Ливанов В. Агния, дочь Агнии

нагромождения стволов, оступаясь в глубокой воде. Вода прибывает, вода ей по
горло. Длинные пряди золотых волос колышутся, погружаясь.
Еще одно усилие, и я спасу ее, прекрасную мою царицу. Стволы медленно
сжимают мне грудь, я не могу вырваться, я задыхаюсь.
Голова Агнии, подхваченная потоком, покачиваясь, отдаляется от меня,
Агния улыбается. Ее лицо мелькает среди дальних стволов, пока не скрывается
навсегда. И тогда я кричу, свободно, отчаянно и страшно...
...Чей-то крик, протяжный и дикий, сорвал меня с чепрака, на котором я
уснул. Одуревший спросонья, я смотрел, как табун, пеня воду, скакал вон из
реки. Грохот ударявших по воде и камням копыт, испуганное ржание и крик,
страшный этот крик.
Я испугался. Я видел плоские лбы обезумевших лошадей, плотным рядом
надвигавшихся прямо на меня. Видел их растрепанные гривы, круглые копыта,
взлетающие в бешеной скачке.
Я побежал что было сил вдоль берега, чтобы успеть пересечь путь
скачущему табуну и не попасть под копыта. Табун надвигался стремительно, я
уже не чувствовал под собой ног, когда глухой грохот накрыл меня, гортань
обдало едким запахом конского пота и передо мной мелькнула ощеренная,
запрокинутая морда кобылицы с вывернутым белком глаза.
Тупой удар в плечо поднял меня в воздух, и я кубарем покатился в траву.
И я увидел их. Только они могли кричать так страшно. Припав к шеям своих
низкорослых коняг, андрофаги вынеслись из-под берега. Их было двое. Обгоняя
их, высоко вскидывая ноги, скакал мой Светлый.
Мысль, что я могу потерять его, отогнала страх. Я вскочил на ноги и
призывно засвистел. Светлый круто свернул ко мне, не замедляя скачки. Одним
прыжком, ухватившись за гриву, я взлетел на спину коня. Я думал, что
андрофаги бросятся ловить меня, и был уверен в резвости своего скакуна.
Собравшись в комок на холке, я пустил Светлого полным махом. Стрела с визгом
рассекла воздух, ожегши оперением ухо. Я нырнул под грудь жеребца, обхватив
ногами широкую шею и вцепившись немеющими пальцами в космы черной гривы. Мне
было видно, как андрофаги съехались вместе, остановились и вдруг, взмахнув
плетьми, пустились в угон табуну.
Еще не рождала степь скифа, который без боя уступит врагу коней.
Я уже закончил первый круг лет [Круг - двенадцать лет.], был ловок и
силен, но безоружен. Что я могу совершить, безоружный, против двух зрелых
воинов? Я даже не успею предупредить своих, как андрофаги угонят царский
табун, которому нет цены.
И я решил. Я погнал Светлого к древнему могильному кургану.
Обливаясь слезами бессильной ярости, обрывая ногти, я отрыл заветный
меч и сжал в ладони костяную рукоятку.
Я молил бога Папая испепелить меня самой яркой из своих молний, если я
не смогу умереть, как мужчина.
Потом я снова вскочил на Светлого. Ветер ударил в лицо, размазывая
слезы.
Агой!
Светлый, приседая на хвост, съехал по осыпи на глубокое дно старого,
высохшего русла и поскакал по плотному песку, перепрыгивая через наполненные
мутной водой промоины.
Если успею к табуну раньше андрофагов, погоню лошадей в сторону нашего
кочевья, а если не успею... Мерный глухой перестук копыт послышался,
приближаясь, впереди справа. Значит, андрофаги догнали и повернули табун. Я
придержал Светлого. Лошади скакали по-над краем песчаной кручи, обламывая
травянистую кромку. Я повернул Светлого и, прикрытый высоким берегом, во
весь дух помчался обратно, высматривая, где можно поскорее выбраться наверх
к табуну.
Светлый, роняя хлопья желтоватой пены и екая селезенкой, наконец
вскарабкался по откосу и сразу оказался сбоку скачущего табуна. Старая белая
кобыла прянула в сторону и сорвалась с обрыва, подняв столб пыли. Я направил
Светлого прямо в табун и снова соскользнул коню под грудь. Тяжелый меч в
истлевших ножнах, болтаясь, колотил его под брюхо, сбивая равномерный скок.
Снова, но теперь ласковый и успокаивающий, голос андрофага послышался
справа по ходу табуна. Лошади, тесно сгрудившись, стали уклоняться от
высохшего русла. Андрофаги перекликались над головами лошадей, держась по
краям табуна.
Я снова распластался на спине Светлого и, подобрав поводья, придерживал
его, пока не оказался в густой пыли за табуном. Тогда я выдернул меч из
ножен и пустил жеребца вперед между табуном и обрывом. Спина всадника,
прикрытая волчьим мехом, возникла из пыли внезапно. Черные волосы,
заплетенные в тонкие косицы, прыгали по широким плечам.
И оборвался стук копыт. И замерли на бегу кони. И ветер, остановив
полет, разбросал в клубах пыли растрепанные гривы и хвосты лошадей.
Медленно, очень медленно я поднял и опустил меч на затылок врага.
Рукоятка выскользнула из потной ладони, клинок, повернувшись, ударил плашмя.
Горячий ужас волной окатил меня. И сразу же заколыхались конские гривы,
заклубилась пыль, и перестук копыт ворвался в уши. Наши кони, поравнявшись,
скакали бок о бок. Андрофаг поднял ко мне широкое, маслено блестевшее
плоское лицо. И тогда я прыгнул на него с коня, торопя свою смерть.
Степь стала на дыбы, закрыв небо. От удара о землю я потерял сознание.
...Чье-то горячее дыхание коснулось моего лица. Я очнулся. Светлый,
тяжело дыша, стоял надо мной.
Я лежал на теле врага, вцепившись в жесткую шерсть волчьей куртки.
Андрофаг был неподвижен. Голова его неестественно повернулась, и темные
узкие глаза без всякого выражения смотрели куда-то мимо меня. Я оглянулся.
Пыль осела. Никого.
Дикая ненависть к врагу, заставившему меня пережить смертельный ужас,
овладела мной. Я рванул вонючий мех волчьей куртки и, подобравшись зубами к
короткой шее за ухом, отведал вражьей крови. А когда поднялся, в глазах
вспыхнули и расплылись багровые круги.
Меня нашли под вечер табунщики, без памяти лежащего на теле мертвого
андрофага.
...Набег дикого врага стал неотвратим, наше племя обречено на гибель.
Сколоты, давно оставленные зрелыми воинами, не выстояли бы в смертельной
схватке.
И тогда Агния Рыжая, царица, выступив на совете старейшин, поклялась
нерушимой клятвой освободить всех наших рабов, если они с оружием в руках,
плечом к плечу со сколотами, выйдут защищать жизнь, честь и имущество
племени.
Рабы в то время превосходили нас числом, среди них были опытные в
прошлом воины, и только сознание того, что, убежав, они все равно погибнут,
пробираясь через земли скифских племен, удерживало их в покорности.
Старики скрепя сердце одобрили царицу. Рабы, возликовав, ответили
клятвой. Все, кто мог держать в руках оружие, вооружились, сели на коней и
встретили набег. Огромный курган насыпали мы потом над павшими в этой битве.
И долго еще в степи по ночам озверевшие наши псы грызлись с волками над
трупами андрофагов.
Но странно: обретя свободу ценой жизни, рабы только небольшим числом
оставили племя и ушли пробиваться через степи к родным очагам. Многие,
теперь свободные, остались с нами.
И Черный Нубиец, залечив полученную в битве рану, по-прежнему повсюду
сопровождал Агнию Рыжую, нашу царицу.

Каждый год большая белая птица прилетает в страну иирков от крайних
пределов земли. И каждый раз какой-нибудь неосторожный охотник поражает
белую птицу не знающей промаха стрелой. Но охотничья стрела никогда не
убивает сразу, а прочно застревает в пышном оперении крыла. И тогда раненая
птица летит прочь из страны иирков, испуганно взмахивая большими крыльями,
пытаясь освободиться от застрявшей в оперении стрелы.
И там, где пролетает белая птица, сыплется с неба ее легкий белый пух и
покрывает им землю и все, что есть на земле.
Изнемогает раненая птица, холодеет ее дыхание, и стынут воды рек и
озер, над которыми она пролетает.
И лишившись сил, падает белая птица в черные волны Эвксинского понта, и
долго ее белые перья, рассыпавшись, вздымаются на гребнях волн, пока не
отогреется земля и не утихнет взволнованное падением птицы море.
С наступлением зимы мы, сколоты, оставляем пустым становище и уходим
вниз по течению Борисфена. Там, у соленой воды Меотийского озера [Меотийское
озеро - Азовское море (древнее название).], ждем мы улыбки Солнцеликого, и с
первым теплом возвращаемся назад в родные степи.
...Что с тобой, Агния Рыжая, моя царица?
Перистые снежинки опускаются на длинные твои ресницы, тают, скатываясь
блестящими каплями по щекам, за широкий ворот меховой куртки, холодя шею.
Разве не за тем съехала ты в глубокий снег с умятой копытами и колесами
дороги, чтобы хозяйским глазом оглядеть тянущийся мимо тебя поход племени?
Но ты не чувствуешь холода, не замечаешь ни всадников, ни коней, ни
упряжных волов, ни погонщиков, ни кибиток. Лицо, будто вырезанное из куска
черного дерева, неотступно видишь ты перед собой. Прозрачной синевой
отсвечивают белки темных бездонных глаз. Восторг. Ужас. Нежность. Боль.
Страх. Надежда. Пустота.
Ты рабыня, царица. Ты презреннее рабыни, потому что ты - рабыня раба.
Так благодари же, благодари царя Мадая за такой подарок!
Ледяная капля, скользнув под мех, обожгла грудь. Ах, как хочется
оглянуться! Ведь он позади тебя, он рядом, твой телохранитель.
Но нельзя, нельзя!
И ты вбиваешь пятки в обындевевшие бока кобылицы, чтобы не встретить
взгляды стариков и ветеранов, отряд которых замыкает растянувшиеся обозы
похода.
- Молитесь за меня богу Агни, - со слезами на глазах попросила царица
женщин.
Ночь, день и еще ночь, не угасая, горят большие костры вокруг царского
шатра. Крутит ветер снежную пыль, треплет высокое пламя, уносит в гулкую
тьму голоса женщин.
Закутанный в меха Нубиец черной тенью вырисовывается у входа в шатер,
покачивается из стороны в сторону, навалившись всей тяжестью на крепкое
древко копья.
Женщины поют, потом, устав, замолкают, чутко прислушиваясь к глухим
стонам, вылетающим из царского шатра, и снова запевают громко и отчаянно.
Мужчины бродят безо всякой цели за освещенным кругом, остервенело пиная
лезущих под ноги псов, останавливаются, сойдясь, коротко перебрасываются
словами, понижая голоса, и снова разбредаются, поглядывая на красный верх
шатра.
То и дело из пурги возникает всадник. Подскакивает, раскидывая снег и
грязь, к освещенному кругу, осаживает коня, склонившись с конской спины,
шепотом спрашивает о чем-то у женщин и снова уносится в пургу, к табунам,
огрев коня плетью.
Ветер, налетев, рвет слова древней молитвы:
- Ты - недремлющий... ающий... лютого зверья... нас самих, детей наших,
скот наш... Агни... ликий... - в который раз заводят женщины и смолкают.
Заскулила собака, видно, получив крепкий пинок. Снова заскулила, будто
заплакала. Ой, собака ли это скулит?
Нубиец выпрямился, перестав раскачиваться. Женщины, обойдя костры,
приблизились к шатру. Мужчины вышли из темноты в освещенный круг. На
подскакавшего всадника зашипели, он соскользнул с коня, взял его под уздцы.
Люди вслушивались, задержав дыхание.
В шатре, теперь уже бессомненно для всех, слабо и жалобно заплакал
младенец.
И тогда, словно кто-то толкнул их в спину мощной ладонью, люди
устремились к шатру. Толпа отшвырнула Нубийца, он упал в снег. Люди валились
на него и лезли в шатер, наступая на спины упавших. Шатер наполнился до
отказа. Задние наваливались на спины стоявших впереди, но те уже сдерживали
натиск, упираясь пятками и выгибая спины.
Агния, разбросав космы потемневших от пота волос, обессиленная, наспех
прикрытая, лежала навзничь на шкурах у самого очага. Две старухи, стоя на
коленях, склонились над большой чашей, омывая новорожденного младенца теплым
кобыльим молоком и загораживая его от людских взглядов.
Нубиец, помятый и ушибленный, отчаявшись протиснуться вперед, вытягивая
шею, смотрел над головами столпившихся, как разошлись старушечьи спины, как
высохшие старые руки подняли и показали толпе новорожденного ребенка -
чернокожую девочку. Толпа ахнула. Слабое пламя очага метнулось и угасло. В
наступившей темноте все головы повернулись к выходу. Курчавая голова и
широкие плечи Нубийца отчетливо выделялись в разрезе открытого полога, за
которым весело кружился подсвеченный кострами снег.
- Выйдите все! - вдруг властно сказал Нубиец, неправильно выговаривая
скифские слова. - Она может задохнуться.
Тут только люди почувствовали, что в шатре стало нечем дышать.
В ту же ночь, не принеся благодарственных жертв богу Агни, старики и
ветераны, оставив семейные кибитки, ушли от царского шатра у берегов
Меотийского озера к табунам и стадам, уведя за собой всех юношей.
Они разбили боевой лагерь на расстоянии одного конного перехода от
кочевий племени, выставили стражу и стали совещаться.
Под утро пурга внезапно улеглась, и Солнцеликий, явившись из-за
пределов земли, вдруг одарил мир улыбкой, сразу растопившей снежный покров и
обогревшей легкое дыхание ветра. Смущенные было суровым отступничеством
мужчин, женщины несказанно обрадовались доброму этому знаку, связав его с
рождением черной девочки, и, переговорив, решили открыться в том, что давно
таили.
Собравшись во множестве, они отправились к боевому лагерю стариков и
ветеранов. Они легко шли веселой гурьбой, радуясь вздувшимся по-весеннему
водам реки, отыскивали по дороге и указывали друг другу тоненькие зеленые
стебельки молодой травы, выбившиеся из-под земли среди ржавой завали
прошлогодних трав.
Женщины редко бывают в чем-либо уверены до конца. Но если такое
случается, ни уговорами, ни угрозами, ни стойким долготерпением мужчине не
победить эту уверенность. Так было и на этот раз.
- Эй вы, герои! Великие воины бога Папая, оставившие нас, чтобы
совершить ненужные нам подвиги в неведомых нам странах! О нас, ваших женах,
вы подумали? Или вам кажется, что драгоценные безделушки, под которыми
гнутся спины караванных ослов, смогут заменить нам мужчин? Вы подумали о
матерях, у которых отнимаете для своих диких забав сыновей - многие из них
никогда не вернутся к родному очагу или вернутся калеками. Вы подумали о
дочерях ваших, которые стареют, так и не узнав мужней любви и счастья
деторождения? Может, любовь калеки, по-вашему, большое счастье? Что вы
напялили свои раззолоченные панцири, вояки? Разве ваши мечи смогли защитить
нас от андрофагов? Нас защитили рабы, которых вы сами объявили свободными!
Или вы не клялись нерушимой клятвой вместе с нашей царицей?.. Семнадцать
долгих лет, как милости, ждем мы возвращения своих мужчин, а они и не
вспоминают о нас. Не вы ли, пьяные, похвалялись любовью к грязным чужим
бабам в проклятых каких-то странах? А в это время мы, женщины, вместе с
рабами берегли ваши табуны, ваши стада, трудясь за вас, мужчин... Наши
мужчины забыли о нас, а мы забудем о них. Мы будем делить ложе с теми, с кем
делим труд и пищу, радости и опасности! А вы не скифы больше, вы просто
трусы! Вы все давно знаете, что мы тайно роднимся с рабами, и от бессилия
только прячете голову под крыло, как глупые птицы. Раскройте ваши глаза: сам
Солнцеликий посылает нам свое одобрение!
Так кричали женщины онемевшим от ярости и обиды старым воинам.
А потом вперед выступила пожилая полногрудая скифянка и позвала юнца,
торчащего по причине высокого роста из-за спин стариков.
- Гайтор, бедный мой сыночек! Ты бы не появился на свет, будь твой отец
скифом. Настал час, и я скажу тебе: ты сын Белоглазого Кельта! Да, да, - и
увидев, что у юнца отвалилась челюсть, закончила требовательно: - Иди сейчас
же домой! Твой отец всю ночь отбивал табун от волков не хуже любого скифа.
Ты можешь гордиться своим отцом: он свободный человек и не даст нас в обиду.
Товарищи юнца с презрением отступили от него, и тогда несколько женщин
разом заголосили, перекрикивая одна другую:
- Ашкоз! Спутан! Масад! А вы что думаете, что родились от дуновения
ветра? Ваши отцы ждут вас у родных очагов и будут рады обнять своих глупых
сыновей!
Обратно женщины возвращались, уводя с собой толпу потрясенных юношей.
Слава тебе, царица Агния Рыжая! Такого полного поражения скифского
мужества не могли припомнить даже самые ветхие и злопамятные старики!

- Царица родила черного ребенка! - еще издали крикнул я, колотя без
нужды пятками обросшие длинной шерстью, запавшие бока Светлого.
- Благодарение великому Агни, - торжественно отозвался дед Май.
Он стоял у кибитки, с сомнением оглядывая белого бычка с испачканным в
навозе боком, которого Аримас крепко держал за скрученную ремнем губу. Судя
по всему, дед и внук не собирались уходить из кочевья, несмотря на решение
старейшин. Да еще вопреки запрету готовились принести жертву богу Агни.
- Не чтущего щедрой милости великого бога постигнет его гнев, - угадал
мои мысли старый кузнец и вдруг, растопырив седую бороду, заорал на Аримаса:
- Ну, что стоишь, как баран на солончаке?
Аримас вздрогнул и, торопясь, стал обтирать ладонью замаранный бок
скотины.
Старый кузнец протянул мне крепкий витой аркан и короткую толстую
палку. Я спешился, принял из рук деда жертвенное орудие и присоединился к
Аримасу. Вдвоем мы натянули аркан через комолую голову на шею бычка и
укрепили за ремнем палку. Дед Май, мерно помахивая куском негнущейся старой
шкуры над тлеющим костром, слезясь и чихая от дыма, поднял пламя.
- Пора!
Мы подтащили упирающегося бычка к огню.
- Слава тебе, великий бог Агни, прикоснувшийся огненной рукой своей к
новорожденной царевне! - торжественно выговаривал дед Май. - Тебе,
недремлющий, посвящаем мы это незапятнанное животное. Прими нашу жертву с
миром!
Старый кузнец ухватил почерневшей могучей рукой конец палки и двумя
поворотами туго сдавил аркан. Бычок рванулся, вывалил язык, выпучил глаза и
рухнул у самого огня, опалив шерсть.
- Благодарю тебя, огненный бог!
Мы с Аримасом освежевали бычка, дружно работая ножами, срезали мясо с
костей, туго набили им бычий желудок и повесили над костром. Собаки, топчась
вокруг, жадно глотали пропитанный кровью снег.
Только когда дед раздал всем по куску жарко дымящегося варева, мы снова
смогли заговорить.
Ловко орудуя ножом и тонкими, измазанными жиром пальцами, Аримас набил
полный рот и невинно спросил у деда:
- А если бы бог Агни не прикоснулся к младенцу, царевна родилась бы
белокожей? - И незаметно для деда озорно подмигнул мне.
- Все может быть, - очень серьезно отвечал дед Май. - Случается, что у
мудрого деда рождается внук-дурачок.
И когда мы весело и освобожденно расхохотались, дед добавил сурово:
- В эту ночь и пока не разрешу - от кибитки ни на шаг. Я не хочу
потерять своих внуков, хотя бы и дурачков.
Старый кузнец не зря тревожился. Старики спешно разослали гонцов во все
соседние становища. Гонцы вернулись обескураженными: женщины повсюду
приветствовали союз царицы и черного раба и открыто ликовали.
Тогда старики со всякими предосторожностями снарядили в долгую дорогу
тайного посланца к самому царю Мадаю.
Но, видно, боги потешались над стариками. Иначе как объяснить, что
женщины, чудом прознав о намерении стариков, выследили тайного посланца
далеко от кочевий, настигли после бешеной скачки, заарканили, как скотину,
сдернули с коня и забили насмерть.
Это случилось под вечер второго дня после рождения черной царевны. А
ночью толпа вооруженных, теперь свободных рабов, в пешем строю, светя
факелами, ворвалась в боевой лагерь продолжавших упорствовать стариков и
вырезала всех, кто не успел сесть на коня и ускакать в степь.
В руках рабов оказалось богатое и разнообразное оружие,
предусмотрительно свезенное в лагерь ветеранами.
Уцелевшие старики, мучась ненавистью и страхом, под конвоем рабов
вернулись в кочевье и поспешили принести запоздалые жертвы разгневанному
богу Агни. Бывшие рабы единодушно избрали Черного Нубийца верховным вождем и
принесли ему клятвы, каждый согласно своим обычаям и богам.
Так мы, сколоты, по воле бога Агни приняли в себя кровь многих народов,
а наши боги, потеснившись, дали место другим, незнакомым нам богам.

Глава вторая

Первые годы Мадай тосковал о Скифии. Каждого вновь прибывшего из
скифских степей царь приглашал в свой боевой шатер, обильно угощал, жадно
выслушивал и расспрашивал, входя во всякие подробности. Особенно внимателен
и нежен он бывал со сколотами, привозившими ему новости из родного
становища. Он бережно растирал в ладонях сухие венчики поднесенной в дар
ковыль-травы и с волнением глубоко втягивал расширенными ноздрями горький
степной дух.
Гости, отчасти желая удовлетворить любопытство царя, отчасти стремясь
угодить ему, рассказывали, сгущая краски и возвышая тона, о боевой
готовности юнцов принять участие в будущих походах царя, о радости женщин и
стариков от щедрых даров царских караванов и, конечно, восторженно и
благоговейно, о красоте и ранней мудрости молодой царицы и о великой ее
любви к нему, Мадаю Трехрукому, царю над всеми скифами.
Обычно Мадай в конце концов напивался вместе с гостями, требовал звать
песенников и, подпевая старым скифским песням, плакал умиленными пьяными
слезами. Гости уходили из шатра, очень нетвердо держась на ногах, то и дело
роняя по пути дорогие дружеские подношения царя.
Но со временем однообразные рассказы Мадаю прискучили, подробности
надоели, да и приток пополнения в скифское воинство становился редок и
малозначителен. Гости, пиры и песни в царском шатре прекратились как-то сами
собой.
Агнию Рыжую, скифянку, жену свою, Мадай почти не запомнил с той далекой
ночи. Он представлял ее себе уже только по рассказам, а скоро и это
бесплотное представление сильно поблекло и совсем улетучилось из памяти. Да
и Агния Рыжая, не забывшая Мадая, теперь не узнала бы его.
Он стал пренебрегать простой и привычной скифской одеждой, носил на
плечах пестрый плащ-павлин, накинутый на легкий, тонко, но прочно кованный
панцирь. Седеющие бороду и волосы подкрашивал анимонием, старательно
начесывая длинную прядь на бугристый розовый шрам, оставшийся справа вместо
уха, отсеченного на стенах горящей Никосии. Зато в мясистой мочке левого уха
теперь покачивалась усыпанная рубинами, тяжелая серьга из драгоценного
красного золота.
Он располнел, обрюзг, широкий, изукрашенный золотыми пластинками пояс
постоянно сползал ему под живот, и только меч-акинак по-прежнему висел в
истертых старых ножнах, и отполированное в ладонях старое костяное навершье
по-прежнему говорило о прозвище "Трехрукий".
Не только доведенные до отчаяния защитники Ниневии - матери городов -
видели обнаженным этот страшный меч.
Он летел впереди скифских орд по всей Месопотамии и указывал скифам
путь в Заречье.
Жители Урарту, Манну и Хатту помнят его смертоносный взмах. Он сверкал
на широких улицах Аскалона, в разгромленном Рагуллите, в многострадальном
Хорране.
Ассирийцы, вавилоняне, лидийцы, мидяне, иудеи, египтяне - враги и
союзники - равно страшились безудержного набега скифской конницы, осыпающей
противника тучами стрел, разящей пиками, сокрушающей мечами, топчущей
поверженного врага копытами диких и быстрых своих коней. Разгром довершали
лохматые звероподобные псы, явившиеся вместе со скифами от берегов
Борисфена.
Но теперь ярость открытой борьбы остывала, как раскаленный добела
клинок в родниковой воде. Враги разгромлены, союзники вежливы, как бедняки у
чужого костра. Храмы чужих богов были разграблены. Но боги остались.
В великой своей гордыне Мадай стал тайно примерять к себе чужих богов
и, не испытывая к ним ни уважения, ни страха, думал силой или обманом
принудить их служить его, Мадая, удаче.
А пока, определив сильные гарнизоны в покоренные города, царь окунулся
в развлечения, не забывая, однако, аккуратно отправлять на родину караваны с
богатой добычей.
Лидийский царь Алиатт, сын Садиатта из Сард, первым принял скифских
вождей в своей столице с невероятной пышностью и почетом. Глубоко пряча
болезненное самолюбие под маской добродушной веселости, молодой, но уже
искушенный дипломат, Алиатт окончательно завоевал доверие скифов широким
размахом в празднествах и искусной простотой в обращении.
Зная любовь скифов к коням и угадав в Мадае прирожденного лошадника,
Алиатт распахнул перед ним двери царских конюшен. На много дней забыв пиры и
утехи женской любви, Мадай целиком отдался извечной страсти вольного
кочевника. Царские конюшни были превосходны. У Мадая разбегались глаза, он
потерял аппетит и обидно протрезвел. Наконец его восторги обрели прямую
цель. Он остановил свой выбор на злой вороной кобыле местной породы,
горбоносой и вислозадой, похожей на хищную птицу и, как птица, быстрой. Он
знал, что Алиатт не откажет ему, но все-таки гордость мешала первому
намекнуть о подарке.
Лидийский царь зорко следил за скифским царем и сумел ловко подвести
разговор к вороной кобыле. Мадай признался, что видел во сне, будто он
скачет на этой кобыле по родным степям. Алиатту ничего не оставалось, как
немедля выполнить указание богов. И Мадай, торжествуя, узнал, что вороная
кобыла - его. Но Алиатт не хотел, чтобы Мадай думал, будто он дарит другу
то, что определили скифскому царю в подарок сами боги. Алиатт не смеет
равнять себя с богами. У него есть для гостя свой подарок. Пусть все
убедятся, как высоко он, Алиатт, ценит дружбу скифского царя.
О, Таргитай, отец всех скифов! Может быть, только у тебя был конь такой
красоты и силы. Не оскудела еще Нисса прекрасными конями! Какая стать, что