Ливанов В. Агния, дочь Агнии

Коверкая язык, с пристрастием допрашивали новых рабов, мучаясь
сомнениями, что соседям достались более сильные и сметливые.
Мальчишки благоговейно прикасались к оружию, испещренному таинственными
знаками.
Старики подолгу выстаивали вокруг высоких, с крашенными хной хвостами,
тонконогих жеребцов, со знанием дела примеряя к ним кобылиц из наших
табунов.
Кое-кто никак не мог прийти в себя от одного вида верблюжьей горбатости
или длинных ослиных ушей.
Радостное оживление было общим.
И только воины, приведшие караван, держались особняком. Тяжело
изувеченные в битвах, с безобразно изуродованными, обожженными лицами, с
отрубленными конечностями, хромые, одноглазые, не годные больше ни для
какого труда, мирного или ратного, напялив с утра пораньше раззолоченные
доспехи, они шумно опьянялись вином и кумысом, неудержимо хвастались,
затевали дикие ссоры, сводя какие-то старые счеты, приставали без разбора ко
всем женщинам становища.
Тот, кто не умер от ран по пути к дому, заживо гнил теперь среди
великолепия отнятой у врага добычи.
Среди них был и мой отец. Но я не помню его. Он ушел от нас дорогой
предков, чтобы вместе с ними охранять покой Великой Табити-богини [Табити -
верховная богиня у скифов.].
Молодой и счастливый, несется он легкой тенью среди других теней,
обгоняя ветер над бескрайной степью.
Но когда-нибудь захочет Великая богиня снова испытать его мужество. И
тогда женщина рода сколотов родит мальчика, и вырастет он сильным и смелым
воином.
И неясная тоска будет охватывать его в короткий час сумерек между днем
и ночью. То душа моего отца, влетевшая на крылатом коне в грудь вновь
рожденного, будет вспоминать прошлую жизнь свою, неведомую потомку.
Так было от первого рождения, и так будет, пока серебряные гвозди звезд
удерживают чашу Неба над прекрасным ликом Земли.
Драгоценное оружие, что привез отец из далекого похода, осталось с ним
в его новой жизни. Чудесный тонконогий жеребец и оба раба обагрили своей
кровью черный жертвенный камень, прежде чем лечь рядом с отцом под могильный
холм.
На прощальной тризне, брюхатая мною и только потому не погребенная
вместе с мужем мать моя раздала людям на добрую память об ушедшем почти все,
что нашла под войлоками нашей кибитки. Но она недолго пережила отца и ушла
вслед за ним, едва успев отнять меня от груди. Женщины становища не дали
умереть младенцу, выкормив кобыльим молоком. Имя, данное мне от рождений,
забылось. Со мной осталось прозвище, каким метят особенно крепких степных
жеребят, и племя усыновила меня.
Я - Сауран [Сауран - саврасый или светло-гнедой конь с темной полосой
по хребту, потомок диких коней.], сын сколотов, свободный скиф. Я могу
сидеть у любого костра, но нет огня, к которому подсел бы я по праву
родства.
В десятую свою весну я выменял то немногое, что перешло ко мне от отца,
на двухлетка из царских табунов, которого давно присмотрел, -
светло-гнедого, с темной полосой по хребту, славного потомка диких коней,
такого же неутомимого саурана, как и я сам.
На нем, Светлом, я увез жалкий свой скарб подальше от становища, чтобы
там, у костров табунщиков, зажечь свой одинокий костер. Самое ценное, что у
меня было - родовой железный меч-акинак в простых кожаных ножнах, - я
закопал в степи, у подножия древнего могильного кургана. Я стал одним из
сторожей бесчисленных табунов царя Мадая Трехрукого, деля неусыпный труд,
тепло огня и пищу со старыми вольными пастухами и царскими рабами. Время от
времени украдкой наведывался я к тайнику, откапывал заветное оружие и,
обливаясь потом, старательно точил зазубренный клинок на черном камне. По
ночам, откинувшись затылком на круп Светлого, я мечтал о том времени, когда
мне дозволено будет опоясаться мечом, испить горячей крови поверженного
врага и стать воином - равным среди равных.

Над стариком Маем посмеивались за глаза. Но когда высокая, тощая фигура
его появлялась между кибитками и шатрами становища, смеяться опасались.
Мужчины вежливо здоровались первыми, с готовностью протягивали ладони
для хлопка, а женщины спешили притронуться к прокопченной одежде кузнеца,
чтобы скорее приблизить где-то вечно кочующее женское счастье.
Дед Май слыл колдуном.
Никто не мог бы сказать, по каким дорогам скрипела его кибитка,
запряженная двумя белыми, невиданными у нас длиннорогими быками, прежде чем
въехать за земляной вал нашего становища. Назвавшись свободным скифом нашей
крови, приезжий, окруженный толпой любопытных, уверенной рукой направил
быков к шатру царицы. Не торопясь слез он с высокого колеса и, держа под
мышкой нечто завернутое в овчину, громко выкликая имя царицы, без тени
смущения шагнул за полог красного шатра.
Агния Рыжая словно ждала его.
Старик попросил разрешения поставить свою голову и все, что имеет, под
копыто коня Агнии Рыжей, чтобы кочевать в наших степях, брать воду из наших
колодцев и зажигать костер в кругу наших костров. Потом, низко склонившись,
бережно развернул он овчину и положил к ногам царицы свой дар.
Это было зеркало дивной работы. Овальную лицевую гладь обнимали крылья
стремительно падающей на врага птицы. Чешуйчатое тело змеи, виясь плотными
кольцами из-под золотого клюва, составляло рукоятку зеркала, которая
завершалась маленькой змеиной головой, повернутой навстречу птице. На
оборотной стороне бронзового овала те же крылья поддерживали гирлянду из
листьев. Длинноногая лосиха тянулась к листве. Маленький лосенок, подогнув
передние ножки и подняв мордочку, напряженно и выжидательно следил за
матерью.
Агния залюбовалась красотой и тонкостью рисунка, безупречной отливкой.
Ей показалось, что фигуры заключали какой-то неясный, очень важный для нее
смысл. Пытаясь удержать догадку, уловить связь, Агния пристально и отрешенно
смотрелась в теплую бронзу.
Она видела, как удивленно расширились длинные зеленые глаза ее, как
побледнело лицо, как резкая поперечная складка обозначилась между темными,
высокими бровями.
Но смутное предчувствие лишь тронуло ее душу и ускользнуло от сознания.
Агния опустила зеркало и встретила упорный бесстрашный взгляд. Этот
незнакомый старый человек глубоко заглянул в душу царицы, взволновав и
испугав ее необычайно.
Бледные щеки царицы вспыхнули, глаза влажно заблестели. Желая побороть
невольное смятение, царица заставила себя улыбнуться. Старик сразу же
ответил улыбкой, растопырившей и без того всклокоченную бороду его и совсем
сузившей глаза под густыми, тяжелыми бровями.
- Это зеркало моей работы, - сказал старик, - я хочу, чтобы оно
принесло тебе удачу. Ты медноволоса и прекрасна, как Аргимпаса [Аргимпаса -
богиня любви у скифов.], но ты не богиня, царица, и твоя любовь может стоить
тебе жизни. Я буду молиться. Да заступятся за тебя боги, царица.
Старый кузнец вышел из царского шатра и, невозмутимо раздвинув
любопытных, уехал за вал становища в степь.
Когда кибитка выбралась из толпы, полог ее вдруг приподнялся, и
худенький, носатый, похожий на птицу мальчик, высунувшись наружу, дразня,
показал оторопевшей толпе язык.
На самом берегу Борисфена, выше становища, старик врыл в землю колеса
своей кибитки и отпустил длиннорогих быков отъедаться на вольном выпасе.
Скоро слава о кузнечном мастерстве деда Мая облетела степь. День и ночь
пылал огонь в сложенной из камней кузнице. Мерно стуча тяжелым молотом, дед
перековывал и закалял старые клинки, правил наконечники стрел и копий, лепил
из глины и обжигал в пламени фигурные формы для медного литья. Из самых
отдаленных кочевий приезжали к нему заказчики и платили за работу баранами и
козами, засоленными сырыми шкурами, мягкими войлоками, хлебным зерном и
медом, а изредка вином. Договариваясь, старый кузнец выводил какие-то
таинственные знаки на куске выделанной кожи и, заглянув в эти знаки, мог
вспомнить любой заказ каждого и меру платы. И никогда не ошибался.
Поначалу наши старики по одному наведывались в кузницу с мелкими
заказами, но больше для того, чтобы сладко побеседовать с новым человеком и
разведать, откуда он, зачем и как. Но заказы их быстро истощились, а при
оглушительном звоне молота и сильном жаре от мехов, к которым был приставлен
худенький внук старика Мая, степенной беседы никак не получалось. С
достоинством же помолчать можно было и дома. И старики, тая обиду, перестали
наезжать. Зато псы, которых кузнец с внуком привадили щедрой подачкой,
стаями сбегались к ним из становища и, отлынивая от охранной своей работы,
часами слонялись вокруг кузницы, бросая на хозяев умильные взгляды, ревниво
сторожа друг дружку и судорожно сглатывая слюну с горячих и красных своих
языков.
Оба кузнеца, старый и молодой, были прозваны "песьими пастухами", а на
самом деле внука звали Аримас, что значит Единственный.

Отсюда, с береговой кручи, отчетливо была видна на песчаной отмели
тоненькая мальчишеская фигурка. Сидя на корточках, мальчик чертил по мокрому
песку длинным упругим прутом. Сверху я хорошо различал очертания большого
коня, распластавшегося в бешеном скачке. Головы у коня еще не было. Мальчик
вскочил и, перепрыгивая через линии скачущих ног, оказался впереди коня и
снова присел на корточки. Прут уверенно заскользил по песку. Вот конь
изогнул шею, повернул голову и оскалился, обороняясь от кого-то, еще
невидимого. Конец прута вытянулся вперед, и длинная растрепанная челка,
будто прижатая ветром, упала на глаза коня. От кого он убегает, этот конь,
кому грозит? Мальчик перешагнул через очертания головы и замер, вглядываясь
в гладкий, утоптанный песок. Напрягая зрение, я тоже посмотрел туда, куда
вглядывался мальчик, но ничего, кроме песка, не увидел. Вдруг мальчик широко
расставил ноги и, торопясь, взмахнул концом прута.
Широкие злые крылья взметнулись над конем. Хищные когтистые лапы
протянулись к холке, плоская голова на длинной шее дернулась вперед, и
загнутый клюв вонзился в шею коня.
Грифон! Так вот во что вглядывался мальчик на песке! Теперь мне
казалось, что я тоже мог разглядеть там это чудовище. Мальчик поднял прут,
попятился, остановился и снова рванулся вперед. Страшный грифон выпустил
длинный змеиный хвост и обвил скачущие ноги коня. Сейчас конь рухнет со
всего маха, сейчас... Прут сломался.
Мальчик отбросил обломок в сторону и тут увидел меня. Он подбежал к
рисунку и стал затирать босыми пятками песок.
- Не надо!
Я не ожидал, что крикну так громко. Мальчик остановился.
- Что, нравится? - спросил он, по-птичьи склонив набок голову.
- Нравится. - Теперь я едва себя расслышал.
- Ерунда! Не получилось. Я лучше могу. - Он помчался по отмели и с
разбегу бросился в реку.
- Ты что делаешь?! - Я быстро спустился к самой воде. - Разве ты не
знаешь, что река унесет твою силу и сам ты рассыплешься песком?
Он весело рассмеялся и обрызгал меня водой. Я отскочил, начиная
сердиться.
- Не сердись! - крикнул он и, взмахивая руками, быстро подплыл к
берегу.
Он стоял рядом со мной, откинув назад мокрые пряди белесых волос. Глаза
у него были широко расставлены и смотрели светло и задорно.
- Дедушка говорит, что вода только прибавляет силу. А дедушка знает
все. Хочешь, поедем к нам? - Он подхватил с песка смешные широкие штаны
свои, на ходу одеваясь, запрыгал по песку, как птица, и затрещал вопросами:
- Это твой конь? Как тебя зовут? А ты, Сауран, видел грифонов?
Он продолжал трещать, пока я зануздывал Светлого, пока садился и
помогал ему влезть на коня. С места я пустил Светлого вскачь. Мальчик сразу
смолк и, боясь не усидеть у меня за спиной, крепко обнял меня вокруг пояса
худыми цепкими руками и восторженно запыхтел в затылок. А я вдруг
почувствовал радость оттого, что узнал этого странного мальчика, умеющего
вызывать из песка быстрых коней и страшных грифонов и теперь боящегося
упасть с живого коня, и в душе поблагодарил его за то, что он, не стесняясь
своего страха, доверчиво держится за мой пояс. И боги знают, что еще такое
почувствовал и подумал я тогда, но у меня защипало в носу, и слезы
навернулись на глаза.
И мне захотелось всегда быть с ним рядом и чтобы он был рядом со мной
всегда. И я попросил об этом богов.

Много раз белые кони дня уносили за пределы Земли сияющую колесницу
Солнцеликого, чтобы дать дорогу вороным коням ночи.
Вчерашние подростки становились юношами и, едва научившись владеть
мечом и натягивать тетиву, садились на коней и уходили за Борисфен, на юг,
по наезженной дороге отцов.
А навстречу им тянулись к берегам Борисфена тяжело груженные, богатые
караваны царя Мадая. Теперь даже рабы в наших становищах одевались не хуже
хозяев.
Рабы не понимали нашу речь, часто не понимали друг друга, но всегда
хорошо понимали ременный язык скифских нагаек. Поговаривали, что хитроумные
тавры, первыми начавшие клеймить коней раскаленным железом, стали теперь
клеймить своих рабов, чтобы не путать их с чужими и легче опознавать беглых.
Такой обычай тавров старики подсказали царице. Но Агния Рыжая внезапно
разгневалась и прогнала от себя стариков.
Это случилось как раз после того, когда с одним из караванов снова
пришли рабы. И среди прочих - чернокожий гигант из сказочной Нубии [Нубия -
древняя Эфиопия.], невиданный подарок царя Мадая молодой царице.
И возжелал бог Папай любви Апи-богини, Тьма закрыла небо, и не явился
Солнцеликий из-за пределов Земли, страшась слепящих стрел охваченного
страстью бога и гремящего голоса его.
Поникли травы, перепутав тропинки в степи, смолкли и попрятались птицы,
и зверье ушло в свои норы.
Но напрасно метался ветер между небом и землей, вдувая в уши богини
свистящий шепот порывистого бога.
Холодная и неприступная, ждала Апи-земля лишь возвращения Солнцеликого.
Истощил бог Папай свои стрелы, ослаб его грохочущий голос, и зарыдал он
в неутоленной страсти своей.
Слезы его, ливнями павшие на землю, сбивали нежные лепестки цветов,
валили и ломали стебли высоких трав, разрушали птичьи гнезда, затопляли
звериные норы и переполняли реки.
Но неумолима оставалась Апи-богиня.
И, уронив последнюю слезу, поднес бог Папай руку, одетую черным мехом
туч, к выплаканным глазам своим, и из-под руки его вдруг приоткрылось
светлое небо над краем земли.
Тогда набросил Солнцеликий золотое узорное покрывало на тело Апи-богини
и слушал, как глубоко и освобожденно задышала усталая земля, и ласково
смотрел на нее затуманенными огненными очами, пока не закрыла их ночь.
В наступившей темной тишине только полноводный Борисфен ворчал и
пенился, круша и размывая родные берега и унося степную нашу землю к черным
волнам далекого Эвксинского понта [Эвксинский понт - древнее название
Черного моря.].
Агния приехала к деду Маю незадолго до темноты. Ее сопровождал черный
Нубиец. Царица, нарушив обычай, пожелала сделать чужеземца, да к тому же
раба, своим телохранителем. Теперь, облаченный в грубые кожаные доспехи, с
тяжелым копьем в руках, он стерег вход в царский шатер. В первые дни его
стражи люди постоянно толклись перед шатром, разглядывая и обсуждая раба с
испуганным удивлением и насмешливым любопытством. Два подгулявших ветерана,
побившись об заклад почти со всеми мужчинами племени, попытались пройти за
полог шатра, пренебрегая присутствием вооруженного раба.
Одного Нубиец сразу оглушил ударом древка, а другого легко обезоружил и
прогнал с позором под хохот и улюлюканье всего становища.
Царица, узнав о происшедшем, пожелала заплатить проигрыш неудачников
баранами из своих стад, загасив вспыхнувшую было к ее телохранителю
ненависть ветеранов, и, дорого выкупив у обезоруженного потерянный в схватке
меч, одарила им верного своего телохранителя. Решительными и умелыми
действиями Нубиец снискал недоуменное уважение воинов, и его вскоре оставили
в покое.
Подставив крутое плечо под ступню царицы, черный раб помогал ей сойти с
коня. Дед Май вышел навстречу прекрасной гостье своей и, отогнав собак, сам
снял чепраки [Чепрак - покрывало. Седел и стремян в то время, не знали, коня
покрывали кожаным или войлочным чепраком.] с лошадей. Конские спины,
высвеченные низкими лучами заходящего солнца, дымились во влажном воздухе.
Разбирая поводья, старик украдкой поглядывал на царицу и ее спутника.
Агния, закинув локти и упруго наклонив голову, поднимала к затылку
тяжелые, мокрые от дождя пряди рыжих своих волос, скручивала их и собиралась
заколоть пучок длинной бронзовой булавкой, которую она пока держала, сжимая
губами.
Черный гигант высился у нее за спиной. Из-под опущенных век он сонно
смотрел на суетящиеся белые пальцы царицы, тугие медные завитки волос на
напряженно выгнутой шее, на тяжелый пучок, казавшийся медно-красным в
закатном луче.
Агния несколько раз торопливо ткнула булавкой в скрученные пряди,
пытаясь крепко и сразу закрепить прическу. Неожиданно Нубиец, как будто
очнувшись от сна, выбросил вперед черную руку. Его длинная ладонь поймала и
накрыла пальцы Агнии. Жало булавки скрылось в волосах. Раб отпрянул. Круглое
навершье заколки блеснуло в скрепленном пучке.
Агния не обернулась, не взглянула на дерзкого раба. Не поднимая головы,
смущенно, исподлобья она взглядом поискала, где старый кузнец.
Дед Май проворно присел за спины лошадей и сделал вид, что разбирает
спутанные поводья и ничего, кроме поводьев, не замечает.
- Ага, - сказал он, подмигнув сам себе. Потом, не спеша привязывая
лошадей у коновязи, еще раз серьезно обдумал замеченное и тихонько сказал
лошадям: - Ага!
Присев к очагу, царица начала издалека. Она знает, что никому, даже
царям, не дано проникнуть за завесу тайны, хранимой богами.
Только посвященным, кому даровано подземными силами чудесное мастерство
кузнецов, дозволено понимать дух Огня, не боясь его мести. Но от рождения
наречена она огненным именем. Имя ее, может быть, позволит ей прибегнуть к
божественной силе самого Агни.
Пусть кузнец спросит у бога Огня, какая жертва угодна ему. Агния ни
перед чем не остановится, принесет любую жертву, чтобы задобрить богов. Она
хочет, она должна знать судьбу, ей предназначенную.
Почему кузнец не отвечает? Царица она в конце концов или не царица?
Дед Май молчал, опустив глаза, что-то обдумывая.
- Аримас, - строго позвал он.
Мальчик торопливо выбрался из-под вороха теплых шкур и, смущенно
бормоча: "Мир тебе, царица", - выскользнул из кибитки.
- Прикажи и твоему рабу оставить нас.
Нубиец шагнул в темноту вслед за мальчиком. Пока не упал откинутый его
рукой полог, Аримас видел мертвенно-бледное, даже в свете пламени, лицо
царицы и будто тень черных крыльев, взметнувшихся у нее за спиной.
Снаружи влажная темнота ночи была напоена тяжелым и пряным запахом
трав. Ветер улегся. Стояла настороженная тишина, и слышно было, как
потрескивают угли за войлоками кибитки.
Вдруг столб огня, разбрасывая искры, вырвался в черное небо через
круглое отверстие над очагом, багрово подсветив рваные края низкой тучи. И
сразу же сильный, странно незнакомый голос запел дико и протяжно, как поет
разбушевавшееся пламя. А может, это пел вовсе не старый кузнец, а сам дух
Огня, всесильный бог Агни явился перед людьми, разгневанный настойчивой
просьбой молодой царицы.
Псы, подвывая по-волчьи, метнулись прочь от кибитки и унеслись куда-то
во тьму.
Охваченный ужасом, мальчик прижался к недвижно стоящему рабу,
расцарапав нос и щеку о жесткую кожу воинских доспехов. Нубиец опустил ему
на плечи тяжелые свои ладони, и Аримас почувствовал, что пальцы раба дрожат.
Так стояли они, обнявшись, а голос огненного бога пел, то стонущим
визгом взлетая к небу, то падал в темные травы, рыча низко и хрипло, пока не
заполнил собой степь и небо над ней, и ничего уже не было вокруг, кроме
трепещущего пламени в непроглядной тьме над кибиткой, и это пламя казалось
языком, дрожащим в темной пасти поющего бога.
Тишина настала внезапно. Пламя упало. Темный горб кибитки торчал в
посветлевшем небе. И в наступившей тишине раздался такой человеческий, такой
страдающий голос женщины.
- Нет! Никогда! - крикнула царица. Отшвырнув Аримаса, Нубиец рванулся
навстречу этому голосу за полог кибитки.
Дед Май хохотал, как помешанный. Он задыхался от хохота, кашлял, бил
себя кулаком по колену и опять хохотал, размазывая по лицу слезы. Нубиец,
Аримас и царица сначала недоуменно смотрели на него, но самих тоже
разобрало. Их смех почему-то совершенно доконал старика. Он повалился боком
на шкуры у очага и только выкрикивал: "Ха! ха! ха!" - как бы отталкивая от
себя что-то, его смешившее. Черный раб гудел басом, будто катил перед собой
пустую бочку, Аримас взвизгивал и хрюкал, как поросенок, а царица, закинув
голову, звенела чисто и непрерывно, словно ручей по камням.
А потом царица вдруг заплакала.
Дед Май сразу перестал смеяться и сделался необычайно суетлив. Он
достал камешки бирюзы, растолок их в большой медной ступе и стал учить
царицу, как подводить бирюзой глаза. И преподнес ей бирюзу и ступу вместе с
пестом. Потом попросил кинжал с пояса раба и, принеся короткий меч, разрубил
лезвие кинжала клинком этого меча, а меч пожаловал Нубийцу. Потом достал
маленькую свирельку, хорошо играл на ней и опять довел царицу до слез. А
после учил царицу играть на свирельке и свирельку тоже подарил.
Агния уехала от него веселая, и до самого рассвета удивленное становище
слушало сквозь сон ее неумелую игру на этой дедовой свирельке.
В ту ночь бог Агни устами старого кузнеца потребовал у царицы за
раскрытие тайны ее жизни принести ему в жертву черного царского раба.

Новости не любят сидеть дома. Слух о богатствах нашего племени, петляя
в высокой траве степей, перепрыгнул через волны трех рек и зацепился за
корявые ветки мелколесья в стране андрофагов [Андрофаги - кочевое племя.].
Дикие андрофаги не признавали скифских обычаев. Плосколицые, одетые в
меха воины рыскали в степях на своих низкорослых выносливых конягах,
совершая внезапные набеги на соседние племена. Андрофаги похищали женщин, с
которыми обращались, как со скотиной, угоняли табуны и стада, грабили и
разрушали становища.
Вместо того, чтобы украшать узду боевого коня пучком длинных волос,
снятых с темени побежденного, как и подобает делать воину, андрофаги жарили
тела своих поверженных врагов на кострах и поедали, как дичину.
Любой сколот с детства слышал об андрофагах. Матери стращали
непослушных детей: "Вот подожди, придет андрофаг".
И андрофаг пришел.
Незадолго до рассвета я погнал табун к утреннему водопою.
Лошади, пофыркивая, легко шли, ширкая ногами в мокрой от росы траве.
Туман, искристый, белесовато-розовый, еще не поднялся от земли, скрывая за
призрачной своей завесой тихую перекличку бледных степных цветов. Иногда
какой-нибудь жеребенок, играя, отскакивал прочь от плотно идущих лошадей, и
тогда его след темным извивом ложился в мокрой траве, прорывая покров тумана
и обнажая густые переплетения крепких стеблей.
Такой же, только прямой, как стрела, след тянулся за скачущим сбоку
табуна Светлым, и далеко-далеко в начале этого следа вспыхивал и клубился,
пробивая туман, первый солнечный луч.
Когда мы достигли берега, туман уже поднялся, и отражения лошадей,
четкие, яркие, необыкновенно чистые, легли в недвижную, казалось, воду.
Старая белая кобыла с проваленной спиной, волоча по гальке желтоватый,
тонкий у репицы хвост, тронула воду губами, мотнула, роняя брызги, тяжелой
головой, туго обтянутой кожей, и смело, первая вошла в реку. За ней, шумно
будоража гладь воды, устремился весь табун.
Я соскользнул с горячей спины Светлого, лег на грудь, упираясь ладонями
в мокрую хрустящую гальку, и тоже напился рядом с конем. Потом расстелил
потертый чепрак в тени береговой кручи и растянулся на нем.
Табун стоял на мелководье. Лошади, подремывая, лениво обмахивались
хвостами. Жеребята задирали друг друга, но не решались далеко отойти от
матери. Только молодые нежеребые кобылицы стайкой вышли на берег и
прохаживались, теснясь, пугая подруг и сами притворно пугаясь, только для
того, чтобы вдруг закосить глаза, всхрапнуть, раздувая ноздри, взбрыкнуть
стройными, сильными ногами и промчаться круг-другой, откинув хвост, выгнув
шею, радуясь и гордясь своей молодой необъезженной силой и красотой.
Теперь было заметно, что течение на мелководье быстрое. Река морщилась
и урчала, пробираясь на открытый простор среди множества лошадиных ног.
Высокие ноги лошадей, уставленные прямо и слегка наклонно, похожи на стволы
деревьев, а тела, хвосты, гривы подобны причудливым переплетениям тяжелых
крон. Табун напоминает рощу, где деревья стоят тесно, но вытянувшись в
линию.
...И правда, это роща, и сам я бреду меж стволов по колено в воде. Ноги
то вязнут в донном песке, то оскальзываются на гальке.
Какие маленькие деревья! Я касаюсь рукой одного из стволов, поднимаю
голову. Ствол уходит в вышину, и там, высоко, сквозь густую крону едва
пробивается солнце. Нет, роща не маленькая, просто я - большой. Стволы
растут все теснее и теснее, я уже с трудом протискиваюсь между ними. Там,
впереди, в узкие просветы я вижу Агнию Рыжую, мою царицу. Она стоит, уронив
руки, и смотрит на меня молча, в упор. Вода, урча, поднимается все выше и
выше. Вода ей уже по грудь. Но Агния этого не замечает, она смотрит только
на меня. Я хочу крикнуть, предостеречь, но голоса нет. Я рвусь к ней среди