот выжидательно смотрел на него.
– Вы чего, глухие? Куда ехать?
– Не хами! – Стив назвал ему адрес доходного дома на Салем-стрит. Машина отъехала, и Стив взглянул на Дэнни: – Поможешь мне собрать вещи?
– Тебе незачем уезжать.
– Не на что там жить. Работы нет.
– А вдова Койл? – спросил Дэнни.
Стив пожал плечами:
– Не видел ее, с тех пор как свалился.
– И куда же ты теперь?
Еще одно пожатие плечами.
– Кто-нибудь же нанимает калек.
С минуту Дэнни молчал. Они тащились по ухабам Хантингтон-авеню.
– Должен ведь быть какой-то выход, чтобы…
Стив похлопал его по плечу:
– Коглин, дорогой, «какой-то выход» бывает не всегда. Многие падают, а внизу никакой сетки. Просто летят вниз.
– Куда?
Стив помолчал. Выглянул в окно. Поджал губы.
– А куда попадают люди, под которыми нет сетки? Туда.
Глава седьмая
Лютер один-одинешенек гонял шары в «Золотой гусыне», когда подгреб Джесси и объявил, что Декан, мол, желает их видеть. В «Гусыне» было пусто, потому как и в самом Гринвуде тоже было пусто, да и во всей Талсе. Грипп налетел как пыльная буря, и почти в каждой семье кто-нибудь его да подхватил, а половина из тех, кто подхватил, уже поумирала. Теперь по закону запрещалось выходить на улицу без маски, и большинство дельцов в грешном конце Гринвуд-авеню позакрывали свои лавочки, хотя старый Кельвин, заправлявший «Гусыней», высказался в том смысле, что все равно будет и дальше работать, что бы там ни случилось, потому как ежели Господь захочет прибрать его, старого потертого Кельвина, со всеми потрохами, то пускай забирает, Ему видней, какую Он там из него извлечет пользу. Так что Лютер зашел и упражнялся один, ему нравилось, как звонко щелкают шары в тишине.