Страница:
3
Учалка заканчивается пополудни. Совсем крохотным кажется «Смелый», припряженный к громаде плота; по сравнению с ним пароход выглядит мальком, притулившимся к киту.Ярома и капитан в последний раз осматривают учалку. Здесь же, на чурбачке, отдыхает механик Уткин. Скрестив темные руки на груди, жадно дышит смолевым воздухом.
Десятки лет плавает капитан с Уткиным, и десятки лет с точностью машины механик перед грузовым рейсом выходит на часок проветриться на берег. Борис Зиновеевич несказанно удивился бы, если бы этого не произошло.
Перед Яромой и капитаном толпятся сплавщики, которые пойдут на головке.
– Смо-о-о-отрите!.. – грозит пальцем Ярома. – Секунда промашки – все к черту полетит! Не спать, не пить! Упреждаю – кто выпьет, беги на Обскую губу, а все одно найду и спущу шкуру!.. От зари до зари дежурить у ворота и на сигналах… Ты, Федот, особливо смотри – спать здоров. Смо-о-о-о-три!
Сплавщики – неловкие, скованные одеждой, – мнутся, басят:
– Это так!.. Сполним в точности!
Здоровы, сильны, опытны ребята – не впервой идут на плоту, но и они озабоченно покряхтывают, оглядывая небывало громадный, щукой завернувший хвостину за яр двенадцатитысячный плот.
– Велик, что сказать, оно, конечно… А так довести должны бы! – говорит старшина плотовщиков.
– Ну, давайте, ребята, на головку! – разрешает наконец Ярома. – По местам! И блюди, чтоб ни одной зацепки!
По-медвежьи переваливаясь, подхватив на широченные плечи мешки с провизией, теплой одеждой, уходят сплавщики. Их окружают жены, ребятишки, провожают до самого плота. Толпа на берегу смолкает. Раздаются голоса: «Хорошо подзаробят ребята!.. Шутка ли – двенадцать тысяч четыреста!» – «Н-да, и на четушку небось останется!» Под веселый разговор, под благоговейное молчание и вздохи родных сплавщики ступают на головку плота – серьезные, солидные, крепкие.
Считанные минуты остаются до отхода «Смелого».
Прямо с борта парохода, минуя трап, спрыгивает на берег Валька Чирков. Выскакивает на яр, гикнув, прыгает с карчи на карчу, бежит к капитану – открытый ветру, солнцу, людям. Радость бьет из Вальки, как пар из котлов готового в рейс «Смелого».
– Борис Зиновеевич! – кричит Валька, хотя стоит уже рядом с капитаном. – Борис Зиновеевич! Готов к отправлению.
– Тише ты, труба иерихонская! – морщится Ярома.
– Есть тише! – по-прежнему счастливым голосом орет Валька.
– Хорошо, Валентин! – кивает капитан. – Иди на пароход… Я сейчас!..
Ярома насмешливо цыкает, махнув рукой, говорит так, словно приляпывает печать:
– Мальчишка! Какой это помощник – шантрапье!
– Валька? – вздергивает брови капитан.
– Он! – охотно подтверждает Ярома, и тогда раздается тихий голос Уткина, который молчал час кряду:
– Прирожденный капитан! – замечает Уткин и, не интересуясь реакцией Яромы, принимает прежнюю позу – спокойную, созерцательную, точно и не он неожиданно вступил в разговор. Ярома хмыкает.
– Спиридон прав! – серьезно поддерживает капитан. – Чирков рожден речником. От отцов и прадедов унаследовал моряцкую жилку.
– Умишко у него, наблюдаю, безвычурный! – не сдается Ярома.
– Зря, Степан! – уже ревниво говорит капитан. – Валентин – моя надежда! В полночь разбуди парня – скажет, что под днищем «Смелого».
Не слышит Валька Чирков этих разговоров – врывается на пароход, дергает рычаг сифона, сквозь густой рев «Смелого» кричит в машинное отделение: «Товсь! Побежим скоро!», тем же стремительным аллюром выскакивает на причальный мостик, становится рядом с машинным телеграфом. И чудное дело происходит с Валькой – успокаивается штурман, унимает сумятицу рук, ног, гонит с лица восторженную улыбку. Руки твердо и властно ложатся на медные поручни, ноги находят устойчивую позу, глаза наполняются начальственной влагой, а крутой юношеский подбородок задирается вверх, показав две твердые складки. Мелко вздрагивающая под ногами палуба вливает в Вальку уверенность, солидно округляет движения, взрослит двадцатидвухлетнего парня, отняв наносный разухабистый шик, расхлябанность.
– На корме! Не зевать! – покрикивает Валька, и капитан незаметно для Яромы улыбается: в голосе Чиркова он слышит свои, капитанские, интонации, да и фраза – его.
– Надо бежать! – обращается к Яроме капитан.
– Отваливай! – хрипит Ярома.
– До свиданья! – Капитан протягивает руку.
– Отваливайте, отваливайте! – Ярома хватает руку капитана, судорожно сжимает и сейчас же отпускает. – За лежнями приглядывайте.
– Добро, Степан! Речники спускаются под яр…
Снова ревет «Смелый» – один длинный гудок, три коротких и еще один длинный. С деревянным грохотом падают трапы, змейками уползают на пароход швартовы. Торопливые слова команды, крики, звон меди, первые звуки поршней доносятся до Яромы. На причальном мостике стоит Валька Чирков и, прижав к губам рупор, командует сплавщиками. Капитан рядом с ним, облокотился о поручень, посматривает, как на плоту отдают швартовы.
– Немного попридержать! – гремит рупором Чирков.
В воздухе снова мелькают канаты, плот скрипит; булькают, падая в воду, комки глины с яра, у берега завиваются глубокие воронки. Медленно, нехотя передняя часть плота двигается за пароходом, а сам плот точно пристыл к берегу. «Смелый» натуживается, яростно бьет плицами, буксирный трос тревожно звенит. «Зачем держит швартову?» – сердито думает Ярома, торопливо затягиваясь папиросой. Он собирается крикнуть капитану, чтобы освободил швартову, но Валька опережает его:
– Отдать левую!
Плот отдирается от берега, крутой извилиной выходит в протоку. Капитан что-то говорит Вальке, и штурман нагибается над переговорной трубой. Над «Смелым» гаснет черный столб дыма, машина передыхает, но плот, уже взяв разгон, плавно струится из узкой гавани. Точно живой, идет плот по протоке.
– Так держать! – командует Валька.
Капитан отрывается от поручней, переходит на корму парохода, с которой лучше виден Ярома, стоящий рядом с кривой ветлой. Капитан машет рукой. Ярома отвечает. Он хорошо еще видит маленькую фигуру капитана, рубку, султан дыма, разноцветные колесики спасательных кругов. Потом яр заслоняет пароход, видны только мачты, а еще через мгновенье – не видно ничего, лишь плывет плот – далекое продолжение «Смелого». А потом и плота нет – быстро мелькают головка, сплавщики у ворота и маленький красный флаг.
Ярома остается один. «Все!» – бормочет он, когда головка скрывается за яром. Убежал капитан! Тяжелое предчувствие охватывает сплавщика… Представляется Яроме, как на будущий год прибежит на сплавной участок капитан Валька Чирков, рассеянно поздоровается с Яромой и пойдет распивать пузатый графинчик водки с дружком Гребневым, и будут говорить они о своих, непонятных Яроме, делах, смеяться и совсем забудут о капитане и о нем, старом сплавщике Яроме. Пройдет еще год, два, и принесет Ярома справку на серой бумаге, где сказано, что износился он. А по сплавному участку станет бегать новый начальник, такой же молодой и суматошный, как Валька Чирков.
– Товарищ начальник! – слышит позади голос Ярома. Старик оборачивается, недовольно смотрит на Гребнева.
– Собрали лес, Степан Григорьевич… – виновато, смущенно говорит Гребнев, – оплошка вышла…
– То-то! – отвечает Ярома и с непонятным любопытством разглядывает Гребнева. У парня крепкое обветренное лицо, широко поставленные серые глаза, маленький пухловатый рот очерчен твердо; на виске розовый шрам – царапнуло до кости бревном года два назад, когда в половодье разбирали затор на реке. Хорошее, смелое лицо у парня, а смотрит в сторону, виляет взглядом, чтобы не встретиться с глазами Яромы.
Начальник сплавного участка проводит ладонью по усталому, посеревшему лицу. Словно наяву встает перед ним сияющий, счастливый Валька Чирков… Бежит навстречу капитану, лучится смехом, радостью, любовью к Борису. «Моя надежда!» – произносит ревнивый голос капитана, затем Ярома слышит себя: «Мальчишка!» От этого голоса на душе становится муторно, тревожно. Затем перед глазами опять Валька Чирков, стоящий на мостике «Смелого», кричащий в рупор начальственно, уверенно. И фигура капитана рядом с ним – спокойная, доброжелательная…
– Собрали лес… – повторяет Гребнев, немного удивленный молчанием начальника, рассеянностью его обычно сурового взгляда. – Собрали…
– Хорошо, хорошо! – говорит Ярома.
Гребнев молчит. Он не понимает, что случилось с Яромой.
Майское солнце светит на сутулую спину Яромы. Идет он неровно – останавливаясь, раздумывая.
Глава пятая
1
Над «Смелым», невидимые в эфире, бегут точки и тире: «Отбуксировал Чичка-Юле плот двенадцать тысяч четыреста кубометров тчк Готовьте запани тчк Через два дня войду Вятскую протоку тчк Держите связь нами тчк Валов тчк ».Пальцы радистки Нонны в эфире вызывают бурю. Перебивая друг друга, захлебываясь, посвистывают передатчики диспетчерских, районного управления пароходства, обкома партии, лесосплавной конторы, лесозаготовительного комбината…
«Валов забуксировал Чичка-Юле плот двенадцати тысяч четыреста кубометров тчк… «Чапаев», вызываю «Чапаев». Большая новость! Валов буксирует двенадцать тысяч с лишним!» После телефона – опять точки и тире: «Обком партии возлагает персональную ответственность на директора сплавной конторы за безаварийную постановку плота тчк Обеспечьте наличие достаточно мощной гавани тчк Ваш адрес выехал работник обкома тчк ».
Отстукав положенное количество точек и тире, откричав в металлический колпачок, Нонна Иванкова, скользнув взглядом по зеркалу, поднимается на палубу.
Капитан сидит на привычном месте: в кресле с подлокотниками. Он читает радиограммы, пошевеливая губами.
Прочитав, говорит:
– Н-да!.. Шуму много подняли… Ну, да ничего не попишешь – запань нам нужна…
Нонна уходит.
– Продолжай! – обращается капитан к боцману Ли, который устроился на корточках рядом с ним. В руках боцмана растеребленные ветром бумаги, за ухом – толстый плотничий карандаш; пришептывая, боцман считает про себя.
– Девятьсот! – зажмурившись от напряжения, подводит итог он.
– Мало! – цокает капитан. – Этих денег только на мясо и хватит… Плохо, Ли, плавать по реке и не есть рыбу! Ты уж как-нибудь до Лугового протяни!
– Ты сам виноватый! Шибко жирно кормил ребят. Теперь кушаки подтягивай!
– Неужели всего девятьсот осталось?
– Копейка в копейку!
Капитан надвигает на нос очки… Боцман прав: судовой котел съел за порожний рейс больше половины капитанских сумм на питание. «Ели знатно!» – думает капитан, вспоминая случай, после которого он велел продуктов не жалеть. Как-то утром заметил капитан, что матрос Петька Передряга на вопросы отвечает бумчанием, невнятно; пригляделся и увидел – Петька хрумкает сухари. «Не завтракал?» – спросил капитан. Петька ответил, что завтракал, но почему-то захотелось сухарей… В этот же день капитан приказал увеличить раскладку, пригрозив наказать повара, если у ребят будет оставаться в желудках место для сухарей.
– Козла еще бог послал! Полпуда картошки, полпуда капусты, моркови!
– Ну! – рассеянно удивляется капитан.
– Как на весах! Здоровый козел, придирчивый на пищу!
Наконец капитан дочитывает косые закорючки боцмана. Он свертывает бумаги, стучит по ним пальцем.
– Откуда, Ли, девятьсот рублей? По остаткам шестьсот! – подозрительно спрашивает он.
– Плохо считал, капитана! – почти поет боцман, покачиваясь на ногах, прищелкивая языком; узкие глаза лукавыми лучиками смотрят на капитана. – Пересчитай!
– Вот что, Ли! – сердито поводит бровями капитан. – Нынче я этого не потерплю! В прошлом году команда осталась тебе должна восемьсот пятьдесят рублей…
– Отдали!
– Знаю, как отдали! Олифу на них покупал?
– Какую олифу? Ничего не знаю! Олифы – вагон! Хочешь, Красикову взаймы дам?
– Постой, Ли!.. Цинковых белил на каюты не хватило, где брал?
– Друзья! – коротко отвечает Ли. – Выручили!
Как на гранитную стену, смотрит капитан на боцмана. Знает прекрасно, что Ли из собственного кармана платил за олифу, а в прошлом году, во время большой аварии на «Смелом», три дня кормил ребят. Но уличить боцмана не может: у него действительно десятки дружков, которые подтвердят что хочешь! Скажи им боцман, что произвели его в африканские короли, божиться станут, что, дескать, собственными глазами видели это и прочее… Злится на боцмана, на свою беспомощность капитан и думает, что, если бы у Ли сейчас случилось больше личных денег, он не пришел бы с вопросом, как прокормить команду до Лугового.
– Перестань смеяться! – сердится капитан. – И оставь ты эту привычку – сидеть передо мной на корточках!.. Встань!
До головокружения хочется капитану рассердить боцмана, чтобы понял наконец – не потерпит капитан выкрутасов, в бараний рог свернет. Но Ли точно и не слышит гнева в капитанском голосе; на приказ подняться отвечает улыбкой, вытягивается перед Борисом Зиновеевичем с невинной и беззаботной физиономией. «Понимаю, капитана! Раз плохо, значит, плохо! Однако я не виноватый – дружки белила давали».
Капитан проглатывает загустевшую слюну, вздрагивающим голосом говорит:
– Еще раз такое повторится, спишу на берег… Предупреждаю!
– Правильно! – охотно соглашается Ли. – Порядок есть порядок!
– Уходи, Ли, видеть не могу! – окончательно рассвирепев, шипит капитан.
Сморщив лицо, Ли спускается с палубы.
– Уф!
Капитан вытирает пот, откидывается на спинку кресла, несколько минут он не может прийти в себя, что-то бормочет, грозит пальцем. Только сейчас ему приходят на ум гневные слова, неотразимые доводы, которые он должен был сказать Ли. Так всегда бывает с капитаном: в гневе он беспомощен, как ребенок.
– Сваливаешь вправо! – говорит капитан Луке Рыжему.
«Смелый» выравнивается, скрипит.
Окрест парохода все те же почерневшие тальники, окруженные водой, блеск солнца на гребнях невысоких волн. Пенная струя за кормой плещет мелодично, успокаивающе, поет день и ночь.
– Сваливаешь, говорю! – прикрикивает капитан. Во время грузового рейса на вахте капитан ворчлив и угрюм. Он никогда не говорит о себе: «Я управляю пароходом», а всегда: «Я работаю!» Когда Борис Зиновеевич работает, речники не рискуют без дела появляться на палубе: заметив праздношатающегося, капитан подзывает к себе, придирчиво оглядывает сквозь очки, пожевав губами, спрашивает: «Отстоял вахту?» – «Отстоял!» – отвечает затосковавший речник. «Вот хорошо! – радуется капитан. – Вахту ты отстоял, книги все в библиотеке перечитал, смежные специальности освоил – ну, не жизнь, а радость! Вот теперь ты и ответь мне, что за жар-птица – паровая машина двойного расширения?.. Не знаешь? Странно!.. А может быть, ты знаешь, что это за штука – цикл Карно?.. Тоже нет?! Странно!»
Непривычным, чужим становится в эти минуты капитан. Долго в таком тоне разговаривает он, удивляется притворно. Потом подводит итог: «Книг мало читал, специальности изучаешь плохо! Вот тебе задание – к концу недели разобраться в машине… Иди!»
…Справа по ходу «Смелого» из тальников выглядывает невысокая гора, окруженная по склону березками, она похожа на голову лысеющего человека. Впрочем, гора так и называется – Лысая. От нее до Вятской протоки два дня ходу.
Тишина на реке. Привыкнув к шуму машин, ухо улавливает всплеск садящихся на воду уток, скрип старого осокоря, гортанный крик баклана, промазавшего клювом по ельцу, который неосторожно высунул темный хребет из чулымской волны. Кругом ни души, ни дыма, ни человеческого следа, только далеко впереди, обочь полосатого столба створа, угадывается избушка бакенщика.
– Крикни боцмана, Лука! – просит капитан.
– Слушаю, капитана! – появляясь из люка, говорит боцман, отряхивая брюки от сора и грязи. – Козла, большой бабушка, кормил!
Капитан показывает на далекую избушку бакенщика.
– Садись в лодку, греби к Никите. Скажешь, я просил пудика два рыбы. Взаймы, понимаешь?
– Понимаю! – обрадованно отвечает Ли и катышком скатывается с палубы.
– Опять сваливаешь вправо! – после ухода боцмана говорит капитан Луке. – Держи на створ!
Мерно хлопают о воду колеса, шипит пар.
В чреве «Смелого» – в машинном – с масленкой в руке ходит механик Спиридон Уткин, по-докторски наморщив лоб, прислушивается к биению сердца парохода, а положив руку на горячий бок машины, чувствует шершавой ладонью всю тяжесть плота, которую взвалили на себя два цилиндра «Смелого» и пошли отстукивать весело:
«Че-шу я плес-с! Че-шу я плес!»
Кормит ненасытное горло топки Иван Захарович Зорин. Голый по пояс, облитый кровавым светом, похож он на веселого и грозного бога огня. Двухпудовая лопата с углем в руках кочегара как детская игрушка. Работает Иван Захарович, точно зарядку делает, а когда толстая дверь топки захлопывается, проводит пальцами по губам, и звуки саксофона слышны в кочегарке. «Эх, иста-иста, иста-та…» Подмигивает, веселится Зорин. Четырехчасовая вахта – пустяк, мелочь, разминка, после которой – теплый душ, свежая одежда, и во всем теле такое чувство, точно наново родился. Потом скрипка, сидение в радиорубке. «Истамбул… тат-та».
В руках Нонны Иванковой поет ключ. Рассказывает он всему миру о том, что кочегар Иван Зорин досыта кормит машину «Смелого», и за это она сквозь завилюги Чулыма ниткой протягивает плот, больше которого на реке не бывало.
Весело поет ключ в пальцах Нонны Иванковой.
2
В двухкомнатной каюте капитана строгий порядок. Сразу, как войдешь, – два мягких кресла, письменный стол с матовой лампой, выше картина моряковского художника, изображающая Чулым, – невесть какая гениальная, но написана с любовью, от души; на второй стене поблескивает корешками золотых тиснений книжный стеллаж. Есть еще барометр, радиоприемник, морские часы (на циферблате двадцать четыре цифры, а заводятся на месяц). На полу – ковер.Капитан работает за письменным столом. Перед вахтой он принял душ, посвежел. Прямыми, стариковскими буквами пишет капитан; закончит строчку, откинется в кресле, пробежит глазами по написанному – все ли так? – опять пишет. Грамотен капитан; но порой тянется к словарю, ищет нужное слово, чтобы не осрамиться перед дочерью-филологом. Иногда чертыхается – ах, будь ты неладна! – что ни год, то новое правописание, что ни доктор наук, то открытие, а в словарях через слово – в скобках: народное, местное, архаическое. «Отстой судов в зимний период… имеющиеся недостатки… деловой поросенок…» Вот как! Вместо зимы – зимний период!.. Деловой поросенок – забавная штука. Представляется капитану веселый, шустрый маленький свин – хвост крючком, глаза хулиганские, уши торчат, одним словом, деловой, энергичный поросенок!..
Капитан пишет дочери.
Незаметно и полнозвучно бегут минуты капитанского времени. Неторопливо разговаривает с дочерью капитан, чувствует нежность, огорчается оттого, что мало слов у человека, трудно выразить заветное, выношенное…
В десятом часу капитан ложится на часок отдохнуть перед вахтой, но, забравшись в кровать, чувствует, что сразу не уснуть, – мысль взбудоражена, в пальцах стынет нетерпение. Он приподнимается на локте, поискав глазами, снимает с полки «Кола Брюньона». Высоко подоткнув под спину подушку, читает знакомое, известное, сто раз обдуманное.
«…Благословенен день, когда я явился на свет! Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаждающих вкус! Господи боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни объедался, я вечно голоден, меня мутит; я, должно быть, болен; у меня так и текут слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца……»
…Плавно, на собственной, отраженной от берегов волне покачивается «Смелый». Хорошо думается под мерные взлеты кровати, поскрипывание переборок. Положив книгу на грудь, капитан закрывает глаза… Жизнь! Голубым полотном струится в глазах капитана прожитое… Жизнь!..
Раздается глухой, далекий удар. Пароход вздрагивает, и в то же мгновенье смолкает машина. Капитан вскакивает. Он знает, что случилось.
Через несколько секунд капитан выбегает из каюты, спешит к правому колесу «Смелого». При свете электрического фонаря молча, напряженно движутся люди.
– Топляк?
– Он! – Уткин поворачивает к капитану наполовину освещенное лицо.
Непривычная, тяжелая тишина на пароходе – отчетливо слышно, как ластится к борту наносная волна. Лица речников зловеще бледны, движения торопливы, судорожны. И ни звука. Ли зубами, по-собачьи, рвет узел на веревке.
– Давай! – шепчет Уткин кочегару. Сбросив сапоги, рубаху, Иван Захарович ныряет в колесную дверь, из которой несет холодом; видна темная, как деготь, вода и толстые, освещенные фонарем плицы. Слышно бутылочное хлопанье, всплеск и короткий всхлип, точно Зорин задохнулся. И опять тишина.
– Грузы спустили! – докладывает сверху Хохлов.
…Отчетливо видит капитан остоповавший на реке пароход и громаду плота; медленно, неудержимо плот приближается к «Смелому», который не может ни отвернуть, ни уйти: в колесе застряло бревно, свечкой плывшее по реке.
– Иван, Иван! – зовет Уткин. Захлебывающийся, бутылочный звук повторяется.
– Он берет топляк снизу… – тихо говорит капитан. – Нужно брать сбоку, от торца плиц…
– Заходи сбоку! – кричит Уткин. Доносится глухо, непонятно:
– Уткнулся коух… коух…
– Топляк уткнулся в кожух, – поясняет капитан. – Пусть берет сбоку!
Он не повышает голоса, говорит спокойно, неторопливо, понимая, что спешка – опасный враг в такой момент.
– Иван, Иван!
– Не могу… коух… дер-и-и…
С чечеточным стуком спускается по трапу боцман, нагибается к уху капитана, обдавая горячим дыханием, шепчет: «Напирает! Шибко напирает!»
– Зацепил, а, Иван? – спрашивает капитан в дверной проем. – Ты обопрись на спицу… На нижнюю…
– Ногой не достаю.
– Так… ясно! – соображает капитан. – Правой рукой возьмись за вал…
Молчание. Плеск. Свет фонаря качается. Опять плеск. Тишина.
– Взялся рукой… Теперь легче… – хрипит кочегар.
– Обними ногами бревно…
Снова плеск и тяжелое, прерывистое дыхание.
– …Обнял…
– Вытаскивай топляк, движениями ног на себя… Проходит несколько напряженных мгновений. Затем – облегченно, со вздохом:
– Пошло!
И еще через мгновенье:
– Уткин!.. Давай!
Уткин стремглав кидается к машине, дает «полный вперед!». Пароход оживает.
– По местам! – говорит капитан и уходит в каюту.
Задыхающийся, с мокрыми космами, упавшими на лоб, Иван Захарович неподвижно сидит на полу. С кочегара течет потоками вода. Радистка насмешливо смотрит на него, вздергивает уголки губ:
– Топляк вытащить не мог! Герой!
Боцман осуждающе качает головой:
– Несправедливый ты, Нонка! Иван – молодец!.. Не умеет – научится! Он не капитан – все знать… Где ногами сожми, где рукой ухватись… Научится!
3
Утро назавтра – туманное, серое.Дымка обволакивает реку, тальники, пластами струится по плоту, который почти скрывается в ней. Виден лишь толстый буксир, идущий от «Смелого». Валька Чирков нетерпеливо ходит от борта к борту, всматривается в дымку, беспокоится. Нервное и опасное дело – вести на буксире невидимый плот. Сигнальный огонек на головке скрылся в третьем часу ночи, и с тех пор Валька меряет палубу. Иногда останавливается, прислушивается к звону, поскрипыванию буксира – точно на ощупь измеряет нависшую на гак тяжесть плота, но от этого спокойней не становится. Не хватает Вальке капитана – сидел бы сейчас в кресле с подлокотниками, читал книгу.
В советах капитана первый штурман не нуждается – сам знает, куда ворочать, когда набивать и травить вожжевые: присутствие Бориса Зиновеевича необходимо ему, уверенность и спокойствие, которые ощущает спина от пристальных глаз капитана.
– Костя! – зычно кричит Валька. – Тысяча чертей! Валишь вправо…
В рубке, в тепле, в сонном запахе краски Костя Хохлов насмешливо кривит губы; зная, что замерзающий на палубе Валька не услышит его, чмокает губами и со смаком ругается. Прицелившись глазом на какую-то невидимую в тумане точку, штурвальный тихонько сваливает руль влево, так, чтобы Валька, занятый в этот миг переговорами с матросом на носовой лебедке, не сразу заметил перемены направления. После этого Костя высовывается из рубки, кричит:
– Эй ты, начальство!
– Ну, – отзывается Чирков.
– Где ты увидел, что сваливаю?
Валька прицеливается на ту же невидимую точку, что и Костя, пожимает плечами: действительно, курс верный, по всем признакам должны точно идти по створу, как и положено в этом месте Чулыма. «Чего же это я?» – думает Валька, но по привычке рявкает:
– Так держать!
– Бревно! Лежень! – ругает шепотом Костя штурмана.
Туман не прореживается. Наверное, всходит солнце: на востоке туман розовеет, раскаливается, голубые проплешины открываются в нем, но на воде туман по-прежнему густ. Все предвещает теплый день – холодок, голубые проплешины, звонкоголосое эхо.
– Каково идем? – спрашивает за спиной Вальки голос капитана.
– Нормально, Борис Зиновеевич!
Капитан осматривается. Он в бушлате и валенках; руки заложены за спину, зимняя шапка глубоко надвинута на лоб. Костя Хохлов, до этого примостившийся на лавке, тихонько пересаживается на высокий стул, специально изготовленный для штурвального. Осмотревшись, капитан кивает Чиркову: