Страница:
Подрастая, Джо боготворил брата. А потом возненавидел его. Сейчас он редко о нем вспоминал. А когда вспоминал, то признавался самому себе: очень уж не хватает его смеха.
На другом конце вагона Эмма Гулд бормотала: «Извините, извините», протискиваясь к выходу. Джо посмотрел в окно и увидел, что они приближаются к чарлстаунской площади Сити-сквер.
Чарлстаун. Неудивительно, что она не смутилась, когда на нее направили оружие. В Чарлстауне с пистолетами тридцать восьмого калибра выходят к обеду, а их стволами размешивают сахар в кофе.
Следуя за ней, он добрался до двухэтажного дома в конце Юнион-стрит. Не доходя до этого здания, она свернула направо, на узкую дорожку, шедшую вдоль его торца, и к тому времени, когда Джо выбрался в переулок за домом, она уже исчезла. Он осмотрел переулок: все строения похожи, большинство – развалюхи с прогнившими оконными рамами и гудронными заплатами на крышах, двухэтажные с фасада и одноэтажные с тыла. Она могла войти в любое из них, но выбрала последний проулок в квартале. Он заключил, что она живет в серо-голубом сооружении, перед которым он сейчас стоит: дом со стальными дверями над деревянным подвалом.
Рядом с домом обнаружились деревянные ворота. Они были заперты, так что он ухватился за их верхушку, подтянулся и заглянул в другой переулок, еще более узкий. И пустой, если не считать нескольких мусорных баков. Опустившись обратно, он нашарил в кармане заколку: без них он редко выходил на улицу.
Воспользовавшись ею как отмычкой, полминуты спустя он стоял по другую сторону ворот и ждал.
Ждать пришлось недолго. В это время суток, время всеобщего возвращения домой с работы, никогда не ждешь долго. По переулку зашлепали две пары ног: двое мужчин разговаривали об очередном самолете, который попытался перелететь через Атлантику. Никаких следов пилота (он был англичанин). Никаких обломков тоже не нашли. Вот он еще в воздухе – а вот уже исчез. Один из мужчин постучался в подвал, и спустя несколько секунд Джо услышал, как он отвечает кому-то: «Кузнец».
Одна из дверей подвала, взвизгнув, открылась. Через несколько мгновений створка встала на место, и ее снова заперли.
Джо засек время и через пять минут вышел из второго переулочка и постучался в подвал.
Глухой голос спросил:
– Чего надо?
– Кузнец.
Со скрежетом кто-то отвел задвижку, и Джо поднял на себя дверцу подвала. Он спустился по узкому лестничному колодцу, одновременно опуская створку. Оказавшись внизу, он увидел еще одну дверь. Она открылась, едва он протянул к ней руку. Плешивый старик, с носом как цветная капуста и сеткой лопнувших кровеносных сосудов на скулах, с хмурым видом махнул ему рукой, чтобы он проходил внутрь.
Он оказался в недостроенном подвале с деревянной стойкой посреди грязного пола. Столиками здесь служили деревянные бочонки, стулья были сделаны из самой дешевой сосны.
Джо уселся у стойки поближе к дверям. Женщина, с предплечий которой свисали комья жира, словно беременные животы, принесла ему кружку теплого пива, вкусом слегка напоминавшего мыло и опилки, но мало похожего на пиво или вообще на что-то спиртное. В подвальном сумраке он поискал глазами Эмму Гулд, но увидел лишь портовых рабочих, пару моряков да нескольких фабричных девушек. У кирпичной стены под лестницей приткнулось пианино, несколько клавиш были сломаны. Судя по всему, на нем давно не играли. В этом местечке вряд ли могли предложить более изысканные развлечения, чем драка между матросами и портовыми рабочими, которая разразится, едва те обнаружат, что тут на две фабричные девчонки меньше, чем нужно.
Она вышла из двери за стойкой, завязывая на затылке платок. Блузку и юбку она сменила на белесый свитер грубой вязки и коричневые твидовые штаны. Она прошла по бару, опорожняя пепельницы и вытирая плевки, и женщина, подавшая Джо питье, сняла фартук и ушла в дверь за стойкой.
Эмма Гулд подошла к Джо и указала глазами на его почти опустевшую кружку:
– Еще одну?
– Не прочь.
Она взглянула ему в лицо и, похоже, осталась не очень довольна.
– Кто вам рассказал об этом месте?
– Джинни Купер, – ответил он.
– Я такого не знаю, – произнесла она.
И я тоже, подумал Джо, недоумевая, какого хрена он изобрел такое идиотское имя. «Джинни». Сказал бы еще: «Виски Купер»!
– Он из Эверетта.
Она вытерла стойку перед ним, по-прежнему не выражая никакой готовности принести ему выпивку.
– Да?
– Да. На прошлой неделе мы с ним обрабатывали челсийский берег Мистик-ривер. На землечерпалке. Знаете его?
Она покачала головой.
– В общем, Джинни показал на этот берег реки и рассказал мне про это место. Говорит, у вас подают славное пиво.
– А теперь я вижу, что вы врете.
– Потому что кто-то сказал, что у вас подают хорошее пиво?
Она посмотрела на него, как тогда, в игорном зале, словно она видит его насквозь: кишки у него в животе, и розоватые легкие, и мысли, которые носятся по извилинам его мозга.
– Не такое уж оно здесь плохое, – заметил он, поднимая кружку. – Я ведь уже немного отхлебнул. И клянусь вам, что…
– И вы все это говорите без зазрения совести, а? – произнесла она.
– Простите, мисс?..
– На голубом глазу, а?
Он попытался изобразить смиренное возмущение.
– Я не лгу, мисс. Но я могу уйти. Вполне могу. – Он встал. – Сколько я вам должен за первую?
– Два дайма.
Она протянула ему ладонь, он положил в нее монетки, и она убрала их в карман своих мужских штанов. После чего заявила:
– Вы этого не сделаете.
– Чего не сделаю?
– Не уйдете. Вы хотите произвести на меня впечатление, поэтому сказали, что уходите, чтобы я решила, что вы весь такой из себя честный, и стала просить вас остаться.
– Ничего подобного. – Он надел пальто. – Я и правда ухожу.
Она наклонилась к нему, опираясь на стойку:
– Идите сюда.
Он склонил голову набок.
Она поманила его пальцем:
– Идите сюда.
Он сдвинул пару табуретов, приблизился к ней и тоже облокотился на стойку.
– Видите вон тех ребят в углу, они сидят за столиком из яблочного бочонка?
Ему не потребовалось поворачивать голову. Он заметил их, едва вошел, – всех троих. Судя по виду, докеры. Косая сажень в плечах. Ручищи – камень. А глаза… С такими не захочешь встречаться взглядом.
– Ну да, вижу.
– Это мои кузены. Вы ведь замечаете фамильное сходство между нами?
– Никакого.
Она пожала плечами:
– А знаете, чем они зарабатывают на жизнь?
Их губы оказались рядом: если каждый откроет рот и высунет язык, кончики соприкоснутся.
– Понятия не имею.
– Они ищут парней вроде вас, которые сочиняют байки про каких-то Джинни. И забивают их насмерть. – Она слегка сдвинула локти вперед, и их лица сблизились еще сильнее. – А потом бросают в реку.
У Джо зачесалась голова и уши.
– Вот так занятие!
– Но все-таки лучше, чем грабить игроков в покер, правда?
Казалось, на несколько секунд мышцы на лице у Джо окаменели.
– Скажи что-нибудь умное, – попросила Эмма Гулд. – К примеру, о том носке, который ты засунул мне в рот. Я хочу услышать что-нибудь умное и утонченное.
Джо не ответил.
– А пока ты размышляешь, – продолжала Эмма Гулд, – подумай вот о чем: они сейчас на нас смотрят. Если я трону мочку этого уха, ты даже до лестницы не дойдешь.
Он взглянул на мочку уха, на которую она покосилась своими светлыми глазами. Мочка правого уха. Похожа на турецкую горошину, но нежнее. Интересно, какова она на вкус, если попробовать ее утром, едва проснешься?
Джо опустил глаза на стойку:
– А если я спущу курок?
Она проследила за его взглядом и увидела пистолет, который он успел положить между ними.
– Ты и дотянуться до уха не успеешь, – предупредил он.
Ее взгляд оторвался от пистолета и заскользил вверх по его руке; он чувствовал, как волоски на руке встают дыбом. Взгляд ее добрался до середины его груди, поднялся по шее, подбородку. Когда их взгляды встретились, ее глаза смотрели пронзительнее и глубже, и в них светилось то, что появилось в мире за столетия до всякой цивилизации.
– Я тут заканчиваю в полночь, – сообщила она.
Глава вторая
На другом конце вагона Эмма Гулд бормотала: «Извините, извините», протискиваясь к выходу. Джо посмотрел в окно и увидел, что они приближаются к чарлстаунской площади Сити-сквер.
Чарлстаун. Неудивительно, что она не смутилась, когда на нее направили оружие. В Чарлстауне с пистолетами тридцать восьмого калибра выходят к обеду, а их стволами размешивают сахар в кофе.
Следуя за ней, он добрался до двухэтажного дома в конце Юнион-стрит. Не доходя до этого здания, она свернула направо, на узкую дорожку, шедшую вдоль его торца, и к тому времени, когда Джо выбрался в переулок за домом, она уже исчезла. Он осмотрел переулок: все строения похожи, большинство – развалюхи с прогнившими оконными рамами и гудронными заплатами на крышах, двухэтажные с фасада и одноэтажные с тыла. Она могла войти в любое из них, но выбрала последний проулок в квартале. Он заключил, что она живет в серо-голубом сооружении, перед которым он сейчас стоит: дом со стальными дверями над деревянным подвалом.
Рядом с домом обнаружились деревянные ворота. Они были заперты, так что он ухватился за их верхушку, подтянулся и заглянул в другой переулок, еще более узкий. И пустой, если не считать нескольких мусорных баков. Опустившись обратно, он нашарил в кармане заколку: без них он редко выходил на улицу.
Воспользовавшись ею как отмычкой, полминуты спустя он стоял по другую сторону ворот и ждал.
Ждать пришлось недолго. В это время суток, время всеобщего возвращения домой с работы, никогда не ждешь долго. По переулку зашлепали две пары ног: двое мужчин разговаривали об очередном самолете, который попытался перелететь через Атлантику. Никаких следов пилота (он был англичанин). Никаких обломков тоже не нашли. Вот он еще в воздухе – а вот уже исчез. Один из мужчин постучался в подвал, и спустя несколько секунд Джо услышал, как он отвечает кому-то: «Кузнец».
Одна из дверей подвала, взвизгнув, открылась. Через несколько мгновений створка встала на место, и ее снова заперли.
Джо засек время и через пять минут вышел из второго переулочка и постучался в подвал.
Глухой голос спросил:
– Чего надо?
– Кузнец.
Со скрежетом кто-то отвел задвижку, и Джо поднял на себя дверцу подвала. Он спустился по узкому лестничному колодцу, одновременно опуская створку. Оказавшись внизу, он увидел еще одну дверь. Она открылась, едва он протянул к ней руку. Плешивый старик, с носом как цветная капуста и сеткой лопнувших кровеносных сосудов на скулах, с хмурым видом махнул ему рукой, чтобы он проходил внутрь.
Он оказался в недостроенном подвале с деревянной стойкой посреди грязного пола. Столиками здесь служили деревянные бочонки, стулья были сделаны из самой дешевой сосны.
Джо уселся у стойки поближе к дверям. Женщина, с предплечий которой свисали комья жира, словно беременные животы, принесла ему кружку теплого пива, вкусом слегка напоминавшего мыло и опилки, но мало похожего на пиво или вообще на что-то спиртное. В подвальном сумраке он поискал глазами Эмму Гулд, но увидел лишь портовых рабочих, пару моряков да нескольких фабричных девушек. У кирпичной стены под лестницей приткнулось пианино, несколько клавиш были сломаны. Судя по всему, на нем давно не играли. В этом местечке вряд ли могли предложить более изысканные развлечения, чем драка между матросами и портовыми рабочими, которая разразится, едва те обнаружат, что тут на две фабричные девчонки меньше, чем нужно.
Она вышла из двери за стойкой, завязывая на затылке платок. Блузку и юбку она сменила на белесый свитер грубой вязки и коричневые твидовые штаны. Она прошла по бару, опорожняя пепельницы и вытирая плевки, и женщина, подавшая Джо питье, сняла фартук и ушла в дверь за стойкой.
Эмма Гулд подошла к Джо и указала глазами на его почти опустевшую кружку:
– Еще одну?
– Не прочь.
Она взглянула ему в лицо и, похоже, осталась не очень довольна.
– Кто вам рассказал об этом месте?
– Джинни Купер, – ответил он.
– Я такого не знаю, – произнесла она.
И я тоже, подумал Джо, недоумевая, какого хрена он изобрел такое идиотское имя. «Джинни». Сказал бы еще: «Виски Купер»!
– Он из Эверетта.
Она вытерла стойку перед ним, по-прежнему не выражая никакой готовности принести ему выпивку.
– Да?
– Да. На прошлой неделе мы с ним обрабатывали челсийский берег Мистик-ривер. На землечерпалке. Знаете его?
Она покачала головой.
– В общем, Джинни показал на этот берег реки и рассказал мне про это место. Говорит, у вас подают славное пиво.
– А теперь я вижу, что вы врете.
– Потому что кто-то сказал, что у вас подают хорошее пиво?
Она посмотрела на него, как тогда, в игорном зале, словно она видит его насквозь: кишки у него в животе, и розоватые легкие, и мысли, которые носятся по извилинам его мозга.
– Не такое уж оно здесь плохое, – заметил он, поднимая кружку. – Я ведь уже немного отхлебнул. И клянусь вам, что…
– И вы все это говорите без зазрения совести, а? – произнесла она.
– Простите, мисс?..
– На голубом глазу, а?
Он попытался изобразить смиренное возмущение.
– Я не лгу, мисс. Но я могу уйти. Вполне могу. – Он встал. – Сколько я вам должен за первую?
– Два дайма.
Она протянула ему ладонь, он положил в нее монетки, и она убрала их в карман своих мужских штанов. После чего заявила:
– Вы этого не сделаете.
– Чего не сделаю?
– Не уйдете. Вы хотите произвести на меня впечатление, поэтому сказали, что уходите, чтобы я решила, что вы весь такой из себя честный, и стала просить вас остаться.
– Ничего подобного. – Он надел пальто. – Я и правда ухожу.
Она наклонилась к нему, опираясь на стойку:
– Идите сюда.
Он склонил голову набок.
Она поманила его пальцем:
– Идите сюда.
Он сдвинул пару табуретов, приблизился к ней и тоже облокотился на стойку.
– Видите вон тех ребят в углу, они сидят за столиком из яблочного бочонка?
Ему не потребовалось поворачивать голову. Он заметил их, едва вошел, – всех троих. Судя по виду, докеры. Косая сажень в плечах. Ручищи – камень. А глаза… С такими не захочешь встречаться взглядом.
– Ну да, вижу.
– Это мои кузены. Вы ведь замечаете фамильное сходство между нами?
– Никакого.
Она пожала плечами:
– А знаете, чем они зарабатывают на жизнь?
Их губы оказались рядом: если каждый откроет рот и высунет язык, кончики соприкоснутся.
– Понятия не имею.
– Они ищут парней вроде вас, которые сочиняют байки про каких-то Джинни. И забивают их насмерть. – Она слегка сдвинула локти вперед, и их лица сблизились еще сильнее. – А потом бросают в реку.
У Джо зачесалась голова и уши.
– Вот так занятие!
– Но все-таки лучше, чем грабить игроков в покер, правда?
Казалось, на несколько секунд мышцы на лице у Джо окаменели.
– Скажи что-нибудь умное, – попросила Эмма Гулд. – К примеру, о том носке, который ты засунул мне в рот. Я хочу услышать что-нибудь умное и утонченное.
Джо не ответил.
– А пока ты размышляешь, – продолжала Эмма Гулд, – подумай вот о чем: они сейчас на нас смотрят. Если я трону мочку этого уха, ты даже до лестницы не дойдешь.
Он взглянул на мочку уха, на которую она покосилась своими светлыми глазами. Мочка правого уха. Похожа на турецкую горошину, но нежнее. Интересно, какова она на вкус, если попробовать ее утром, едва проснешься?
Джо опустил глаза на стойку:
– А если я спущу курок?
Она проследила за его взглядом и увидела пистолет, который он успел положить между ними.
– Ты и дотянуться до уха не успеешь, – предупредил он.
Ее взгляд оторвался от пистолета и заскользил вверх по его руке; он чувствовал, как волоски на руке встают дыбом. Взгляд ее добрался до середины его груди, поднялся по шее, подбородку. Когда их взгляды встретились, ее глаза смотрели пронзительнее и глубже, и в них светилось то, что появилось в мире за столетия до всякой цивилизации.
– Я тут заканчиваю в полночь, – сообщила она.
Глава вторая
Единственный ее недостаток
Джо жил на последнем этаже вест-эндского доходного дома, в двух шагах от разгульной площади Сколли-Сквер. Эти меблированные комнаты принадлежали банде Тима Хики, которая ими и распоряжалась. Она давно орудовала в городе, но по-настоящему расцвела лишь в последние шесть лет, когда вступила в действие восемнадцатая поправка[9].
Первый этаж обычно занимали ирлашки, только что перебравшиеся на эти берега, со своим грубым акцентом и истощенными телами. В обязанности Джо входило встречать их на причале и отводить в ту или иную бесплатную столовую, принадлежавшую Хики, где им давали черный хлеб, белый рыбный суп и серую картошку. Затем он вел их в этот доходный дом, где они набивались по три человека в комнату и укладывались на твердые, но чистые матрасы, пока престарелые шлюхи стирали их одежду в подвале. Примерно через неделю, когда они набирались сил и освобождали волосы от гнид, а рот – от гнилых зубов, они подписывали карточки выборщиков и клялись безоговорочно поддерживать кандидатов Хики на ближайшем голосовании. Затем их отпускали, снабдив именами и адресами надежных иммигрантов из тех же ирландских деревень или графств: эти люди наверняка смогут честно и быстро подыскать им работу.
На второй этаж доходного дома можно было пройти лишь через отдельный вход. Там располагалось казино. Третий этаж отдали шлюхам. Джо жил на четвертом, в самом конце коридора. На этаже имелась неплохая ванная, которую он делил с теми игроками по-крупному, которым случалось оказаться в городе, и с Пенни Палюмбо, звездой борделя Тима Хики. Ей было двадцать пять, но выглядела она на семнадцать, и цвет ее волос напоминал мед в бутылке, просвеченной солнцем. Из-за Пенни Палюмбо один прыгнул с крыши, другой – с борта корабля, а третий не стал убивать себя, зато убил еще какого-то парня. Джо она, в общем, нравилась; она была славная, и смотреть на нее было замечательно. Но если лицо ее выглядело на семнадцать, то мозгам, как ему казалось, было не больше десяти. Насколько мог судить Джо, ее голову целиком заполняли три песенки да смутные мечты когда-нибудь стать парикмахершей.
Иногда по утрам тот, кто первым спускался в казино, приносил другому кофе. В это утро кофе принесла ему она, и они сидели у окна в его комнате, глядя на Сколли-Сквер с ее полосатыми навесами и высокими афишными досками, а первые грузовики молочников уже тащились по Тремонт-роу. Пенни рассказала, что вчера вечером гадалка заверила ее: она либо умрет молодой, либо в Канзасе сделается пятидесятницей – из той ветви, что поклоняются Троице. А когда Джо спросил, не беспокоит ли ее скорая смерть, она ответила – ну да, конечно, только еще больше беспокоит ее скорый переезд в Канзас.
Она ушла, и он слышал, как она говорит с кем-то в коридоре, а потом в его дверном проеме возник Тим Хики. На нем был незастегнутый темный жилет в мелкую полоску, такой же расцветки брюки, а также белая рубашка с расстегнутым воротом и без галстука. Элегантный мужчина с аккуратно уложенными седыми волосами и печальными глазами капеллана при камере смертников.
– Мистер Хики, сэр…
– С добрым утром, Джо. – Он отпил кофе из старомодной чашки, на которую падал утренний свет, отраженный оконными стеклами. – Насчет того банка в Питсфилде.
– Да?
– Парень, с которым ты хочешь повидаться, приезжает в четверг. В заведении на Апхем-корнер его можно будет застать почти каждый вечер. Свою фетровую шляпу он будет класть на стойку справа от рюмки. Он даст тебе план здания и план отхода.
– Спасибо, мистер Хики.
Хики в ответ коснулся пальцем чашки:
– И вот еще что. Помнишь того игорного деятеля, о котором мы говорили месяц назад?
– Карл, – отозвался Джо. – Да, помню.
– Он снова взялся за свое.
Карл Лаубнер, работавший у них банкометом за одним из столов, где играли в очко, некогда подвизался в заведении, где практиковались грязные игры, и им никак не удавалось убедить его начать вести чистую игру здесь, где не все игроки – стопроцентные белые англосаксы. Так что если за стол усаживался итальянец или грек, весь вечер у Карла в руках каким-то волшебным образом появлялись неизвестно откуда взявшиеся десятки и тузы – по крайней мере, пока более смуглые господа не выйдут из-за стола.
– Выставь его, – распорядился Хики. – Как только он появится. Больше он у нас не служит.
– Хорошо, сэр.
– Мы тут этой пакостью не промышляем. Согласен?
– Конечно, мистер Хики. Конечно.
– И почини двенадцатый автомат, ладно? Он что-то разболтался. Может, у нас и честное заведение, но все-таки не благотворительное, черт побери. Верно я говорю, Джо?
Джо сделал пометку в блокноте:
– Совершенно верно, сэр.
Тим Хики заправлял одним из немногочисленных чистых казино в Бостоне, которое приобрело чрезвычайную популярность в городе преимущественно благодаря игре высокого класса. Тим объяснил Джо, что грязная игра позволяет урвать жирный кусок один – ну, может быть, пару-тройку раз, а потом люди умнеют и перестают к тебе приходить. А Тим не хотел обдирать кого-то всего пару раз, ему хотелось доить этих игроков до конца их жизни. Пускай они все время играют, пускай они все время пьют, говорил он Джо, и тогда они сами отдадут тебе всю свою капусту и еще скажут спасибо, что ты избавил их от лишней тяжести.
– Люди, которых мы обслуживаем, – говаривал Тим, – они в ночи – всего лишь гости. Но мы-то в ней живем, ночь – наш дом. Они берут напрокат то, что нам принадлежит. А значит, когда они приходят поразвлечься в нашей песочнице, мы получаем доход с каждой песчинки.
Тим Хики был одним из хитрейших людей, каких знал Джо. В первые месяцы сухого закона, когда уличные банды раскололись по национальному признаку (итальянцы якшались только с итальянцами, евреи – с одними евреями, ирландцы – лишь с ирландцами), Хики водился со всеми. Он сошелся с Джанкарло Калабрезе, заправлявшим бандой Пескаторе, когда сам старик Пескаторе сидел в тюрьме, и вместе они начали заниматься карибским ромом, пока все остальные занимались виски. К тому времени, когда детройтские и нью-йоркские банды сумели превратить всех прочих в субподрядчиков при своей торговле виски, банды Хики и Пескаторе отхватили себе кусок рынка, завязанный на сахар и черную патоку. Исходный продукт поступал главным образом с Кубы: пересекал Флоридский пролив, уже на американской земле обращался в ром, а по ночам отправлялся на север, по всему Восточному побережью, где его продавали с восьмидесятипроцентной наценкой.
Тим, едва вернувшись из поездки в Тампу, обсудил с Джо нелепую историю с этим мебельным складом в Южном Бостоне. Он похвалил Джо, у которого хватило ума не вламываться в тамошнюю бухгалтерию («Тогда бы сразу началась война, а так ее пока удалось избежать», – пояснил Тим), и заявил, что, когда он доищется, почему им дали такую скверную наводку, кто-то явно будет болтаться на виселице высотой со здание таможни вместе со шпилем.
Джо хотелось ему верить, потому что иначе пришлось бы поверить, что Тим отправил их на этот склад, ибо хотел начать войну с Альбертом Уайтом. Да, ради того, чтобы укрепиться на рынке рома, Тим был вполне способен пожертвовать теми, кого наставлял еще мальчишками. На самом-то деле Тим вообще был способен на все. Абсолютно на все. Иначе не удержишься в верхних рядах ловчил: надо дать понять всем, что у тебя давно отсутствует совесть.
Тим добавил в кофе каплю рома из своей фляжки и сделал глоток. Он предложил фляжку Джо, но тот покачал головой. Тим убрал фляжку в карман.
– Где ты был? – спросил он.
– Здесь.
Хики смерил его взглядом:
– Тебя не было по вечерам и на этой неделе, и на прошлой. Завел себе девчонку?
Джо хотел соврать, но счел, что в этом нет смысла.
– Ну да, завел.
– И как, славная?
– Очень такая живая. Она… – Джо не мог подобрать точного слова, – она особенная.
Хики отошел от дверного косяка.
– Нашел чем будоражить кровь, а? – Он изобразил иголку, вонзающуюся в руку. – Вижу-вижу. – Подойдя, он положил ладонь на шею Джо. – С порядочными-то ты почти и не водился. При нашем деле это немудрено. Она готовит?
– Ну да. – Хотя на самом деле Джо понятия не имел, готовит она или нет.
– Это важно. Не важно, хорошо ли она умеет стряпать, главное, что она вообще хочет это делать. – Хики отпустил его шею и прошагал обратно к двери. – Поговори с этим парнем насчет Питсфилда.
– Обязательно, сэр.
– Вот и молодец. – И Тим направился вниз, в кабинет, который он устроил себе позади кассы казино.
Карл Лаубнер отработал еще две ночи, прежде чем Джо вспомнил, что его надо уволить. За последнее время Джо забыл о нескольких вещах, в том числе о двух деловых свиданиях с Хайми Драго, на которых следовало сбыть хабар после дела в меховом ателье Каршмана. Правда, он все-таки вспомнил о том, что надо подтянуть шестеренки игрового автомата, но к тому времени, когда Лаубнер заступил на свою ночную смену, Джо снова удрал к Эмме Гулд.
После того вечера в чарлстаунском бутлегерском баре они с Эммой встречались почти каждую ночь. Почти. Остальные ночи она проводила с Альбертом Уайтом. Пока Джо удавалось внушить себе, что это положение его просто раздражает, на самом же деле оно быстро становилось невыносимым.
Если Джо был не с Эммой, он мог думать лишь о том, когда он встретится с ней опять. А когда они встречались, им все труднее становилось оторваться друг от друга, теперь это казалось уже попросту невозможным. Если бар ее дядюшки был закрыт, они занимались там сексом. Когда ее родители и братья-сестры отсутствовали в той квартире, где она жила вместе с ними, они занимались сексом там. Или в машине Джо, или в его комнате, после того как он тайком проводил ее наверх по черной лестнице. Или на холодном холме, в рощице голых деревьев с видом на Мистик-ривер. Или в Дорчестере, на холодной ноябрьской скамье с видом на бухту Сэвин-Хилл. Стоя, сидя, лежа, дома, на улице – им было почти не важно как и где. Когда выдавался часок, который они могли провести вместе, они заполняли его всевозможными новыми фокусами и позами – какие только могли изобрести. Но если им выпадало всего несколько минут – что ж, они использовали и эти минуты.
А вот разговаривали они редко. Во всяком случае, не о том, что лежало за пределами их привязанности друг к другу – привязанности, которая казалась им глубочайшей и неодолимой.
Но в светлых глазах Эммы и под ее бледной кожей что-то таилось – словно бы свернувшееся, запертое в клетку. В особую клетку: оно не рвалось наружу, но не пускало никого внутрь. Клетка отворялась, когда она впускала его в себя, и оставалась открытой, пока они были в состоянии продолжать. В такие минуты ее глаза были широко распахнутыми, ищущими, и он видел в них ее душу, и горение ее сердца, и те мечты, которым она предавалась в детстве: они на время срывались с привязи, вырывались из своего подвала, из этих темных стен, из-за этой двери, запертой на висячий замок.
Но когда он отрывался от нее и ее дыхание выравнивалось, он видел, что все эти вещи отступают, откатываются, как вода при отливе.
Не важно, не важно. Он начал подозревать, что влюбился в нее. В те редкие мгновения, когда клетка открывалась и его приглашали внутрь, он обнаруживал там человека, изголодавшегося по доверию, по любви, черт побери, по жизни. Ей просто нужно было увидеть, что ради него стоит рискнуть этим доверием, этой любовью, этой жизнью.
А ведь стоило бы.
Этой зимой ему исполнилось двадцать, и он знал, чем намерен заниматься остаток жизни. Он намерен стать тем человеком, которому целиком доверится Эмма Гулд.
Зима все тянулась, и они даже несколько раз рискнули вместе появиться на людях. Впрочем, лишь в те вечера, когда она могла с уверенностью сказать, что в городе не будет Альберта Уайта и его главных подручных. И только в тех заведениях, которые принадлежали Тиму Хики или его партнерам.
Одним из таких партнеров был Фил Креггер, владелец ресторана «Венецианский сад», расположившегося на первом этаже гостиницы «Бромфилд». Джо с Эммой зашли туда в одну ледяную ночь, которая пахла метелью, хотя небо было ясное. Они только сдали пальто и шляпы, когда из отдельного кабинета за кухней вышла группка людей, и Джо сразу понял, кто они такие, по сигарному дыму, по отработанному добродушию в их голосах. Политиканы.
Олдермены, члены городской управы, муниципальные советники, пожарные начальники, шефы полиции, прокуроры – сияющая, улыбающаяся, не очень-то чистоплотная компания. По большому счету это благодаря им свет в городе не гаснет. И ходят поезда, и работают светофоры. И они держат население в постоянной уверенности, что все эти услуги, эти и тысячи других, больших и малых, могут прекратиться – непременно прекратятся, – если они вдруг перестанут нести свою неусыпную вахту.
Он заметил отца в то же мгновение, когда отец заметил его. Как и обычно, когда они встречались после долгого перерыва, у него возникло чувство неловкости – хотя бы потому, что они служили зеркальным отражением друг друга. Отцу Джо было шестьдесят. Он зачал Джо сравнительно поздно, уже после того, как произвел на свет двух сыновей. Но если Коннор и Дэнни унаследовали некоторые черты лица и особенности телосложения от обоих родителей (и уж точно – рост: по материнской линии все мужчины у них в роду вымахивали огромными), то Джо был вылитый отец. Тот же рост и сложение, та же твердая линия подбородка, тот же нос, те же заостренные скулы и глаза, посаженные чуть глубже, чем полагается, из-за чего другим труднее понять, о чем ты думаешь. Вот разве что глаза у Джо отливали голубизной, а у отца – зеленью; волосы Джо цветом напоминали пшеницу, а отцовские – лен. И все равно отец видел в Джо пародию на себя в молодости. А Джо, глядя на отца, замечал «гречку» на руках и дряблую кожу, различал Смерть, стоящую у его изголовья глубокой ночью и нетерпеливо постукивающую ногой.
После прощальных рукопожатий и похлопываний по спине отец отделился от спутников, которые выстроились в очередь за своими пальто. Встал перед сыном. Резким движением протянул ему руку:
– Как дела?
Джо пожал ее:
– Неплохо. Как у тебя?
– Все путем. В прошлом месяце меня повысили.
– Сделали заместителем суперинтенданта Бостонского управления полиции, – отозвался Джо. – Я слышал.
– А у тебя что? Где сейчас работаешь?
Лишь те, кто давно знал Томаса Коглина, сумели бы заметить, что он выпил. Спиртное никогда не сказывалось на его речи, остававшейся гладкой, четкой, не слишком тихой и не слишком громкой даже после половины бутылки хорошего ирландского виски. И глаза у него не тускнели и не разгорались ярче. Но те, кто знал его хорошо, могли заметить что-то хищно-лукавое в его приятной улыбке, во взгляде, которым он норовил смерить собеседника, отыскать его слабое место и решить про себя, стоит ли в него вцепиться.
– Папа, это Эмма Гулд, – представил Джо.
Томас Коглин взял ее за руку и поцеловал в костяшки.
– Очень рад, мисс Гулд. – Он кивнул метрдотелю. – Жерар, угловой столик, пожалуйста. – Он улыбнулся Джо с Эммой. – Не возражаете, если я к вам присоединюсь? Я зверски проголодался.
Стадию салатов они миновали довольно благополучно.
Томас рассказывал всякие истории о детстве Джо, сводившиеся к одному: каким тот был неугомонным шалопаем. В отцовском пересказе эти истории выглядели мило эксцентричными, вполне подходящими для короткометражек Хэла Роуча[10], какие показывают в субботу на утреннем сеансе. Правда, отец опускал традиционный финал таких историй – шлепок или порку.
В нужных местах Эмма улыбалась или хихикала, но Джо видел, что она притворяется. Все они притворялись. Джо и Томас делали вид, что их связывает родственная любовь, а Эмма делала вид, что не замечает: такой любви между ними нет.
После рассказа об одной проделке Джо в отцовском саду (эту историю рассказывали столько раз, что Джо мог предугадать все детали с точностью до отцовских вдохов в паузах) Томас спросил у Эммы, откуда родом ее семейство.
Первый этаж обычно занимали ирлашки, только что перебравшиеся на эти берега, со своим грубым акцентом и истощенными телами. В обязанности Джо входило встречать их на причале и отводить в ту или иную бесплатную столовую, принадлежавшую Хики, где им давали черный хлеб, белый рыбный суп и серую картошку. Затем он вел их в этот доходный дом, где они набивались по три человека в комнату и укладывались на твердые, но чистые матрасы, пока престарелые шлюхи стирали их одежду в подвале. Примерно через неделю, когда они набирались сил и освобождали волосы от гнид, а рот – от гнилых зубов, они подписывали карточки выборщиков и клялись безоговорочно поддерживать кандидатов Хики на ближайшем голосовании. Затем их отпускали, снабдив именами и адресами надежных иммигрантов из тех же ирландских деревень или графств: эти люди наверняка смогут честно и быстро подыскать им работу.
На второй этаж доходного дома можно было пройти лишь через отдельный вход. Там располагалось казино. Третий этаж отдали шлюхам. Джо жил на четвертом, в самом конце коридора. На этаже имелась неплохая ванная, которую он делил с теми игроками по-крупному, которым случалось оказаться в городе, и с Пенни Палюмбо, звездой борделя Тима Хики. Ей было двадцать пять, но выглядела она на семнадцать, и цвет ее волос напоминал мед в бутылке, просвеченной солнцем. Из-за Пенни Палюмбо один прыгнул с крыши, другой – с борта корабля, а третий не стал убивать себя, зато убил еще какого-то парня. Джо она, в общем, нравилась; она была славная, и смотреть на нее было замечательно. Но если лицо ее выглядело на семнадцать, то мозгам, как ему казалось, было не больше десяти. Насколько мог судить Джо, ее голову целиком заполняли три песенки да смутные мечты когда-нибудь стать парикмахершей.
Иногда по утрам тот, кто первым спускался в казино, приносил другому кофе. В это утро кофе принесла ему она, и они сидели у окна в его комнате, глядя на Сколли-Сквер с ее полосатыми навесами и высокими афишными досками, а первые грузовики молочников уже тащились по Тремонт-роу. Пенни рассказала, что вчера вечером гадалка заверила ее: она либо умрет молодой, либо в Канзасе сделается пятидесятницей – из той ветви, что поклоняются Троице. А когда Джо спросил, не беспокоит ли ее скорая смерть, она ответила – ну да, конечно, только еще больше беспокоит ее скорый переезд в Канзас.
Она ушла, и он слышал, как она говорит с кем-то в коридоре, а потом в его дверном проеме возник Тим Хики. На нем был незастегнутый темный жилет в мелкую полоску, такой же расцветки брюки, а также белая рубашка с расстегнутым воротом и без галстука. Элегантный мужчина с аккуратно уложенными седыми волосами и печальными глазами капеллана при камере смертников.
– Мистер Хики, сэр…
– С добрым утром, Джо. – Он отпил кофе из старомодной чашки, на которую падал утренний свет, отраженный оконными стеклами. – Насчет того банка в Питсфилде.
– Да?
– Парень, с которым ты хочешь повидаться, приезжает в четверг. В заведении на Апхем-корнер его можно будет застать почти каждый вечер. Свою фетровую шляпу он будет класть на стойку справа от рюмки. Он даст тебе план здания и план отхода.
– Спасибо, мистер Хики.
Хики в ответ коснулся пальцем чашки:
– И вот еще что. Помнишь того игорного деятеля, о котором мы говорили месяц назад?
– Карл, – отозвался Джо. – Да, помню.
– Он снова взялся за свое.
Карл Лаубнер, работавший у них банкометом за одним из столов, где играли в очко, некогда подвизался в заведении, где практиковались грязные игры, и им никак не удавалось убедить его начать вести чистую игру здесь, где не все игроки – стопроцентные белые англосаксы. Так что если за стол усаживался итальянец или грек, весь вечер у Карла в руках каким-то волшебным образом появлялись неизвестно откуда взявшиеся десятки и тузы – по крайней мере, пока более смуглые господа не выйдут из-за стола.
– Выставь его, – распорядился Хики. – Как только он появится. Больше он у нас не служит.
– Хорошо, сэр.
– Мы тут этой пакостью не промышляем. Согласен?
– Конечно, мистер Хики. Конечно.
– И почини двенадцатый автомат, ладно? Он что-то разболтался. Может, у нас и честное заведение, но все-таки не благотворительное, черт побери. Верно я говорю, Джо?
Джо сделал пометку в блокноте:
– Совершенно верно, сэр.
Тим Хики заправлял одним из немногочисленных чистых казино в Бостоне, которое приобрело чрезвычайную популярность в городе преимущественно благодаря игре высокого класса. Тим объяснил Джо, что грязная игра позволяет урвать жирный кусок один – ну, может быть, пару-тройку раз, а потом люди умнеют и перестают к тебе приходить. А Тим не хотел обдирать кого-то всего пару раз, ему хотелось доить этих игроков до конца их жизни. Пускай они все время играют, пускай они все время пьют, говорил он Джо, и тогда они сами отдадут тебе всю свою капусту и еще скажут спасибо, что ты избавил их от лишней тяжести.
– Люди, которых мы обслуживаем, – говаривал Тим, – они в ночи – всего лишь гости. Но мы-то в ней живем, ночь – наш дом. Они берут напрокат то, что нам принадлежит. А значит, когда они приходят поразвлечься в нашей песочнице, мы получаем доход с каждой песчинки.
Тим Хики был одним из хитрейших людей, каких знал Джо. В первые месяцы сухого закона, когда уличные банды раскололись по национальному признаку (итальянцы якшались только с итальянцами, евреи – с одними евреями, ирландцы – лишь с ирландцами), Хики водился со всеми. Он сошелся с Джанкарло Калабрезе, заправлявшим бандой Пескаторе, когда сам старик Пескаторе сидел в тюрьме, и вместе они начали заниматься карибским ромом, пока все остальные занимались виски. К тому времени, когда детройтские и нью-йоркские банды сумели превратить всех прочих в субподрядчиков при своей торговле виски, банды Хики и Пескаторе отхватили себе кусок рынка, завязанный на сахар и черную патоку. Исходный продукт поступал главным образом с Кубы: пересекал Флоридский пролив, уже на американской земле обращался в ром, а по ночам отправлялся на север, по всему Восточному побережью, где его продавали с восьмидесятипроцентной наценкой.
Тим, едва вернувшись из поездки в Тампу, обсудил с Джо нелепую историю с этим мебельным складом в Южном Бостоне. Он похвалил Джо, у которого хватило ума не вламываться в тамошнюю бухгалтерию («Тогда бы сразу началась война, а так ее пока удалось избежать», – пояснил Тим), и заявил, что, когда он доищется, почему им дали такую скверную наводку, кто-то явно будет болтаться на виселице высотой со здание таможни вместе со шпилем.
Джо хотелось ему верить, потому что иначе пришлось бы поверить, что Тим отправил их на этот склад, ибо хотел начать войну с Альбертом Уайтом. Да, ради того, чтобы укрепиться на рынке рома, Тим был вполне способен пожертвовать теми, кого наставлял еще мальчишками. На самом-то деле Тим вообще был способен на все. Абсолютно на все. Иначе не удержишься в верхних рядах ловчил: надо дать понять всем, что у тебя давно отсутствует совесть.
Тим добавил в кофе каплю рома из своей фляжки и сделал глоток. Он предложил фляжку Джо, но тот покачал головой. Тим убрал фляжку в карман.
– Где ты был? – спросил он.
– Здесь.
Хики смерил его взглядом:
– Тебя не было по вечерам и на этой неделе, и на прошлой. Завел себе девчонку?
Джо хотел соврать, но счел, что в этом нет смысла.
– Ну да, завел.
– И как, славная?
– Очень такая живая. Она… – Джо не мог подобрать точного слова, – она особенная.
Хики отошел от дверного косяка.
– Нашел чем будоражить кровь, а? – Он изобразил иголку, вонзающуюся в руку. – Вижу-вижу. – Подойдя, он положил ладонь на шею Джо. – С порядочными-то ты почти и не водился. При нашем деле это немудрено. Она готовит?
– Ну да. – Хотя на самом деле Джо понятия не имел, готовит она или нет.
– Это важно. Не важно, хорошо ли она умеет стряпать, главное, что она вообще хочет это делать. – Хики отпустил его шею и прошагал обратно к двери. – Поговори с этим парнем насчет Питсфилда.
– Обязательно, сэр.
– Вот и молодец. – И Тим направился вниз, в кабинет, который он устроил себе позади кассы казино.
Карл Лаубнер отработал еще две ночи, прежде чем Джо вспомнил, что его надо уволить. За последнее время Джо забыл о нескольких вещах, в том числе о двух деловых свиданиях с Хайми Драго, на которых следовало сбыть хабар после дела в меховом ателье Каршмана. Правда, он все-таки вспомнил о том, что надо подтянуть шестеренки игрового автомата, но к тому времени, когда Лаубнер заступил на свою ночную смену, Джо снова удрал к Эмме Гулд.
После того вечера в чарлстаунском бутлегерском баре они с Эммой встречались почти каждую ночь. Почти. Остальные ночи она проводила с Альбертом Уайтом. Пока Джо удавалось внушить себе, что это положение его просто раздражает, на самом же деле оно быстро становилось невыносимым.
Если Джо был не с Эммой, он мог думать лишь о том, когда он встретится с ней опять. А когда они встречались, им все труднее становилось оторваться друг от друга, теперь это казалось уже попросту невозможным. Если бар ее дядюшки был закрыт, они занимались там сексом. Когда ее родители и братья-сестры отсутствовали в той квартире, где она жила вместе с ними, они занимались сексом там. Или в машине Джо, или в его комнате, после того как он тайком проводил ее наверх по черной лестнице. Или на холодном холме, в рощице голых деревьев с видом на Мистик-ривер. Или в Дорчестере, на холодной ноябрьской скамье с видом на бухту Сэвин-Хилл. Стоя, сидя, лежа, дома, на улице – им было почти не важно как и где. Когда выдавался часок, который они могли провести вместе, они заполняли его всевозможными новыми фокусами и позами – какие только могли изобрести. Но если им выпадало всего несколько минут – что ж, они использовали и эти минуты.
А вот разговаривали они редко. Во всяком случае, не о том, что лежало за пределами их привязанности друг к другу – привязанности, которая казалась им глубочайшей и неодолимой.
Но в светлых глазах Эммы и под ее бледной кожей что-то таилось – словно бы свернувшееся, запертое в клетку. В особую клетку: оно не рвалось наружу, но не пускало никого внутрь. Клетка отворялась, когда она впускала его в себя, и оставалась открытой, пока они были в состоянии продолжать. В такие минуты ее глаза были широко распахнутыми, ищущими, и он видел в них ее душу, и горение ее сердца, и те мечты, которым она предавалась в детстве: они на время срывались с привязи, вырывались из своего подвала, из этих темных стен, из-за этой двери, запертой на висячий замок.
Но когда он отрывался от нее и ее дыхание выравнивалось, он видел, что все эти вещи отступают, откатываются, как вода при отливе.
Не важно, не важно. Он начал подозревать, что влюбился в нее. В те редкие мгновения, когда клетка открывалась и его приглашали внутрь, он обнаруживал там человека, изголодавшегося по доверию, по любви, черт побери, по жизни. Ей просто нужно было увидеть, что ради него стоит рискнуть этим доверием, этой любовью, этой жизнью.
А ведь стоило бы.
Этой зимой ему исполнилось двадцать, и он знал, чем намерен заниматься остаток жизни. Он намерен стать тем человеком, которому целиком доверится Эмма Гулд.
Зима все тянулась, и они даже несколько раз рискнули вместе появиться на людях. Впрочем, лишь в те вечера, когда она могла с уверенностью сказать, что в городе не будет Альберта Уайта и его главных подручных. И только в тех заведениях, которые принадлежали Тиму Хики или его партнерам.
Одним из таких партнеров был Фил Креггер, владелец ресторана «Венецианский сад», расположившегося на первом этаже гостиницы «Бромфилд». Джо с Эммой зашли туда в одну ледяную ночь, которая пахла метелью, хотя небо было ясное. Они только сдали пальто и шляпы, когда из отдельного кабинета за кухней вышла группка людей, и Джо сразу понял, кто они такие, по сигарному дыму, по отработанному добродушию в их голосах. Политиканы.
Олдермены, члены городской управы, муниципальные советники, пожарные начальники, шефы полиции, прокуроры – сияющая, улыбающаяся, не очень-то чистоплотная компания. По большому счету это благодаря им свет в городе не гаснет. И ходят поезда, и работают светофоры. И они держат население в постоянной уверенности, что все эти услуги, эти и тысячи других, больших и малых, могут прекратиться – непременно прекратятся, – если они вдруг перестанут нести свою неусыпную вахту.
Он заметил отца в то же мгновение, когда отец заметил его. Как и обычно, когда они встречались после долгого перерыва, у него возникло чувство неловкости – хотя бы потому, что они служили зеркальным отражением друг друга. Отцу Джо было шестьдесят. Он зачал Джо сравнительно поздно, уже после того, как произвел на свет двух сыновей. Но если Коннор и Дэнни унаследовали некоторые черты лица и особенности телосложения от обоих родителей (и уж точно – рост: по материнской линии все мужчины у них в роду вымахивали огромными), то Джо был вылитый отец. Тот же рост и сложение, та же твердая линия подбородка, тот же нос, те же заостренные скулы и глаза, посаженные чуть глубже, чем полагается, из-за чего другим труднее понять, о чем ты думаешь. Вот разве что глаза у Джо отливали голубизной, а у отца – зеленью; волосы Джо цветом напоминали пшеницу, а отцовские – лен. И все равно отец видел в Джо пародию на себя в молодости. А Джо, глядя на отца, замечал «гречку» на руках и дряблую кожу, различал Смерть, стоящую у его изголовья глубокой ночью и нетерпеливо постукивающую ногой.
После прощальных рукопожатий и похлопываний по спине отец отделился от спутников, которые выстроились в очередь за своими пальто. Встал перед сыном. Резким движением протянул ему руку:
– Как дела?
Джо пожал ее:
– Неплохо. Как у тебя?
– Все путем. В прошлом месяце меня повысили.
– Сделали заместителем суперинтенданта Бостонского управления полиции, – отозвался Джо. – Я слышал.
– А у тебя что? Где сейчас работаешь?
Лишь те, кто давно знал Томаса Коглина, сумели бы заметить, что он выпил. Спиртное никогда не сказывалось на его речи, остававшейся гладкой, четкой, не слишком тихой и не слишком громкой даже после половины бутылки хорошего ирландского виски. И глаза у него не тускнели и не разгорались ярче. Но те, кто знал его хорошо, могли заметить что-то хищно-лукавое в его приятной улыбке, во взгляде, которым он норовил смерить собеседника, отыскать его слабое место и решить про себя, стоит ли в него вцепиться.
– Папа, это Эмма Гулд, – представил Джо.
Томас Коглин взял ее за руку и поцеловал в костяшки.
– Очень рад, мисс Гулд. – Он кивнул метрдотелю. – Жерар, угловой столик, пожалуйста. – Он улыбнулся Джо с Эммой. – Не возражаете, если я к вам присоединюсь? Я зверски проголодался.
Стадию салатов они миновали довольно благополучно.
Томас рассказывал всякие истории о детстве Джо, сводившиеся к одному: каким тот был неугомонным шалопаем. В отцовском пересказе эти истории выглядели мило эксцентричными, вполне подходящими для короткометражек Хэла Роуча[10], какие показывают в субботу на утреннем сеансе. Правда, отец опускал традиционный финал таких историй – шлепок или порку.
В нужных местах Эмма улыбалась или хихикала, но Джо видел, что она притворяется. Все они притворялись. Джо и Томас делали вид, что их связывает родственная любовь, а Эмма делала вид, что не замечает: такой любви между ними нет.
После рассказа об одной проделке Джо в отцовском саду (эту историю рассказывали столько раз, что Джо мог предугадать все детали с точностью до отцовских вдохов в паузах) Томас спросил у Эммы, откуда родом ее семейство.