— Принесите мне, пожалуйста, ваши стихи в следующий раз. Очень возможно, что я сумею помочь вам опубликовать их. У нашей организации по самому роду нашей деятельности множество связей с русскими печатными органами. А кто вам, кстати говоря, посоветовал прийти к нам?
— Сосед по квартире. Тоже эмигрант. — Я не стал уточнять, что Изя — эмигрант из Израиля.
— Он наш клиент? — Почему-то ее заинтересовал вдруг не поэт, сидящий перед ней, произведения которого она только что так пылко требовала, но то, каким образом поэт узнал о существовании АЛИ.
— Не знаю… Кажется, он у вас был… Он также сказал мне, что вы можете дать литературную работу. Заказать статью. Толстовский фонд так мало платит нам. Я бы хотел заработать немного денег…
— Да, к сожалению, Толстовский фонд не в состоянии платить своим эмигрантам больше. Однако уже хорошо и то, что они обеспечивают основные нужды. Первой эмиграции, например, никто не помогал.
— Спасибо Толстовскому фонду, — сказал я и потупил взор.
— С кем вы имеете дело в Фонде? Кто вас ведет?
— Кажется, их там всего двое. Директор Джек Стюарт и Аня Давыдова. Очень симпатичные люди.
— Симпатичные, — согласилась мамма. — Давыдова в особенности.
Я отметил про себя, что мамма уходит от моего вопроса. Она, кажется, не собирается дать мне работу.
— Аня Давыдова по образованию — оперная певица. Она работает в Фонде временно. Помогает Стюарту. Он… как бы это благороднее выразить, несколько не в форме последнее время… — Сквозь ласковую материнскость черт презрительность показалась на лице сицилийской маммы и скрылась. — Пьет, — закончила она жестко.
— Я не знаю, — сказал я дипломатично, — я не замечал. У нас исключительно деловые отношения. Я вижу его два раза в месяц, когда прихожу на виа Катанзаро за деньгами.
Она вдруг повеселела. Как бы сицилийская мамма вспомнила о том, что кроме только что похороненного сына — жертвы междоусобных войн мафии, остались еще сыновья.
— Что касается работы для вас… АЛИ занимается засылкой в Советский Союз русских книг по самым различным вопросам…
— Я знаю, — зачем-то выскочил я. — Солженицына, Автарханова, да?
— Ну почему же только Солженицына или Автарханова? — обиделась она за свою организацию. — Большинство книг, которые мы посылаем, вовсе не антисоветские, но русская литература. Собрания сочинений поэтов: Мандельштама, Гумилева, Ахматовой…
Они работали с культурой, с поэзией, а я неловко обидел их, налепил на них ярлык «антисоветские». Я понял свою ошибку. Я решил исправиться.
— О! — воскликнул я с чувством. — Нельзя ли у вас взять почитать Мандельштама или Гумилева?! Я кое-что читал в Советском Союзе, но никогда не держал в руках полные собрания сочинений. Я мечтаю прочесть этих поэтов!
— Перед уходом напомните мне, пожалуйста, я посмотрю, есть ли у нас еще Мандельштам. Гумилев есть точно…
— О, спасибо! — выразил я благодарность почти голосом Беллы Ахмадулиной. Романтически растроганным голосочком. — Я буду вам очень благодарен. И если я смогу для вас что-нибудь написать…
— Что касается работы… Иногда к нам обращаются различные институты, проводящие социологические исследования СССР. Их интересуют социологические процессы, имеющие место в советском обществе. Знаете, о чем говорят люди различных социальных слоев, к чему они стремятся, каковы их отношения между собой и с властями, каково их мнение о зарубежных странах. Очень широкий круг вопросов интересует наших клиентов. Вплоть до размещения рабочей силы на территории страны. Вы можете написать что-нибудь на одну из этих тем, если хотите… — Она давала мне понять, что вообще-то моя статья им, может быть, и не нужна, но так как я настаиваю…
— Я могу написать о советской контркультуре, — сказал я. — Насколько я понял, здесь, на Западе, очень мало знают о движении контркультуры. Политические диссиденты лишь небольшая часть этого айсберга. В основном оппозиция режиму была и есть скорее эстетическая оппозиция, нежели политическая. Контркультура не признает за официальным искусством эстетической ценности…
— Вы служили в армии? — прервала она мои теоретические рассуждения. — Вы могли бы написать что-нибудь о жизни в советской армии.
— К сожалению, нет. Мой отец прослужил в советской армии 28 лет.
— Жаль. — Мамма поскучнела. — Жизнь советской армии — очень интересная и мало исследованная тема. Однако вы можете написать о настроениях среди советских рабочих, скажем?
— Да-да! — подхватил я. — Среди рабочих…
Я был готов писать о небесных телах, мне совершенно неизвестных, за исключением созвездия Большой Медведицы, и невидимых мною до возраста одиннадцати лет, когда мне купили первые очки; лишь бы увеличить наш пищевой рацион, расширить меню, купить курицу! Купить Елене платье, чтобы она радовалась и не лежала под одеялами, с опущенной на окне шторой.
— Ну вот, договорились. Пишите и приходите. Только, пожалуйста, позвоните предварительно. — Она встала.
Я хотел сказать ей, что мы можем сейчас же условиться, в какой день я принесу ей донос на советский рабочий класс, ибо телефонный звонок для меня — целое предприятие, что синьора Франческа запирает телефонный диск на замок. Для совершения телефонного звонка мне необходимо спуститься в незнакомый мне мир, стесняясь, коряво произносить слова чужого языка… Я хотел ей объяснить все это, но застеснялся. Я тоже встал.
— Скажите, Ирина Алексеевна, а вы не родственница того Иловайского, историка?..
— Родственница, — подтвердила она. — Того самого.
— А вы давно уехали?
— Я никуда не уезжала. Я родилась на этой стороне.
Она сделала движение плечами, явно и очевидно поправляя платье. Однако мне, выискивающему, как и подобает поэту, похожести повсюду, она показалась большой матерью-птицей, вставшей с яиц. Встряхивается, устала в одной и той же позе сидеть на гнезде.
Получая от директора Стюарта деньги — он вынимал их из жестяной легкомысленной коробки из-под печенья, — я, преисполнившись внезапной благодарности за полученные мили лир (за что, ей-богу? Не понимаю я тогдашнего себя сейчас. Мы были нужны Толстовскому фонду, Америке и миру куда больше, чем они нам. Они заработали на нас во много раз больше денег, чем выложили из коробок из-под печенья!), я сообщил ему о своем визите в АЛИ. Я уже знал, что не следует идиотски честно информировать Толстовский фонд о каких бы то ни было сторонних денежных поступлениях, они тотчас же высчитывали поступления из нашего рациона. Но я похвалялся знакомством с потомком (потомицей?) знаменитого историка.
Джек снял взгляд с затрепанных «миль» и обратил его на меня.
— Моя женщина работает в АЛИ. Милена. А вы знаете, Эдуард, что это я основал АЛИ! — Седая борода и полуседые, несколько запущенные волосы Стюарта делали его старше, чем он был в действительности. По-хулигански блестели глаза. — Да-да, я! Как это по-русски говорьят? «Ваш покорьный слуга!»
Американец очень хорошо говорил по-русски. Иногда только в произношение его там и тут вкрадывались ненужные мягкие знаки. То, что американец является главой отделения Толстовского фонда в Риме, меня не удивляло. В Вене главой отделения был поляк или польский еврей Рогойский.
— Кстати, что вы с Еленой делаете сегодня вечером?
Он или был странным образом не в курсе дел сбоих немногочисленных тогда клиентов, или же играл в благородную светскую игру. Что может делать вечером в Риме пара, у которой на питание, обогрев и наслаждения после вычета квартплаты остается 62 тысячи лир!
— Мы свободны сегодня вечером, — сказал я.
— Хотите приехать ко мне в гости? Выпьем, поразговариваемь…
Мне показалось, что выпьемон произнес с особенным удовольствием. Но, может быть, лишь потому, что я вспомнил сухой приговор сицилийской маммы: «Пьет!»? Мне пришлось увидеть Джека Стюарта пьяным лишь однажды. А именно вечером того же дня. Вполне возможно, что дурная слава напрасно волочилась за ним. Возможно также предположить, что кто-то приклеил к его имени дурную славу и репутацию алкоголика. Лично я видел в нем достаточно замкнутого в себе человека, случайно попавшего на административный пост, не совсем подходивший к его характеру. Я думаю, в тот день у него было смутное желание поговорить с людьми, совершить экскурсию в страну людей. Я был лишь первым попавшимся ему из двуногих.
— С удовольствием, — сказал я.
— Чтобы вам не было скучно со мной, я приглашу Аню… Аня! Хотите прийти к нам с Миленой сегодня вечером? — крикнул он, выдувая слова в направлении смежной комнаты, где Анна Давыдова втолковывала что-то армянской паре, едва способной объясняться по-русски. Судя по выражению лица Давыдовой, тотчас появившейся в дверях, она, как и я, была приятно шокирована приглашением босса.
— Да, Джек, разумеется, я буду рада…
— Вот и хорошо. Организуйтесь между собой и появляйтесь к восьми… Нет, лучше к половине девятого…
Мы организовались. Аня заехала к нам на маленьком красном автомобильчике. Мне не нужно было даже давать ей наш адрес, потому что именно она устроила нас к синьоре Франческе. У нас был выбор, мы могли поселиться в Остии, у моря. Там жила основная масса эмигрантов и квартиры были менее холодными. Однако мы предпочли жить в Риме, у Терминале. В Остии мы побывали только раз, и Остия нам очень не понравилась. Средиземное хваленое море оказалось серым, низким и скучным. Куда хуже Черного моря. На грязном песке, у вонючего костра сидели кучкой местные хулиганы. Через год там, в Остии, на грязном песке агонизировал Пьер-Паоло Пазолини.
В выбранное ею для нас место жительства Аня Давыдова предпочла не заходить. Она просигналила нам с улицы, и мы спустились. По цветным, веселым, уже праздничным — Рим готовился к Рождеству — улицам мы профыркали слабым мотором через вечернюю столицу.
В квартире Стюарта было тепло и стояли большие мягкие диваны. В ту римскую зиму 74/75 годов меня поражала теплота чужих квартир и их радостная светлость. Меня необыкновенно шокировало, что диваны — бежевые. Сохранить бежевость чего бы то ни было в комнате синьоры Франчески было бы вещью невозможной. Ледяной пол туалета-душевой, средневековость пара, мгновенно заволакивающего эту пещеру в банный день, все действия с тряпками, мочалками и губками, выныривание из пара Елены в полотенцах, бегущей в нашу комнату (дабы тотчас погрузиться в постель, иначе бы она моментально простудилась); Изя Краснов, прячущий в чемодан портативный электрический обогреватель при каждом шорохе у входной двери (синьора Франческа могла внезапно войти и обнаружить мошенничество), — все эти видения бедной жизни вынужденно терзали мое внутреннее зрение, когда я сидел со стаканом скотча на бежевом диване Стюарта. Хозяин, бело-розовая физиономия в морщинах, фартук с мисс Пигги поверх джинсов, в распахнутой вдали глубине кухни готовил нам спагетти с оливковым маслом, чесноком и… о, удовольствие, вопреки всем правилам итальянской кулинарии, с большим куском мяса: спагетти-стэйк-аль-олио — называлось блюдо. Шаляпин простуженным басом ворчал из-под шипящей иглы проигрывателя. Усиленный двумя ящиками с громкоговорителями шаляпинский шепот слегка щекотал мне спину. Елена, тотчас обретшая в тепле и на свету самоуверенность и заносчивость, присущие ей, беседовала, оттопырив нижнюю губку, с Анной Давыдовой. Глядя на сдержанную физиономию Давыдовой, я подумал о том, что зарубежные русские очень чопорны и старомодны по сравнению с нами — советскими русскими. Даже в самые неформальные моменты жизни физиономии у них такие натянутые, как будто они присутствуют на болезненном приеме в посольстве враждебного государства.
Вошла, открыв дверь своим ключом, я сразу узнал ее, «благоухающая» из АЛИ. «Вот и Милена!» — возгласил Джек и, вытирая руки о мисс Пигги, поспешил к своей женщине и поцеловал ее. Я так и не понял никогда, была ли Милена женой Джека или же «лив ин», по известному американскому выражению, девушкой. Елена была представлена Милене, и, оглядев друг друга, молодые женщины осторожно пожали друг другу руки, на всякий случай улыбнувшись вполсилы. Представлен был и я. Очень еще неопытный западный человек, я имел глупость пробормотать: «Я же вас знаю, мы с вами виделись в…», но, увидев полное отсутствие энтузиазма на лице благоухающей, оставил начатую было тему и позволил ей пройти в интимные глубины квартиры для совершения интимных надобностей.
За столом мы пили кьянти и говорили о Титовых. Оказалось, что Стюарт — друг Титовых. Говорил, в сущности, только Джек, мы же с Еленой лишь время от времени издавали восклицания вроде «Ах!», «Ох!», «Невероятно!», «Кошмар!». История Титова и его жены Строевой, которая впоследствии затмилась другими эмигрантскими историями и выцвела, была первой в этом жанре трагедией. Русские оба, Титов — религиозный художник, Строева упоминалась всегда как поэтесса, пара сумела устроить большой шухер вокруг себя еще в СССР. У него, продававшего свои христианские произведения иностранцам, с течением времени образовалось множество влиятельных западных знакомых: журналистов, дипломатов и бизнесменов. Короче говоря, после многочисленных перипетий, арестов, ссылок, переодеваний, узнавания и неузнаваний наступил катарсис истории: паре разрешили выехать в Израиль, куда Титов (анекдотично, не правда ли?) желал выехать как на историческую родину своей любимой модели Иисуса Христа. Советская неуклюжая, деревянная машина повернулась, несколько толстошеих упитанных дядь грубо выругались, плюнули, подписали каждый по паре бумаг, и Титовы оказались на Западе…
Некоторое время, естественно, они только тем и занимались, что бросали в воздух чепчики. Затем, очнувшись от туристского очарования чужими странами и народами, Титовы загрустили. Погрустив, они задепрессировали. Задепрессировав, они из этого состояния не вышли. (Мне лично стало ясно, что не все в порядке с королевством датским, уже через несколько дней по вступлении на их территорию, но подробности выступали медленно и не все сразу. Узнав подробности, я повозмущался год-два и с удовольствием погрузился в привычное мне по старой стране презрительное одиночество, оставив толпу играть свои игры…)
— Елена (Строева) лежит, отвернувшись к стене, и не хочет видеть людей.
Стюарт подлил мне кьянти. Я поблагодарил и подумал, что моя Елена тоже лежит в постели, не позволяет мне поднять штору на окне и никого не хочет видеть. Правда, она подозрительно часто пытается затащить меня в постель. Следовательно, депрессия ее относительна. И время от времени мы все же выходим вместе в Рим и рассматриваем аккуратные руины и музеи вечного города…
— Атмосфера у них в доме ужасная, — продолжал Джек. — Картины его давно уже не покупают. Вы обратили внимание на мои стены?
Мы все вежливо поворочали головами. Войдя, я, да, обратил внимание на темные профили и фасы и грязные подобия кубистических крестов на грязном фоне грязных небес или гор на стенах квартиры и отнес эти произведения к самой дремучей разновидности московской живописи — к доморощенному экспрессионизму. Юноша передовой — я дружил в Москве с концептуалистами или на худой конец — с гиперреалистами.
— Часть картин он мне подарил, часть я у него купил. — Стюарт вздохнул. — Далеко не все его работы мне нравятся, но мне очень хотелось ему помочь… Не знаю, что с ними будет. Их поведение давно уже вышло из пределов нормального, превратилось в болезнь… В особенности ее поведение…
Мы повздыхали. Я — лживо, потому что я им не сочувствовал.
— Очевидно, слабые люди, — сказал я осторожно.
— Они такими не были, Эдуард, — возразил Стюарт. — На моих глазах из энергичной пары, сумевшей вырваться из советского пленения, не будучи евреями, они превратились в калек…
Джек поскреб седую щетину на щеке. Еще более обычного раскрасневшийся, он был похож в этот момент на горнолыжного скандинавского инструктора. Скребет инструктор щеку, сожалея о сломавшем ногу туристе…
Джек первым встал из-за стола. Милена отправилась на кухню сделать кофе. Елена и Анна Давыдова, опять на диване, обратив друг к другу колени, беседовали о чем-то, улыбаясь больше обычного. Может быть, о мужчинах, потому что Давыдова вдруг сконфузилась, как монашенка, услышавшая бранное слово. Стало жарко, стекла запотели и скрыли Рим.
— Хочешь ты бренди или коньяк?
— Бренди.
В те времена я выбирал напитки, звучащие экзотично. Коньяки были и в СССР. Стюарт приоткрыл широкую дверь на балкон, сделал глубокий вздох и потер себя рукою по груди: «Уф, хорошо!» Я не спросил его, что хорошо, воздух ли, коньяк ли. Отведя дверь плечом, он протиснулся на балкон. Я вышел за ним. Яркие многоцветные огни, постоянные и мигающие, висели повсюду в темноте. Можно было прочесть красное «БАР». Голубое сверху вниз лилось «ТРАТТОРИА»… Воздух был острым, с добавкой щепотки пыли и щепотки истолченной хвои, в темноте угадывался неосвещенный, выпуклый ежом холм, и по запаху судя, его населяли пинии.
— Да… — После «да» Стюарт произнес короткую фразу по-английски, каковой я не понял, несмотря на то, что учился последние несколько месяцев в Москве английскому языку. — Познакомившись с настоящими русскими, под их влиянием я очень изменился за последние пару лет. Ти знайешь, Эдуард, я ведь был в юности убежденным антикоммунистом. Я специально изучил русский язык для того, чтобы бороться против коммунизма. Коммунизм я считал самой серьезной опасностью для христианской цивилизации, которая когда-либо возникала…
Я отпил бренди. Его глобальное мироощущение, его взгляд на грешную землю нашу как бы с космического корабля был мне недоступен. Я всегда боялся ошибиться и потому предпочитал никогда не оперировать такими возвышенными категориями, как «христианская цивилизация», «коммунистическая опасность». Я представил себе, как Джек Стюарт — молодой идеалист — изучает русский язык, вместе с письменным столом носясь над земным шаром, где пульсирующая кроваво-красным «коммунистическая опасность» пожирает пульсирующую ангельски-белым «христианскую цивилизацию».
— Я пошел работать в CIA именно для того, чтобы бороться против коммунистической опасности, чтобы защитить христианскую цивилизацию…
Вот это являлось для меня новостью. Рядом со мной, облокотясь на перила балкона, оказывается, стоял шпион.
— Я основал АЛИ, это была моя личная идея. Я считал, что достаточно открыть советским людям глаза на их собственную власть, и они поднимутся и сбросят эту власть. Книги должны были открыть им глаза… — Он повернулся ко мне, плечо его царапало голубое «ТРА…». — Э, божье мой, каким я был идеалистом! — Его «божье мой!» умилило меня. Надо же, нахватался… — Теперь филиалы АЛИ есть в нескольких странах. Называются они по-разному. В Нью-Йорке филиал называется «Бэтфорд Пабликэйшанс». Посети Бэтфорд, если у тебя будет желание. Там, кстати говоря, работает сестра первой жены Солженицына — Решетовской, она замужем за диссидентом Штейном…
— Занятно, — сказал я. — Но неужели вы верили, Джек, что засылкой в Советский Союз собраний сочинений поэтов можно изменить мировоззрение советского человека. Да еще подвинуть его на подвиг свержения власти?
— Собрания сочинений поэтов, изданные на Западе, должны были действовать на советского человека и в первую очередь на интеллектуала как серьезный довод в пользу западной демократии: вот, мол, она какая — и добрая, и широкая. Однако в процентном соотношении поэзия составляла и составляет незначительную часть общей массы литературы. В основном книги, засылаемые в СССР, — книги, естественно, антисоветские: воспоминания, политические трактаты, обвиняющие режим… — Стюарт помолчал. — Сейчас, с появлением на Западе массы эмигрантов, деятельность АЛИ приняла куда более широкий характер: организация теперь занимается и сбором информации. Тебя уже попросили что-нибудь написать?
Я невинно поглядел на мистера Стюарта — директора Толстовского фонда в Риме.
— Нет.
Он рассмеялся.
— Я не вычту из пособия деньги, которые АЛИ тебе будет заплатить, не беспокойся. И даже не скажу об этом Анне Давыдовой. Если они еще не просили у тебя статьи, то попросят. Вся получаемая информация, даже самая невинная, пригождается. Она поступает в отдел обработки информации CIA и там соединяется и сравнивается с другими информациями, с тысячами и десятками тысяч кусков информации. Обработав информацию, CIA может иметь представление о структуре советского общества и его процессах. Особенно интересны для них советская наука и советская армия. Данные. Фамилии.
— Для них?.. Для вас.
— Но, для них. — Он улыбнулся. — Меня выставили из CIA. За упадочьние настроения. И чтобы я не пиздьель, — он выругался в первый раз, — посадили меня директором в Толстовский фонд. Должность, как понимаешь, неважная, но дающая мне возможность существовать бьезбедно. — Стюарт засмеялся нервно, можно было подумать, что он замерз. — Экс-CIA-мэн с полным желудком менее разговорчив, чем экс-CIA-мэн с пустым…
— Джек, Эдуард!.. Кофе готов. И вы совсем забыли о дамах! — Благоухающая стояла в дверной щели.
Я принес в АЛИ статью «Московская богема» и полное собрание своих стихотворений. О настроениях среди рабочих, как я ни напрягался, я не смог припомнить достаточно, чтобы растянуть материал на целую статью. Дальше воспоминания о том, как бригадир коммунистического труда Бондаренко как-то на ночной смене признался мне, что пошел бы на «мокрое дело», если бы можно было одним ударом грабануть миллион, я не сдвинулся. «Московскую богему» я легко накатал в один день. Откровения еще десяти Джеков Стюартов не могли бы в ту пору меня остановить.
— Очень интересно, — сказала сицилийская мамма, перелистав мою статью. В этот раз поверх темного платья она набросила темную шаль, в приемной АЛИ возились рабочие, дверь была открыта. — Не совсем то, что я ожидала, но интересно… Вы знаете, мы не можем платить достаточно, наш бюджет чрезвычайно ограничен… — Порывшись в столе, она вынула конверт, очевидно заранее приготовленный. — Здесь 30 тысяч лир. Извините меня, но для нашей отчетности вы должны расписаться вот здесь… — Она подвинула ко мне лист бумаги с черт знает каким текстом. Может быть, там было написано, что я продаю АЛИ/CIA свою душу. В те времена я готов был подписать любую бумагу в обмен на несколько итальянских денежных знаков. Я подписал. — Сколько копий вам необходимо с ваших стихов?
Я хотел бы, чтобы она сделала десять тысяч копий, но следовало быть разумным.
— Три? — сказал я неуверенно. — Одну в Имку-Пресс, еще одну я хочу послать Андрею Синявскому, правда, я не знаю его адреса, и третью… я еще не решил точно, но может быть, в издательство «Посев»… Можно три, Ирина Алексеевна?
— Ну разумеется, можно три, — ласково улыбнулась мамма. — И знаете что… Ведь у вас так мало денег… Давайте я сама отошлю ваши рукописи? Вы только напишите мне сопроводительные письма. Согласны?
«Благодетельница!» — хотел я закричать. Я подумывал с ужасом уже о почтовых расходах, ан вот, пожалуйста, можно сделать все бесплатно, за счет CIA. Как хорошо, как прекрасно. CIA будет пропагандировать мои стихи.
— Вы принесли мне адреса ваших друзей в СССР, которым вы хотели бы, чтоб мы послали книги и вещи? Не забыли?
Я был тогда еще верный друг моих друзей, а не та черствая сволочь, каковой стал впоследствии. Я выписал для маммы адреса десятка художников и поэтов Москвы, которым она обещала послать томики стихов, монографии Босхов, Брейгелей и Модильяни или штаны, в которых некоторые из моих друзей нуждались.
— Не беспокойтесь, мы найдем способ переправить подарки, — уверила меня мамма, когда я было засомневался, как же все монографии и штаны (я даже попросил послать одному художнику теплое пальто или дубленку, и — экспортной — я вместе с адресом передал АЛИ его приблизительные размеры) пересекут границу.
— А я, — проворковала она, укладывая мою бумажку с адресами в зеленую папку, — как обещала, приготовила книги для вас…
Мамма торжественно подняла с полу и водрузила на стол тяжелые, на толстой бумаге труды умерших поэтов. Живой поэт, я схватил в охапку несколько килограммов творчества Мандельштама и Гумилева, встал и, чувствуя приятное похрустывание тридцати тысяч лир в брючном кармане, стал пятиться к выходу.
— Я согласовала с начальством, — ворковала мамма, идя за мной. — Вы можете написать для нас еще одну вещь, если хотите. Попытайтесь все же написать что-нибудь о настроениях среди рабочих. Об интеллигенции пишут многие. Или же… Хотя вы сами и не служили в армии, но ваш отец, вы мне рассказывали, многие годы служил в НКВД/МВД… Попытайтесь вспомнить быт, обстановку в офицерской среде…
— Да, — заверил ее я. — Сделаю все, что возможно, постараюсь вспомнить. — Подумав, однако, что моего папу я им не заложу. Из чистой сентиментальности. Продам им кого-нибудь другого.
— Всего вам наилучшего, Эдуард Вениаминович!
За моей спиной, отодвинув рабочего, высверливающего дыру в двери, вошла крупноносая молодая женщина в плаще с меховым воротником. Пояс стягивал плащ в талии. Я посторонился, давая женщине дорогу.
— Познакомьтесь… Наша директриса, Людмила Торн. Московский поэт-нонконформист Эдуард Лимонов.
Подняв колено и подперев им пачку книг, я подал руку директрисе. Почему-то директриса была много моложе сицилийской маммы. Светлые очи ее равнодушно скользнули по длинноволосому юноше в очках. Множество длинноволосых юношей в очках как раз тогда прибывали в Рим из Союза Советских.
— Сосед по квартире. Тоже эмигрант. — Я не стал уточнять, что Изя — эмигрант из Израиля.
— Он наш клиент? — Почему-то ее заинтересовал вдруг не поэт, сидящий перед ней, произведения которого она только что так пылко требовала, но то, каким образом поэт узнал о существовании АЛИ.
— Не знаю… Кажется, он у вас был… Он также сказал мне, что вы можете дать литературную работу. Заказать статью. Толстовский фонд так мало платит нам. Я бы хотел заработать немного денег…
— Да, к сожалению, Толстовский фонд не в состоянии платить своим эмигрантам больше. Однако уже хорошо и то, что они обеспечивают основные нужды. Первой эмиграции, например, никто не помогал.
— Спасибо Толстовскому фонду, — сказал я и потупил взор.
— С кем вы имеете дело в Фонде? Кто вас ведет?
— Кажется, их там всего двое. Директор Джек Стюарт и Аня Давыдова. Очень симпатичные люди.
— Симпатичные, — согласилась мамма. — Давыдова в особенности.
Я отметил про себя, что мамма уходит от моего вопроса. Она, кажется, не собирается дать мне работу.
— Аня Давыдова по образованию — оперная певица. Она работает в Фонде временно. Помогает Стюарту. Он… как бы это благороднее выразить, несколько не в форме последнее время… — Сквозь ласковую материнскость черт презрительность показалась на лице сицилийской маммы и скрылась. — Пьет, — закончила она жестко.
— Я не знаю, — сказал я дипломатично, — я не замечал. У нас исключительно деловые отношения. Я вижу его два раза в месяц, когда прихожу на виа Катанзаро за деньгами.
Она вдруг повеселела. Как бы сицилийская мамма вспомнила о том, что кроме только что похороненного сына — жертвы междоусобных войн мафии, остались еще сыновья.
— Что касается работы для вас… АЛИ занимается засылкой в Советский Союз русских книг по самым различным вопросам…
— Я знаю, — зачем-то выскочил я. — Солженицына, Автарханова, да?
— Ну почему же только Солженицына или Автарханова? — обиделась она за свою организацию. — Большинство книг, которые мы посылаем, вовсе не антисоветские, но русская литература. Собрания сочинений поэтов: Мандельштама, Гумилева, Ахматовой…
Они работали с культурой, с поэзией, а я неловко обидел их, налепил на них ярлык «антисоветские». Я понял свою ошибку. Я решил исправиться.
— О! — воскликнул я с чувством. — Нельзя ли у вас взять почитать Мандельштама или Гумилева?! Я кое-что читал в Советском Союзе, но никогда не держал в руках полные собрания сочинений. Я мечтаю прочесть этих поэтов!
— Перед уходом напомните мне, пожалуйста, я посмотрю, есть ли у нас еще Мандельштам. Гумилев есть точно…
— О, спасибо! — выразил я благодарность почти голосом Беллы Ахмадулиной. Романтически растроганным голосочком. — Я буду вам очень благодарен. И если я смогу для вас что-нибудь написать…
— Что касается работы… Иногда к нам обращаются различные институты, проводящие социологические исследования СССР. Их интересуют социологические процессы, имеющие место в советском обществе. Знаете, о чем говорят люди различных социальных слоев, к чему они стремятся, каковы их отношения между собой и с властями, каково их мнение о зарубежных странах. Очень широкий круг вопросов интересует наших клиентов. Вплоть до размещения рабочей силы на территории страны. Вы можете написать что-нибудь на одну из этих тем, если хотите… — Она давала мне понять, что вообще-то моя статья им, может быть, и не нужна, но так как я настаиваю…
— Я могу написать о советской контркультуре, — сказал я. — Насколько я понял, здесь, на Западе, очень мало знают о движении контркультуры. Политические диссиденты лишь небольшая часть этого айсберга. В основном оппозиция режиму была и есть скорее эстетическая оппозиция, нежели политическая. Контркультура не признает за официальным искусством эстетической ценности…
— Вы служили в армии? — прервала она мои теоретические рассуждения. — Вы могли бы написать что-нибудь о жизни в советской армии.
— К сожалению, нет. Мой отец прослужил в советской армии 28 лет.
— Жаль. — Мамма поскучнела. — Жизнь советской армии — очень интересная и мало исследованная тема. Однако вы можете написать о настроениях среди советских рабочих, скажем?
— Да-да! — подхватил я. — Среди рабочих…
Я был готов писать о небесных телах, мне совершенно неизвестных, за исключением созвездия Большой Медведицы, и невидимых мною до возраста одиннадцати лет, когда мне купили первые очки; лишь бы увеличить наш пищевой рацион, расширить меню, купить курицу! Купить Елене платье, чтобы она радовалась и не лежала под одеялами, с опущенной на окне шторой.
— Ну вот, договорились. Пишите и приходите. Только, пожалуйста, позвоните предварительно. — Она встала.
Я хотел сказать ей, что мы можем сейчас же условиться, в какой день я принесу ей донос на советский рабочий класс, ибо телефонный звонок для меня — целое предприятие, что синьора Франческа запирает телефонный диск на замок. Для совершения телефонного звонка мне необходимо спуститься в незнакомый мне мир, стесняясь, коряво произносить слова чужого языка… Я хотел ей объяснить все это, но застеснялся. Я тоже встал.
— Скажите, Ирина Алексеевна, а вы не родственница того Иловайского, историка?..
— Родственница, — подтвердила она. — Того самого.
— А вы давно уехали?
— Я никуда не уезжала. Я родилась на этой стороне.
Она сделала движение плечами, явно и очевидно поправляя платье. Однако мне, выискивающему, как и подобает поэту, похожести повсюду, она показалась большой матерью-птицей, вставшей с яиц. Встряхивается, устала в одной и той же позе сидеть на гнезде.
Получая от директора Стюарта деньги — он вынимал их из жестяной легкомысленной коробки из-под печенья, — я, преисполнившись внезапной благодарности за полученные мили лир (за что, ей-богу? Не понимаю я тогдашнего себя сейчас. Мы были нужны Толстовскому фонду, Америке и миру куда больше, чем они нам. Они заработали на нас во много раз больше денег, чем выложили из коробок из-под печенья!), я сообщил ему о своем визите в АЛИ. Я уже знал, что не следует идиотски честно информировать Толстовский фонд о каких бы то ни было сторонних денежных поступлениях, они тотчас же высчитывали поступления из нашего рациона. Но я похвалялся знакомством с потомком (потомицей?) знаменитого историка.
Джек снял взгляд с затрепанных «миль» и обратил его на меня.
— Моя женщина работает в АЛИ. Милена. А вы знаете, Эдуард, что это я основал АЛИ! — Седая борода и полуседые, несколько запущенные волосы Стюарта делали его старше, чем он был в действительности. По-хулигански блестели глаза. — Да-да, я! Как это по-русски говорьят? «Ваш покорьный слуга!»
Американец очень хорошо говорил по-русски. Иногда только в произношение его там и тут вкрадывались ненужные мягкие знаки. То, что американец является главой отделения Толстовского фонда в Риме, меня не удивляло. В Вене главой отделения был поляк или польский еврей Рогойский.
— Кстати, что вы с Еленой делаете сегодня вечером?
Он или был странным образом не в курсе дел сбоих немногочисленных тогда клиентов, или же играл в благородную светскую игру. Что может делать вечером в Риме пара, у которой на питание, обогрев и наслаждения после вычета квартплаты остается 62 тысячи лир!
— Мы свободны сегодня вечером, — сказал я.
— Хотите приехать ко мне в гости? Выпьем, поразговариваемь…
Мне показалось, что выпьемон произнес с особенным удовольствием. Но, может быть, лишь потому, что я вспомнил сухой приговор сицилийской маммы: «Пьет!»? Мне пришлось увидеть Джека Стюарта пьяным лишь однажды. А именно вечером того же дня. Вполне возможно, что дурная слава напрасно волочилась за ним. Возможно также предположить, что кто-то приклеил к его имени дурную славу и репутацию алкоголика. Лично я видел в нем достаточно замкнутого в себе человека, случайно попавшего на административный пост, не совсем подходивший к его характеру. Я думаю, в тот день у него было смутное желание поговорить с людьми, совершить экскурсию в страну людей. Я был лишь первым попавшимся ему из двуногих.
— С удовольствием, — сказал я.
— Чтобы вам не было скучно со мной, я приглашу Аню… Аня! Хотите прийти к нам с Миленой сегодня вечером? — крикнул он, выдувая слова в направлении смежной комнаты, где Анна Давыдова втолковывала что-то армянской паре, едва способной объясняться по-русски. Судя по выражению лица Давыдовой, тотчас появившейся в дверях, она, как и я, была приятно шокирована приглашением босса.
— Да, Джек, разумеется, я буду рада…
— Вот и хорошо. Организуйтесь между собой и появляйтесь к восьми… Нет, лучше к половине девятого…
Мы организовались. Аня заехала к нам на маленьком красном автомобильчике. Мне не нужно было даже давать ей наш адрес, потому что именно она устроила нас к синьоре Франческе. У нас был выбор, мы могли поселиться в Остии, у моря. Там жила основная масса эмигрантов и квартиры были менее холодными. Однако мы предпочли жить в Риме, у Терминале. В Остии мы побывали только раз, и Остия нам очень не понравилась. Средиземное хваленое море оказалось серым, низким и скучным. Куда хуже Черного моря. На грязном песке, у вонючего костра сидели кучкой местные хулиганы. Через год там, в Остии, на грязном песке агонизировал Пьер-Паоло Пазолини.
В выбранное ею для нас место жительства Аня Давыдова предпочла не заходить. Она просигналила нам с улицы, и мы спустились. По цветным, веселым, уже праздничным — Рим готовился к Рождеству — улицам мы профыркали слабым мотором через вечернюю столицу.
В квартире Стюарта было тепло и стояли большие мягкие диваны. В ту римскую зиму 74/75 годов меня поражала теплота чужих квартир и их радостная светлость. Меня необыкновенно шокировало, что диваны — бежевые. Сохранить бежевость чего бы то ни было в комнате синьоры Франчески было бы вещью невозможной. Ледяной пол туалета-душевой, средневековость пара, мгновенно заволакивающего эту пещеру в банный день, все действия с тряпками, мочалками и губками, выныривание из пара Елены в полотенцах, бегущей в нашу комнату (дабы тотчас погрузиться в постель, иначе бы она моментально простудилась); Изя Краснов, прячущий в чемодан портативный электрический обогреватель при каждом шорохе у входной двери (синьора Франческа могла внезапно войти и обнаружить мошенничество), — все эти видения бедной жизни вынужденно терзали мое внутреннее зрение, когда я сидел со стаканом скотча на бежевом диване Стюарта. Хозяин, бело-розовая физиономия в морщинах, фартук с мисс Пигги поверх джинсов, в распахнутой вдали глубине кухни готовил нам спагетти с оливковым маслом, чесноком и… о, удовольствие, вопреки всем правилам итальянской кулинарии, с большим куском мяса: спагетти-стэйк-аль-олио — называлось блюдо. Шаляпин простуженным басом ворчал из-под шипящей иглы проигрывателя. Усиленный двумя ящиками с громкоговорителями шаляпинский шепот слегка щекотал мне спину. Елена, тотчас обретшая в тепле и на свету самоуверенность и заносчивость, присущие ей, беседовала, оттопырив нижнюю губку, с Анной Давыдовой. Глядя на сдержанную физиономию Давыдовой, я подумал о том, что зарубежные русские очень чопорны и старомодны по сравнению с нами — советскими русскими. Даже в самые неформальные моменты жизни физиономии у них такие натянутые, как будто они присутствуют на болезненном приеме в посольстве враждебного государства.
Вошла, открыв дверь своим ключом, я сразу узнал ее, «благоухающая» из АЛИ. «Вот и Милена!» — возгласил Джек и, вытирая руки о мисс Пигги, поспешил к своей женщине и поцеловал ее. Я так и не понял никогда, была ли Милена женой Джека или же «лив ин», по известному американскому выражению, девушкой. Елена была представлена Милене, и, оглядев друг друга, молодые женщины осторожно пожали друг другу руки, на всякий случай улыбнувшись вполсилы. Представлен был и я. Очень еще неопытный западный человек, я имел глупость пробормотать: «Я же вас знаю, мы с вами виделись в…», но, увидев полное отсутствие энтузиазма на лице благоухающей, оставил начатую было тему и позволил ей пройти в интимные глубины квартиры для совершения интимных надобностей.
За столом мы пили кьянти и говорили о Титовых. Оказалось, что Стюарт — друг Титовых. Говорил, в сущности, только Джек, мы же с Еленой лишь время от времени издавали восклицания вроде «Ах!», «Ох!», «Невероятно!», «Кошмар!». История Титова и его жены Строевой, которая впоследствии затмилась другими эмигрантскими историями и выцвела, была первой в этом жанре трагедией. Русские оба, Титов — религиозный художник, Строева упоминалась всегда как поэтесса, пара сумела устроить большой шухер вокруг себя еще в СССР. У него, продававшего свои христианские произведения иностранцам, с течением времени образовалось множество влиятельных западных знакомых: журналистов, дипломатов и бизнесменов. Короче говоря, после многочисленных перипетий, арестов, ссылок, переодеваний, узнавания и неузнаваний наступил катарсис истории: паре разрешили выехать в Израиль, куда Титов (анекдотично, не правда ли?) желал выехать как на историческую родину своей любимой модели Иисуса Христа. Советская неуклюжая, деревянная машина повернулась, несколько толстошеих упитанных дядь грубо выругались, плюнули, подписали каждый по паре бумаг, и Титовы оказались на Западе…
Некоторое время, естественно, они только тем и занимались, что бросали в воздух чепчики. Затем, очнувшись от туристского очарования чужими странами и народами, Титовы загрустили. Погрустив, они задепрессировали. Задепрессировав, они из этого состояния не вышли. (Мне лично стало ясно, что не все в порядке с королевством датским, уже через несколько дней по вступлении на их территорию, но подробности выступали медленно и не все сразу. Узнав подробности, я повозмущался год-два и с удовольствием погрузился в привычное мне по старой стране презрительное одиночество, оставив толпу играть свои игры…)
— Елена (Строева) лежит, отвернувшись к стене, и не хочет видеть людей.
Стюарт подлил мне кьянти. Я поблагодарил и подумал, что моя Елена тоже лежит в постели, не позволяет мне поднять штору на окне и никого не хочет видеть. Правда, она подозрительно часто пытается затащить меня в постель. Следовательно, депрессия ее относительна. И время от времени мы все же выходим вместе в Рим и рассматриваем аккуратные руины и музеи вечного города…
— Атмосфера у них в доме ужасная, — продолжал Джек. — Картины его давно уже не покупают. Вы обратили внимание на мои стены?
Мы все вежливо поворочали головами. Войдя, я, да, обратил внимание на темные профили и фасы и грязные подобия кубистических крестов на грязном фоне грязных небес или гор на стенах квартиры и отнес эти произведения к самой дремучей разновидности московской живописи — к доморощенному экспрессионизму. Юноша передовой — я дружил в Москве с концептуалистами или на худой конец — с гиперреалистами.
— Часть картин он мне подарил, часть я у него купил. — Стюарт вздохнул. — Далеко не все его работы мне нравятся, но мне очень хотелось ему помочь… Не знаю, что с ними будет. Их поведение давно уже вышло из пределов нормального, превратилось в болезнь… В особенности ее поведение…
Мы повздыхали. Я — лживо, потому что я им не сочувствовал.
— Очевидно, слабые люди, — сказал я осторожно.
— Они такими не были, Эдуард, — возразил Стюарт. — На моих глазах из энергичной пары, сумевшей вырваться из советского пленения, не будучи евреями, они превратились в калек…
Джек поскреб седую щетину на щеке. Еще более обычного раскрасневшийся, он был похож в этот момент на горнолыжного скандинавского инструктора. Скребет инструктор щеку, сожалея о сломавшем ногу туристе…
Джек первым встал из-за стола. Милена отправилась на кухню сделать кофе. Елена и Анна Давыдова, опять на диване, обратив друг к другу колени, беседовали о чем-то, улыбаясь больше обычного. Может быть, о мужчинах, потому что Давыдова вдруг сконфузилась, как монашенка, услышавшая бранное слово. Стало жарко, стекла запотели и скрыли Рим.
— Хочешь ты бренди или коньяк?
— Бренди.
В те времена я выбирал напитки, звучащие экзотично. Коньяки были и в СССР. Стюарт приоткрыл широкую дверь на балкон, сделал глубокий вздох и потер себя рукою по груди: «Уф, хорошо!» Я не спросил его, что хорошо, воздух ли, коньяк ли. Отведя дверь плечом, он протиснулся на балкон. Я вышел за ним. Яркие многоцветные огни, постоянные и мигающие, висели повсюду в темноте. Можно было прочесть красное «БАР». Голубое сверху вниз лилось «ТРАТТОРИА»… Воздух был острым, с добавкой щепотки пыли и щепотки истолченной хвои, в темноте угадывался неосвещенный, выпуклый ежом холм, и по запаху судя, его населяли пинии.
— Да… — После «да» Стюарт произнес короткую фразу по-английски, каковой я не понял, несмотря на то, что учился последние несколько месяцев в Москве английскому языку. — Познакомившись с настоящими русскими, под их влиянием я очень изменился за последние пару лет. Ти знайешь, Эдуард, я ведь был в юности убежденным антикоммунистом. Я специально изучил русский язык для того, чтобы бороться против коммунизма. Коммунизм я считал самой серьезной опасностью для христианской цивилизации, которая когда-либо возникала…
Я отпил бренди. Его глобальное мироощущение, его взгляд на грешную землю нашу как бы с космического корабля был мне недоступен. Я всегда боялся ошибиться и потому предпочитал никогда не оперировать такими возвышенными категориями, как «христианская цивилизация», «коммунистическая опасность». Я представил себе, как Джек Стюарт — молодой идеалист — изучает русский язык, вместе с письменным столом носясь над земным шаром, где пульсирующая кроваво-красным «коммунистическая опасность» пожирает пульсирующую ангельски-белым «христианскую цивилизацию».
— Я пошел работать в CIA именно для того, чтобы бороться против коммунистической опасности, чтобы защитить христианскую цивилизацию…
Вот это являлось для меня новостью. Рядом со мной, облокотясь на перила балкона, оказывается, стоял шпион.
— Я основал АЛИ, это была моя личная идея. Я считал, что достаточно открыть советским людям глаза на их собственную власть, и они поднимутся и сбросят эту власть. Книги должны были открыть им глаза… — Он повернулся ко мне, плечо его царапало голубое «ТРА…». — Э, божье мой, каким я был идеалистом! — Его «божье мой!» умилило меня. Надо же, нахватался… — Теперь филиалы АЛИ есть в нескольких странах. Называются они по-разному. В Нью-Йорке филиал называется «Бэтфорд Пабликэйшанс». Посети Бэтфорд, если у тебя будет желание. Там, кстати говоря, работает сестра первой жены Солженицына — Решетовской, она замужем за диссидентом Штейном…
— Занятно, — сказал я. — Но неужели вы верили, Джек, что засылкой в Советский Союз собраний сочинений поэтов можно изменить мировоззрение советского человека. Да еще подвинуть его на подвиг свержения власти?
— Собрания сочинений поэтов, изданные на Западе, должны были действовать на советского человека и в первую очередь на интеллектуала как серьезный довод в пользу западной демократии: вот, мол, она какая — и добрая, и широкая. Однако в процентном соотношении поэзия составляла и составляет незначительную часть общей массы литературы. В основном книги, засылаемые в СССР, — книги, естественно, антисоветские: воспоминания, политические трактаты, обвиняющие режим… — Стюарт помолчал. — Сейчас, с появлением на Западе массы эмигрантов, деятельность АЛИ приняла куда более широкий характер: организация теперь занимается и сбором информации. Тебя уже попросили что-нибудь написать?
Я невинно поглядел на мистера Стюарта — директора Толстовского фонда в Риме.
— Нет.
Он рассмеялся.
— Я не вычту из пособия деньги, которые АЛИ тебе будет заплатить, не беспокойся. И даже не скажу об этом Анне Давыдовой. Если они еще не просили у тебя статьи, то попросят. Вся получаемая информация, даже самая невинная, пригождается. Она поступает в отдел обработки информации CIA и там соединяется и сравнивается с другими информациями, с тысячами и десятками тысяч кусков информации. Обработав информацию, CIA может иметь представление о структуре советского общества и его процессах. Особенно интересны для них советская наука и советская армия. Данные. Фамилии.
— Для них?.. Для вас.
— Но, для них. — Он улыбнулся. — Меня выставили из CIA. За упадочьние настроения. И чтобы я не пиздьель, — он выругался в первый раз, — посадили меня директором в Толстовский фонд. Должность, как понимаешь, неважная, но дающая мне возможность существовать бьезбедно. — Стюарт засмеялся нервно, можно было подумать, что он замерз. — Экс-CIA-мэн с полным желудком менее разговорчив, чем экс-CIA-мэн с пустым…
— Джек, Эдуард!.. Кофе готов. И вы совсем забыли о дамах! — Благоухающая стояла в дверной щели.
Я принес в АЛИ статью «Московская богема» и полное собрание своих стихотворений. О настроениях среди рабочих, как я ни напрягался, я не смог припомнить достаточно, чтобы растянуть материал на целую статью. Дальше воспоминания о том, как бригадир коммунистического труда Бондаренко как-то на ночной смене признался мне, что пошел бы на «мокрое дело», если бы можно было одним ударом грабануть миллион, я не сдвинулся. «Московскую богему» я легко накатал в один день. Откровения еще десяти Джеков Стюартов не могли бы в ту пору меня остановить.
— Очень интересно, — сказала сицилийская мамма, перелистав мою статью. В этот раз поверх темного платья она набросила темную шаль, в приемной АЛИ возились рабочие, дверь была открыта. — Не совсем то, что я ожидала, но интересно… Вы знаете, мы не можем платить достаточно, наш бюджет чрезвычайно ограничен… — Порывшись в столе, она вынула конверт, очевидно заранее приготовленный. — Здесь 30 тысяч лир. Извините меня, но для нашей отчетности вы должны расписаться вот здесь… — Она подвинула ко мне лист бумаги с черт знает каким текстом. Может быть, там было написано, что я продаю АЛИ/CIA свою душу. В те времена я готов был подписать любую бумагу в обмен на несколько итальянских денежных знаков. Я подписал. — Сколько копий вам необходимо с ваших стихов?
Я хотел бы, чтобы она сделала десять тысяч копий, но следовало быть разумным.
— Три? — сказал я неуверенно. — Одну в Имку-Пресс, еще одну я хочу послать Андрею Синявскому, правда, я не знаю его адреса, и третью… я еще не решил точно, но может быть, в издательство «Посев»… Можно три, Ирина Алексеевна?
— Ну разумеется, можно три, — ласково улыбнулась мамма. — И знаете что… Ведь у вас так мало денег… Давайте я сама отошлю ваши рукописи? Вы только напишите мне сопроводительные письма. Согласны?
«Благодетельница!» — хотел я закричать. Я подумывал с ужасом уже о почтовых расходах, ан вот, пожалуйста, можно сделать все бесплатно, за счет CIA. Как хорошо, как прекрасно. CIA будет пропагандировать мои стихи.
— Вы принесли мне адреса ваших друзей в СССР, которым вы хотели бы, чтоб мы послали книги и вещи? Не забыли?
Я был тогда еще верный друг моих друзей, а не та черствая сволочь, каковой стал впоследствии. Я выписал для маммы адреса десятка художников и поэтов Москвы, которым она обещала послать томики стихов, монографии Босхов, Брейгелей и Модильяни или штаны, в которых некоторые из моих друзей нуждались.
— Не беспокойтесь, мы найдем способ переправить подарки, — уверила меня мамма, когда я было засомневался, как же все монографии и штаны (я даже попросил послать одному художнику теплое пальто или дубленку, и — экспортной — я вместе с адресом передал АЛИ его приблизительные размеры) пересекут границу.
— А я, — проворковала она, укладывая мою бумажку с адресами в зеленую папку, — как обещала, приготовила книги для вас…
Мамма торжественно подняла с полу и водрузила на стол тяжелые, на толстой бумаге труды умерших поэтов. Живой поэт, я схватил в охапку несколько килограммов творчества Мандельштама и Гумилева, встал и, чувствуя приятное похрустывание тридцати тысяч лир в брючном кармане, стал пятиться к выходу.
— Я согласовала с начальством, — ворковала мамма, идя за мной. — Вы можете написать для нас еще одну вещь, если хотите. Попытайтесь все же написать что-нибудь о настроениях среди рабочих. Об интеллигенции пишут многие. Или же… Хотя вы сами и не служили в армии, но ваш отец, вы мне рассказывали, многие годы служил в НКВД/МВД… Попытайтесь вспомнить быт, обстановку в офицерской среде…
— Да, — заверил ее я. — Сделаю все, что возможно, постараюсь вспомнить. — Подумав, однако, что моего папу я им не заложу. Из чистой сентиментальности. Продам им кого-нибудь другого.
— Всего вам наилучшего, Эдуард Вениаминович!
За моей спиной, отодвинув рабочего, высверливающего дыру в двери, вошла крупноносая молодая женщина в плаще с меховым воротником. Пояс стягивал плащ в талии. Я посторонился, давая женщине дорогу.
— Познакомьтесь… Наша директриса, Людмила Торн. Московский поэт-нонконформист Эдуард Лимонов.
Подняв колено и подперев им пачку книг, я подал руку директрисе. Почему-то директриса была много моложе сицилийской маммы. Светлые очи ее равнодушно скользнули по длинноволосому юноше в очках. Множество длинноволосых юношей в очках как раз тогда прибывали в Рим из Союза Советских.