Клуб… Крики пьяных селебрити. Они там у себя дома – в этом клубе. Серж Гинзбург, – расстегивающий штаны… Омар Шериф, блюющий, не дойдя до туалета. Этот хуй, игравший в «Последнее танго в Париже», Брандо, напившийся методически, заранее договорившись с дирекцией, кто из служащих клуба доставит его тело в отель… Аднан Кашоги, хватающий женщин за задницы… Окружение, ясно, не способствует развитию здоровой морали у молодой женщины. Несколько певиц помоложе, продающих себя за шубы, за тыщу франков, за две тыщи франков менее пьяным клиентам. Разумеется, после работы. К нему в отель или по месту жительства, что редко. К нему, в любом случае… Ха, она всегда гордо заявляла, что она не такая. Однако, когда они стали жить раздельно (после нескольких лет совместной жизни) она сама сказала ему, что не избежала какого-то количества отелей. Какого именно количества? Я не считал. Да и она предпочитала лишить повествование цифр и фамилий… Однако, и в это я верил, в ее поведении движущей силой были не деньги, но чувства. Кипяток чувств. И среди чувств преобладало вечное женское желание испробовать свою силу на мужчинах, опять и опять убедиться в желанности, в том, что ее хотят. Женская власть ведь именно в том, что ее желают… Однако…
Я проходил мимо серого бока здания мэрии 3-го аррондисманта. Огибая здание, с другой улицы, от комиссариата этого же аррондисманта выехал черно-белый камион «Полис». Медленно проехал мимо. Я почувствовал на себе взгляды охранителей порядка. Я знал, что они не остановятся. Волосы мои успели отрасти, бушлат сидел ловко, туфли были начищены и в несчастьях еще ярче, чем в рутинные дни. Сквозь прорезь шарфа видна белая рубашка с галстуком. Я теперь всегда ношу галстук… Однако… Те, другие певицы или кто там, акробатки, фокусницы, возможно тоже считали, что спят с клиентами в соответствии со своими чувствами, а не по причине меркантильной. Другие представляются нам проще, чем мы сами… Во всякой женщине рано или поздно обнаруживаются черви. Клубок червей. Пусть ты найдешь себе бело-розовую девственницу…
Первый раз я пришел в три ночи и, ненавидя себя, поднялся по неприятной мне лестнице на носках сапог. Дело в том, что из ее комнаты хорошо слышно, если идут по лестнице. Собственно, она редко возвращалась из клуба в три ночи. Однако это было еще приличным временем для меня придти к ней. Я приложил ухо к двери. Мне показалось, что я услышал смех… Я позвонил. «Моим» звонком, чтоб она знала, что это я. Раз – Два – Три. Безрезультатно. Еще один «мой» звонок. Раз – Два – Три. Нельзя было звонить громче в этом ужасном типичном парижском доме, разделенном на клетки, – четыре двери плотно прилегали друг к другу на каждом этаже. Я не хотел, чтобы соседи проснулись. То-есть мне было положить на соседей, но проснувшись, они бы озлились и назавтра пожаловались бы хозяевам дома или жеранту, или кому там… На нее и так, наверное, немало жалуются… В 3.10 я ушел от ее двери, ступая уже свободно, всей ступней. Вернулся к себе на рю Тюрэнн. На чердаке было тихо и, включив все лампы, я подумал, что чердак мой, за который я плачу три тысячи буддистке Франсин, все же уютное и мирное место. До меня здесь жил индийский «гуру», на полках я обнаружил множество просыпавшихся, оставшихся от «гуру» зерен. Рефрижератор буддисту-вегетарианцу был не нужен. Вегетарианцем я не стал, но наследовал отсутствие рефрижератора. И странно гармоничный умиротворяющий дух… В несколько минут я выпил бутылку «Кот дю Рон», впрочем скорее по привычке, чем по необходимости. Напиться, переспать с другой женщиной, – все эти наивные способы отвлечения от реальности на меня, я знал, нс подействуют. Я впрочем и не желал от нее отвлекаться, я желал пить свою чашу с ядом, не «Кот дю Рон», но другую метафизическую чашу со страшной отравой… Зная, что не умру…, но вновь упоенно почувствую себя кем-то вроде летчика, совершившего сотню боевых вылетов в тыл, под зенитные орудия врага и всякий раз счастливо возвращающегося на базу, в то время как полностью сменился летный состав дивизии…
В четыре утра я опять прокрался по ужасной ее лестнице, мимо, четыре на четыре – шестнадцати дверей, за ними спали по одному, по двое, по трое и четверо простые невоенные граждане. Сын солдата, и еще более солдат, чем мой отец, я их презирал. По причине их неполноценности. За то, что они соображают медленней, ходят медленней и живут безопасней. Я прокрался и прижался ухом. И услышал ее плохой, неумело картавящий французский. И смех. Ей было очень весело. И мужской голос… До того, как подняться по лестнице, я пошел чуть дальше по дну колодца двора и взглянул вверх. Ее окна, прикрытые так никогда и не оформившимся в штору куском зеленой ткани, масляно светились. Но поднимаясь по лестнице я еще имел надежду что может быть она одна. Идеалист ебаный. В наши дни в большой, практически никем серьезно неоспариваемой моде объективность. И я, во многом оспаривающий мнения современников, подвластен этой дурной моде. Я виноват, подумал я, я не уделял ей достаточно времени, и вот результат – она смеется с другим… И бля, ей было действительно весело! Я опустился на колени и попытался заглянуть в замочную скважину. Дверь, увы, выходила на крошечную китченетт, красиво устроенную пэдэ и уже чуть разрушенную русской певицей неорганизованных и вольных нравов. Меня же интересовало, что происходит в комнате, в стороне. Пролететь бы на воздушном шаре и заглянуть… Или увидеть с крыши прилегающего, но более низкорослого, чем ее дом, дома.
Это верно, что male[44] находит в ревности к своей женщине источник сексуального возбуждения. Точно. И вот пролететь и посмотреть на то, как она это делает с другим есть желание чисто сексуальное? Мне, стоящему на коленях в пятом часу ночи, заглядывая в замочную скважину, хотелось увидеть их, чтобы возбудиться? Может даже только в очень небольшой степени из-за этого. Мне хотелось увидеть, как она делает с ним это, чтобы еще раз взглянуть в голое, безобразное лицо жизни. Ее кровавое, в синяках и ссадинах, в крови и ссадинах любви эпидермальное лицо – сочащееся, облитое спермой, дышащее – вывороченная наружу щель моей подруги – вот оно лицо жизни. Я был уверен, что она делает это с ним, новым мужчиной, с большим энтузиазмом, чем со мной, куда более бесстыдно и страстно. Я хотел убедиться что это так. Не для того, чтобы отчаяться, но чтобы посмотреть, содрогнуться и не испугаться. Я всегда был храбрым типом и зная, что можно избегнуть опасностей, не избегал их. Зная, что существуют светлые и безопасные улицы, я ходил по темным. На темных улицах, я знал, скрывается правда. Безобразная и голая, и сияющая.
Я позвонил. Смех мгновенно прекратился, музыка умело не оборвалась, но всосалась постепенно в «ШАРП ЖиэФ-4500» стоящий у изголовья. Ра-Два-Три. Покажите мне правду. Пустите меня, – мужчина и женщина! Я – бывший мужчина этой женщины, которая теперь женщина этого мужчины. Раз-Два-Три. Я слышал, как ее босые ноги прошелестели по макету. Она никогда не умела ходить и постоянно обивала ноги, полупьяная и пьяная. И даже сейчас, соблюдая все возможные предосторожности, она заплеталась ногами. Что я могу знать, может быть она провела неделю в постели и разучилась ходить… Она выключила свет в кухне. Ошибка. Следовало оставить. Даже не заглядывая в замочную скважину посетитель может убедиться в исчезновении света по потемнению щели под дверью. Я застучал в дверь кулаком и сказал (даже в таком мало нормальном состоянии я не способен был закричать?) «Открой, я слышу как ты там ходишь.»
«Уходи, – сказала она. – Уходи… Что тебе надо?»
«Открой».
«Я не могу тебе открыть. У меня мужчина.»
«Значит между нами все кончено?»
«Значит кончено…» – прогудела она из-за двери, звуча совсем легкомысленно, не задумавшись, случайно, как отказываются от стакана воды, или на вопрос «Который час?» роняют, не останавливаясь «пардон… не знаю…»
«Ты уверена…?» – Я произнес это и тотчас удивился сам глупости вопроса. Лицом я вжался в угол, образованный дверью и дверной рамой. Дверь пахла десятками жизней, едой приготовленной всеми соседями сразу, по крайней мере тремя ближайшими соседями, пахла ее кухней и может быть ее сексом. Она там молчала. Протопала босыми ногами от двери, заговорила вполголоса в глубине квартиры по-французски со смешливыми интонациями. Я простучал в дверь кулаком, в ритме «моего звонка»: Раз-Два-Три. «Открой, я хочу с тобой поговорить.»
«О чем? – Она подошла к двери. – Ты что, не понимаешь… У меня мужчина, мы оба голые.»
«Я не могу так уйти, – сказал я. – Я хочу все выяснить сейчас же, сегодня же, чтобы больше к проблеме не возвращаться. Если между нами все кончено, пусть будет так. Открой!» Она молчала.
«Хорошо, – сказала она. – Спускайся вниз, я оденусь и выйду. Пустить тебя в квартиру я не могу.»
«Спускаюсь,» – поспешно согласился я.
«Джизус Крайст!» – воскликнула она и слышно было, отошла от двери.
Я стал спускаться вниз по многострадальной, самой мрачной на свете лестнице…
Как жить. Загадка сфинкса, самая большая мудрость жизни, сквер на рю дэ Бретань… По пустынным бульварам ночных городов. По пустынным бульварам… Но из женщин не пил я холодную кровь… Что же я теперь буду делать? О, я не умру, естественно, я буду жить и писать книги. Когда подобное случалось со мной в восемнадцать и двадцать восемь лет, я бросался резать себе вены. Сейчас я закаленный в бурях мужичище сорока трех лет. Я даже не запью, И если выпью, поднявшись на свой чердак, оставшуюся бутыль «Кот дю Рон», то только для того, чтобы попытаться уснуть… Ноги у нее были голые и хотя я не видел шрамов и синяков я знал, что они есть, как постоянные старые шрамы, так и временные синяки. Также как и обожженная грудь и переломанный нос, – они есть непременные атрибуты моей женщины. Как для богини Артемиды – рог, для Афины Паллады – символ мудрости – змея, так ее шрамы – символ хулиганства и алкогольного безобразия. Вакханка, еб ее мать… Четыре года я знаю эту женщину. Все эти годы я старался отучить ее от привычек хулиганской юности. Отучить от морей алкоголя, который в конце концов сломает и ее русское здоровье. Старался внушить ей простейшие идеи христианской цивилизации: среди прочих хотя бы понятие о том, что ебаться с несколькими мужчинами сразу, это не спортивное достижение, которым можно гордиться, но что? «Грех»? Я и она, дети советской цивилизации, не знаем, что такое грех. Ебаться с несколькими мужчинами одновременно в одной постели со всеми, или даже распределив их по протяженности дня и принимая отдельно, – нехорошо, если у тебя есть мужчина, с которым ты по собственной доброй воле живешь. Кажется это несложное моральное правило мне все же удалось ей внушить. Великая Победа, необычайное достижение! Аустерлиц разума над хаосом страстей! Дальше этого мы так и не сдвинулись… Ну, разумеется, она не афишировала свои связи. (Как звучит: связи! Ей больше подходит слово «столкновения».) Только после того как мы разъехались по разным квартирам, я удостоился от нее нескольких признание. На каждую холодность или косой взгляд с моей стороны, она, выяснилось, неизбежно отвечала жестокой местью (как я и подозревал, но надеялся что нет, и если да, то не в такой степени) – она ложилась под кого-нибудь.
Секс женщины как рог носорога или бивни слона, или зубы и когти тигра, – он служит ей оружием нападения и защиты. И довольно часто раны, наносимые этим оружием – смертельны. Немало храбрых тореадоров погибло от этого мягкого органа. Однако вспомним некоторые цветы-карнивор, – привлекая насекомых красивой, чаще всего алой мягкостью сердцевины, они мгновенно закрываются, сжимая жертву в мягком смертельном объятии. Ну да, палка, стик, – выглядит агрессивно, но ЯМА – тотально эффективное оружие: в яму свалится и танк и человек. Яма, дыра – не пронзает часть тела, но поглощает все тело. Недаром от пропасти, равно как и от опасной женщины, кружится голова. Однако и мужчину тянет в пропасть, и пропасть тянется к нему. Короче, они друг друга желают. В результате, когда real man встречает real woman ему нелегко от нее отделаться. Им всегда есть что показать друг другу, их трюки многообразны, наверное исчерпаемы, но все-таки многообразны. Просто люди знают только секс, или только привязанность, потому им и бывает так скушно очень скоро. «Риал мэн» на самом деле не любит «риал вумэн» он в высшей степени attracted ею. Attraction – самая высокая степень любопытства, скажем сходная с тем любопытством, которое заставляло древнего человека лезть в темную пещеру, почти наверняка зная, что там живет саблезубый тигр или семейство трехметровых медведей…
Розово-желтый мир мгновенно образовался из слияния розовых стен и света двух стоваттовых лампочек, едва я прижал кнопку освещения. Но было холодно. В индивидуальном Ночном Кафэ сидел я на синем стуле, и пил, не чувствуя вкуса, черное «Кот дю Рон». Выпив бутыль, одел бушлат и выскочил на улицу. Пошел в «ее» направлении. На углу рю дэ Вертю-Добродетели, тихо смеющиеся ночные китайцы продолжали выгружать ящики. «Рисовая бумага, 28. СА. Бангкок, Таиланд» – прочел я на самом верхнем. Китайцы беззлобно и безбоязненно оглядели остановившегося человека в бушлате и что-то безразлично прочирикали на их языке. Я погладил ящик и вернулся на рю дэ Тюрэнн.
Когда real man разбит усталостью, очередь real woman действовать. На следующий день, не выспавшаяся, красноглазая, она возникла в двери. «Я пришла попрощаться…» Прошла, обдав алкоголем, мимо меня в глубь студии, упала распахнув пальто на постель, и в момент когда я собирался открыть рот, дабы сказать ей, чтобы она убиралась, я увидел, что она, подняв ноги, задирает юбку. «Выеби меня в последний раз.»
Я лег на нее. Потому, что однажды в жизни, давно, я уже отверг подобное предложение, предпочел свою мужскую гордость и страшно жалел об этом годы спустя. Сейчас я уступил своему желанию. Секс ее был распухшим и горячим. Не желая, чтоб он остыл, она примчалась по рю Рэомюр и по рю Бретань ко мне? Может быть даже взяла такси. Возбужденный ею и им, я много и долго делал с ее сексом всякие штуки. А что бы я делал с мужской гордостью? Сомнении же в том, что она у меня есть, у меня никогда не возникало.
Слабость характера? Мазохизм? Есть еще одно определение моему поведению, старее первых двух, и куда благороднее их: СТРАСТЬ. Страсть к страсти моей женщины есть моя собственная страсть…
Еще три недели она, другого слова не подберешь, еблась с двумя мужчинами, – им и мной, извлекая из этого свое собственное, – бабье счастье. Губы ее и груди распухли, ресницы и волосы разрослись необыкновенно буйно, клянусь! секс пульсировал как обнаженное хирургом сердце… Она сделалась разбухше-красива, как ядовитый цветок, нажравшийся до отвала теплых насекомых. Через три недели, собрав всю свою силу воли, я явился к ней (позднее оказалось что он только что ушел) и стал силой паковать ее вещи. Через несколько часов явились мои приятели, и мы перевезли ее, мало что соображающую и время от времени начинающую протестовать, ко мне на рю дэ Тюрэнн.
В сторону Леопольда
Я проходил мимо серого бока здания мэрии 3-го аррондисманта. Огибая здание, с другой улицы, от комиссариата этого же аррондисманта выехал черно-белый камион «Полис». Медленно проехал мимо. Я почувствовал на себе взгляды охранителей порядка. Я знал, что они не остановятся. Волосы мои успели отрасти, бушлат сидел ловко, туфли были начищены и в несчастьях еще ярче, чем в рутинные дни. Сквозь прорезь шарфа видна белая рубашка с галстуком. Я теперь всегда ношу галстук… Однако… Те, другие певицы или кто там, акробатки, фокусницы, возможно тоже считали, что спят с клиентами в соответствии со своими чувствами, а не по причине меркантильной. Другие представляются нам проще, чем мы сами… Во всякой женщине рано или поздно обнаруживаются черви. Клубок червей. Пусть ты найдешь себе бело-розовую девственницу…
Первый раз я пришел в три ночи и, ненавидя себя, поднялся по неприятной мне лестнице на носках сапог. Дело в том, что из ее комнаты хорошо слышно, если идут по лестнице. Собственно, она редко возвращалась из клуба в три ночи. Однако это было еще приличным временем для меня придти к ней. Я приложил ухо к двери. Мне показалось, что я услышал смех… Я позвонил. «Моим» звонком, чтоб она знала, что это я. Раз – Два – Три. Безрезультатно. Еще один «мой» звонок. Раз – Два – Три. Нельзя было звонить громче в этом ужасном типичном парижском доме, разделенном на клетки, – четыре двери плотно прилегали друг к другу на каждом этаже. Я не хотел, чтобы соседи проснулись. То-есть мне было положить на соседей, но проснувшись, они бы озлились и назавтра пожаловались бы хозяевам дома или жеранту, или кому там… На нее и так, наверное, немало жалуются… В 3.10 я ушел от ее двери, ступая уже свободно, всей ступней. Вернулся к себе на рю Тюрэнн. На чердаке было тихо и, включив все лампы, я подумал, что чердак мой, за который я плачу три тысячи буддистке Франсин, все же уютное и мирное место. До меня здесь жил индийский «гуру», на полках я обнаружил множество просыпавшихся, оставшихся от «гуру» зерен. Рефрижератор буддисту-вегетарианцу был не нужен. Вегетарианцем я не стал, но наследовал отсутствие рефрижератора. И странно гармоничный умиротворяющий дух… В несколько минут я выпил бутылку «Кот дю Рон», впрочем скорее по привычке, чем по необходимости. Напиться, переспать с другой женщиной, – все эти наивные способы отвлечения от реальности на меня, я знал, нс подействуют. Я впрочем и не желал от нее отвлекаться, я желал пить свою чашу с ядом, не «Кот дю Рон», но другую метафизическую чашу со страшной отравой… Зная, что не умру…, но вновь упоенно почувствую себя кем-то вроде летчика, совершившего сотню боевых вылетов в тыл, под зенитные орудия врага и всякий раз счастливо возвращающегося на базу, в то время как полностью сменился летный состав дивизии…
В четыре утра я опять прокрался по ужасной ее лестнице, мимо, четыре на четыре – шестнадцати дверей, за ними спали по одному, по двое, по трое и четверо простые невоенные граждане. Сын солдата, и еще более солдат, чем мой отец, я их презирал. По причине их неполноценности. За то, что они соображают медленней, ходят медленней и живут безопасней. Я прокрался и прижался ухом. И услышал ее плохой, неумело картавящий французский. И смех. Ей было очень весело. И мужской голос… До того, как подняться по лестнице, я пошел чуть дальше по дну колодца двора и взглянул вверх. Ее окна, прикрытые так никогда и не оформившимся в штору куском зеленой ткани, масляно светились. Но поднимаясь по лестнице я еще имел надежду что может быть она одна. Идеалист ебаный. В наши дни в большой, практически никем серьезно неоспариваемой моде объективность. И я, во многом оспаривающий мнения современников, подвластен этой дурной моде. Я виноват, подумал я, я не уделял ей достаточно времени, и вот результат – она смеется с другим… И бля, ей было действительно весело! Я опустился на колени и попытался заглянуть в замочную скважину. Дверь, увы, выходила на крошечную китченетт, красиво устроенную пэдэ и уже чуть разрушенную русской певицей неорганизованных и вольных нравов. Меня же интересовало, что происходит в комнате, в стороне. Пролететь бы на воздушном шаре и заглянуть… Или увидеть с крыши прилегающего, но более низкорослого, чем ее дом, дома.
Это верно, что male[44] находит в ревности к своей женщине источник сексуального возбуждения. Точно. И вот пролететь и посмотреть на то, как она это делает с другим есть желание чисто сексуальное? Мне, стоящему на коленях в пятом часу ночи, заглядывая в замочную скважину, хотелось увидеть их, чтобы возбудиться? Может даже только в очень небольшой степени из-за этого. Мне хотелось увидеть, как она делает с ним это, чтобы еще раз взглянуть в голое, безобразное лицо жизни. Ее кровавое, в синяках и ссадинах, в крови и ссадинах любви эпидермальное лицо – сочащееся, облитое спермой, дышащее – вывороченная наружу щель моей подруги – вот оно лицо жизни. Я был уверен, что она делает это с ним, новым мужчиной, с большим энтузиазмом, чем со мной, куда более бесстыдно и страстно. Я хотел убедиться что это так. Не для того, чтобы отчаяться, но чтобы посмотреть, содрогнуться и не испугаться. Я всегда был храбрым типом и зная, что можно избегнуть опасностей, не избегал их. Зная, что существуют светлые и безопасные улицы, я ходил по темным. На темных улицах, я знал, скрывается правда. Безобразная и голая, и сияющая.
Я позвонил. Смех мгновенно прекратился, музыка умело не оборвалась, но всосалась постепенно в «ШАРП ЖиэФ-4500» стоящий у изголовья. Ра-Два-Три. Покажите мне правду. Пустите меня, – мужчина и женщина! Я – бывший мужчина этой женщины, которая теперь женщина этого мужчины. Раз-Два-Три. Я слышал, как ее босые ноги прошелестели по макету. Она никогда не умела ходить и постоянно обивала ноги, полупьяная и пьяная. И даже сейчас, соблюдая все возможные предосторожности, она заплеталась ногами. Что я могу знать, может быть она провела неделю в постели и разучилась ходить… Она выключила свет в кухне. Ошибка. Следовало оставить. Даже не заглядывая в замочную скважину посетитель может убедиться в исчезновении света по потемнению щели под дверью. Я застучал в дверь кулаком и сказал (даже в таком мало нормальном состоянии я не способен был закричать?) «Открой, я слышу как ты там ходишь.»
«Уходи, – сказала она. – Уходи… Что тебе надо?»
«Открой».
«Я не могу тебе открыть. У меня мужчина.»
«Значит между нами все кончено?»
«Значит кончено…» – прогудела она из-за двери, звуча совсем легкомысленно, не задумавшись, случайно, как отказываются от стакана воды, или на вопрос «Который час?» роняют, не останавливаясь «пардон… не знаю…»
«Ты уверена…?» – Я произнес это и тотчас удивился сам глупости вопроса. Лицом я вжался в угол, образованный дверью и дверной рамой. Дверь пахла десятками жизней, едой приготовленной всеми соседями сразу, по крайней мере тремя ближайшими соседями, пахла ее кухней и может быть ее сексом. Она там молчала. Протопала босыми ногами от двери, заговорила вполголоса в глубине квартиры по-французски со смешливыми интонациями. Я простучал в дверь кулаком, в ритме «моего звонка»: Раз-Два-Три. «Открой, я хочу с тобой поговорить.»
«О чем? – Она подошла к двери. – Ты что, не понимаешь… У меня мужчина, мы оба голые.»
«Я не могу так уйти, – сказал я. – Я хочу все выяснить сейчас же, сегодня же, чтобы больше к проблеме не возвращаться. Если между нами все кончено, пусть будет так. Открой!» Она молчала.
«Хорошо, – сказала она. – Спускайся вниз, я оденусь и выйду. Пустить тебя в квартиру я не могу.»
«Спускаюсь,» – поспешно согласился я.
«Джизус Крайст!» – воскликнула она и слышно было, отошла от двери.
Я стал спускаться вниз по многострадальной, самой мрачной на свете лестнице…
Как жить. Загадка сфинкса, самая большая мудрость жизни, сквер на рю дэ Бретань… По пустынным бульварам ночных городов. По пустынным бульварам… Но из женщин не пил я холодную кровь… Что же я теперь буду делать? О, я не умру, естественно, я буду жить и писать книги. Когда подобное случалось со мной в восемнадцать и двадцать восемь лет, я бросался резать себе вены. Сейчас я закаленный в бурях мужичище сорока трех лет. Я даже не запью, И если выпью, поднявшись на свой чердак, оставшуюся бутыль «Кот дю Рон», то только для того, чтобы попытаться уснуть… Ноги у нее были голые и хотя я не видел шрамов и синяков я знал, что они есть, как постоянные старые шрамы, так и временные синяки. Также как и обожженная грудь и переломанный нос, – они есть непременные атрибуты моей женщины. Как для богини Артемиды – рог, для Афины Паллады – символ мудрости – змея, так ее шрамы – символ хулиганства и алкогольного безобразия. Вакханка, еб ее мать… Четыре года я знаю эту женщину. Все эти годы я старался отучить ее от привычек хулиганской юности. Отучить от морей алкоголя, который в конце концов сломает и ее русское здоровье. Старался внушить ей простейшие идеи христианской цивилизации: среди прочих хотя бы понятие о том, что ебаться с несколькими мужчинами сразу, это не спортивное достижение, которым можно гордиться, но что? «Грех»? Я и она, дети советской цивилизации, не знаем, что такое грех. Ебаться с несколькими мужчинами одновременно в одной постели со всеми, или даже распределив их по протяженности дня и принимая отдельно, – нехорошо, если у тебя есть мужчина, с которым ты по собственной доброй воле живешь. Кажется это несложное моральное правило мне все же удалось ей внушить. Великая Победа, необычайное достижение! Аустерлиц разума над хаосом страстей! Дальше этого мы так и не сдвинулись… Ну, разумеется, она не афишировала свои связи. (Как звучит: связи! Ей больше подходит слово «столкновения».) Только после того как мы разъехались по разным квартирам, я удостоился от нее нескольких признание. На каждую холодность или косой взгляд с моей стороны, она, выяснилось, неизбежно отвечала жестокой местью (как я и подозревал, но надеялся что нет, и если да, то не в такой степени) – она ложилась под кого-нибудь.
Секс женщины как рог носорога или бивни слона, или зубы и когти тигра, – он служит ей оружием нападения и защиты. И довольно часто раны, наносимые этим оружием – смертельны. Немало храбрых тореадоров погибло от этого мягкого органа. Однако вспомним некоторые цветы-карнивор, – привлекая насекомых красивой, чаще всего алой мягкостью сердцевины, они мгновенно закрываются, сжимая жертву в мягком смертельном объятии. Ну да, палка, стик, – выглядит агрессивно, но ЯМА – тотально эффективное оружие: в яму свалится и танк и человек. Яма, дыра – не пронзает часть тела, но поглощает все тело. Недаром от пропасти, равно как и от опасной женщины, кружится голова. Однако и мужчину тянет в пропасть, и пропасть тянется к нему. Короче, они друг друга желают. В результате, когда real man встречает real woman ему нелегко от нее отделаться. Им всегда есть что показать друг другу, их трюки многообразны, наверное исчерпаемы, но все-таки многообразны. Просто люди знают только секс, или только привязанность, потому им и бывает так скушно очень скоро. «Риал мэн» на самом деле не любит «риал вумэн» он в высшей степени attracted ею. Attraction – самая высокая степень любопытства, скажем сходная с тем любопытством, которое заставляло древнего человека лезть в темную пещеру, почти наверняка зная, что там живет саблезубый тигр или семейство трехметровых медведей…
Розово-желтый мир мгновенно образовался из слияния розовых стен и света двух стоваттовых лампочек, едва я прижал кнопку освещения. Но было холодно. В индивидуальном Ночном Кафэ сидел я на синем стуле, и пил, не чувствуя вкуса, черное «Кот дю Рон». Выпив бутыль, одел бушлат и выскочил на улицу. Пошел в «ее» направлении. На углу рю дэ Вертю-Добродетели, тихо смеющиеся ночные китайцы продолжали выгружать ящики. «Рисовая бумага, 28. СА. Бангкок, Таиланд» – прочел я на самом верхнем. Китайцы беззлобно и безбоязненно оглядели остановившегося человека в бушлате и что-то безразлично прочирикали на их языке. Я погладил ящик и вернулся на рю дэ Тюрэнн.
Когда real man разбит усталостью, очередь real woman действовать. На следующий день, не выспавшаяся, красноглазая, она возникла в двери. «Я пришла попрощаться…» Прошла, обдав алкоголем, мимо меня в глубь студии, упала распахнув пальто на постель, и в момент когда я собирался открыть рот, дабы сказать ей, чтобы она убиралась, я увидел, что она, подняв ноги, задирает юбку. «Выеби меня в последний раз.»
Я лег на нее. Потому, что однажды в жизни, давно, я уже отверг подобное предложение, предпочел свою мужскую гордость и страшно жалел об этом годы спустя. Сейчас я уступил своему желанию. Секс ее был распухшим и горячим. Не желая, чтоб он остыл, она примчалась по рю Рэомюр и по рю Бретань ко мне? Может быть даже взяла такси. Возбужденный ею и им, я много и долго делал с ее сексом всякие штуки. А что бы я делал с мужской гордостью? Сомнении же в том, что она у меня есть, у меня никогда не возникало.
Слабость характера? Мазохизм? Есть еще одно определение моему поведению, старее первых двух, и куда благороднее их: СТРАСТЬ. Страсть к страсти моей женщины есть моя собственная страсть…
Еще три недели она, другого слова не подберешь, еблась с двумя мужчинами, – им и мной, извлекая из этого свое собственное, – бабье счастье. Губы ее и груди распухли, ресницы и волосы разрослись необыкновенно буйно, клянусь! секс пульсировал как обнаженное хирургом сердце… Она сделалась разбухше-красива, как ядовитый цветок, нажравшийся до отвала теплых насекомых. Через три недели, собрав всю свою силу воли, я явился к ней (позднее оказалось что он только что ушел) и стал силой паковать ее вещи. Через несколько часов явились мои приятели, и мы перевезли ее, мало что соображающую и время от времени начинающую протестовать, ко мне на рю дэ Тюрэнн.
В сторону Леопольда
Я пропустил вываливающуюся из «Флор» пьяную компанию, и вошел. «Кафе „Флор“– вспомнил я одну из острот Леопольда, – напоминает бухарестский вокзал в последние дни войны.» Действительно, разнообразие, переходящее в хаос и сегодня господствовало на бухарестском вокзале. Леопольд сидел на своем обычном месте у дальней стены. Одет он был небрежно: твидовый пиджак и джинсы. Что мне не понравилось, – я тщательно культивирую образ Леопольда-эстэта, и когда он ведет себя не в соответствии с образом, меня это обижает. По левую руку от него примостился человек в старомодном длинном белом плаще. Леопольд вещал, а человек внимательно слушал. За спиною субъекта в плаще помещалась компания панк-японцев, – несколько молодых ребят одетых в смесь мужских и женских тряпок. Японцы были обильно политы перекисью водорода – светлые пятна зияли на их головах в самых неожиданных местах.
«Хай Леопольд!»
«Хэлло Эдуард! Это мой друг Юлиус. Когда-то мы знавали с ним лучшие времена.»
«Хэлло Юлиус…» Я сел. Выражение «лучшие времена» могло означать что угодно. Могло значить, что Юлиус был любовником Леопольда. Могло также значить, что у них, у Юлиуса и Леопольда, было когда-то еще больше денег, чем у них есть сейчас. Впрочем мне не было известно, есть ли у Юлиуса деньги. У Леопольда, я знал, есть достаточное количество денег, но Леопольд работает. Я заказал себе виски со льдом и прислушался к тому, о чем они говорят.
«Настоящие деньги начинаются с десяти миллионов» – сказал Леопольд. При этом все его крупное лицо, включая мясистый турецкий нос, снисходительно сморщилось. «Ты Юлиус, никогда не имел таких денег…»
«С десяти миллионов франков?» – поинтересовался я.
«Долларов». «Юлиус долгое время занимался продажей картин, – объяснил Леопольд. – Ты когда-нибудь слышал о Гренель-галлери, Эдвард? – И не дожидаясь моего ответа, ответил сам. – Он продавал художников двадцатых годов». Выдан короткую справку, он повернулся к Юлиусу, который в это время размотал и опять замотал неопределенного цвета шарф вокруг горла, и сказал, обняв меня за серое плечо тренчкоат, вывезенного мною из Нью-Джерзи, Соединенные Штаты. «Эдурд – писатель с Рамзэй и Альбан-Мишель[45], мы с ним большие друзья.» И Леопольд прижал писателя Эдуарда к себе, переместив на сей раз руку к нему на шею.
У всех свои слабости. Писатель Эдуард простил Леопольду его слабость. Леопольд – мой друг и только, но этому Юлиусу, очень может быть, что его бывшему или настоящему любовнику, Леопольд желает показать, что и писатель его любовник.
Пусть покажет, с меня не убудет. Если Леопольду нужно, чтобы Юлиус – красивый потасканный блондин с длинными, чуть тронутыми сединой волосами и тонкими чертами нервного лица считал бы, что у Леопольда Любовник – Писатель, что же… Выручая друга, я положил Леопольду руку на плечо и некоторое время просидел так, улыбаясь и поглаживая Леопольда по холке. На деле же у Леопольда в любовниках сейчас бандит югослав, весь в татуировках.
Они опять заговорили по-французски. Я некоторое время послушал, как Леопольд объяснял Юлиусу, почему именно настоящие деньги начинаются с десяти миллионов, но быстро вспомнив, что мне еще очень далеко даже и до ста тысяч франков, всегда еще успею приобрести нужные сведения, занялся рассмотрением внутренностей бухарестского вокзала. К тому же французский язык в больших количествах меня до сих пор еще утомляет.
За соседним столом фотограф, судя по его мягкому английскому – француз, показывал американской модели фотографии тестов и они безмятежно беседовали на языке дяди Сэма, без тени сексуальности, дружественно… Очевидно наслаждаясь и общей профессией и тем, что они сидят в кафе «Флор» и это Париж, а не родной штат Южная Дакота в случае модели и родная нормандская деревня в случае фотографа. Я давно уже не видел таких счастливых лиц. Вокруг модели и фотографа на нескольких стульях покоились всевозможные яркие современные тряпки, каковые эти счастливые молодые люди сняли, размотали или отстегнули от себя.
На диване напротив Юлиуса, Леопольда и Эдуарда, отделяемый от них проходом, по которому торопились к бару и от бара седые, похожие на разорившихся графов официанты, сидел принц Гамлет… В джинсах, в остроносых ботинках, принц хмурил темные брови и микроскопическими глоточками время от времени отпивал из бокала пиво.
За юношей, на том же диванчике, но отдельно, сидела девушка в лисьем полушубочке и черной шляпке с серой лентой и пила из высокого бокала зеленую жидкость. Она вертела бокал в пальцах, сверкала глазами под шляпой, снова и снова оглядывала зал, один раз задержалась взглядом не мне и моем тренч-коат, но тотчас перевела взгляд и прощупала японцев. Ни Гамлет ни девушка в шляпе не обращали друг на друга никакого внимания. Каждый хотел чтобы его подобрали и куда-нибудь повели. В другую жизнь. Обедать. Танцевать. Впустили, пусть на немного, на ночь, на сутки в чужую жизнь.
«Эдуард, – взял меня за руку Леопольд, – Нам пора. Я зарезервировал стол в „Липпе“». «Подумай о том, что я тебе сказал» – поучительно обратился Леопольд опять к Юлиусу, и взяв с дивана короткую куртку на экзотическом меху неизвестного происхождения, влез в один рукав, потом во второй. Красивый и нервный Юлиус встал и смущенно молчал, теребя шарф.
Было десять тридцать вечера. Над бухарестским вокзалом клубился обильно сигаретный дым. Один из панк-японцев, толстый, выливал пиво в клетчатую кепку. Пришла большая компания состоящая из индивидуумов прямо противоположных стилей жизни и возрастов, от бюрократов средних лет в костюмах-тройках и при соответствующих лицах и галстуках, до… юноши в размалеванном стрелами плаще… Соединенная неизвестными узами компания стала усаживаться, устраивать гнездо с помощью двух бывших румынских графов благородно-зловещего вида в белых куртках.
«Good Luck, Юлиус» – пожелал я ему удачи. Юлиус улыбнулся. Формально. С Леопольдом они торопливо поцеловались. Мы вышли на мокрую улицу и пересекли бульвар Сен-Жермэн.
«Юлиус милый, но он дурак – сказал Леопольд убежденно, когда мы вошли в «Липп». – Когда-то он был моим любовником… Я правда его никогда не любил, – поморщился Леопольд и продолжал, остановившись среди зала. – Лет пять назад Юлиус открыл галерею. У него очевидно есть определенный торговый талант, он быстро сделал большие деньги. Но год назад он внезапно закрыл дело и продал галерею. Сумасшедший Юлиус, видишь ли Эдуард, решил стать писателем… – Леопольд саркастически рассмеялся. – Ему 37 лет и он до сих пор не знает, кем же собственно он хочет быть в жизни, мечется от одного увлечения к другому. Он любит искусство, Эдуард, но он напрасно обольщается, я думаю он совсем не творческий человек… Вырожденцы не способны к творчеству.»
«Мне кажется, он из хорошей семьи? – предположил я, – Аристократ, очевидно приставка „дэ“ и все такое прочее?»
«У тебя, Эдуард, как и подобает сыну советского коммуниста и человеку со свежей кровью, явная слабость по отношению к приставке „дэ“. – Леопольд засмеялся и кивнул кому-то в зале. – От этого ты и спал с Диан, признайся?»
Он пожалел меня и обтекаемо назвал «человеком со свежей кровью». Мог бы назвать и плебеем, или простолюдином, или дворнягой. «С Диан я спал из любопытства. Я ее изучал».
«Что?» – обернулся он. Мы наконец добрались до седого мэтрдотеля.
«Еще несколько минут, пожалуйста, – сказал мэтр. – Стол для вас накрывают». «Кто это? – востребовал Леопольд у мэтра, схватив его за руку. Глазами Леопольд указал на прошедших в обеденный зал двух темноволосых женщин средних лет. – Не греческая ли это актриса… забыл имя…?».
Лицо мэтра изобразило глубочайшую сосредоточенность. Затем из глубины своих шестидесяти лет он выудил искомое. «Папп?» – спросил он Леопольда неуверенно.
«Пирр?» – спросил Леопольд мэтра неуверенно.
«А с ней принцесса греческая!» – закончил мэтр ликующе, и удалился. Его позвали и он пошел проконтролировать какое-то действие своего персонала.
Он тотчас вернулся и провел нас к столу. Стол стоял посреди большой ресторанной дороги, В центре. Мы уселись рядком на кожаный диванчик, и мэтр задвинул нас столом, при этом стукнув меня по коленке.
«Ну… – Леопольд, заказав бутылку неизвестного мне вина, разглядывал меню. – Ты все еще спишь с Диан иногда?» И Леопольд тончайше улыбнулся. Он считает, что спать с Диан – признак плохого тона. Он меня всегда подъебывает Диан.
«Нет. Я не видел ее уже несколько месяцев. Мне хватает забот с Наташей.»
«Эдуард, почему ты не найдешь себе мужчину? – заметил Леопольд, блуждая глазам по меню. – Как долго ты не спал с мужчиной? Можешь найти себе мужчину с приставкой „дэ“. И не алкоголика, как Диан или твоя дикарка.» – Он хихикнул.
«Хай Леопольд!»
«Хэлло Эдуард! Это мой друг Юлиус. Когда-то мы знавали с ним лучшие времена.»
«Хэлло Юлиус…» Я сел. Выражение «лучшие времена» могло означать что угодно. Могло значить, что Юлиус был любовником Леопольда. Могло также значить, что у них, у Юлиуса и Леопольда, было когда-то еще больше денег, чем у них есть сейчас. Впрочем мне не было известно, есть ли у Юлиуса деньги. У Леопольда, я знал, есть достаточное количество денег, но Леопольд работает. Я заказал себе виски со льдом и прислушался к тому, о чем они говорят.
«Настоящие деньги начинаются с десяти миллионов» – сказал Леопольд. При этом все его крупное лицо, включая мясистый турецкий нос, снисходительно сморщилось. «Ты Юлиус, никогда не имел таких денег…»
«С десяти миллионов франков?» – поинтересовался я.
«Долларов». «Юлиус долгое время занимался продажей картин, – объяснил Леопольд. – Ты когда-нибудь слышал о Гренель-галлери, Эдвард? – И не дожидаясь моего ответа, ответил сам. – Он продавал художников двадцатых годов». Выдан короткую справку, он повернулся к Юлиусу, который в это время размотал и опять замотал неопределенного цвета шарф вокруг горла, и сказал, обняв меня за серое плечо тренчкоат, вывезенного мною из Нью-Джерзи, Соединенные Штаты. «Эдурд – писатель с Рамзэй и Альбан-Мишель[45], мы с ним большие друзья.» И Леопольд прижал писателя Эдуарда к себе, переместив на сей раз руку к нему на шею.
У всех свои слабости. Писатель Эдуард простил Леопольду его слабость. Леопольд – мой друг и только, но этому Юлиусу, очень может быть, что его бывшему или настоящему любовнику, Леопольд желает показать, что и писатель его любовник.
Пусть покажет, с меня не убудет. Если Леопольду нужно, чтобы Юлиус – красивый потасканный блондин с длинными, чуть тронутыми сединой волосами и тонкими чертами нервного лица считал бы, что у Леопольда Любовник – Писатель, что же… Выручая друга, я положил Леопольду руку на плечо и некоторое время просидел так, улыбаясь и поглаживая Леопольда по холке. На деле же у Леопольда в любовниках сейчас бандит югослав, весь в татуировках.
Они опять заговорили по-французски. Я некоторое время послушал, как Леопольд объяснял Юлиусу, почему именно настоящие деньги начинаются с десяти миллионов, но быстро вспомнив, что мне еще очень далеко даже и до ста тысяч франков, всегда еще успею приобрести нужные сведения, занялся рассмотрением внутренностей бухарестского вокзала. К тому же французский язык в больших количествах меня до сих пор еще утомляет.
За соседним столом фотограф, судя по его мягкому английскому – француз, показывал американской модели фотографии тестов и они безмятежно беседовали на языке дяди Сэма, без тени сексуальности, дружественно… Очевидно наслаждаясь и общей профессией и тем, что они сидят в кафе «Флор» и это Париж, а не родной штат Южная Дакота в случае модели и родная нормандская деревня в случае фотографа. Я давно уже не видел таких счастливых лиц. Вокруг модели и фотографа на нескольких стульях покоились всевозможные яркие современные тряпки, каковые эти счастливые молодые люди сняли, размотали или отстегнули от себя.
На диване напротив Юлиуса, Леопольда и Эдуарда, отделяемый от них проходом, по которому торопились к бару и от бара седые, похожие на разорившихся графов официанты, сидел принц Гамлет… В джинсах, в остроносых ботинках, принц хмурил темные брови и микроскопическими глоточками время от времени отпивал из бокала пиво.
За юношей, на том же диванчике, но отдельно, сидела девушка в лисьем полушубочке и черной шляпке с серой лентой и пила из высокого бокала зеленую жидкость. Она вертела бокал в пальцах, сверкала глазами под шляпой, снова и снова оглядывала зал, один раз задержалась взглядом не мне и моем тренч-коат, но тотчас перевела взгляд и прощупала японцев. Ни Гамлет ни девушка в шляпе не обращали друг на друга никакого внимания. Каждый хотел чтобы его подобрали и куда-нибудь повели. В другую жизнь. Обедать. Танцевать. Впустили, пусть на немного, на ночь, на сутки в чужую жизнь.
«Эдуард, – взял меня за руку Леопольд, – Нам пора. Я зарезервировал стол в „Липпе“». «Подумай о том, что я тебе сказал» – поучительно обратился Леопольд опять к Юлиусу, и взяв с дивана короткую куртку на экзотическом меху неизвестного происхождения, влез в один рукав, потом во второй. Красивый и нервный Юлиус встал и смущенно молчал, теребя шарф.
Было десять тридцать вечера. Над бухарестским вокзалом клубился обильно сигаретный дым. Один из панк-японцев, толстый, выливал пиво в клетчатую кепку. Пришла большая компания состоящая из индивидуумов прямо противоположных стилей жизни и возрастов, от бюрократов средних лет в костюмах-тройках и при соответствующих лицах и галстуках, до… юноши в размалеванном стрелами плаще… Соединенная неизвестными узами компания стала усаживаться, устраивать гнездо с помощью двух бывших румынских графов благородно-зловещего вида в белых куртках.
«Good Luck, Юлиус» – пожелал я ему удачи. Юлиус улыбнулся. Формально. С Леопольдом они торопливо поцеловались. Мы вышли на мокрую улицу и пересекли бульвар Сен-Жермэн.
«Юлиус милый, но он дурак – сказал Леопольд убежденно, когда мы вошли в «Липп». – Когда-то он был моим любовником… Я правда его никогда не любил, – поморщился Леопольд и продолжал, остановившись среди зала. – Лет пять назад Юлиус открыл галерею. У него очевидно есть определенный торговый талант, он быстро сделал большие деньги. Но год назад он внезапно закрыл дело и продал галерею. Сумасшедший Юлиус, видишь ли Эдуард, решил стать писателем… – Леопольд саркастически рассмеялся. – Ему 37 лет и он до сих пор не знает, кем же собственно он хочет быть в жизни, мечется от одного увлечения к другому. Он любит искусство, Эдуард, но он напрасно обольщается, я думаю он совсем не творческий человек… Вырожденцы не способны к творчеству.»
«Мне кажется, он из хорошей семьи? – предположил я, – Аристократ, очевидно приставка „дэ“ и все такое прочее?»
«У тебя, Эдуард, как и подобает сыну советского коммуниста и человеку со свежей кровью, явная слабость по отношению к приставке „дэ“. – Леопольд засмеялся и кивнул кому-то в зале. – От этого ты и спал с Диан, признайся?»
Он пожалел меня и обтекаемо назвал «человеком со свежей кровью». Мог бы назвать и плебеем, или простолюдином, или дворнягой. «С Диан я спал из любопытства. Я ее изучал».
«Что?» – обернулся он. Мы наконец добрались до седого мэтрдотеля.
«Еще несколько минут, пожалуйста, – сказал мэтр. – Стол для вас накрывают». «Кто это? – востребовал Леопольд у мэтра, схватив его за руку. Глазами Леопольд указал на прошедших в обеденный зал двух темноволосых женщин средних лет. – Не греческая ли это актриса… забыл имя…?».
Лицо мэтра изобразило глубочайшую сосредоточенность. Затем из глубины своих шестидесяти лет он выудил искомое. «Папп?» – спросил он Леопольда неуверенно.
«Пирр?» – спросил Леопольд мэтра неуверенно.
«А с ней принцесса греческая!» – закончил мэтр ликующе, и удалился. Его позвали и он пошел проконтролировать какое-то действие своего персонала.
Он тотчас вернулся и провел нас к столу. Стол стоял посреди большой ресторанной дороги, В центре. Мы уселись рядком на кожаный диванчик, и мэтр задвинул нас столом, при этом стукнув меня по коленке.
«Ну… – Леопольд, заказав бутылку неизвестного мне вина, разглядывал меню. – Ты все еще спишь с Диан иногда?» И Леопольд тончайше улыбнулся. Он считает, что спать с Диан – признак плохого тона. Он меня всегда подъебывает Диан.
«Нет. Я не видел ее уже несколько месяцев. Мне хватает забот с Наташей.»
«Эдуард, почему ты не найдешь себе мужчину? – заметил Леопольд, блуждая глазам по меню. – Как долго ты не спал с мужчиной? Можешь найти себе мужчину с приставкой „дэ“. И не алкоголика, как Диан или твоя дикарка.» – Он хихикнул.