«Болтун — находка для шпиона», — часто повторял отец по всяческим несерьезным поводам, например, когда сын надоедал ему своим лепетом. Присутствуя таким банальным образом в ежедневной жизни, слово «шпион» рано потеряло для мальчика остроту. Говорили, что до войны было много шпионов, но после войны их не стало. Хотя о них продолжали упоминать, но куда меньше, в основном как «о нарушителях государственной границы». Их в этом случае всегда спаривали с «диверсантами». «Шпионы и диверсанты». А уж видеть их и вовсе никто не видел. Вновь слово «шпион» вынырнуло только в 1953 году, когда сам Лаврентий Берия оказался английским шпионом. И хотя его арест и расстрел находятся уже за пределами Великой Эпохи, автор не может отказать себе в удовольствии привести здесь частушку по поводу печального конца отцовского начальника, большого босса.
Выстрел грянет, ворон кружит…
Петр Иваныч сменил Лаврентия Палыча на посту большого босса НКВД. Дабы даже самые буквы эти стереть из истории, организм НКВД разделили на две части и обе переименовали: Министерство внутренних дел и Комитет государственной безопасности. Новый Хозяин Хрущев не жаловал Великую Эпоху, в которую он не был главным действующим лицом…
Лаврентий Палыч Берия
Не оправдал доверия.
Осталися от Берия
Лишь только пух да перия…
В горах цветет алыча
Не для Лаврентий Палыча.
Не для Лаврентий Палыча,
А для Петра Иваныча…
Лет в пять Эдик совершил свой первый патриотический поступок. Случилось это в театре на представлении балета Глиэра «Красный мак». Они сидели с матерью в третьем ряду. От сцены, пригоняемый, может быть, вентилятором, на них приносило крепкий запах новеньких декораций, ибо балет Глиэра был новинкой. Русский корабль прибыл в китайский порт и стоял вдали, на фоне ярко-синих и кое-где зеленых волн. Русский матрос, ничего себе не подозревая, сидел себе спиной к зрителям, к маме и сыну с удочкой в руках. Но под зловещую китайскую музыку от рампы, с ножом в зубах, вдруг увидел ребенок, ползет к нашему матросу китаец. Извивается телом, как ящерица, а ничего не подозревающий матрос не видит опасности, но глядит на воду, на поплавок удочки. Трудно сказать, что подумал офицерский сын, но ужас охватил его. Не делая уже тогда разницы между искусством и жизнью, ребенок вдруг заорал, желая предупредить нашего моряка об опасности. Так как актер, следуя роли, не обернулся, ребенок сорвался с места и побежал к рампе, вереща еще сильнее. Зрители, оправившись от неожиданности, стали смеяться, мать поймала слишком страстного Эдика и бегом вынесла его из зала. «Это все неправда, дурачок маленький, это же представление! Неужели ты не понимаешь, это не матрос и китаец, это актеры».
«Но нож, мама! — ребенок, вытирая слезы, глядел снизу вверх, не понимая. — Он же с ножом!» — «И нож, наверное, картонный или какой там, папье-маше…»
В антракте старый дядька в гражданском костюме, но с медалями нагнулся и, потрепав карлика по плечу трофейного пиджачка, улыбнулся и сказал: «Молодец, малыш, своих надо выручать». А матери он сказал, что из мальчика получится «человек что надо». (Мнение того дяди резко расходится с мнением об этом же мальчике, но выросшем, высказанным в декабре 1973 г. Юрием Андроповым: «Убежденный антисоветчик». Впрочем, дядя Юрий Андропов, лично не зная объект, лишь резюмировал досье КГБ. Дочь Андропова уступила просьбе друга студенческих лет Александра Морозова — узнать мнение организации, каковой ее отец только что сделался главой, о поэте Савенко (Лимонове)…)
По окончании спектакля актеры вышли на авансцену поклониться публике, и матрос и таки убивший его китаец с косичкой, взявшись за руки, поклонились зрителю. Поклонившись всем, они глазами нашли в зале возмутителя спокойствия и, подбежав к рампе как можно ближе, поклонились ему в отдельности. «Видишь, — сказала мать и помахала актерам рукой, — наш матрос жив. В этом и заключается театр. Это когда актеры представляют матросов или китайцев».
Мать хотела потащить его за кулисы, дабы он убедился, что китаец на самом деле русский. Что коса его — это парик и глаза нарисованы в щелочки тушью. Он не пошел и, стесняясь, закрыв лицо локтем, попросился домой. Они вышли из театра и на двух трамваях поехали домой на Красноармейскую. Харьков был уже темный, и, сидя против матери в трамвае, он смотрел, как по деревянным настилам вдоль заборов гулко топали редкие уже прохожие. Заборов было в городе множество километров, ибо Харьков особенно пострадал в войну, его несколько раз отбивали друг у друга «наши» и немцы, бомбили и били по нему артиллерией. Военный отец сказал как-то, отложив гитару, что в эту войну «гражданским досталось не меньше, чем фронту. — Отец вздохнул. — Если в первую мировую войну потери среди гражданского населения составляли только пять процентов от общего количества потерь, то в эту… никто еще не посчитал, но процентов тридцать будет… Американцы особенно хороши воевать с мирным населением… — Отец поморщился. — Бомба — самый трусливый вид оружия. Ты понимаешь, Рая, когда немец по ним в Арденнах долбанул, они ведь нас упросили помочь, начать зимнее наступление, чтоб немца отвлечь… Они тогда, союзнички… их мать, — отец смущенно посмотрел на ребенка. Тот, лежа с книжкой с картинками, сделал, однако, вид, что не слышит, слушая во все уши. — Они с шоколадом привыкли воевать, с теплым сортиром, с борделем и под джаз. А немец — он противник суровый. У него удар, помнишь, как Некрасов писал: «Удар искросыпительный, удар зубодробительный, удар скуловорот!», у немца. Только наше зимнее наступление и спасло союзничков… Теперь вот у них атомная бомба есть, воевать не надо… Без атомной бомбы японец бы их переполовинил. Японец очень хороший солдат, хотя и не такой выносливый, как немец, питание не то… Американец — солдат говно, потому они так любят воевать чужими руками…» Так первый ветерок холодной войны прошелся по комнате на Красноармейской и оторвал его от картинок в книжке.
Малышня во дворе, следуя изменившимся нравам взрослых, пела, кривляясь:
Лихая частушка эта, возникшая черт знает когда, но всплывшая на поверхность именно в 1948–1949?м, как нельзя лучше выражала карикатурный имидж американца, созданный русским народом: личность, верящая в прогресс до глупости, до абсурда. Народ дружно хохотал над фильмом «Волга-Волга», где популярный актер Леонид Утесов, облокотившись на трубу американского парохода, сшибает ее. Да и весь пароход — американский подарок — разваливается на части. «Америка России подарила пароход», — пел Утесов, и зал хохотал с особенным удовольствием, несмотря на то, что, фильм был сделан давно, еще в тридцатые годы, тема американских подарков была актуальна. Соединенные Штаты, вдруг сообразив, что сделали в Ялте, Тегеране и Потсдаме плохой бизнес, были недовольны «дил» [3]и хотели бы его перенегосиировать. Холодная война возникла от досады по этому поводу. Невозможно всерьез верить в пропагандируемую тогда «русскую опасность» теперь, когда опубликованы материалы, бывшие в тот период недоступными.
Один американец
Засунул в попу палец
И думает, что он
Заводит граммофон!
Ворчание лейтенанта Савенко вечером в семье выглядит совершенно невинным в сравнении с опубликованной в журнале «Лук» в 1948 году историей: «Могут ли русские захватить Детройт?», сопровожденной карикатурными рисунками, изображающими уничтожение толп русских варваров. Ожидали вторжения русских в Западную Европу. Считалось, что только обладание американцами атомной бомбой сдерживает русских от вторжения. Это утверждали (сукин сын) Черчилль и военный преступник Трумэн (за Хиросиму и Нагасаки, за уничтожение гражданского населения его следовало судить и послать на электрический стул. Если бы существовала справедливость…). Это же утверждали журналисты той эпохи. И это было абсолютнейшей ложью. Секретный рапорт «Ю.С. Джойнт Интеллидженс Коммитти» конца 1945 года дает реальную картину состояния Советского Союза и его армии, отмечает «важные слабости» и определяет время, необходимое для их устранения.
a) Потери в живой силе и индустриальной мощи, учитывая то, что СССР и до войны не обладал полностью развитой индустрией (15 лет на восстановление).
b) Недостаток техников (5—10 лет).
c) Отсутствие стратегической авиации (5—10 лет).
d) Отсутствие современного флота (10–15 лет для ведения войны, включающей важные морские операции).
e) Плохое состояние железнодорожной и военной транспортных систем и оборудования (10 лет).
f) Уязвимость советских нефтяных, железнодорожных и жизненно важных индустриальных центров для бомбардировщиков длинного радиуса действия.
g) Отсутствие атомных бомб (5 лет или меньше).
h) Сопротивление в оккупированных территориях Вост. Европы (5 лет или меньше).
i) Количественная военная слабость на Дальнем Востоке — в особенности военно-морская (15–20 лет).
Рапорт хладнокровно заключает, что «Советы вряд ли рискнут решиться на большую войну по меньшей мере еще 15 лет».
Друг Эдика, официанткин сын Ленька, мальчик попроще офицерских детей, пел частушку про американца жестче и вульгарнее, очевидно, выражая мнение низших социальных слоев об «американце»:
Прочитав зимний номер 1982/83 г. журнала «Интернэшнл секьюрити» со статьей Мэттью Эвангелиста «Переоценка сталинской послевоенной армии», откуда и взят вышеприведенный, когда-то секретный текст, именно Ленькин вариант частушки спел автор.
Один американец
Засунул в жопу палец
И думает, что он…
Тигро-максимы
Есть фотография, где Эдик, Ленька и мальчик, имени его не сохранило время, стоят у афиши, на которой лохматый пыльный лев тяжело перемахивает сквозь пылающее огнем кольцо. Стенд с афишей Харьковского государственного цирка много лет помещался у подножия того самого необитаемого сквера, где скучивалась малышня для набегов на несчастные трамваи. Сквер, имевший форму утюга, нес афишу на заднице, на седалище. Эдик на фотографии стоит в круглой шапке, Ленька тоже в меховой шапке, но у Ленькиной шапки невозможно длинные уши. Ленька на шапку выше Эдика. В цирк он ходил с Ленькой и с мамой, а потом только с Ленькой, когда мать убедилась, что дитя трудового народа — существо предприимчивое и надежное, наглое и заботливое. На кой черт Ленька возился с ним, малышонком, ему до сих пор непонятно, неужели ему было интересно с только что просыпающимся к жизни лейтенантским сыном, ведь он был не только на два года старше физически, но, пожалуй, еще на пару-тройку лет более развит. Мать приводила Леньку к офицерским детям, но вовсе не следила за тем, сидит ли он во дворе, и не обязывала его сидеть. Гаврош этот харьковский, Ленька, таскался где хотел, как взрослый. Бывают, следует сказать, такие дети, как бы уже рожденные с отцовским комплексом, вечно опекающие младших, солидные, разбитные и самостоятельные. У Гавроша — Леньки не было младших братьев или сестер, потому он вытирал Эдику нос, завязывал только что отболевшему под шапкой сбившийся платок, катал его, выпросив у дворника своего, соседнего двора, в тачке (за этот подвиг он, впрочем, получил нагоняй и от мамы Раи, и от своей матери. Тачка была угольная, и шубка лейтенантского сына, когда он скатился с тачки, довольный после катания, впитала угольную пыль так прочно, что маме Рае пришлось стирать ее).
В цирк они ходили по меньшей мере раз в неделю. Во-первых, цирк — серое непострадавшее здание с бетонным куполом — был всего лишь в сотне метров от афиши цирка, на той стороне улицы Свердлова. Во-вторых было куда более важно, чем во-первых. Директор Харьковского цирка был приятелем лейтенанта Савенко. Сын лейтенанта, мама и друг сына были в цирке желанными гостями. Их знали, да не только контролерши, но даже униформисты.
Он навсегда запомнил цирк как «вонючий». Это оттого, что сидел в цирке он всегда в первом ряду партера, на лучших местах, по блату, и все запахи зверей и человеческого обильного пота цирковых артистов были рядом. К тому же нос маленького человека расположен на метр ближе к земле и опилкам, чем нос большого. Звери пахли ужасно. Особенно едко пахли хищники, мясоеды — львы и тигры. Эпоха была голодная, не самая, получается, лучшая для мясоедящих зверей, если человек, офицер, и тот считал мясное блюдо праздничным. Что ели звери, остается загадкой, может быть, каких-нибудь умерших от эпидемий коров, но в результате хищники все были худые и очень злые. С худым и злым, голодным хищником работать трудно: его не усладишь куском мяса, сахар же они, кажется, не любили, потому звери все время рычали, подтягивали зады к передним лапам, готовились к прыжку на дрессировщика, обнажали клыки, шипели… Арена с дикими зверьми, разумеется, была оцеплена металлическими решетками с прутьями хорошей толщины, однако глядеть на раздраженных львиц с явственно видным набором ребер было страшновато. Даже Ленька нервно ерзал на сиденье кровавого бархата. Дрессировщик, разряженный и темнобородый, выходил с обязательным револьвером в кобуре, а со стороны зрителя к прутьям прижимались в тревоге с полдюжины молодцов-ассистентов с длинными стальными копьями. Дабы в случае, если зверь накинется на дрессировщика так, что тот не успеет выстрелить, вколоть пику в агрессора. Напряжение царило на арене, звери отказывались работать, бледнел до трупности дрессировщик, взмокали от страха и напряжения широкие спины мускулистых ассистентов, писал вдруг, выражая свое презрение к мучающему его роду человеческому, рослый медведь…
Писали звери едко и много, когда потом, в конце представления униформисты спешно сгребали с арены опилки, они были сплошь мокрыми. Вцепившись друг в друга или в маму Раю, Эдик и Ленька неотрывно следили за каждым движением лапы и каждым оскалом. Знаменитый Дуров (какой уже по счету из семьи Дуровых, большой вопрос) всех разочаровывал. Принесший на арены гуманный способ общения со зверьми, он не пользовался успехом у зрителя. Сомнамбулически задумчивые звери его плохо рычали и несерьезно скалились. В фаворе были злодеи-молодчики с итальянскими и венгерскими фамилиями, практиковавшие интенсивное физическое подчинение зверей, свистевшие бичами, коловшие пикой отказавшегося прыгать в огонь тигра. Поединок «человек — зверь» интересовал толпу. Харьковский зритель желал от дрессировщика подвигов матадора или гладиатора, а не гладкого исполнения. С восторгом рассказывали о представлениях, в которых тигр «откусил руку дрессировщику» или «сломал шесть ребер». Однако Эдику и Леньке не пришлось побывать на тех блистательных представлениях. В их присутствии случались смешные скорее случаи. Однажды хулиганистый старый, весь потрескавшийся слон, его проводили по кругу арены, чтобы он здоровался со зрителями, вылил, лукавый, ведро воды из хобота на ни в чем не повинную бабушку, сидевшую в первом ряду, приведшую внучку в цирк. Эдику тоже пришлось получить однажды из хобота слона кубометр дурно пахнущего теплого воздуха. Мать объясняла крепкие запахи тем, что «звери много работают и их плохо содержат». Отдельно от матери, сидя на пригревающем весеннем солнышке, приятели обсудили звериную жизнь и сошлись на том, что зверям следует убежать. «Если бы меня мамка так содержала, я бы давно убежал, — сказал Ленька. — Но она, в общем, справедливая, моя мамка, иногда только даст затрещину, — Ленька улыбнулся задумчиво. — Тебя твои, я так понимаю, еще не лупят».
«Не, не лупят», — согласился Эдик и поскреб стену дома, у которого они сидели, ногтем. Скорлупка штукатурки отвалилась от стены. То, что не было разрушено бомбежкой немцев, было старое и валилось само.
«Может, и никогда не будут, — сказал Ленька. — Они у тебя что надо, не нервные. У меня мамка нервная, потому что одна. Но она не очень нервная и не каждый день. Есть куда хуже родители. А от затрещин я научился уворачиваться…» Там был один тигр, который, они были оба согласны, их гипнотизировал. Чего он хотел от Леньки с Эдиком? Может, он хотел, чтобы они его выпустили, помогли сбежать? А может, он хотел съесть их, наесться наконец до отвала двумя малышатами, хотя бы перед тем, как быть застреленным, ибо зверей за убийство наказывали, как и человеков, расстрелом. Сидя на своей тумбе, этот тигр глядел на малышат, не мигая, обнаженными зелеными зрачками такой силы и яркости, что ничто живое на планете не могло быть с ними сравнимо. Этим зрачкам нельзя было подобрать пары в живом мире, только свежая новая лампа, «глазок» радиоприемника, подходила в пары глазам тигра. Но лампа-то из мира техники, а тигр из мира джунглей.
Возникал вопрос: может быть, этот тигр на тумбе не тигр? В любом случае, дети под его взглядом чувствовали себя нехорошо. Глаза львов, львиц и других тигров их, однако, не беспокоили.
С клоунов сваливались штаны, а под ними были смешные трусы, из глаз клоунов брызгала вода, на руках клоуны ходили лучше, чем на ногах. Фокусники всегда выбирали в жертвы Леньку и никогда Эдика, это у Леньки в карманах обнаруживались пропавшие колоды карт, часы или бумажники сидевших в другом конце цирка граждан.
Осетинские джигиты в папахах с кинжалами и патронташами (лейтенантский сын еще не знал, что в жилах его течет и их кровь) вытворяли со своими лошадьми трюки не хуже, чем Вася и его Буян в популярном фильме тех лет, этаком сентиментальном советском вестерне. (Автор забыл его название, а напомнить некому. А… вот, вспомнил: «Смелые люди»! Немцы конфискуют у Васи Буяна и везут его в вагоне, Вася отцепляет вагон и освобождает любимую лошадь. В другом эпизоде Вася на лошади обгоняет поезд. Короче, детям было на что посмотреть. Немцы в фильме были глупые и злые, а русские хорошие, добрые и сильные.) Осетины делали сальто на спине скачущих лошадей, повисали под брюхом, прячась от невидимых пуль, под жаркие аплодисменты цирка. Однако даже самый дохлый и маленький малышонок знал, что кавалерийские полки расформированы и отошли в прошлое. Танк — это да, и авиация. В кавалерию дети поиграли некоторое время после того, как прошел опять по экранам Харькова пожилой фильм «Чапаев». Трое малышат в лошадях, один красноармеец-малышонок с вожжами и один пулеметчик, носились тачанки по двору штаба. «Тра-тат-тат-та!» — кричали пулеметчики, поводя деревянными дулами. «Тра-тат-та-та-та!» Однако уже через неделю малышата вернулись к «харлеям» с коляской, модерное средство проведения небольших военных операций было и более удобным для малышни, каждая движущаяся огневая точка требовала участия не пяти, но всего лишь двух человек. Однако вопреки исторической правде малышня устанавливала на «харлеи» пулеметы Максима, очень уж прославленным было название. И если «харлеи» реальный (можно было в этом убедиться, выйдя со двора и завернув за угол на Красноармейскую) все же был американским мотоциклом, поставленным в войну по ленд-лизу (никто не знал, что это такое, но все так и говорили: «по ленд-лизу»), то уж «Максим», ни один малышонок даже не задавался этим вопросом, конечно же, был русским пулеметом! Если бы пришел во двор дядя, собрал малышню и прочел им лекцию об американском мальчике из штата Мэн, по имени Хирам Максим, первым изобретением его была мышеловка, потом он занимался электричеством, как папа Вениамин, и, наконец, в восьмидесятых годах прошлого века изобрел (в Париже) новый вид автоматического оружия, малышня бы не поверила и продолжала бы считать Максима русским. Единственная русскость этого хорошего оружия состояла в том, что Россия действительно предпочитала пулемет Максима и была его особенно ревностной покупательницей. Историки утверждают, что половина японцев, убитых в русско-японской войне, была убита с помощью маленького пулемета этого, а не из больших орудий. Во вторую мировую Союз Советских воевал уже с помощью своего отечественного оружия, изобретенного Дегтяревым, Стечкиным и другими специалистами. Малышня, отстав от жизни на одну войну, стреляла из воображаемых «Максимов» (кусков дерева), а уже жила знаменитая модель автомата Калашникова сорок седьмого года. И ей суждена была слава не меньшая, чем «Максиму». Прошло уже сорок лет, а интернациональная слава эта не угасла, но разгорается.
Отец прятал свой пистолет «ТТ» в кобуре всего лишь в «шифоньер». Собственно, простой платяной шкаф этот не заслуживал пышного французского названия, бог весть каким способом зацепившегося и оставшегося в русском языке. Прятал он «ТТ» от сына не потому, что боялся, что тот употребит его в криминальных целях, но дабы малышонок-сын случайно не убился. Позднее сын заметил, что отец обладает не одним, а двумя «ТТ», в то время как один уходил с отцом, плотно застегнутый в кобуру, другой оставался дома, лежал под чистыми простынями на полке шифоньера. Но ему еще не приходило тогда в голову воспользоваться «ТТ» в личных целях.
Не меньше чем раз в неделю лейтенант разбирал пистолет и смазывал. Обычно эта операция производилась вечером: отец усаживался за стол, придвигал к себе близко настольную лампу, клал неиспользованный портяночный кусок фланели под лампу и разбирал «ТТ», часть за частью. Кисточкой протирал малодоступные уголки. Масленкой с носиком он достигал в узкие прорези, роняя, где нужно, каплю масла. Сын сидел обычно напротив и, положив подбородок на стол, глядел, не моргая, на обряд. Пахло крепко индустриальным чистым маслом. Мама Рая читала за тем же столом книгу и время от времени взглядывала на руки отца. С хорошо остриженными ногтями (у отца был дорогой швейцарский ножик с четырнадцатью инструментами, в том числе и для ногтей), с хорошо обнаженными белыми лунками, ухоженные отцовские длинные музыкальные пальцы управлялись с деталями пистолета ловко и с видимым удовольствием. Ласка и нежность к черной машинке, может быть, большая, чем к грифу гитары, видна была мальчику в руках папки. Лицо же его уходило в полумрак над лампой и было плохо видно. «Слишком много масла — плохо», — говорил отец, обращаясь ни к кому, но, может быть, к сыну, имея в виду «ТТ», и подбирал уголком фланели излишек масла — фланель благородно всасывала излишек. «Плохой офицер, — продолжал отец, — не чистящий личное оружие, однажды может поплатиться за это жизнью», — словно читал лекцию курсантам военного училища, а не пятилетний сын сидел напротив. «Ну ладно в мирное время, как сейчас, — отец с крепким хрустом вгонял одну деталь в другую, — а на фронте, если оружие вдруг отказывается стрелять, заклинивает, — верная смерть. Враг перед тобой, ты выхватил пистолет, клац, клац, а пистолет твой заклинило…»
Эдик с ужасом представил себя с заклинившим пистолетом перед врагом.
— Личное оружие должно быть всегда безукоризненно вычищенным, а содержаться должно в сухом и чистом месте, — заключал лейтенант. — Понял?
— Да, пап…
— Нельзя так говорить «да», это по-граждански. Нужно отвечать: «Так точно, понял, товарищ лейтенант». Забыл уже все, чему я тебя учил. Ну-ка проверим, что ты должен сказать, если хочешь задать вопрос старшему по званию?..
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?..
— Разрешаю, рядовой, — отец расхохотался. — Молодец, запомнил. Объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело.
— Слушаюсь! Разрешите идти? — сын стоял перед отцом навытяжку.
— Тут ты уже напутал, — сказал отец. — За благодарность полагается поблагодарить, «слушаюсь» тут ни к чему. Можно сказать: «Рад стараться. Служу Советскому Союзу!»
В цирк они ходили по меньшей мере раз в неделю. Во-первых, цирк — серое непострадавшее здание с бетонным куполом — был всего лишь в сотне метров от афиши цирка, на той стороне улицы Свердлова. Во-вторых было куда более важно, чем во-первых. Директор Харьковского цирка был приятелем лейтенанта Савенко. Сын лейтенанта, мама и друг сына были в цирке желанными гостями. Их знали, да не только контролерши, но даже униформисты.
Он навсегда запомнил цирк как «вонючий». Это оттого, что сидел в цирке он всегда в первом ряду партера, на лучших местах, по блату, и все запахи зверей и человеческого обильного пота цирковых артистов были рядом. К тому же нос маленького человека расположен на метр ближе к земле и опилкам, чем нос большого. Звери пахли ужасно. Особенно едко пахли хищники, мясоеды — львы и тигры. Эпоха была голодная, не самая, получается, лучшая для мясоедящих зверей, если человек, офицер, и тот считал мясное блюдо праздничным. Что ели звери, остается загадкой, может быть, каких-нибудь умерших от эпидемий коров, но в результате хищники все были худые и очень злые. С худым и злым, голодным хищником работать трудно: его не усладишь куском мяса, сахар же они, кажется, не любили, потому звери все время рычали, подтягивали зады к передним лапам, готовились к прыжку на дрессировщика, обнажали клыки, шипели… Арена с дикими зверьми, разумеется, была оцеплена металлическими решетками с прутьями хорошей толщины, однако глядеть на раздраженных львиц с явственно видным набором ребер было страшновато. Даже Ленька нервно ерзал на сиденье кровавого бархата. Дрессировщик, разряженный и темнобородый, выходил с обязательным револьвером в кобуре, а со стороны зрителя к прутьям прижимались в тревоге с полдюжины молодцов-ассистентов с длинными стальными копьями. Дабы в случае, если зверь накинется на дрессировщика так, что тот не успеет выстрелить, вколоть пику в агрессора. Напряжение царило на арене, звери отказывались работать, бледнел до трупности дрессировщик, взмокали от страха и напряжения широкие спины мускулистых ассистентов, писал вдруг, выражая свое презрение к мучающему его роду человеческому, рослый медведь…
Писали звери едко и много, когда потом, в конце представления униформисты спешно сгребали с арены опилки, они были сплошь мокрыми. Вцепившись друг в друга или в маму Раю, Эдик и Ленька неотрывно следили за каждым движением лапы и каждым оскалом. Знаменитый Дуров (какой уже по счету из семьи Дуровых, большой вопрос) всех разочаровывал. Принесший на арены гуманный способ общения со зверьми, он не пользовался успехом у зрителя. Сомнамбулически задумчивые звери его плохо рычали и несерьезно скалились. В фаворе были злодеи-молодчики с итальянскими и венгерскими фамилиями, практиковавшие интенсивное физическое подчинение зверей, свистевшие бичами, коловшие пикой отказавшегося прыгать в огонь тигра. Поединок «человек — зверь» интересовал толпу. Харьковский зритель желал от дрессировщика подвигов матадора или гладиатора, а не гладкого исполнения. С восторгом рассказывали о представлениях, в которых тигр «откусил руку дрессировщику» или «сломал шесть ребер». Однако Эдику и Леньке не пришлось побывать на тех блистательных представлениях. В их присутствии случались смешные скорее случаи. Однажды хулиганистый старый, весь потрескавшийся слон, его проводили по кругу арены, чтобы он здоровался со зрителями, вылил, лукавый, ведро воды из хобота на ни в чем не повинную бабушку, сидевшую в первом ряду, приведшую внучку в цирк. Эдику тоже пришлось получить однажды из хобота слона кубометр дурно пахнущего теплого воздуха. Мать объясняла крепкие запахи тем, что «звери много работают и их плохо содержат». Отдельно от матери, сидя на пригревающем весеннем солнышке, приятели обсудили звериную жизнь и сошлись на том, что зверям следует убежать. «Если бы меня мамка так содержала, я бы давно убежал, — сказал Ленька. — Но она, в общем, справедливая, моя мамка, иногда только даст затрещину, — Ленька улыбнулся задумчиво. — Тебя твои, я так понимаю, еще не лупят».
«Не, не лупят», — согласился Эдик и поскреб стену дома, у которого они сидели, ногтем. Скорлупка штукатурки отвалилась от стены. То, что не было разрушено бомбежкой немцев, было старое и валилось само.
«Может, и никогда не будут, — сказал Ленька. — Они у тебя что надо, не нервные. У меня мамка нервная, потому что одна. Но она не очень нервная и не каждый день. Есть куда хуже родители. А от затрещин я научился уворачиваться…» Там был один тигр, который, они были оба согласны, их гипнотизировал. Чего он хотел от Леньки с Эдиком? Может, он хотел, чтобы они его выпустили, помогли сбежать? А может, он хотел съесть их, наесться наконец до отвала двумя малышатами, хотя бы перед тем, как быть застреленным, ибо зверей за убийство наказывали, как и человеков, расстрелом. Сидя на своей тумбе, этот тигр глядел на малышат, не мигая, обнаженными зелеными зрачками такой силы и яркости, что ничто живое на планете не могло быть с ними сравнимо. Этим зрачкам нельзя было подобрать пары в живом мире, только свежая новая лампа, «глазок» радиоприемника, подходила в пары глазам тигра. Но лампа-то из мира техники, а тигр из мира джунглей.
Возникал вопрос: может быть, этот тигр на тумбе не тигр? В любом случае, дети под его взглядом чувствовали себя нехорошо. Глаза львов, львиц и других тигров их, однако, не беспокоили.
С клоунов сваливались штаны, а под ними были смешные трусы, из глаз клоунов брызгала вода, на руках клоуны ходили лучше, чем на ногах. Фокусники всегда выбирали в жертвы Леньку и никогда Эдика, это у Леньки в карманах обнаруживались пропавшие колоды карт, часы или бумажники сидевших в другом конце цирка граждан.
Осетинские джигиты в папахах с кинжалами и патронташами (лейтенантский сын еще не знал, что в жилах его течет и их кровь) вытворяли со своими лошадьми трюки не хуже, чем Вася и его Буян в популярном фильме тех лет, этаком сентиментальном советском вестерне. (Автор забыл его название, а напомнить некому. А… вот, вспомнил: «Смелые люди»! Немцы конфискуют у Васи Буяна и везут его в вагоне, Вася отцепляет вагон и освобождает любимую лошадь. В другом эпизоде Вася на лошади обгоняет поезд. Короче, детям было на что посмотреть. Немцы в фильме были глупые и злые, а русские хорошие, добрые и сильные.) Осетины делали сальто на спине скачущих лошадей, повисали под брюхом, прячась от невидимых пуль, под жаркие аплодисменты цирка. Однако даже самый дохлый и маленький малышонок знал, что кавалерийские полки расформированы и отошли в прошлое. Танк — это да, и авиация. В кавалерию дети поиграли некоторое время после того, как прошел опять по экранам Харькова пожилой фильм «Чапаев». Трое малышат в лошадях, один красноармеец-малышонок с вожжами и один пулеметчик, носились тачанки по двору штаба. «Тра-тат-тат-та!» — кричали пулеметчики, поводя деревянными дулами. «Тра-тат-та-та-та!» Однако уже через неделю малышата вернулись к «харлеям» с коляской, модерное средство проведения небольших военных операций было и более удобным для малышни, каждая движущаяся огневая точка требовала участия не пяти, но всего лишь двух человек. Однако вопреки исторической правде малышня устанавливала на «харлеи» пулеметы Максима, очень уж прославленным было название. И если «харлеи» реальный (можно было в этом убедиться, выйдя со двора и завернув за угол на Красноармейскую) все же был американским мотоциклом, поставленным в войну по ленд-лизу (никто не знал, что это такое, но все так и говорили: «по ленд-лизу»), то уж «Максим», ни один малышонок даже не задавался этим вопросом, конечно же, был русским пулеметом! Если бы пришел во двор дядя, собрал малышню и прочел им лекцию об американском мальчике из штата Мэн, по имени Хирам Максим, первым изобретением его была мышеловка, потом он занимался электричеством, как папа Вениамин, и, наконец, в восьмидесятых годах прошлого века изобрел (в Париже) новый вид автоматического оружия, малышня бы не поверила и продолжала бы считать Максима русским. Единственная русскость этого хорошего оружия состояла в том, что Россия действительно предпочитала пулемет Максима и была его особенно ревностной покупательницей. Историки утверждают, что половина японцев, убитых в русско-японской войне, была убита с помощью маленького пулемета этого, а не из больших орудий. Во вторую мировую Союз Советских воевал уже с помощью своего отечественного оружия, изобретенного Дегтяревым, Стечкиным и другими специалистами. Малышня, отстав от жизни на одну войну, стреляла из воображаемых «Максимов» (кусков дерева), а уже жила знаменитая модель автомата Калашникова сорок седьмого года. И ей суждена была слава не меньшая, чем «Максиму». Прошло уже сорок лет, а интернациональная слава эта не угасла, но разгорается.
Отец прятал свой пистолет «ТТ» в кобуре всего лишь в «шифоньер». Собственно, простой платяной шкаф этот не заслуживал пышного французского названия, бог весть каким способом зацепившегося и оставшегося в русском языке. Прятал он «ТТ» от сына не потому, что боялся, что тот употребит его в криминальных целях, но дабы малышонок-сын случайно не убился. Позднее сын заметил, что отец обладает не одним, а двумя «ТТ», в то время как один уходил с отцом, плотно застегнутый в кобуру, другой оставался дома, лежал под чистыми простынями на полке шифоньера. Но ему еще не приходило тогда в голову воспользоваться «ТТ» в личных целях.
Не меньше чем раз в неделю лейтенант разбирал пистолет и смазывал. Обычно эта операция производилась вечером: отец усаживался за стол, придвигал к себе близко настольную лампу, клал неиспользованный портяночный кусок фланели под лампу и разбирал «ТТ», часть за частью. Кисточкой протирал малодоступные уголки. Масленкой с носиком он достигал в узкие прорези, роняя, где нужно, каплю масла. Сын сидел обычно напротив и, положив подбородок на стол, глядел, не моргая, на обряд. Пахло крепко индустриальным чистым маслом. Мама Рая читала за тем же столом книгу и время от времени взглядывала на руки отца. С хорошо остриженными ногтями (у отца был дорогой швейцарский ножик с четырнадцатью инструментами, в том числе и для ногтей), с хорошо обнаженными белыми лунками, ухоженные отцовские длинные музыкальные пальцы управлялись с деталями пистолета ловко и с видимым удовольствием. Ласка и нежность к черной машинке, может быть, большая, чем к грифу гитары, видна была мальчику в руках папки. Лицо же его уходило в полумрак над лампой и было плохо видно. «Слишком много масла — плохо», — говорил отец, обращаясь ни к кому, но, может быть, к сыну, имея в виду «ТТ», и подбирал уголком фланели излишек масла — фланель благородно всасывала излишек. «Плохой офицер, — продолжал отец, — не чистящий личное оружие, однажды может поплатиться за это жизнью», — словно читал лекцию курсантам военного училища, а не пятилетний сын сидел напротив. «Ну ладно в мирное время, как сейчас, — отец с крепким хрустом вгонял одну деталь в другую, — а на фронте, если оружие вдруг отказывается стрелять, заклинивает, — верная смерть. Враг перед тобой, ты выхватил пистолет, клац, клац, а пистолет твой заклинило…»
Эдик с ужасом представил себя с заклинившим пистолетом перед врагом.
— Личное оружие должно быть всегда безукоризненно вычищенным, а содержаться должно в сухом и чистом месте, — заключал лейтенант. — Понял?
— Да, пап…
— Нельзя так говорить «да», это по-граждански. Нужно отвечать: «Так точно, понял, товарищ лейтенант». Забыл уже все, чему я тебя учил. Ну-ка проверим, что ты должен сказать, если хочешь задать вопрос старшему по званию?..
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?..
— Разрешаю, рядовой, — отец расхохотался. — Молодец, запомнил. Объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело.
— Слушаюсь! Разрешите идти? — сын стоял перед отцом навытяжку.
— Тут ты уже напутал, — сказал отец. — За благодарность полагается поблагодарить, «слушаюсь» тут ни к чему. Можно сказать: «Рад стараться. Служу Советскому Союзу!»
В городе и в мире
Ну, разумеется, он уже знал, что Советский Союз — это страна, в которой он родился и живет. Карта висела у них на стене, и, хотя его ставили в угол в метре от карты, опасно изогнувшись, он мог в нее заглядывать. Так как он рос и совершал, вернее, пробовал совершать всякие недозволенные поступки, то стоять на коленях приходилось часто, и, как результат, он выучил дальневосточную часть Союза с Камчаткой и Сахалином и куском японской территории. И даже спустя много лет, сейчас, он с закрытыми глазами может нарисовать очертания острова Хоккайдо. Наш Советский Союз был нежно-сиреневым, как Любкины трусики, японская территория была густо-зеленой, под Советским Союзом располагался канареечного цвета Китай… Однако он никак не связывал карту с территорией. Карта существовала как абстрактное, отдельное понятие. Он не связывал ее и с глобусом. Глобус был одно, карта — другое, а его территория — двор, улицы Свердлова и Красноармейская — никак для него не были связаны ни с картой, ни с глобусом.
Как раз у ворот двора, на Свердлова, трамвай, идущий на Холодную гору, переключал скорость. Ему предстоял длинный подъем, гора была холмом. Мальчики постарше любили вскочить на подножку замедлившего ход трамвая и, проехав немного, спрыгнуть. (Это серьезное преступление влекло за собой надирание ушей одновременно с повествованием о судьбе мальчика «из другого двора», которому отрезало ногу именно при таких же обстоятельствах. Был ли мальчик выдуман, создан из воздуха в поучение родителями? А может быть, такой несчастный мальчик без ноги жил-таки в «другом дворе», но впоследствии съехал?) А медленно идущий трамвай попадал-таки на Холодную гору в конце концов. На Холодной горе находились солдатские казармы дивизии, так же, как и казарма для неженатых офицеров. Эдик представлял себе мир (иногда он пытался это сделать) в виде множества штабов дивизии, затерянных оазисами жизни среди моря развалин… Оазис на Красноармейской, оазис на Холодной горе. На горе он никогда не был и, следуя неизощренному детскому воображению, представлял ее как возвышенный обледенелый холм. Там всегда холодно, как зимой. Еще он знал, что на Холодной горе находится тюрьма. Что такое тюрьма, было не совсем понятно. Он знал о тюрьме лишь побочные, вторичные признаки. Так, например, он твердо знал, что тюрьма желтая. Отец говорил ему, что она желтая. И, соединяясь с Холодной горой, тюрьма представлялась ему как желтая и холодная. На тюрьму, и это уже ничем не объяснишь, он распространял также чувство тяжести. Почему? Тяжести удельной, не воображаемой, но реальной, как у сейфа, который неизвестно кто и когда поставил в коридоре, возле двери в комнату Савенко, так неудачно, что сейф загораживал им часть света, падающего из коридорного окна. Дабы вставить ключ, приходилось наклоняться к замочной скважине. Отец долгое время забывал вызвать солдат и передвинуть сейф или удалить его вовсе, бесполезный (ключи были потеряны, и никто в штабе понятия не имел, что это за сейф), пока однажды, рассердившись, не рванул его единолично так, что сдвинул-таки его с места. И поплатился за это болями в животе. Мать ахала и качала головой, говоря, что «у Вениамина теперь будет грыжа, он заработает себе грыжу».
Как раз у ворот двора, на Свердлова, трамвай, идущий на Холодную гору, переключал скорость. Ему предстоял длинный подъем, гора была холмом. Мальчики постарше любили вскочить на подножку замедлившего ход трамвая и, проехав немного, спрыгнуть. (Это серьезное преступление влекло за собой надирание ушей одновременно с повествованием о судьбе мальчика «из другого двора», которому отрезало ногу именно при таких же обстоятельствах. Был ли мальчик выдуман, создан из воздуха в поучение родителями? А может быть, такой несчастный мальчик без ноги жил-таки в «другом дворе», но впоследствии съехал?) А медленно идущий трамвай попадал-таки на Холодную гору в конце концов. На Холодной горе находились солдатские казармы дивизии, так же, как и казарма для неженатых офицеров. Эдик представлял себе мир (иногда он пытался это сделать) в виде множества штабов дивизии, затерянных оазисами жизни среди моря развалин… Оазис на Красноармейской, оазис на Холодной горе. На горе он никогда не был и, следуя неизощренному детскому воображению, представлял ее как возвышенный обледенелый холм. Там всегда холодно, как зимой. Еще он знал, что на Холодной горе находится тюрьма. Что такое тюрьма, было не совсем понятно. Он знал о тюрьме лишь побочные, вторичные признаки. Так, например, он твердо знал, что тюрьма желтая. Отец говорил ему, что она желтая. И, соединяясь с Холодной горой, тюрьма представлялась ему как желтая и холодная. На тюрьму, и это уже ничем не объяснишь, он распространял также чувство тяжести. Почему? Тяжести удельной, не воображаемой, но реальной, как у сейфа, который неизвестно кто и когда поставил в коридоре, возле двери в комнату Савенко, так неудачно, что сейф загораживал им часть света, падающего из коридорного окна. Дабы вставить ключ, приходилось наклоняться к замочной скважине. Отец долгое время забывал вызвать солдат и передвинуть сейф или удалить его вовсе, бесполезный (ключи были потеряны, и никто в штабе понятия не имел, что это за сейф), пока однажды, рассердившись, не рванул его единолично так, что сдвинул-таки его с места. И поплатился за это болями в животе. Мать ахала и качала головой, говоря, что «у Вениамина теперь будет грыжа, он заработает себе грыжу».