— Продолжайте, товарищ Перелыгина.
— Товарищи, отнесемся к себе критически, — громко продолжает Виктория. — Посмотрим как бы издалека на нашу работу. Мне думается, что мы работаем недостаточно высокими темпами.
Рыбаки громко передыхают и разом поворачиваются к дяде Истигнею, который сидит по-прежнему спокойно, курит длинную самокрутку. Рыбаки не знают, что сказать, что подумать, — такого, пожалуй, еще никогда не было здесь: никто не говорил таких слов, никто не упрекал их в том, что они медленно работают. Все это бывало, но не здесь, а на собрании в поселке, когда приезжало рыбозаводское начальство. Но там рыбаков Карташевского стрежевого песка всегда называли в числе передовых. Бывало, верно, что осрамятся, не выполнят плана, но принажмут, приналягут — и, смотришь, выполнили. А вот чтобы здесь, на песке, были произнесены такие слова, никто не помнит.
— Конкретно! — просит бригадир Стрельников. — Говорите, невзирая на лица, конкретно! Ставьте вопрос!
Виктория сдержанно улыбается. Она не для того взяла слово, чтобы говорить неконкретно, она решительный, принципиальный, откровенный человек. Виктория опять улыбается, на этот раз весело, открыто.
— Я, конечно, скажу конкретно. Вы знаете, что в деле я разбираюсь еще слабо, не освоила, но кое-что мне видно со стороны. Я об этом и скажу. — Виктория не возвышает голоса, не торопится, не сердится, говорит спокойно, уверенно. — Мы подолгу раскачиваемся, товарищи, тянем время. Пусть простит меня опытный рыбак товарищ Мурзин, но он повинен в том, что допускается раскачка.
Виктория повертывается к дяде Истигнею, который ее слушает внимательно, старается ничего не пропустить; когда она называет его фамилию, он ничуть не удивляется, кажется, что он этого ждал.
— Это ведь правда, товарищ Мурзин? — спрашивает Виктория.
Дядя Истигней думает, потом, вынув изо рта самокрутку, говорит сердечно:
— Это есть! Разговоры разговариваем. Да и тянем во время первого притонения!
Степан радуется, он горд за Викторию, думая, что он-то никогда бы не решился сказать рыбакам такие, как она, прямые, беспощадные слова.
— Мы плохо боремся с нарушениями трудовой дисциплины, — продолжает Виктория. — Мы, конечно, не поощряем, но миримся с систематическим пьянством Ульяна Тихого. Вместо того чтобы принять действенные меры, мы занимаемся уговариванием.
Рыбаки стесняются смотреть на смущенного, жалко улыбающегося Ульяна. Григорий Пцхлава бьет себя ладонями по бокам, а Семен Кружилин, повернувшись на бок, чертит пальцем на песке линии и завитки. По-иному ведет себя Наталья Колотовкина. Она криво, насмешливо улыбается, подбоченившись, вызывающе спрашивает Викторию:
— А ты какие меры принимаешь? — Наталья сплевывает на песок. — Ты что делаешь?
— Я, товарищ Колотовкина, говорю не о себе, а о реакции коллектива на пьянку Тихого, — сухо отвечает Виктория. — Впрочем, вам не давали слова. Не перебивайте!
— Наплевать! — зло отвечает Наталья, действительно еще раз сплевывая. — Наплевать! Никаких речей я говорить не буду…
— Колотовкина, не перебивать! Товарищ Перелыгина, продолжай! — вмешивается бригадир, постукивая ложкой о миску. — Продолжаем вопрос!
— Нужно сказать и о Верхоланцеве! — строго говорит Виктория. — Спать во время рабочего дня — позор! Не так ли, товарищ Верхоланцев?
— Так, — густо покраснев, отвечает Степка. Любуясь Викторией, он как-то забыл, что его тоже можно критиковать.
— У меня все, товарищи! — говорит Виктория, садясь на свое место.
Бригадир Стрельников довольно потирает руки.
— Кто желает выступить? — громко спрашивает он. Рыбаки молчат. Потом дядя Истигней раздумчиво замечает:
— Нечего, пожалуй, говорить. Правильные слова! Надо подтянуться…
— Вопросы! — восклицает Николай Михайлович.
Вопросов нет — рыбаки спокойны, настроены благодушно, переглядываются с таким видом, будто со всем сказанным девушкой согласны, добавить нечего. Семен Кружилин по-прежнему лежит на песке, рассматривает небо, дядя Истигней снова готовится разостлать телогрейку в тени навеса, то же самое делает Виталий Аниеимов.
— Вопросы, товарищи! — повторяет бригадир, но рыбаки по-прежнему молчат.
Виктория, видимо, не ожидала этого, думала, что придется доказывать, бороться, заранее готовила себя к этому, и вот вместо борьбы, споров — полное согласие: дядя Истигней сказал, что надо подтянуться, Ульян Тихий признает ее правоту, Степан наверняка больше и не приляжет. Одним словом, ее задача выполнена, но она, как и бригадир, чувствует неудовлетворенность тем, что люди не высказали своего мнения. У нее такое ощущение, точно слова повисли в пустоте, несмотря па то что все согласны с ней. Пока Виктория тревожно думает об этом, дядя Истигней успевает постелить телогрейку, лечь на нее и даже закрыть глаза. Семен Кружилин, кажется, уже спит, Наталья Колотовкина тоже, а Ульян Тихий уронил на стол голову, и трудно понять — дремлет ли, думает ли. Обмывая горячей водой котел, что-то бурчит себе под нос тетка Анисья.
Проходит еще несколько молчаливых минут, и все погружается в дрему. Идут мимо белые пароходы; жалобно попискивая, несутся над водой бакланы; катеришко, чихая, пробирается через Обь, тонко кричит вздорным голосом. Медленно накатывается, пузырится обская волна. Тихо на берегу. Бакланы безбоязненно садятся рядом с рыбаками — ждут, верно, когда те проснутся, так как им, бакланам, приволье, когда работает стрежевой невод.
Бригада отдыхает.
Глава вторая
— Товарищи, отнесемся к себе критически, — громко продолжает Виктория. — Посмотрим как бы издалека на нашу работу. Мне думается, что мы работаем недостаточно высокими темпами.
Рыбаки громко передыхают и разом поворачиваются к дяде Истигнею, который сидит по-прежнему спокойно, курит длинную самокрутку. Рыбаки не знают, что сказать, что подумать, — такого, пожалуй, еще никогда не было здесь: никто не говорил таких слов, никто не упрекал их в том, что они медленно работают. Все это бывало, но не здесь, а на собрании в поселке, когда приезжало рыбозаводское начальство. Но там рыбаков Карташевского стрежевого песка всегда называли в числе передовых. Бывало, верно, что осрамятся, не выполнят плана, но принажмут, приналягут — и, смотришь, выполнили. А вот чтобы здесь, на песке, были произнесены такие слова, никто не помнит.
— Конкретно! — просит бригадир Стрельников. — Говорите, невзирая на лица, конкретно! Ставьте вопрос!
Виктория сдержанно улыбается. Она не для того взяла слово, чтобы говорить неконкретно, она решительный, принципиальный, откровенный человек. Виктория опять улыбается, на этот раз весело, открыто.
— Я, конечно, скажу конкретно. Вы знаете, что в деле я разбираюсь еще слабо, не освоила, но кое-что мне видно со стороны. Я об этом и скажу. — Виктория не возвышает голоса, не торопится, не сердится, говорит спокойно, уверенно. — Мы подолгу раскачиваемся, товарищи, тянем время. Пусть простит меня опытный рыбак товарищ Мурзин, но он повинен в том, что допускается раскачка.
Виктория повертывается к дяде Истигнею, который ее слушает внимательно, старается ничего не пропустить; когда она называет его фамилию, он ничуть не удивляется, кажется, что он этого ждал.
— Это ведь правда, товарищ Мурзин? — спрашивает Виктория.
Дядя Истигней думает, потом, вынув изо рта самокрутку, говорит сердечно:
— Это есть! Разговоры разговариваем. Да и тянем во время первого притонения!
Степан радуется, он горд за Викторию, думая, что он-то никогда бы не решился сказать рыбакам такие, как она, прямые, беспощадные слова.
— Мы плохо боремся с нарушениями трудовой дисциплины, — продолжает Виктория. — Мы, конечно, не поощряем, но миримся с систематическим пьянством Ульяна Тихого. Вместо того чтобы принять действенные меры, мы занимаемся уговариванием.
Рыбаки стесняются смотреть на смущенного, жалко улыбающегося Ульяна. Григорий Пцхлава бьет себя ладонями по бокам, а Семен Кружилин, повернувшись на бок, чертит пальцем на песке линии и завитки. По-иному ведет себя Наталья Колотовкина. Она криво, насмешливо улыбается, подбоченившись, вызывающе спрашивает Викторию:
— А ты какие меры принимаешь? — Наталья сплевывает на песок. — Ты что делаешь?
— Я, товарищ Колотовкина, говорю не о себе, а о реакции коллектива на пьянку Тихого, — сухо отвечает Виктория. — Впрочем, вам не давали слова. Не перебивайте!
— Наплевать! — зло отвечает Наталья, действительно еще раз сплевывая. — Наплевать! Никаких речей я говорить не буду…
— Колотовкина, не перебивать! Товарищ Перелыгина, продолжай! — вмешивается бригадир, постукивая ложкой о миску. — Продолжаем вопрос!
— Нужно сказать и о Верхоланцеве! — строго говорит Виктория. — Спать во время рабочего дня — позор! Не так ли, товарищ Верхоланцев?
— Так, — густо покраснев, отвечает Степка. Любуясь Викторией, он как-то забыл, что его тоже можно критиковать.
— У меня все, товарищи! — говорит Виктория, садясь на свое место.
Бригадир Стрельников довольно потирает руки.
— Кто желает выступить? — громко спрашивает он. Рыбаки молчат. Потом дядя Истигней раздумчиво замечает:
— Нечего, пожалуй, говорить. Правильные слова! Надо подтянуться…
— Вопросы! — восклицает Николай Михайлович.
Вопросов нет — рыбаки спокойны, настроены благодушно, переглядываются с таким видом, будто со всем сказанным девушкой согласны, добавить нечего. Семен Кружилин по-прежнему лежит на песке, рассматривает небо, дядя Истигней снова готовится разостлать телогрейку в тени навеса, то же самое делает Виталий Аниеимов.
— Вопросы, товарищи! — повторяет бригадир, но рыбаки по-прежнему молчат.
Виктория, видимо, не ожидала этого, думала, что придется доказывать, бороться, заранее готовила себя к этому, и вот вместо борьбы, споров — полное согласие: дядя Истигней сказал, что надо подтянуться, Ульян Тихий признает ее правоту, Степан наверняка больше и не приляжет. Одним словом, ее задача выполнена, но она, как и бригадир, чувствует неудовлетворенность тем, что люди не высказали своего мнения. У нее такое ощущение, точно слова повисли в пустоте, несмотря па то что все согласны с ней. Пока Виктория тревожно думает об этом, дядя Истигней успевает постелить телогрейку, лечь на нее и даже закрыть глаза. Семен Кружилин, кажется, уже спит, Наталья Колотовкина тоже, а Ульян Тихий уронил на стол голову, и трудно понять — дремлет ли, думает ли. Обмывая горячей водой котел, что-то бурчит себе под нос тетка Анисья.
Проходит еще несколько молчаливых минут, и все погружается в дрему. Идут мимо белые пароходы; жалобно попискивая, несутся над водой бакланы; катеришко, чихая, пробирается через Обь, тонко кричит вздорным голосом. Медленно накатывается, пузырится обская волна. Тихо на берегу. Бакланы безбоязненно садятся рядом с рыбаками — ждут, верно, когда те проснутся, так как им, бакланам, приволье, когда работает стрежевой невод.
Бригада отдыхает.
Глава вторая
Утром в воскресенье Степка останавливает мотоцикл возле большого пятистенного дома Перелыгиных.
Добротный, красивый дом крыт железом, наличники выкрашены голубой краской, новые бревна блестят. Дом, в котором живут Перелыгины, принадлежит средней школе, он считается одним из лучших в поселке, да и стоит на хорошем месте: внизу Обь, пойма, у дома небольшой садик с черемухой и высокими тополями. Дом смотрит окнами весело, гостеприимно.
Во многих нарымских деревнях до сих пор дома не замыкают, если хозяева ушли; на дверь закинута щеколда, а в нее просунута палочка. Если хозяева дома, из дырочки, просверленной в двери, высовывается кончик веревочки; потяни за нее, дверь откроется и — здравствуйте, хозяева! Кадка с водой стоит недалеко от входа, можно напиться, а если случится такое, что хозяин появится именно в тот момент, когда вы зачерпываете железным ковшом воду, полагается вежливо поздороваться и сказать: «Шел вот, пить захотелось! Спасибо!» Хозяин вскрикнет: «Батюшки-светы! А ить в погребе молоко утреннее. Холодное, солодкое!» И принесет кринку молока.
Вокруг карташевских домов большие огороды, на них морковь, репа, брюква, мак, редис, укроп, тыква, огурцы. Можно сорвать что угодно при условии, что вы не испортите ботву, — осторожно раздвигайте огуречные листья, не дергая ботвы, тихонько отделяйте огурец от корешка. Он прохладный, белобокий. Хороша также морковь, свежий редис, неплохо вытрясти на ладонь коробочку мака и бросить в рот сладкие, душистые маковки, похожие на точки.
Степка Верхоланцев, поднявшись на высокое крыльцо перелыгинского дома, дергает за веревочку. Из сеней несет запахом муки, овчины. Половицы мелодично скрипят, когда он идет сенями.
— О, Степан, здравствуйте! — радуется Степкиному приходу отец Виктории, преподаватель языка и литературы Карташевской средней школы, Григорий Иванович. — Виктория в своей комнате.
Григорий Иванович — маленький, круглый и добродушный человек в очках; носит вышитые украинские рубахи, а поверх куртку из парусины. Он выписывает много газет и журналов. Его жена, Полина Васильевна, подсчитала, что если каждые три года Григорий Иванович будет увеличивать очки на полдиоптрии, как он делает сейчас, то к старости он совсем ничего не будет видеть. Потому она ограничивает чтение мужа. Григорий Иванович, подняв на лоб очки, ласково глядит на гостя.
— Молодой человек! — серьезно говорит Григорий Иванович. — Не делайте вид, что вы пришли именно ко мне!
— Я ничего, Григорий Иванович, — басом говорит смущенный Степка. — Я… в общем, зашел…
Григорий Иванович хорошо относится к Степке. Несколько дней назад заслуженная учительница РСФСР Садовская — юркая пожилая женщина веером платье — затащила Григория Ивановича в свою квартиру, усадила на диван, сказала многозначительно: «Деревня не знает тайн, не правда ли, Григорий Иванович?» Он согласился. Тогда тоном классной дамы она продолжала: «Ваша дочь была замечена со Степаном Верхоланцевым. Они разгуливали рука об руку. Таким образом, их отношения стали предметом обсуждения в деревне!» Григорий Иванович уклончиво ответил, что все это вполне возможно. И Садовская сделала вывод: «Таким образом, вас, Григорий Иванович, не может не интересовать Степан Верхоланцев. Полагаю, как отец, вы хотели бы знать, что представляет собой мой бывший ученик. Не правда ли?» Он опять согласился, а она величественно прошла к маленькому старинному сундучку, долго копалась в нем и наконец извлекла из тайника старую ученическую тетрадь. «Это тетрадь ученика третьего класса Степана Верхоланцева. Убедительно прошу не сгибать бумагу!» — сказала она. Он увидел неровные, презабавно пляшущие буквы, которыми было написано следующее: «Наша страна самая большая и хорошая во всем мире, и я очень, очень люблю ее. Кто не верит, то пускай выходит на перемене драться к уборной. Только за березы, чтобы не увидела Серафима Иосифовна…» «Отличный молодой человек! Отличный! — сказала Серафима Иосифовна. — Вы, конечно, понимаете, что Степану драться не пришлось. Не правда ли?»
Григорий Иванович радушно встречает Степку. Почесывая веки, Григорий Иванович говорит шутливо, понимающе:
— Разрешите пробить боевую тревогу? — И, не дождавшись разрешения смущенного Степки, кричит: — Виктория! Покинь келью!
Виктория аккуратно причесана, свежая, сияющая, на бровях еще поблескивают капельки воды; на ней замшевые домашние туфли, коричневое шерстяное платье; она улыбается Степке, отцу. Пригласив Степку в свою комнату, Виктория придвигает стул, садится рядом. У нее небольшая уютная комната, тщательно убранная; много книг, которые не помещаются на стеллаже, лежат на подоконнике, столе, даже на свободном стуле. На столе — раскрытый учебник, по которому Виктория готовится к экзаменам.
— Эх! — вздыхает Степка, показывая на книги. — Мне бы столько накопить.
— Папино богатство! — говорит Виктория и добавляет, посмеиваясь: — Он книгу из-под земли достанет!
Дома Виктория держится значительно проще, чем на работе, она приветлива, кажется ниже ростом — наверное, оттого, что на ней мягкие домашние туфли. И движения ее дома мягче, более плавные. Степка чувствует себя непринужденно. Он спрашивает:
— Ты не сердишься на меня за вчерашнее? Ну, что уснул!
Она сердито сводит на лбу тонкие крутые брови, но отвечает миролюбиво:
— Трудно на тебя сердиться — ты как ребенок!
— Несерьезный, да? — огорчается Степка. — Ты думаешь, несерьезный?
— Серьезным тебя не назовешь, — отвечает она, незаметно для Степки снимая под столом домашние туфли и вталкивая ноги в выходные, модельные. Нога не попадает, и она поэтому заминается, говорит приглушенно: — Ты сам, наверное, не считаешь себя серьезным.
— Не считаю, — сознается Степка.
Виктория сама не знает, что творится с ней, — собиралась встретить Степку сухо, небрежно, говорить с ним нехотя, показывая, что не забыла позорного случая, но вместо этого, увидев Степку, обрадовалась, с трудом скрыла это, заговорила с ним радушно. Он сидит перед ней в коричневом, хорошо сшитом костюме, ловко облегающем его крутые плечи, шея у него по-юношески нежная, но загорелая, крепкая. Степкина рука лежит на столе рядом с рукой Виктории. Он замечает это и осторожно убирает руку, сам не зная почему, может быть потому, что ее рука маленькая, нежная, тонкая, а его большая, грубая, с мозолями.
— Поехали кататься на мотоцикле, — предлагает Степка.
— Поехали, — тихо отвечает она.
Ей восемнадцать лет, она здоровая, сильная девушка, хорошо ест, хорошо спит, дышит свежим обским воздухом. Степка первый парень, который входит в маленькую девичью комнатку Виктории.
— Так поехали? — Он отводит взгляд, смущается.
Они выходят в гостиную. Григорий Иванович читает «Известия», но, услышав скрип двери, бросает газету на стол, шутливо говорит:
— Дщерь, куда направляешь стопы? Ответствуй, Степан!
— На мотоцикле кататься! — чужим басом отвечает Степка. Он вообще, разговаривая с Григорием Ивановичем, всегда басит, не нарочно, а сам того не замечая, от смущения.
— Неплохое мероприятие! — одобряет Григорий Иванович, соединяя их взглядом, который говорит: «Что же, очень хорошо, что Степка Верхоланцев стоит рядом с ней!»
— Благословляю! — шутит Григорий Иванович. — Пусть будет короткой ваша дорога и достанет бензина.
— Полный бак! — басит Степка.
В это время из дверей третьей комнаты выходит мать Виктории — высокая, прямая женщина, со строгими, внимательными глазами. Зовут ее Полина Васильевна, она работает директором Карташевской средней школы. У нее быстрые, решительные движения, громкий голос.
— А, Верхоланцев, здравствуйте! — говорит Полипа Васильевна, вплотную подходя к Степке и прямо взглядывая на него. — Кажется, собираетесь куда-то?
— Мы, мама, кататься на мотоцикле! — ласково отвечает Виктория.
Полина Васильевна берет Степку за руку, легонько подтягивает к себе.
— Присядьте, Степан! Вот так, хорошо! Расскажите-ка мне, что у вас там случилось!
— Да ничего не случилось! — весело откликается Степка. — Виктория выступила, раскритиковала, ну и все. Пустяки!
— Пустяки ли? — Полина Васильевна строго качает головой. — Пьяница какой-то там у вас завелся, кто-то спит во время работы.
— Это… я… сплю! — покраснев до пунцовости, говорит Степка. — Пришел на песок, улегся и… нечаянно уснул.
— И долго проспал? — смешливо надувает щеки Григорий Иванович. — Ты ответь — долго?
— Полчаса! — басом говорит Степка.
— Замечательно! — хохочет Григорий Иванович. — Чем же это кончилось?
— Григорий! — недовольно перебивает его Полина Васильевна. — Дело серьезное. Скажите, Степан, а кто этот пьяница, дебошир?
— Какой он дебошир? — удивляется Степка. — Ульян, когда пьяный, спокойный. Вот только любит выпить.
— Но он опаздывает на работу, выходит пьяным!
— Это бывает! — печально отвечает Степка. — А вообще он хороший.
Полина Васильевна шумно ходит по комнате, сложив руки крестом на груди, резко поворачивается в углах.
— То, что вы проспали, это, конечно, пустяк, Степан, но, в общем, Виктория-то права?
— Конечно! Я спал, Ульян был с похмелья, а дядя Истигней ждал своей приметы…
— Какой приметы? — поражается Виктория.
— Да на большом осокоре… Колдует!
Виктория хочет еще что-то спросить у Степки, но мать останавливается между ними, улыбаясь, полуобнимает Степку за плечи.
— Счастливо, Степан! Катайтесь на мотоцикле. Только, пожалуйста, осторожней… Я видела, как вы носитесь. Ужас! Ради бога, осторожней!
Когда они выходят в сени, Степка говорит:
— Ох, и хорошие у тебя родители, Виктория! Не зря их ученики так уважают.
— Ничего! Неплохие люди! — снисходительным тоном отвечает Виктория. — Ну, пошли!
На четвертой скорости Степка до отказа поворачивает рукоятку газа. Мотоцикл летит по проселочной дороге. Гулко проносятся мимо яркой березовой рощи; как пустая бочка, гудит под колесами деревянный мостик; взревев мотором, наклонившись, мотоцикл минует изгиб реки. Обь тусклой стальной полосой струится назад.
От радости, от счастья, оттого, что встречный поток воздуха бьет в лицо, у Степки мгновениями останавливается сердце. Обь изгибается круто, на повороте широкая, как море, берег еле виден в синей дымке. Потом дорога выскакивает на крутояр, повисает над ним, еще раз подпрыгнув, выбегает на круглую полянку, отороченную кустами смородины и черемухи. Мотоцикл останавливается. Наступает тишина.
С пятнадцатиметровой вышины обрыва слышно, как течет Обь — волна тихонько позванивает, поплескивает. Когда ветер уносит душное облако бензина, веет запахом смородины.
— Чувствуешь, как пахнет смородина? — спрашивает счастливый Степка.
Ни один запах не вызывает у Степки столько воспоминаний, как запах смородиновых листьев, — стоит уловить его, как перед глазами встает детство. Коротенькие штанишки с падающей лямкой, пыльная чащоба лучей в садике, где мать посадила смородину, горячий песок, щекочущий босые пятки; потом вспоминается, как он, совсем еще маленький, покачиваясь, сидит на широкой лошадиной спине, пахнет сладким лошадиным потом, сеном; ему скучно качаться, он дремлет, но вот блеснет вода, покажется знакомая искривленная ветла у озера, березовый околок, и тут тоже пахнет смородиновыми листьями. Потом Степка с приятелями возит сено, купает лошадей в теплой протоке, ездит в ночное, и где бы он ни был — везде душно и волнующе пахнет смородиной… Вспоминается и такое: в доме пусто, непривычно тихо, мать, одинокая, печальная, ходит по скрипучим половицам и никак не может остановиться. Степка с братьями и сестрой пьют чай, настоенный на смородиновых листьях, так — как настоящего чая нет, да и хлеба тоже. Так и запомнилась ему война — смородиновым запахом.
Когда Степка впервые написал на бумаге большими буквами слово «Родина», ему показалось, что в классе чем-то остро и волнующе запахло. Он замер, повел носом — пахло смородиной. И даже в самом этом слове Степка однажды с удивлением обнаружил многозначительное: смородина…
— Посидим, Виктория! — просит Степка.
Обь спокойна, величава, какой всегда бывает в начале августа. Катится к северу, точит правый берег — вкрадчивая, на вид тихая, послушная, а на самом деле не такая. Незаметно, исподволь, пролагает она себе кратчайший путь на север, из года в год сминая и пологие и крутые берега. Потому так много на ней стариц, иные из которых шире самой Оби.
Обские жители многим похожи на нее: на вид неторопливы, степенны, не крикливы; так же, как она, не бурлят, не торопятся, а кажется, что тихохонько живут они. Но вот приглядишься, войдешь поплотнее в их жизнь и скажешь: «Ой, нет! Не то! Какая там плавность, да постепенность, да тишина!» Поймешь, что похожи обские жители на свою реку, которая незаметно, настойчиво и неотвратимо пробивает себе путь на север…
— Холера! — восхищенно произносит Степка, обращаясь к Оби. — Ну и холера! — продолжает он нарымским гонором: напевно, протяжно. — Она ведь в прошлом году была до тех берез, а нынче где они, березы? Обсохли!
Они лежат на траве, рядом. Виктория уперлась подбородком в скрещенные руки, Степке виден ее профиль — крутая линия лба, резко вырезанные ноздри, маленькое ухо, обрамленное завитками волос, губы плотно сжаты.
— Как хорошо! — говорит она, вдыхая прохладный воздух реки.
— Хорошо! — тихо отвечает Степка, наблюдая за сине-фиолетовым жуком.
Добравшись до кончика травинки, жук чешет ногу о ногу — они у него мохнатые, суставчатые, — затем неторопливо раздвигает жесткие створки крыльев, выпускает из-под них другие крылья — желтые и прозрачные, — начинает быстро вращать ими; слышен низкий, все усиливающийся гул, и жук круто взмывает в небо.
— Мощный! — уважительно произносит Степка. — Говорят, у них усики похожи на радиостанцию. Настроены на одну волну и — пожалуйста!
Виктория не отвечает. Природа настраивает ее на особый лад. Она ощущает себя как бы в центре всего, что есть вокруг, — деревьев, озер, реки, зарослей смородины. У нее появляется чувство гордости, воодушевления; она с сожалением думает о людях, которые лишены этого торжественного и ликующего чувства. Ей кажется, что общение с природой делает ее сильнее, увереннее в себе. На ум приходят мысли о большом, важном, непреходящем, а мелочи жизни, пустяки незаметно уходят в сторону. Виктории хочется говорить о жизни, о будущем.
— Ты чего? — спрашивает Степка, так как Виктория решительно приподнимается.
Охватив руками колени, она задумчиво говорит:
— Я думаю о жизни, Степан! Ты, конечно, помнишь слова Николая Островского о том, что жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…
— Знаю, — говорит Степка, охваченный ее воодушевлением. — От этих слов мороз пробирает!
— Прекрасные слова! — восхищается Виктория. — Я была совсем маленькой, когда мама прочитала мне их. И я сразу запомнила. Ты знаешь, что они вызывают у меня? Желание идти по жизни гордо, решительно, добиться многого, стать большим человеком. Мы в молодости о смерти, естественно, думать не в состоянии. Но придет время, когда каждый из нас должен будет дать отчет за сделанное. У меня замирает сердце при мысли о том, что мне привелось бы прожить жизнь так, как она идет сейчас. — Она отгоняет от себя эту мысль и говорит: — Все пути открыты перед нами! Дело чести каждого идти по жизни прямо!
— Я знаю слова Островского, — медленно говорит Степка. Он улыбается, покусывает палец. — Я однажды получил двойку по литературе, учительница разволновалась и сказала: почитай Островского. Я прочитал как раз эти слова и убежал в лес. Стыдно стало! А потом исправил двойку, хотя и по скучному писателю. Мы тогда Гончарова проходили…
Виктория не слушает его. Она продолжает свое.
— Человек живет только в стремлении к большому! — торжественно произносит она.
— Я однажды прочитал слова Островского дяде Истигнею, — говорит Степка. — Он послушал, помигал. Дня четыре прошло, я думал, дядя Истигней давно уже забыл о них, а он и сказал: «Я, Степан, обдумал те слова. Подходящие! Мои, если хочешь знать, слова!» Вот чудак! — смеется Степка и спохватывается, спрашивает: — Что ты сказала, Виктория?
— Человек живет только в стремлении к большому! — повторяет она. — Иначе жизнь стала бы пустой. Послушай, что я скажу, Степан. Ты живешь без цели в жизни, без мечты. Подожди, не перебивай! — просит она, так как Степка делает нетерпеливое движение. — Ну хорошо, ты кончил девять классов, собираешься учиться дальше. Для чего? Мне кажется, что ты делаешь это по инерции — все учатся, буду и я учиться! Не так ли, Степан?
То, что хотел сказать Степка, вероятно, не стоит уже говорить — Виктория опередила его, напомнив о вечерней школе. Степка задумывается. Да, он записался в десятый класс вместе с Семеном Кружилиным, но она, вероятно, совершенно права, когда говорит, что он сделал это по инерции. Именно: все учатся, и он собирается учиться.
— Человек без цели подобен путнику без компаса! — говорит Виктория.
Да, она права — у него, пожалуй, нет цели в жизни, вернее, такой цели, которая имела бы определенное название, облеклась бы в плоть: институт, военное училище, курсы дизелистов, двухгодичная школа штурманов. Когда Степка думает о жизни, он не видит такой цели, он видит что-то туманное, еще не оформившееся.
Нет, он определенно человек без цели в жизни, и чем Степка больше думает об этом, тем это становится очевиднее. Он размышляет о своей жизни и с огорчением признает, что ему нравится жить так, какой живет, — ловить рыбу, спать в прохладных сенях, ездить в лес с Викторией, дружить с Семеном Кружилиным. Нет, видимо, он не требователен к себе, если его не гнетет такая жизнь. Он всегда мог бы работать на промысле. «Пустой человек! — думает о себе Степка. — Ничего большего ты, конечно, не сделаешь!» От этой мысли на душе становится тяжко…
— Ты права, Виктория! — упавшим голосом произносит он.
Никогда еще Степка так ясно не сознавал своей нетребовательности к жизни. Порой ему приходила в голову мысль, что нужно принять какое-то решение, что-то обдумать раз и навсегда, но мысль эта быстро улетучивалась. Вообще, если признаться, он совсем мало думает о себе.
— Ты права! — печально повторяет Степка.
Горько узнавать о себе такие вещи! Особенно если тебе двадцать лет и ты рядом с красивой и умной девушкой, которую любишь так, что перехватывает дыхание. И эта девушка не такая… Степка тоскливо думает о том, что Виктория не чета ему — имеет цель в жизни, рада ей, счастлива, идет по жизни твердо и решительно. Уж она-то добьется своего, станет врачом, может быть знаменитым врачом. А он останется рыбаком и будет жить несбыточными фантазиями о белом космическом корабле. Ох, Степка, Степка!
— Дела как сажа бела! — огорченно улыбается он.
— Ты не расстраивайся! — сочувствует Виктория, тронутая переживаниями Степки, который не умеет скрывать своих чувств. — Ведь ничего не потеряно! Впереди — жизнь. Кончишь десятилетку, пойдешь в институт. Только нужно проявить волю, настойчивость! Нужно взять себя в руки!
Она воодушевляется, гордо поднимает голову:
— Знаешь, Степан, я помогу тебе! Буду контролировать тебя, если нужно, помогу… — Ей кажется, что она сможет сделать это. Она заставит его поступить в институт. Это решение, появившееся внезапно, переходит в настойчивую, твердую уверенность, что именно так и нужно поступить. Ей вспоминаются какие-то женщины из книг, которые своей настойчивостью, волей, решительностью помогали героям подниматься вверх, становиться большими людьми с твердым характером. Разве она не может поступить так же? Конечно, может!
— Мы так и сделаем! — радостно говорит Виктория. — Начнем с завтрашнего дня!
Добротный, красивый дом крыт железом, наличники выкрашены голубой краской, новые бревна блестят. Дом, в котором живут Перелыгины, принадлежит средней школе, он считается одним из лучших в поселке, да и стоит на хорошем месте: внизу Обь, пойма, у дома небольшой садик с черемухой и высокими тополями. Дом смотрит окнами весело, гостеприимно.
Во многих нарымских деревнях до сих пор дома не замыкают, если хозяева ушли; на дверь закинута щеколда, а в нее просунута палочка. Если хозяева дома, из дырочки, просверленной в двери, высовывается кончик веревочки; потяни за нее, дверь откроется и — здравствуйте, хозяева! Кадка с водой стоит недалеко от входа, можно напиться, а если случится такое, что хозяин появится именно в тот момент, когда вы зачерпываете железным ковшом воду, полагается вежливо поздороваться и сказать: «Шел вот, пить захотелось! Спасибо!» Хозяин вскрикнет: «Батюшки-светы! А ить в погребе молоко утреннее. Холодное, солодкое!» И принесет кринку молока.
Вокруг карташевских домов большие огороды, на них морковь, репа, брюква, мак, редис, укроп, тыква, огурцы. Можно сорвать что угодно при условии, что вы не испортите ботву, — осторожно раздвигайте огуречные листья, не дергая ботвы, тихонько отделяйте огурец от корешка. Он прохладный, белобокий. Хороша также морковь, свежий редис, неплохо вытрясти на ладонь коробочку мака и бросить в рот сладкие, душистые маковки, похожие на точки.
Степка Верхоланцев, поднявшись на высокое крыльцо перелыгинского дома, дергает за веревочку. Из сеней несет запахом муки, овчины. Половицы мелодично скрипят, когда он идет сенями.
— О, Степан, здравствуйте! — радуется Степкиному приходу отец Виктории, преподаватель языка и литературы Карташевской средней школы, Григорий Иванович. — Виктория в своей комнате.
Григорий Иванович — маленький, круглый и добродушный человек в очках; носит вышитые украинские рубахи, а поверх куртку из парусины. Он выписывает много газет и журналов. Его жена, Полина Васильевна, подсчитала, что если каждые три года Григорий Иванович будет увеличивать очки на полдиоптрии, как он делает сейчас, то к старости он совсем ничего не будет видеть. Потому она ограничивает чтение мужа. Григорий Иванович, подняв на лоб очки, ласково глядит на гостя.
— Молодой человек! — серьезно говорит Григорий Иванович. — Не делайте вид, что вы пришли именно ко мне!
— Я ничего, Григорий Иванович, — басом говорит смущенный Степка. — Я… в общем, зашел…
Григорий Иванович хорошо относится к Степке. Несколько дней назад заслуженная учительница РСФСР Садовская — юркая пожилая женщина веером платье — затащила Григория Ивановича в свою квартиру, усадила на диван, сказала многозначительно: «Деревня не знает тайн, не правда ли, Григорий Иванович?» Он согласился. Тогда тоном классной дамы она продолжала: «Ваша дочь была замечена со Степаном Верхоланцевым. Они разгуливали рука об руку. Таким образом, их отношения стали предметом обсуждения в деревне!» Григорий Иванович уклончиво ответил, что все это вполне возможно. И Садовская сделала вывод: «Таким образом, вас, Григорий Иванович, не может не интересовать Степан Верхоланцев. Полагаю, как отец, вы хотели бы знать, что представляет собой мой бывший ученик. Не правда ли?» Он опять согласился, а она величественно прошла к маленькому старинному сундучку, долго копалась в нем и наконец извлекла из тайника старую ученическую тетрадь. «Это тетрадь ученика третьего класса Степана Верхоланцева. Убедительно прошу не сгибать бумагу!» — сказала она. Он увидел неровные, презабавно пляшущие буквы, которыми было написано следующее: «Наша страна самая большая и хорошая во всем мире, и я очень, очень люблю ее. Кто не верит, то пускай выходит на перемене драться к уборной. Только за березы, чтобы не увидела Серафима Иосифовна…» «Отличный молодой человек! Отличный! — сказала Серафима Иосифовна. — Вы, конечно, понимаете, что Степану драться не пришлось. Не правда ли?»
Григорий Иванович радушно встречает Степку. Почесывая веки, Григорий Иванович говорит шутливо, понимающе:
— Разрешите пробить боевую тревогу? — И, не дождавшись разрешения смущенного Степки, кричит: — Виктория! Покинь келью!
Виктория аккуратно причесана, свежая, сияющая, на бровях еще поблескивают капельки воды; на ней замшевые домашние туфли, коричневое шерстяное платье; она улыбается Степке, отцу. Пригласив Степку в свою комнату, Виктория придвигает стул, садится рядом. У нее небольшая уютная комната, тщательно убранная; много книг, которые не помещаются на стеллаже, лежат на подоконнике, столе, даже на свободном стуле. На столе — раскрытый учебник, по которому Виктория готовится к экзаменам.
— Эх! — вздыхает Степка, показывая на книги. — Мне бы столько накопить.
— Папино богатство! — говорит Виктория и добавляет, посмеиваясь: — Он книгу из-под земли достанет!
Дома Виктория держится значительно проще, чем на работе, она приветлива, кажется ниже ростом — наверное, оттого, что на ней мягкие домашние туфли. И движения ее дома мягче, более плавные. Степка чувствует себя непринужденно. Он спрашивает:
— Ты не сердишься на меня за вчерашнее? Ну, что уснул!
Она сердито сводит на лбу тонкие крутые брови, но отвечает миролюбиво:
— Трудно на тебя сердиться — ты как ребенок!
— Несерьезный, да? — огорчается Степка. — Ты думаешь, несерьезный?
— Серьезным тебя не назовешь, — отвечает она, незаметно для Степки снимая под столом домашние туфли и вталкивая ноги в выходные, модельные. Нога не попадает, и она поэтому заминается, говорит приглушенно: — Ты сам, наверное, не считаешь себя серьезным.
— Не считаю, — сознается Степка.
Виктория сама не знает, что творится с ней, — собиралась встретить Степку сухо, небрежно, говорить с ним нехотя, показывая, что не забыла позорного случая, но вместо этого, увидев Степку, обрадовалась, с трудом скрыла это, заговорила с ним радушно. Он сидит перед ней в коричневом, хорошо сшитом костюме, ловко облегающем его крутые плечи, шея у него по-юношески нежная, но загорелая, крепкая. Степкина рука лежит на столе рядом с рукой Виктории. Он замечает это и осторожно убирает руку, сам не зная почему, может быть потому, что ее рука маленькая, нежная, тонкая, а его большая, грубая, с мозолями.
— Поехали кататься на мотоцикле, — предлагает Степка.
— Поехали, — тихо отвечает она.
Ей восемнадцать лет, она здоровая, сильная девушка, хорошо ест, хорошо спит, дышит свежим обским воздухом. Степка первый парень, который входит в маленькую девичью комнатку Виктории.
— Так поехали? — Он отводит взгляд, смущается.
Они выходят в гостиную. Григорий Иванович читает «Известия», но, услышав скрип двери, бросает газету на стол, шутливо говорит:
— Дщерь, куда направляешь стопы? Ответствуй, Степан!
— На мотоцикле кататься! — чужим басом отвечает Степка. Он вообще, разговаривая с Григорием Ивановичем, всегда басит, не нарочно, а сам того не замечая, от смущения.
— Неплохое мероприятие! — одобряет Григорий Иванович, соединяя их взглядом, который говорит: «Что же, очень хорошо, что Степка Верхоланцев стоит рядом с ней!»
— Благословляю! — шутит Григорий Иванович. — Пусть будет короткой ваша дорога и достанет бензина.
— Полный бак! — басит Степка.
В это время из дверей третьей комнаты выходит мать Виктории — высокая, прямая женщина, со строгими, внимательными глазами. Зовут ее Полина Васильевна, она работает директором Карташевской средней школы. У нее быстрые, решительные движения, громкий голос.
— А, Верхоланцев, здравствуйте! — говорит Полипа Васильевна, вплотную подходя к Степке и прямо взглядывая на него. — Кажется, собираетесь куда-то?
— Мы, мама, кататься на мотоцикле! — ласково отвечает Виктория.
Полина Васильевна берет Степку за руку, легонько подтягивает к себе.
— Присядьте, Степан! Вот так, хорошо! Расскажите-ка мне, что у вас там случилось!
— Да ничего не случилось! — весело откликается Степка. — Виктория выступила, раскритиковала, ну и все. Пустяки!
— Пустяки ли? — Полина Васильевна строго качает головой. — Пьяница какой-то там у вас завелся, кто-то спит во время работы.
— Это… я… сплю! — покраснев до пунцовости, говорит Степка. — Пришел на песок, улегся и… нечаянно уснул.
— И долго проспал? — смешливо надувает щеки Григорий Иванович. — Ты ответь — долго?
— Полчаса! — басом говорит Степка.
— Замечательно! — хохочет Григорий Иванович. — Чем же это кончилось?
— Григорий! — недовольно перебивает его Полина Васильевна. — Дело серьезное. Скажите, Степан, а кто этот пьяница, дебошир?
— Какой он дебошир? — удивляется Степка. — Ульян, когда пьяный, спокойный. Вот только любит выпить.
— Но он опаздывает на работу, выходит пьяным!
— Это бывает! — печально отвечает Степка. — А вообще он хороший.
Полина Васильевна шумно ходит по комнате, сложив руки крестом на груди, резко поворачивается в углах.
— То, что вы проспали, это, конечно, пустяк, Степан, но, в общем, Виктория-то права?
— Конечно! Я спал, Ульян был с похмелья, а дядя Истигней ждал своей приметы…
— Какой приметы? — поражается Виктория.
— Да на большом осокоре… Колдует!
Виктория хочет еще что-то спросить у Степки, но мать останавливается между ними, улыбаясь, полуобнимает Степку за плечи.
— Счастливо, Степан! Катайтесь на мотоцикле. Только, пожалуйста, осторожней… Я видела, как вы носитесь. Ужас! Ради бога, осторожней!
Когда они выходят в сени, Степка говорит:
— Ох, и хорошие у тебя родители, Виктория! Не зря их ученики так уважают.
— Ничего! Неплохие люди! — снисходительным тоном отвечает Виктория. — Ну, пошли!
На четвертой скорости Степка до отказа поворачивает рукоятку газа. Мотоцикл летит по проселочной дороге. Гулко проносятся мимо яркой березовой рощи; как пустая бочка, гудит под колесами деревянный мостик; взревев мотором, наклонившись, мотоцикл минует изгиб реки. Обь тусклой стальной полосой струится назад.
От радости, от счастья, оттого, что встречный поток воздуха бьет в лицо, у Степки мгновениями останавливается сердце. Обь изгибается круто, на повороте широкая, как море, берег еле виден в синей дымке. Потом дорога выскакивает на крутояр, повисает над ним, еще раз подпрыгнув, выбегает на круглую полянку, отороченную кустами смородины и черемухи. Мотоцикл останавливается. Наступает тишина.
С пятнадцатиметровой вышины обрыва слышно, как течет Обь — волна тихонько позванивает, поплескивает. Когда ветер уносит душное облако бензина, веет запахом смородины.
— Чувствуешь, как пахнет смородина? — спрашивает счастливый Степка.
Ни один запах не вызывает у Степки столько воспоминаний, как запах смородиновых листьев, — стоит уловить его, как перед глазами встает детство. Коротенькие штанишки с падающей лямкой, пыльная чащоба лучей в садике, где мать посадила смородину, горячий песок, щекочущий босые пятки; потом вспоминается, как он, совсем еще маленький, покачиваясь, сидит на широкой лошадиной спине, пахнет сладким лошадиным потом, сеном; ему скучно качаться, он дремлет, но вот блеснет вода, покажется знакомая искривленная ветла у озера, березовый околок, и тут тоже пахнет смородиновыми листьями. Потом Степка с приятелями возит сено, купает лошадей в теплой протоке, ездит в ночное, и где бы он ни был — везде душно и волнующе пахнет смородиной… Вспоминается и такое: в доме пусто, непривычно тихо, мать, одинокая, печальная, ходит по скрипучим половицам и никак не может остановиться. Степка с братьями и сестрой пьют чай, настоенный на смородиновых листьях, так — как настоящего чая нет, да и хлеба тоже. Так и запомнилась ему война — смородиновым запахом.
Когда Степка впервые написал на бумаге большими буквами слово «Родина», ему показалось, что в классе чем-то остро и волнующе запахло. Он замер, повел носом — пахло смородиной. И даже в самом этом слове Степка однажды с удивлением обнаружил многозначительное: смородина…
— Посидим, Виктория! — просит Степка.
Обь спокойна, величава, какой всегда бывает в начале августа. Катится к северу, точит правый берег — вкрадчивая, на вид тихая, послушная, а на самом деле не такая. Незаметно, исподволь, пролагает она себе кратчайший путь на север, из года в год сминая и пологие и крутые берега. Потому так много на ней стариц, иные из которых шире самой Оби.
Обские жители многим похожи на нее: на вид неторопливы, степенны, не крикливы; так же, как она, не бурлят, не торопятся, а кажется, что тихохонько живут они. Но вот приглядишься, войдешь поплотнее в их жизнь и скажешь: «Ой, нет! Не то! Какая там плавность, да постепенность, да тишина!» Поймешь, что похожи обские жители на свою реку, которая незаметно, настойчиво и неотвратимо пробивает себе путь на север…
— Холера! — восхищенно произносит Степка, обращаясь к Оби. — Ну и холера! — продолжает он нарымским гонором: напевно, протяжно. — Она ведь в прошлом году была до тех берез, а нынче где они, березы? Обсохли!
Они лежат на траве, рядом. Виктория уперлась подбородком в скрещенные руки, Степке виден ее профиль — крутая линия лба, резко вырезанные ноздри, маленькое ухо, обрамленное завитками волос, губы плотно сжаты.
— Как хорошо! — говорит она, вдыхая прохладный воздух реки.
— Хорошо! — тихо отвечает Степка, наблюдая за сине-фиолетовым жуком.
Добравшись до кончика травинки, жук чешет ногу о ногу — они у него мохнатые, суставчатые, — затем неторопливо раздвигает жесткие створки крыльев, выпускает из-под них другие крылья — желтые и прозрачные, — начинает быстро вращать ими; слышен низкий, все усиливающийся гул, и жук круто взмывает в небо.
— Мощный! — уважительно произносит Степка. — Говорят, у них усики похожи на радиостанцию. Настроены на одну волну и — пожалуйста!
Виктория не отвечает. Природа настраивает ее на особый лад. Она ощущает себя как бы в центре всего, что есть вокруг, — деревьев, озер, реки, зарослей смородины. У нее появляется чувство гордости, воодушевления; она с сожалением думает о людях, которые лишены этого торжественного и ликующего чувства. Ей кажется, что общение с природой делает ее сильнее, увереннее в себе. На ум приходят мысли о большом, важном, непреходящем, а мелочи жизни, пустяки незаметно уходят в сторону. Виктории хочется говорить о жизни, о будущем.
— Ты чего? — спрашивает Степка, так как Виктория решительно приподнимается.
Охватив руками колени, она задумчиво говорит:
— Я думаю о жизни, Степан! Ты, конечно, помнишь слова Николая Островского о том, что жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…
— Знаю, — говорит Степка, охваченный ее воодушевлением. — От этих слов мороз пробирает!
— Прекрасные слова! — восхищается Виктория. — Я была совсем маленькой, когда мама прочитала мне их. И я сразу запомнила. Ты знаешь, что они вызывают у меня? Желание идти по жизни гордо, решительно, добиться многого, стать большим человеком. Мы в молодости о смерти, естественно, думать не в состоянии. Но придет время, когда каждый из нас должен будет дать отчет за сделанное. У меня замирает сердце при мысли о том, что мне привелось бы прожить жизнь так, как она идет сейчас. — Она отгоняет от себя эту мысль и говорит: — Все пути открыты перед нами! Дело чести каждого идти по жизни прямо!
— Я знаю слова Островского, — медленно говорит Степка. Он улыбается, покусывает палец. — Я однажды получил двойку по литературе, учительница разволновалась и сказала: почитай Островского. Я прочитал как раз эти слова и убежал в лес. Стыдно стало! А потом исправил двойку, хотя и по скучному писателю. Мы тогда Гончарова проходили…
Виктория не слушает его. Она продолжает свое.
— Человек живет только в стремлении к большому! — торжественно произносит она.
— Я однажды прочитал слова Островского дяде Истигнею, — говорит Степка. — Он послушал, помигал. Дня четыре прошло, я думал, дядя Истигней давно уже забыл о них, а он и сказал: «Я, Степан, обдумал те слова. Подходящие! Мои, если хочешь знать, слова!» Вот чудак! — смеется Степка и спохватывается, спрашивает: — Что ты сказала, Виктория?
— Человек живет только в стремлении к большому! — повторяет она. — Иначе жизнь стала бы пустой. Послушай, что я скажу, Степан. Ты живешь без цели в жизни, без мечты. Подожди, не перебивай! — просит она, так как Степка делает нетерпеливое движение. — Ну хорошо, ты кончил девять классов, собираешься учиться дальше. Для чего? Мне кажется, что ты делаешь это по инерции — все учатся, буду и я учиться! Не так ли, Степан?
То, что хотел сказать Степка, вероятно, не стоит уже говорить — Виктория опередила его, напомнив о вечерней школе. Степка задумывается. Да, он записался в десятый класс вместе с Семеном Кружилиным, но она, вероятно, совершенно права, когда говорит, что он сделал это по инерции. Именно: все учатся, и он собирается учиться.
— Человек без цели подобен путнику без компаса! — говорит Виктория.
Да, она права — у него, пожалуй, нет цели в жизни, вернее, такой цели, которая имела бы определенное название, облеклась бы в плоть: институт, военное училище, курсы дизелистов, двухгодичная школа штурманов. Когда Степка думает о жизни, он не видит такой цели, он видит что-то туманное, еще не оформившееся.
Нет, он определенно человек без цели в жизни, и чем Степка больше думает об этом, тем это становится очевиднее. Он размышляет о своей жизни и с огорчением признает, что ему нравится жить так, какой живет, — ловить рыбу, спать в прохладных сенях, ездить в лес с Викторией, дружить с Семеном Кружилиным. Нет, видимо, он не требователен к себе, если его не гнетет такая жизнь. Он всегда мог бы работать на промысле. «Пустой человек! — думает о себе Степка. — Ничего большего ты, конечно, не сделаешь!» От этой мысли на душе становится тяжко…
— Ты права, Виктория! — упавшим голосом произносит он.
Никогда еще Степка так ясно не сознавал своей нетребовательности к жизни. Порой ему приходила в голову мысль, что нужно принять какое-то решение, что-то обдумать раз и навсегда, но мысль эта быстро улетучивалась. Вообще, если признаться, он совсем мало думает о себе.
— Ты права! — печально повторяет Степка.
Горько узнавать о себе такие вещи! Особенно если тебе двадцать лет и ты рядом с красивой и умной девушкой, которую любишь так, что перехватывает дыхание. И эта девушка не такая… Степка тоскливо думает о том, что Виктория не чета ему — имеет цель в жизни, рада ей, счастлива, идет по жизни твердо и решительно. Уж она-то добьется своего, станет врачом, может быть знаменитым врачом. А он останется рыбаком и будет жить несбыточными фантазиями о белом космическом корабле. Ох, Степка, Степка!
— Дела как сажа бела! — огорченно улыбается он.
— Ты не расстраивайся! — сочувствует Виктория, тронутая переживаниями Степки, который не умеет скрывать своих чувств. — Ведь ничего не потеряно! Впереди — жизнь. Кончишь десятилетку, пойдешь в институт. Только нужно проявить волю, настойчивость! Нужно взять себя в руки!
Она воодушевляется, гордо поднимает голову:
— Знаешь, Степан, я помогу тебе! Буду контролировать тебя, если нужно, помогу… — Ей кажется, что она сможет сделать это. Она заставит его поступить в институт. Это решение, появившееся внезапно, переходит в настойчивую, твердую уверенность, что именно так и нужно поступить. Ей вспоминаются какие-то женщины из книг, которые своей настойчивостью, волей, решительностью помогали героям подниматься вверх, становиться большими людьми с твердым характером. Разве она не может поступить так же? Конечно, может!
— Мы так и сделаем! — радостно говорит Виктория. — Начнем с завтрашнего дня!