уперев подбородок в колени.
Старая кобыла шумно вздыхала, перебредая с места на место, чтобы
нарыскать сладкую лечебную травку, а Агния оставалась недвижной, следя
птичьи пути в небе над степью и думая о чем-то своем.
- Ведут! Ведут! - заорали мальчишки, перебегая во всех направлениях
широкое, устланное дорогими коврами открытое пространство перед царским
шатром.
Со всех концов огромного праздничного лагеря люди устремились к шатру.
Пьяная толпа опрокинула тяжелый бронзовый котел, обдав горячим бараньим
жиром замешкавшихся обжор. Всадники немилосердно давили пеших, торопясь
занять места поближе к шатру, а пешие, озлясь, сдергивали их с коней и сами
локтями, лбами, кулаками прокладывали себе дорогу к самым коврам.
- Ведут! Ведут!
Телохранители царя, грозя уставленными копьями, оттеснили первые ряды
прочь с ковров и сомкнулись подковой, колотя короткими древками жаждущих
пролезть сквозь заслон. Вооруженные конные воины с наскоку врезались в давку
и, полосуя нагайками, с трудом проложили узкую просеку до ближайшего холма в
густом многолюдье за шатром.
Сбивая нестройный гомон толпы, звонко и торжественно пропел боевой
рожок. Мадай Трехрукий, царь над всеми скифами, вышел к гостям из шатра.
Приветственный рев сотен глоток взмыл над степью и оборвался при виде
золотого жеребца на вершине холма.
Пурпурное покрывало ниспадало с боков к передним ногам коня. Ветер
тронул легкие эти ткани, взвил их над конем, и, казалось, конь не спускается
с холма, а летит над степью на широких багряных крыльях.
Толпа раскачивалась, подвывая от восторга. Крылатый жеребец медленно
плыл к царскому шатру.
В степи не нашлось такого дурака, который не захотел бы породниться с
царем, пусть даже через свою кобылицу. Из множества приведенных царь
придирчиво отобрал десять лучших. Избранницы эти ревностно оберегались от
отравы, увечий и дурного глаза царской стражей и зверского вида бородачами
из хозяйской родни.
Сегодня жеребец должен был сам решать, которая из красавиц - царская.
Жеребец сразу обнаружит свой выбор любовным призывом: мощное, страстное
ржание отметит счастливицу и прозвучит золотой музыкой в ушах ее владельца.
Широкое позлащенное копыто ступило на мягкий ковровый настил.
Подвыпившие гости царя громко переговаривались, восхищенные. Глубокую грудь
жеребца покрывал тонкий панцирь. Лик Великой Табити-богини выступал из
черненого золота, обрамленный тугими завитками змей-волос. Солнце
перекатывалось в фигурном литье, и казалось, что змеи извиваются, крепко
вцепившись сомкнутыми челюстями в нагрудные ремни, скрепляющие покрывало на
холке. Вспыхивали золотые огоньки в гневных глазах богини. Улыбался мягко
оттененный рот ее с озорно выставленным между зубов кончиком языка.
Выпуклость панциря была неотделима от совершенных форм коня. Золотое
литье - под стать медовой масти, и представлялось, что сама Змееногая
влетела в грудь прекрасного коня, чтобы явить толпе лик свой, пугающий и
манящий.
- Красиво... - прошептал Аримас, восторженно и робко, будто не сам он,
а кто-то другой вызвал к жизни этот странный образ.
Агния стояла в толпе между нами и не отрывала взгляда от высокой,
грузной фигуры царя Мадая. Вот он поднял над головой руки, хлопнул в ладоши.
Снова запел боевой рожок.
На ковры перед шатром вывели первую избранницу. Даже из самых дальних
рядов было видно, как гордо посажена у нее голова, какая челка, какие
лиловые, продолговатые, влажные глаза. Жеребец навострил уши.
- Тихо! - внезапно закричал кто-то в толпе. Слуги по бокам жеребца
присели, с усилием сдерживая растянутые поводья.
- Хг-мм! - выдохнул жеребец с полной тишине. Растяжку ослабили. Жеребец
потянулся к Мадаю, играя, ухватил губами за плечо. Толпа веселым гулом
проводила отвергнутую.
- Эта ему не нравится, - пробормотал рядом со мной пожилой скиф, - не
нравится ему эта.
Теперь выступала вороная, поджарая, профиль - как у жены фараона. Шла,
раскачивая крупом, мела хвостом по коврам.
- Тихо! - снова прокричал тот же голос. Полная тишина. Напряженные
спины слуг.
- Хммм... - И все. Все?
Одна кобыла сменяла другую. Все напрасно. Бесславно увели последнюю
избранницу. В толпе нарастал неудержимый смех.
И вдруг, непонятно как проникшая за заслон, из-за шатра появилась наша
старая крапчатая кобыла. Толпа взорвалась хохотом. Кобыла шла по царским
коврам, понурив голову и растопырив уши, лениво обмахиваясь жидким хвостом.
- И-и-и-и-а-г-р-ммм! - это не ржание, это рев льва, это гром, это
песня.
- Аааа! - завопила толпа.
За всколыхнувшимися спинами я увидел золотую разметанную гриву,
стрелами торчащие уши.
- И-и-и-гррр! - толпа бросилась врассыпную.
Я побежал с толпой, потерял Аримаса и Агнию, упал, вскочил, побежал
обратно. Аримас уже сидел на кобылке и лупил ее пятками в бока, стараясь
увести от шатра. Жеребец, не переставая петь свою песню, волочил по коврам
обоих слуг, вцепившихся в поводья. Повсюду плясали мальчишки.
Праздник кончился.
Царь укрылся за красным пологом. Знатные гости поспешно разошлись по
своим шатрам. Только слуги и охрана продолжали стоять вокруг царского
жеребца, ожидая приказаний и томясь дурными предчувствиями. Но царь как
будто забыл о своем любимце.
Мы с Аримасом метались по огромному праздничному лагерю, разыскивая
Агнию. Ее нигде не было.
Когда Аримас обращался к людям с расспросами, от него отшатывались, как
от чумного. Люди показывали пальцами ему вслед. Теперь гневный лик
Табити-богини с озорно высунутым дразнящим языком породил неуемную тревогу в
людских сердцах.
"Недаром этот кузнец выковал такой образ, - стали перешептываться люди,
- сама Змееногая направляла его руку. Разве не она, Табити, провела
невидимой через живой заслон охраны старую крапчатую кобылу? Разве не она
вдохнула нелепую страсть в сердце прекрасного царского жеребца, чтоб унизить
царя перед всеми скифами? Зла любовь - кто-кто, а старый Мадай должен был
помнить об этом. Но не только смеяться умеет Великая..."
Вспомнили люди, как перебегали гневные искры в глазах богини, осознали,
как глупо хохотали ей прямо в лицо, и страх охватил их. А когда черные,
низкие тучи внезапно заволокли небо над степью, толпа, стеная, сгрудилась
вокруг большого жертвенного камня и, подставляя спины порывам холодного
ветра, разожгла пламя.
Едва огонь окреп, в него полетели меховые шапки, колчаны, гориты,
ножны, деревянные походные чаши, пояса. Кто-то швырнул в пламя содранные с
ног, густо расшитые бисером сапоги. Все, что было ценного на них и при них,
когда смеялись они в лицо Табити-богини, люди бросали теперь в жертвенный
костер, стремясь отвести от себя гнев Змееногой. Пламя бушевало, пожирая
людские подношения, металось под ветром, опаляя сухим жаром лица
столпившихся вокруг камня людей.
- Знак, дай нам знак, Великая!.. - сложилось из разноголосого ропота
толпы и вместе с пламенем поднялось к черному небу.
- Знак... дай нам знак...
Будто могучие руки разодрали сплошную завесу туч. Белая молния шипя,
как змея, ударила в холм позади царского шатра, и яростный грохот оглушил
степь.
Люди пали ниц вокруг жертвенного камня и лежали так, не смея поднять
перекошенных ужасом лиц, захлебываясь в потоках рухнувшего на них ледяного
ливня.
- Жертву! Жертву, достойную Великой... - прорыдал чей-то голос.
Люди поднялись как один. Толпа превратилась в огромного зверя,
многоглазого, многорукого, жаждущего немедленно, сейчас же утопить в горячей
крови первой попавшейся жертвы звериный свой страх.
Царский жеребец в мокрой, обвисшей попоне все еще стоял у шатра на
взбухших от воды коврах. Глаза человеческого зверя остановились на нем. Вот
она, жертва, достойная богини!
И зверь, дрожа и задыхаясь от страха и ярости, потек к шатру, многоного
оскальзываясь в жидкой грязи.
Толпа нахлынула, давя охрану, повалила коня, подмяла под себя. Царский
любимец, оскорбленный причиненной ему болью, забился отчаянно, раздавая
смертоносные удары золочеными своими копытами. Десятки рук вцепились в него,
сорвали пурпурную попону и панцирь, сковали движения. Помятого,
искалеченного толпа подняла коня на плечи и повлекла к жертвенному камню. В
опьянении священного восторга люди втаптывали в грязь лик богини на
раздавленном ногами панцире.
Костер, залитый дождем, погас. Поднимать пламя не стали. Жертву
притиснули к мокрому боку черного камня. Торопясь, вытащили ножи.
- Не сметь, собаки!
Толпа обернулась на окрик. Мадай Трехрукий, царь над всеми скифами, шел
от шатра прямо на толпу, высоко неся седую голову, словно не видя людей
перед собой. Мокрые волосы облепили лоб, глаза глядели мертво и страшно.
Обнаженный клинок подрагивал в опущенной руке.
Толпа смутилась. Перед царем расступались, но снова смыкались за его
спиной, напряженно выжидая. Царь остановился у черного камня. Жеребец
потянулся к хозяину, тоненько заржал. Толпа надвинулась в недобром молчании.
Люди не прятали приготовленных ножей.
- Я сам, - тихо сказал коню Мадай.
Он схватил за уздечное кольцо, вздернув конскую голову, коротко
взмахнув, полоснул клинком.
- Слава тебе, Табити-богиня! - истошно завопили люди, валясь вслед за
конем к подножию черного камня.
Мадай повернулся и пошел прочь, наступая на тела лежащих в молитве. Он
скрылся в шатре, не оглянувшись. Люди, ликуя, принялись разделывать тушу
золотого царского жеребца.
В шатре было полутемно. Светильники еще не зажигали, и сумеречный
сиреневый отсвет грозового этого дня лежал размытым пятном вокруг опорного
столба, на коврах, разбросанных подушках и блюдах с остатками трапезы.
Шум дождя был здесь почти не слышен, но отдельные капли, ударяя в края
защитной крыши над очажным кругом, заставляли ее звучать непрерывным медным
гулом.
Мадай долго простоял без движения, вслушиваясь в заунывный этот гул,
уставя глаза в большое серебряное блюдо, до блеска вылизанное усердными
едоками. Дождевая капля, заброшенная порывом ветра под щитовой заслон, с
разлету звонко цокнула в самую середину блюда, выведя царя из оцепенения.
И сразу же все беды этого дня навалились на него, сокрушая и топча
последнюю волю к жизни. Внезапная дрожь подломила колени и стала подниматься
зябкой волной, сотрясая сильное и тяжелое его тело и удушьем подбираясь к
горлу. Стуча зубами, Мадай опустился на ковер и только тут заметил, что все
еще сжимает в ладони рукоятку меча. Содрогаясь, он отбросил оружие. Меч
пролетел мимо опорного столба, сверкнув лезвием в грозовом отсвете, и
беззвучно канул в темноту. Мадай проводил его взглядом. Там, в темноте, куда
упал его меч, происходило какое-то неясное движение. Что-то приближалось
оттуда к Мадаю, а что это было или кто - Мадай не мог определить. Он хотел
окликнуть, но дрожь отняла голос.
Из-за столба выдвинулось нечто бесформенное, растрепанное. В неясном,
быстро убывающем свете медленно проступили очертания лба, с глубоко
запавшими темными глазницами под ним, обозначился нос и рот, растянутый в
жуткой, мертвенной улыбке. Кольца змей-волос сплетались вокруг лика и тонули
в темноте. Кончик высунутого языка подрагивал между зубами.
Табити-Змееногая!
- Сейчас ты умрешь! - произнес лик.
"Я готов! - хотел ответить Мадай. - Я не был счастлив в этой жизни.
Быть может, там..."
- Агния! - вдруг громко крикнул кто-то в шатре, и Мадай узнал свой
голос, молящий и жалкий.
Вспышка пламени озарила стены, отринув мрак. Круглая шапка Массагета
заслонила лик богини. Лязгнуло оружие. Старый меч царя упал, ударившись о
серебряное блюдо, и, вызванивая, завертелся по ковру, сшибая кувшины.
Но Мадай уже не видел это. Силы оставили его.
Дождь лил не переставая. Он не дал развести огонь вокруг врытых в землю
больших медных котлов. Поэтому около черного камня пылал огромный общий
костер. Временами багровые сполохи вырывали из темноты цвета даже самых
дальних шатров и кибиток.
Тени пляшущих людей бесновались на расхлябанной дождем, широко
освещенной земле, корчились, сливались, разбегались, бросались под
свалившихся с ног или бесконечно вытягивались, соединяясь с мраком, когда
человек почему-либо отдалялся от огня.
Баранов, пригнанных из степи, резали тут же. И, насадив куски мяса на
острия копий, протягивали к жару костра. В эту ночь перепились все, даже
женщины. Они сквернословили наравне с мужчинами, громко горевали и жадно
веселились. То тут, то там вспыхивали драки, слышались женский визг, рычание
мужских голосов. И все это тонуло в шуме дождя, в нестройном пении
обезумевших людей и в диком их хохоте.
Мы с Аримасом напились вместе со всеми и, не принимая участия в общем
буйстве, всю ночь бродили под дождем, спотыкаясь о распростертые пьяные
тела, отчаявшись найти Агнию.
Красный шатер царя высился недалеко от черного камня и казался тоже
огромным костром, холодным и застывшим. Бродя по лагерю, Аримас то и дело
останавливался и подолгу ощупывал глазами четко высвеченный купол шатра с
медной крышкой наверху, от которой искрящимся веером разлетались дождевые
капли.
Под утро, когда даже самые испытанные гуляки свалились от усталости,
Аримас, не сказав мне ни слова и не оборачиваясь, твердой походкой
направился к царскому шатру.
Я выбрался из-под чьей-то кибитки, где мы провели без сна остаток ночи,
и поспешил за ним. Я догнал его, и мы пошли рядом. Я не знал, не мог
постичь, зачем он идет туда, что собирается делать, но что-то необъяснимое
удерживало меня от расспросов. Может быть, выражение его лица - гордое и
отрешенное.
Таким я уже видел его, когда мы скакали рядом в отрядах Черного
Нубийца, чтобы принять смертельный бой со своими братьями. Так же хищно
горбатился орлиный этот нос, так же плотно были сжаты тонкие губы под
редкими усами, так же далеко и пристально смотрели эти глаза.
Выпитое накануне и бессонная ночь не оставили никаких следов на лице
Аримаса. Только темные тени легли под глазами, подчеркивая острую и светлую
их голубизну.
Начальник царских телохранителей вышел нам навстречу так, будто давно
поджидал нас. Он не выразил ни удивления, ни протеста, узнав о желании
Аримаса видеть царя над всеми скифами. Только потребовал сдать оружие.
Повинуясь взгляду Аримаса, я отстегнул пояс вместе с мечом и протянул
его Хаве-Массагету. У Аримаса не было оружия, но Хава, тихим свистом вызвав
из шатра еще двоих, велел им осмотреть кузнеца. И сам, приняв от меня меч,
легко провел быстрыми ладонями по моей одежде от плечей до лодыжек. И вслед
за Массагетом мы шагнули за красный полог.
Несмотря на то, что утренний свет уже пробивался в шатер, светильники
горели повсюду. Золотые отблески перебегали по белым войлокам среди вышитых
ярких цветов и диковинных птиц.
Массагет, неслышно ступая по коврам, нырнул за второй, внутренний
полог, оставив нас одних.
Время тянулось бесконечно медленно. Мне показалось, что я разгадал
намерения Аримаса. Я уже готов был спросить его об этом, но белый полог
заколыхался, и Мадай, сын Мадая, царь над всеми скифами, предстал перед нами
во всем великолепии царского одеяния.
Белая атласная рубаха, схваченная широким наборным поясом, с которого
свисал маленький кинжал, закрывала ноги ниже колен. Черная с проседью борода
рассекала сплошную полосу позолоченных наплечий. По коврам волочился длинный
багровый плащ, нижний край его царь небрежно отбросил в сторону ногой,
обутой в расшитый золотом мягкий красный скифский сапог.
Головного убора на царе не было. Седые длинные волосы, открывая
одутловатые щеки, были стянуты к затылку и убраны за спину. Тяжелая золотая
серьга покачивалась в мочке левого уха, рассыпая кроваво-красные рубиновые
искры.
Выйдя и дав нам рассмотреть себя с ног до головы, Мадай медленно
опустился на высокие подушки, услужливо взбитые массагетовой рукой. Не
поднимая на нас взгляда, царь протянул руку, унизанную перстнями, и
произнес:
- Говори.
- Царь, - сказал Аримас странно высоким и глухим голосом, - отдай мне
жену.
Мадай нахмурился. Казалось, он с пристальным вниманием изучает вышивку
на ковре под ногами.
- Это ты послал ее убить меня?
- Нет, царь, - спокойно и твердо ответил Аримас.
- Я верю тебе, - тихо сказал Мадай. Вдруг он вскинул голову. Узкие
черные глаза его округлились. - Ты не посылал ее, - прохрипел Мадай. - Ты
только выковал лик Табити-богини, чтобы навлечь на меня ее гнев. Ты
воспользовался правом делать что тебе угодно и употребил это право против
меня! Ты...
Он задохнулся. Седая прядь выбилась из прически и прилипла к взмокшему
лбу. Мадай раздраженно махнул рукой в сторону Массагета. Хава подскочил и
наполнил простую деревянную чашу вином из кувшина. Мадай пил маленькими
глотками, не сводя с нас взгляда. Потом он откинулся на подушки и закрыл
глаза. Массагет убрал чашу.
Медная крышка над очажным кругом гудела назойливо и заунывно.
- Где моя жена? - раздельно выговаривая слова, спросил Аримас.
Мадай вдруг усмехнулся.
- О ком ты говоришь? О черной рабыне, которая покушалась на жизнь царя
над всеми скифами?
Он не изменял позы и не открывал глаз.
- Сейчас она развлекается с моей охраной. А если окажется малопригодной
к такому веселью, я прикажу ее задушить.
Он выждал тишину и, открыв глаза, впился взглядом в Аримаса. Лицо
Аримаса было белее войлоков царского шатра. Он стоял прямо, выпятив грудь,
только пальцы судорожно мяли края короткой куртки.
- Моя жена - свободная скифянка... Агния...
- Врешь! - Мадай вскочил. Красный плащ метнулся за ним, накрыв и
загасив светильник. - Врешь! - Мадай, дергая щекой, приблизил свое
побагровевшее лицо к лицу Аримаса. Они почти соприкасались носами. - Она
отродье моего раба и моя рабыня. Понял, кузнец? - Он круто повернулся и
пошел в глубь шатра, волоча за собой плащ.
Я делал над собой неимоверные усилия, но слезы заполнили мне глаза и
теперь скатывались по лицу... Я не стал их утирать.
Мадай мерил шатер широкими шагами.
- Впрочем, - сказал он, останавливаясь и глядя вверх под очажной
заслон, откуда ясным потоком потек утренний свет, - ты можешь ее выкупить.
Что ты дашь мне за нее?
- Все, что имею! - крикнул Аримас.
- Все, что имеешь, - медленно повторил Мадай. - Молот и наковальню,
пару коней с кибиткой да десяток худых баранов. Не дорого же ты ценишь
царскую рабыню.
- У меня больше ничего нет, царь.
- Опять врешь, - сказал Мадай. - У тебя есть глаза. Твои глаза, которые
сумели увидеть лик Великой богини, незримый для простого смертного. Давай
меняться: я верну тебе мою рабыню, твою жену, а ты оставишь мне свои глаза.
Что, согласен?
- Да! - не раздумывая, ответил Аримас.
- Люди! Люди! - запрокинув голову, кричал Аримас. Дождь хлестал ему
прямо в лицо. Кровь из пустых глазниц залила щеки, бороду и двумя темными
полосами проступала на мокрой куртке. Агнию он крепко держал за руку.
Люди, сбежавшись со всех сторон огромного лагеря, широким кольцом
обступили кузнеца и его жену. Все молчали, потрясенные, не смея даже
перешептываться.
- Люди! Люди! - звал Аримас.
- Мы здесь, кузнец! - крикнул кто-то из толпы. - Мы с тобой.
- Я Аримас, внук Мая-кузнеца, свободный скиф. Вот моя жена. - Он поднял
руку Агнии, сжав ее в своей ладони. - Я любил ее, люди, и думал, что она
любит меня. Но она обесчестила и себя и меня.
Он повернул к Агнии голову, взглянул пустыми глазницами. Потом снова
запрокинул лицо и закричал:
- Вы все видите: я смыл бесчестье своей кровью! Пусть и она смоет
своей!
Он протянул к толпе руку, растопырил пальцы.
- Кто-нибудь, дайте мне меч.
Пожилой скиф вошел в круг, вынул меч-акинак из старых ножен, поцеловал
клинок и вложил рукоятку в ладонь Аримаса.
- Свободные скифы! - Аримас поднял меч высоко над головой. - По законам
скифской воли спрашиваю вас: кто хочет взять в жены обесчещенную эту
женщину? Пусть выходит биться со мной, чтобы своей кровью смыть ее позор.
Все глядели на меня, когда я вступил в круг.
- Есть ли кто-нибудь? - выждав, крикнул Аримас.
- Есть! - многоголосо ответила за меня толпа.
- Назовись! - Аримас крутил головой, пытаясь угадать, где стоит его
будущий противник.
- Я, Сауран, сын сколотов, свободный скиф, хочу взять в жены эту
женщину и обещаю, соблюдая обычай, биться с тобой до первой крови.
Клинок дрогнул в руке Аримаса. Я повернулся и оглядел круг.
- Пускай давший свое оружие подойдет и завяжет мне глаза.
Пожилой скиф подошел и положил мне руку на плечо.
- Доверяете ли вы, люди, этому человеку судить наш поединок?
- Доверяем! - закричали голоса. - Пусть поклянется!
- Клянусь! - громко крикнул скиф. - Клянусь недремлющим пламенем
великого бога Агни!
Я сбросил куртку, снял рубаху и, разорвав, подал скифу длинную полосу
ткани. Сложив ее вдвое, он обвязал мне глаза, туго стянув узел на затылке.
- Отведите женщину в сторону, - услышал я голос пожилого скифа и
шлепанье многих ног по грязи. Потом настала тишина, только дождь шелестел.
- Агой! - И скиф легонько толкнул меня в плечо.
Я пошел, неуверенно ступая, выставив вперед руку с мечом. Повязка
сдавливала голову, врезаясь в переносицу. Пройдя совсем немного, я
остановился и прислушался. Постепенно сквозь шум дождя я начал различать
чьи-то осторожные шаги впереди слева. Тогда я нарочно сильно ступил в грязь
несколько раз и снова замер. Шаги затихли, но скоро послышались снова,
приближаясь. Совсем приблизились. Я сделал короткий, несильный выпад в
пустоту и, присев, закружил меч перед собой, стараясь оборонить голову и
грудь, Вдруг болезненный укол сзади в лопатку заставил меня круто
развернуться. Меч Аримаса свистнул у меня над головой, сталь задела о сталь,
я рассек клинком воздух, поскользнулся и упал.
Я неловко пытался вскочить, когда услышал голоса людей и быстрое
шлепанье чьих-то ног по воде. Кто-то навалился на меня, снова отбросив на
землю, потом толпа взревела, тело, придавившее меня, дернулось, чьи-то руки
сорвали с глаз повязку.
Сначала я увидел Аримаса, топтавшегося на одном месте, в двух шагах от
меня, и только потом...
Пожилой скиф быстро поднял на руки беспомощное тело Агнии.
- Продолжайте! - крикнул он твердым голосом и, поймав мой взгляд,
отрицательно помотал головой.
Люди надвинулись так тесно, что, протянув руку, я мог бы их коснуться.
Я посмотрел на Аримаса. Клинок его меча был весь в крови. Аримас сделал
несколько неверных шагов в сторону толпы. Люди отхлынули.
- Сауран, - вдруг позвал он и остановился, опустив меч, видно,
вслушиваясь.
- Она мертва, - шепнул мне пожилой скиф в самое ухо.
Голова Агнии бессильно свесилась, рот был полуоткрыт, губы уже
побелели.
- Сауран, - снова позвал Аримас с возрастающей тревогой в голосе.
Скиф бережно положил Агнию на протянутые из толпы руки многих людей.
- Ответь ему, - шепнул мне скиф.
- Я здесь, - сказал я.
Аримас резко повернулся на звук моего голоса.
- Ты ранен, брат мой? - спросил он.
Я беспомощно посмотрел на скифа. Он энергично кивнул головой.
- Да, - ответил я.
Аримас уронил меч и, выставив вперед руки, пошел ко мне.
Скиф обхватил меня за плечи и заставил лечь на землю, лицом вниз. Я
тогда не понимал, зачем он это делает, но слушался беспрекословно. Аримас
наткнулся на меня, упал на колени, ощупывая мою голову, спину, и отдернул
руку, коснувшись лопатки.
- Брат мой, брат мой, брат мой, - без конца повторял Аримас.
Я сел и обнял его.
- Мои глаза, - вдруг сказал Аримас. - Мои глаза! - закричал он. - Я
больше не смогу никогда, никогда...
Он захлебнулся в рыданиях. В толпе эхом заплакала какая-то женщина.
Внезапно Аримас вскочил на ноги.
- Агния! Где Агния?
- Она убежала, - ответил пожилой скиф. - Мы не смогли удержать ее. Люди
могут подтвердить мои слова.
- Она убежала, - сказали люди.
Аримас бросился на землю и лежал неподвижно, закрыв ладонями пустые
глазницы. Дождь кончился.
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Сикерс, - ответил пожилой скиф. - Я сделаю все, как ты просишь. Мы
похороним ее в кургане царицы Агнии Рыжей со стороны восхода. Я сам принесу
в жертву эту старую крапчатую и обоих ваших коней. Ты можешь на меня
положиться.
- Ты не боишься немилости Мадая?
- Я ничего не боюсь. - От его грустных серых глаз разбежались веселые
морщинки. Ровные зубы молодо блеснули в рыжеватой курчавой бороде.
- Да будут боги добры к тебе. Спасибо за все.
- Прощай. Может быть, еще встретимся когда-нибудь. Ступай к своему
другу, его нельзя сейчас оставлять одного. - Он легко запрыгнул на спину
высокого гнедого жеребца. - Сикерс. Запомни. Сикерс, который боится только
одного - испугаться.
И с места поскакал полным махом, припав к шее коня.
Когда я очнулся еще раз, совсем рассвело. Значит, второй день Аримас
будет ждать моего возвращения. Он будет ждать еще долго, ведь он верит, что
я найду Агнию.
Бедро одеревенело, я с трудом повернулся на бок. Хава-Массагет
приподнял голову и смотрел на меня из-под уродливо распухших век. Ничего, я
все-таки переживу тебя, Зубастая Овца. Я хочу посмотреть, как ты будешь
подыхать. Еще один валялся, скорчившись, на склоне холма. На нем уже сидело
воронье. Третьего не было видно. Его я уложил там, за холмом.
Если бы удалось поймать лошадь, я, может быть, выбрался бы отсюда. Но
обе уцелевшие лошади их сразу ускакали в степь. А теперь сюда не забредет
никакой конь: зверье вокруг уже почуяло падаль. Вчера я слышал волчий вой.
Малая плата за глаза Аримаса, но с паршивой овцы, с паршивой Зубастой
Овцы хоть шерсти клок.
Хочется пить. Я вылизызаю росную траву и дышу, как собака, высунув
язык.
Массагет что-то пробормотал. Опять бормочет.
- Добей меня, сын сколотов. Добей меня.
Только бы не потерять сознание. Я сжимаю зубы и, медленно перекатываясь
по склону холма, приближаюсь к Массагету.
- Добей меня, сын сколотов.
- Поклянись... Нет, не надо. Мы лучше вместе дождемся часа, когда шакал
будет грызть твою поганую рожу, а у тебя не станет сил его даже отогнать.
Хава застонал.
- Ты мне не веришь, - зашептал он, - а я знаю... знаю, что тебе нужно.
Агния была... - Он тяжело дышал, проводя по выбитым зубам посиневшим языком.
- Она была там, за пологом, когда вы пришли. Я только связал ее и заткнул ей
рот. Мадай не позволил тронуть ее пальцем...
Я нащупал на поясе нож и, привстав на руке, вогнал лезвие ему в глотку.
Он захрипел и выкатил глаза.
На вершину холма поднялся волк. Нет, это не волк. Всадник остановил
коня и оглядел ложбину, в которой мы лежали. Потом спешился и стал
спускаться по склону. Воронье слетело с трупа и закружилось над живым. Вот
осмотрел труп, идет ко мне. Мадай!
Я стиснул нож в руке. Я притворюсь мертвым, а когда он подойдет...
Мадай склонился надо мной.
Я выбросил руку с ножом. Трехрукий увернулся, железной хваткой сковал
мое запястье, легко вырвал нож.
Ну, что ж, смотри, царь, как умеют умирать твои скифы.
Мадай присел возле меня, вспорол ножом штанину, осмотрел рану. Потом
отстегнул короткий свой плащ, крепко и больно обернул им мою ногу. Схватив
за руки, поволок по траве вверх по склону. На самой вершине подхватил под
мышки и рывком взвалил на спину своему коню.
- Держись за чепрак! - приказ. И огрел коня плетью.
Когда конь взбирался на соседний холм, я опять увидел Мадая. Он сидел,
сгорбившись, уронив голову в колени. И если бы я не знал Мадая Трехрукого,
сына Мадая, царя над всеми скифами, я бы поклялся, что он плачет.
Агой!
Засыпать становится страшно. Расцвеченная странными зорями мгла, следуя
ударам сердца, медленно и неотвратимо пожирает бесчувственное тело,
расчленяя его сустав за суставом.
И все, что я есть, собирается в душе моей, недремлющей и неразделимой.
И эта душа, вдруг рванувшись, уносится неведомо куда, оставляя бессильному
телу быстрое ощущение ужаса расставания и жуткой радости от мимолетного
прикосновения к торжествующей тайне вечной жизни.
Первое, что я чувствую, просыпаясь, - это ветер. Горький и колючий
запах ветра. Лежа с закрытыми глазами, я жадно втягиваю его, расширив
ноздри. Сквозь щелки век, за сеткой ресниц я вижу кончик своего носа,
блестящую от пота розовую раковину ноздрей. Это мой нос. Это я. Бесценный и
прекрасный я сам. Какое счастье лежать и разглядывать свой нос, врезавшийся
в слепящее светом небо!
Я лежу на спине. Затылком, лопатками, левой ягодицей и пяткой я
чувствую свою тяжесть, тяжесть земли, покачивающей меня, как в колыбели. И
вот только теперь я начинаю слышать. Я слушаю тишину, мерно гудящую во мне.
Этот гул, сплетаясь с запахом ветра, сливается в зримый образ: тень коня и
всадника на песке.
Волны Меотийского озера, неутомимо набегая, целуют белые от соли губы
дюн.
Я проснулся, о боги! Я проснулся.
Поднимайся и ты, брат мой. Не отставай, клади мне руку на плечо. Идем.
Там, у самого моря, стоит белый город Ольвия. Может, Агния ждет нас в
прекрасном этом городе. Не спеши, брат, нам незачем спешить. Где бы она ни
встретилась, мы узнаем ее сразу, даже с закрытыми глазами.
Старая кобыла шумно вздыхала, перебредая с места на место, чтобы
нарыскать сладкую лечебную травку, а Агния оставалась недвижной, следя
птичьи пути в небе над степью и думая о чем-то своем.
- Ведут! Ведут! - заорали мальчишки, перебегая во всех направлениях
широкое, устланное дорогими коврами открытое пространство перед царским
шатром.
Со всех концов огромного праздничного лагеря люди устремились к шатру.
Пьяная толпа опрокинула тяжелый бронзовый котел, обдав горячим бараньим
жиром замешкавшихся обжор. Всадники немилосердно давили пеших, торопясь
занять места поближе к шатру, а пешие, озлясь, сдергивали их с коней и сами
локтями, лбами, кулаками прокладывали себе дорогу к самым коврам.
- Ведут! Ведут!
Телохранители царя, грозя уставленными копьями, оттеснили первые ряды
прочь с ковров и сомкнулись подковой, колотя короткими древками жаждущих
пролезть сквозь заслон. Вооруженные конные воины с наскоку врезались в давку
и, полосуя нагайками, с трудом проложили узкую просеку до ближайшего холма в
густом многолюдье за шатром.
Сбивая нестройный гомон толпы, звонко и торжественно пропел боевой
рожок. Мадай Трехрукий, царь над всеми скифами, вышел к гостям из шатра.
Приветственный рев сотен глоток взмыл над степью и оборвался при виде
золотого жеребца на вершине холма.
Пурпурное покрывало ниспадало с боков к передним ногам коня. Ветер
тронул легкие эти ткани, взвил их над конем, и, казалось, конь не спускается
с холма, а летит над степью на широких багряных крыльях.
Толпа раскачивалась, подвывая от восторга. Крылатый жеребец медленно
плыл к царскому шатру.
В степи не нашлось такого дурака, который не захотел бы породниться с
царем, пусть даже через свою кобылицу. Из множества приведенных царь
придирчиво отобрал десять лучших. Избранницы эти ревностно оберегались от
отравы, увечий и дурного глаза царской стражей и зверского вида бородачами
из хозяйской родни.
Сегодня жеребец должен был сам решать, которая из красавиц - царская.
Жеребец сразу обнаружит свой выбор любовным призывом: мощное, страстное
ржание отметит счастливицу и прозвучит золотой музыкой в ушах ее владельца.
Широкое позлащенное копыто ступило на мягкий ковровый настил.
Подвыпившие гости царя громко переговаривались, восхищенные. Глубокую грудь
жеребца покрывал тонкий панцирь. Лик Великой Табити-богини выступал из
черненого золота, обрамленный тугими завитками змей-волос. Солнце
перекатывалось в фигурном литье, и казалось, что змеи извиваются, крепко
вцепившись сомкнутыми челюстями в нагрудные ремни, скрепляющие покрывало на
холке. Вспыхивали золотые огоньки в гневных глазах богини. Улыбался мягко
оттененный рот ее с озорно выставленным между зубов кончиком языка.
Выпуклость панциря была неотделима от совершенных форм коня. Золотое
литье - под стать медовой масти, и представлялось, что сама Змееногая
влетела в грудь прекрасного коня, чтобы явить толпе лик свой, пугающий и
манящий.
- Красиво... - прошептал Аримас, восторженно и робко, будто не сам он,
а кто-то другой вызвал к жизни этот странный образ.
Агния стояла в толпе между нами и не отрывала взгляда от высокой,
грузной фигуры царя Мадая. Вот он поднял над головой руки, хлопнул в ладоши.
Снова запел боевой рожок.
На ковры перед шатром вывели первую избранницу. Даже из самых дальних
рядов было видно, как гордо посажена у нее голова, какая челка, какие
лиловые, продолговатые, влажные глаза. Жеребец навострил уши.
- Тихо! - внезапно закричал кто-то в толпе. Слуги по бокам жеребца
присели, с усилием сдерживая растянутые поводья.
- Хг-мм! - выдохнул жеребец с полной тишине. Растяжку ослабили. Жеребец
потянулся к Мадаю, играя, ухватил губами за плечо. Толпа веселым гулом
проводила отвергнутую.
- Эта ему не нравится, - пробормотал рядом со мной пожилой скиф, - не
нравится ему эта.
Теперь выступала вороная, поджарая, профиль - как у жены фараона. Шла,
раскачивая крупом, мела хвостом по коврам.
- Тихо! - снова прокричал тот же голос. Полная тишина. Напряженные
спины слуг.
- Хммм... - И все. Все?
Одна кобыла сменяла другую. Все напрасно. Бесславно увели последнюю
избранницу. В толпе нарастал неудержимый смех.
И вдруг, непонятно как проникшая за заслон, из-за шатра появилась наша
старая крапчатая кобыла. Толпа взорвалась хохотом. Кобыла шла по царским
коврам, понурив голову и растопырив уши, лениво обмахиваясь жидким хвостом.
- И-и-и-и-а-г-р-ммм! - это не ржание, это рев льва, это гром, это
песня.
- Аааа! - завопила толпа.
За всколыхнувшимися спинами я увидел золотую разметанную гриву,
стрелами торчащие уши.
- И-и-и-гррр! - толпа бросилась врассыпную.
Я побежал с толпой, потерял Аримаса и Агнию, упал, вскочил, побежал
обратно. Аримас уже сидел на кобылке и лупил ее пятками в бока, стараясь
увести от шатра. Жеребец, не переставая петь свою песню, волочил по коврам
обоих слуг, вцепившихся в поводья. Повсюду плясали мальчишки.
Праздник кончился.
Царь укрылся за красным пологом. Знатные гости поспешно разошлись по
своим шатрам. Только слуги и охрана продолжали стоять вокруг царского
жеребца, ожидая приказаний и томясь дурными предчувствиями. Но царь как
будто забыл о своем любимце.
Мы с Аримасом метались по огромному праздничному лагерю, разыскивая
Агнию. Ее нигде не было.
Когда Аримас обращался к людям с расспросами, от него отшатывались, как
от чумного. Люди показывали пальцами ему вслед. Теперь гневный лик
Табити-богини с озорно высунутым дразнящим языком породил неуемную тревогу в
людских сердцах.
"Недаром этот кузнец выковал такой образ, - стали перешептываться люди,
- сама Змееногая направляла его руку. Разве не она, Табити, провела
невидимой через живой заслон охраны старую крапчатую кобылу? Разве не она
вдохнула нелепую страсть в сердце прекрасного царского жеребца, чтоб унизить
царя перед всеми скифами? Зла любовь - кто-кто, а старый Мадай должен был
помнить об этом. Но не только смеяться умеет Великая..."
Вспомнили люди, как перебегали гневные искры в глазах богини, осознали,
как глупо хохотали ей прямо в лицо, и страх охватил их. А когда черные,
низкие тучи внезапно заволокли небо над степью, толпа, стеная, сгрудилась
вокруг большого жертвенного камня и, подставляя спины порывам холодного
ветра, разожгла пламя.
Едва огонь окреп, в него полетели меховые шапки, колчаны, гориты,
ножны, деревянные походные чаши, пояса. Кто-то швырнул в пламя содранные с
ног, густо расшитые бисером сапоги. Все, что было ценного на них и при них,
когда смеялись они в лицо Табити-богини, люди бросали теперь в жертвенный
костер, стремясь отвести от себя гнев Змееногой. Пламя бушевало, пожирая
людские подношения, металось под ветром, опаляя сухим жаром лица
столпившихся вокруг камня людей.
- Знак, дай нам знак, Великая!.. - сложилось из разноголосого ропота
толпы и вместе с пламенем поднялось к черному небу.
- Знак... дай нам знак...
Будто могучие руки разодрали сплошную завесу туч. Белая молния шипя,
как змея, ударила в холм позади царского шатра, и яростный грохот оглушил
степь.
Люди пали ниц вокруг жертвенного камня и лежали так, не смея поднять
перекошенных ужасом лиц, захлебываясь в потоках рухнувшего на них ледяного
ливня.
- Жертву! Жертву, достойную Великой... - прорыдал чей-то голос.
Люди поднялись как один. Толпа превратилась в огромного зверя,
многоглазого, многорукого, жаждущего немедленно, сейчас же утопить в горячей
крови первой попавшейся жертвы звериный свой страх.
Царский жеребец в мокрой, обвисшей попоне все еще стоял у шатра на
взбухших от воды коврах. Глаза человеческого зверя остановились на нем. Вот
она, жертва, достойная богини!
И зверь, дрожа и задыхаясь от страха и ярости, потек к шатру, многоного
оскальзываясь в жидкой грязи.
Толпа нахлынула, давя охрану, повалила коня, подмяла под себя. Царский
любимец, оскорбленный причиненной ему болью, забился отчаянно, раздавая
смертоносные удары золочеными своими копытами. Десятки рук вцепились в него,
сорвали пурпурную попону и панцирь, сковали движения. Помятого,
искалеченного толпа подняла коня на плечи и повлекла к жертвенному камню. В
опьянении священного восторга люди втаптывали в грязь лик богини на
раздавленном ногами панцире.
Костер, залитый дождем, погас. Поднимать пламя не стали. Жертву
притиснули к мокрому боку черного камня. Торопясь, вытащили ножи.
- Не сметь, собаки!
Толпа обернулась на окрик. Мадай Трехрукий, царь над всеми скифами, шел
от шатра прямо на толпу, высоко неся седую голову, словно не видя людей
перед собой. Мокрые волосы облепили лоб, глаза глядели мертво и страшно.
Обнаженный клинок подрагивал в опущенной руке.
Толпа смутилась. Перед царем расступались, но снова смыкались за его
спиной, напряженно выжидая. Царь остановился у черного камня. Жеребец
потянулся к хозяину, тоненько заржал. Толпа надвинулась в недобром молчании.
Люди не прятали приготовленных ножей.
- Я сам, - тихо сказал коню Мадай.
Он схватил за уздечное кольцо, вздернув конскую голову, коротко
взмахнув, полоснул клинком.
- Слава тебе, Табити-богиня! - истошно завопили люди, валясь вслед за
конем к подножию черного камня.
Мадай повернулся и пошел прочь, наступая на тела лежащих в молитве. Он
скрылся в шатре, не оглянувшись. Люди, ликуя, принялись разделывать тушу
золотого царского жеребца.
В шатре было полутемно. Светильники еще не зажигали, и сумеречный
сиреневый отсвет грозового этого дня лежал размытым пятном вокруг опорного
столба, на коврах, разбросанных подушках и блюдах с остатками трапезы.
Шум дождя был здесь почти не слышен, но отдельные капли, ударяя в края
защитной крыши над очажным кругом, заставляли ее звучать непрерывным медным
гулом.
Мадай долго простоял без движения, вслушиваясь в заунывный этот гул,
уставя глаза в большое серебряное блюдо, до блеска вылизанное усердными
едоками. Дождевая капля, заброшенная порывом ветра под щитовой заслон, с
разлету звонко цокнула в самую середину блюда, выведя царя из оцепенения.
И сразу же все беды этого дня навалились на него, сокрушая и топча
последнюю волю к жизни. Внезапная дрожь подломила колени и стала подниматься
зябкой волной, сотрясая сильное и тяжелое его тело и удушьем подбираясь к
горлу. Стуча зубами, Мадай опустился на ковер и только тут заметил, что все
еще сжимает в ладони рукоятку меча. Содрогаясь, он отбросил оружие. Меч
пролетел мимо опорного столба, сверкнув лезвием в грозовом отсвете, и
беззвучно канул в темноту. Мадай проводил его взглядом. Там, в темноте, куда
упал его меч, происходило какое-то неясное движение. Что-то приближалось
оттуда к Мадаю, а что это было или кто - Мадай не мог определить. Он хотел
окликнуть, но дрожь отняла голос.
Из-за столба выдвинулось нечто бесформенное, растрепанное. В неясном,
быстро убывающем свете медленно проступили очертания лба, с глубоко
запавшими темными глазницами под ним, обозначился нос и рот, растянутый в
жуткой, мертвенной улыбке. Кольца змей-волос сплетались вокруг лика и тонули
в темноте. Кончик высунутого языка подрагивал между зубами.
Табити-Змееногая!
- Сейчас ты умрешь! - произнес лик.
"Я готов! - хотел ответить Мадай. - Я не был счастлив в этой жизни.
Быть может, там..."
- Агния! - вдруг громко крикнул кто-то в шатре, и Мадай узнал свой
голос, молящий и жалкий.
Вспышка пламени озарила стены, отринув мрак. Круглая шапка Массагета
заслонила лик богини. Лязгнуло оружие. Старый меч царя упал, ударившись о
серебряное блюдо, и, вызванивая, завертелся по ковру, сшибая кувшины.
Но Мадай уже не видел это. Силы оставили его.
Дождь лил не переставая. Он не дал развести огонь вокруг врытых в землю
больших медных котлов. Поэтому около черного камня пылал огромный общий
костер. Временами багровые сполохи вырывали из темноты цвета даже самых
дальних шатров и кибиток.
Тени пляшущих людей бесновались на расхлябанной дождем, широко
освещенной земле, корчились, сливались, разбегались, бросались под
свалившихся с ног или бесконечно вытягивались, соединяясь с мраком, когда
человек почему-либо отдалялся от огня.
Баранов, пригнанных из степи, резали тут же. И, насадив куски мяса на
острия копий, протягивали к жару костра. В эту ночь перепились все, даже
женщины. Они сквернословили наравне с мужчинами, громко горевали и жадно
веселились. То тут, то там вспыхивали драки, слышались женский визг, рычание
мужских голосов. И все это тонуло в шуме дождя, в нестройном пении
обезумевших людей и в диком их хохоте.
Мы с Аримасом напились вместе со всеми и, не принимая участия в общем
буйстве, всю ночь бродили под дождем, спотыкаясь о распростертые пьяные
тела, отчаявшись найти Агнию.
Красный шатер царя высился недалеко от черного камня и казался тоже
огромным костром, холодным и застывшим. Бродя по лагерю, Аримас то и дело
останавливался и подолгу ощупывал глазами четко высвеченный купол шатра с
медной крышкой наверху, от которой искрящимся веером разлетались дождевые
капли.
Под утро, когда даже самые испытанные гуляки свалились от усталости,
Аримас, не сказав мне ни слова и не оборачиваясь, твердой походкой
направился к царскому шатру.
Я выбрался из-под чьей-то кибитки, где мы провели без сна остаток ночи,
и поспешил за ним. Я догнал его, и мы пошли рядом. Я не знал, не мог
постичь, зачем он идет туда, что собирается делать, но что-то необъяснимое
удерживало меня от расспросов. Может быть, выражение его лица - гордое и
отрешенное.
Таким я уже видел его, когда мы скакали рядом в отрядах Черного
Нубийца, чтобы принять смертельный бой со своими братьями. Так же хищно
горбатился орлиный этот нос, так же плотно были сжаты тонкие губы под
редкими усами, так же далеко и пристально смотрели эти глаза.
Выпитое накануне и бессонная ночь не оставили никаких следов на лице
Аримаса. Только темные тени легли под глазами, подчеркивая острую и светлую
их голубизну.
Начальник царских телохранителей вышел нам навстречу так, будто давно
поджидал нас. Он не выразил ни удивления, ни протеста, узнав о желании
Аримаса видеть царя над всеми скифами. Только потребовал сдать оружие.
Повинуясь взгляду Аримаса, я отстегнул пояс вместе с мечом и протянул
его Хаве-Массагету. У Аримаса не было оружия, но Хава, тихим свистом вызвав
из шатра еще двоих, велел им осмотреть кузнеца. И сам, приняв от меня меч,
легко провел быстрыми ладонями по моей одежде от плечей до лодыжек. И вслед
за Массагетом мы шагнули за красный полог.
Несмотря на то, что утренний свет уже пробивался в шатер, светильники
горели повсюду. Золотые отблески перебегали по белым войлокам среди вышитых
ярких цветов и диковинных птиц.
Массагет, неслышно ступая по коврам, нырнул за второй, внутренний
полог, оставив нас одних.
Время тянулось бесконечно медленно. Мне показалось, что я разгадал
намерения Аримаса. Я уже готов был спросить его об этом, но белый полог
заколыхался, и Мадай, сын Мадая, царь над всеми скифами, предстал перед нами
во всем великолепии царского одеяния.
Белая атласная рубаха, схваченная широким наборным поясом, с которого
свисал маленький кинжал, закрывала ноги ниже колен. Черная с проседью борода
рассекала сплошную полосу позолоченных наплечий. По коврам волочился длинный
багровый плащ, нижний край его царь небрежно отбросил в сторону ногой,
обутой в расшитый золотом мягкий красный скифский сапог.
Головного убора на царе не было. Седые длинные волосы, открывая
одутловатые щеки, были стянуты к затылку и убраны за спину. Тяжелая золотая
серьга покачивалась в мочке левого уха, рассыпая кроваво-красные рубиновые
искры.
Выйдя и дав нам рассмотреть себя с ног до головы, Мадай медленно
опустился на высокие подушки, услужливо взбитые массагетовой рукой. Не
поднимая на нас взгляда, царь протянул руку, унизанную перстнями, и
произнес:
- Говори.
- Царь, - сказал Аримас странно высоким и глухим голосом, - отдай мне
жену.
Мадай нахмурился. Казалось, он с пристальным вниманием изучает вышивку
на ковре под ногами.
- Это ты послал ее убить меня?
- Нет, царь, - спокойно и твердо ответил Аримас.
- Я верю тебе, - тихо сказал Мадай. Вдруг он вскинул голову. Узкие
черные глаза его округлились. - Ты не посылал ее, - прохрипел Мадай. - Ты
только выковал лик Табити-богини, чтобы навлечь на меня ее гнев. Ты
воспользовался правом делать что тебе угодно и употребил это право против
меня! Ты...
Он задохнулся. Седая прядь выбилась из прически и прилипла к взмокшему
лбу. Мадай раздраженно махнул рукой в сторону Массагета. Хава подскочил и
наполнил простую деревянную чашу вином из кувшина. Мадай пил маленькими
глотками, не сводя с нас взгляда. Потом он откинулся на подушки и закрыл
глаза. Массагет убрал чашу.
Медная крышка над очажным кругом гудела назойливо и заунывно.
- Где моя жена? - раздельно выговаривая слова, спросил Аримас.
Мадай вдруг усмехнулся.
- О ком ты говоришь? О черной рабыне, которая покушалась на жизнь царя
над всеми скифами?
Он не изменял позы и не открывал глаз.
- Сейчас она развлекается с моей охраной. А если окажется малопригодной
к такому веселью, я прикажу ее задушить.
Он выждал тишину и, открыв глаза, впился взглядом в Аримаса. Лицо
Аримаса было белее войлоков царского шатра. Он стоял прямо, выпятив грудь,
только пальцы судорожно мяли края короткой куртки.
- Моя жена - свободная скифянка... Агния...
- Врешь! - Мадай вскочил. Красный плащ метнулся за ним, накрыв и
загасив светильник. - Врешь! - Мадай, дергая щекой, приблизил свое
побагровевшее лицо к лицу Аримаса. Они почти соприкасались носами. - Она
отродье моего раба и моя рабыня. Понял, кузнец? - Он круто повернулся и
пошел в глубь шатра, волоча за собой плащ.
Я делал над собой неимоверные усилия, но слезы заполнили мне глаза и
теперь скатывались по лицу... Я не стал их утирать.
Мадай мерил шатер широкими шагами.
- Впрочем, - сказал он, останавливаясь и глядя вверх под очажной
заслон, откуда ясным потоком потек утренний свет, - ты можешь ее выкупить.
Что ты дашь мне за нее?
- Все, что имею! - крикнул Аримас.
- Все, что имеешь, - медленно повторил Мадай. - Молот и наковальню,
пару коней с кибиткой да десяток худых баранов. Не дорого же ты ценишь
царскую рабыню.
- У меня больше ничего нет, царь.
- Опять врешь, - сказал Мадай. - У тебя есть глаза. Твои глаза, которые
сумели увидеть лик Великой богини, незримый для простого смертного. Давай
меняться: я верну тебе мою рабыню, твою жену, а ты оставишь мне свои глаза.
Что, согласен?
- Да! - не раздумывая, ответил Аримас.
- Люди! Люди! - запрокинув голову, кричал Аримас. Дождь хлестал ему
прямо в лицо. Кровь из пустых глазниц залила щеки, бороду и двумя темными
полосами проступала на мокрой куртке. Агнию он крепко держал за руку.
Люди, сбежавшись со всех сторон огромного лагеря, широким кольцом
обступили кузнеца и его жену. Все молчали, потрясенные, не смея даже
перешептываться.
- Люди! Люди! - звал Аримас.
- Мы здесь, кузнец! - крикнул кто-то из толпы. - Мы с тобой.
- Я Аримас, внук Мая-кузнеца, свободный скиф. Вот моя жена. - Он поднял
руку Агнии, сжав ее в своей ладони. - Я любил ее, люди, и думал, что она
любит меня. Но она обесчестила и себя и меня.
Он повернул к Агнии голову, взглянул пустыми глазницами. Потом снова
запрокинул лицо и закричал:
- Вы все видите: я смыл бесчестье своей кровью! Пусть и она смоет
своей!
Он протянул к толпе руку, растопырил пальцы.
- Кто-нибудь, дайте мне меч.
Пожилой скиф вошел в круг, вынул меч-акинак из старых ножен, поцеловал
клинок и вложил рукоятку в ладонь Аримаса.
- Свободные скифы! - Аримас поднял меч высоко над головой. - По законам
скифской воли спрашиваю вас: кто хочет взять в жены обесчещенную эту
женщину? Пусть выходит биться со мной, чтобы своей кровью смыть ее позор.
Все глядели на меня, когда я вступил в круг.
- Есть ли кто-нибудь? - выждав, крикнул Аримас.
- Есть! - многоголосо ответила за меня толпа.
- Назовись! - Аримас крутил головой, пытаясь угадать, где стоит его
будущий противник.
- Я, Сауран, сын сколотов, свободный скиф, хочу взять в жены эту
женщину и обещаю, соблюдая обычай, биться с тобой до первой крови.
Клинок дрогнул в руке Аримаса. Я повернулся и оглядел круг.
- Пускай давший свое оружие подойдет и завяжет мне глаза.
Пожилой скиф подошел и положил мне руку на плечо.
- Доверяете ли вы, люди, этому человеку судить наш поединок?
- Доверяем! - закричали голоса. - Пусть поклянется!
- Клянусь! - громко крикнул скиф. - Клянусь недремлющим пламенем
великого бога Агни!
Я сбросил куртку, снял рубаху и, разорвав, подал скифу длинную полосу
ткани. Сложив ее вдвое, он обвязал мне глаза, туго стянув узел на затылке.
- Отведите женщину в сторону, - услышал я голос пожилого скифа и
шлепанье многих ног по грязи. Потом настала тишина, только дождь шелестел.
- Агой! - И скиф легонько толкнул меня в плечо.
Я пошел, неуверенно ступая, выставив вперед руку с мечом. Повязка
сдавливала голову, врезаясь в переносицу. Пройдя совсем немного, я
остановился и прислушался. Постепенно сквозь шум дождя я начал различать
чьи-то осторожные шаги впереди слева. Тогда я нарочно сильно ступил в грязь
несколько раз и снова замер. Шаги затихли, но скоро послышались снова,
приближаясь. Совсем приблизились. Я сделал короткий, несильный выпад в
пустоту и, присев, закружил меч перед собой, стараясь оборонить голову и
грудь, Вдруг болезненный укол сзади в лопатку заставил меня круто
развернуться. Меч Аримаса свистнул у меня над головой, сталь задела о сталь,
я рассек клинком воздух, поскользнулся и упал.
Я неловко пытался вскочить, когда услышал голоса людей и быстрое
шлепанье чьих-то ног по воде. Кто-то навалился на меня, снова отбросив на
землю, потом толпа взревела, тело, придавившее меня, дернулось, чьи-то руки
сорвали с глаз повязку.
Сначала я увидел Аримаса, топтавшегося на одном месте, в двух шагах от
меня, и только потом...
Пожилой скиф быстро поднял на руки беспомощное тело Агнии.
- Продолжайте! - крикнул он твердым голосом и, поймав мой взгляд,
отрицательно помотал головой.
Люди надвинулись так тесно, что, протянув руку, я мог бы их коснуться.
Я посмотрел на Аримаса. Клинок его меча был весь в крови. Аримас сделал
несколько неверных шагов в сторону толпы. Люди отхлынули.
- Сауран, - вдруг позвал он и остановился, опустив меч, видно,
вслушиваясь.
- Она мертва, - шепнул мне пожилой скиф в самое ухо.
Голова Агнии бессильно свесилась, рот был полуоткрыт, губы уже
побелели.
- Сауран, - снова позвал Аримас с возрастающей тревогой в голосе.
Скиф бережно положил Агнию на протянутые из толпы руки многих людей.
- Ответь ему, - шепнул мне скиф.
- Я здесь, - сказал я.
Аримас резко повернулся на звук моего голоса.
- Ты ранен, брат мой? - спросил он.
Я беспомощно посмотрел на скифа. Он энергично кивнул головой.
- Да, - ответил я.
Аримас уронил меч и, выставив вперед руки, пошел ко мне.
Скиф обхватил меня за плечи и заставил лечь на землю, лицом вниз. Я
тогда не понимал, зачем он это делает, но слушался беспрекословно. Аримас
наткнулся на меня, упал на колени, ощупывая мою голову, спину, и отдернул
руку, коснувшись лопатки.
- Брат мой, брат мой, брат мой, - без конца повторял Аримас.
Я сел и обнял его.
- Мои глаза, - вдруг сказал Аримас. - Мои глаза! - закричал он. - Я
больше не смогу никогда, никогда...
Он захлебнулся в рыданиях. В толпе эхом заплакала какая-то женщина.
Внезапно Аримас вскочил на ноги.
- Агния! Где Агния?
- Она убежала, - ответил пожилой скиф. - Мы не смогли удержать ее. Люди
могут подтвердить мои слова.
- Она убежала, - сказали люди.
Аримас бросился на землю и лежал неподвижно, закрыв ладонями пустые
глазницы. Дождь кончился.
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Сикерс, - ответил пожилой скиф. - Я сделаю все, как ты просишь. Мы
похороним ее в кургане царицы Агнии Рыжей со стороны восхода. Я сам принесу
в жертву эту старую крапчатую и обоих ваших коней. Ты можешь на меня
положиться.
- Ты не боишься немилости Мадая?
- Я ничего не боюсь. - От его грустных серых глаз разбежались веселые
морщинки. Ровные зубы молодо блеснули в рыжеватой курчавой бороде.
- Да будут боги добры к тебе. Спасибо за все.
- Прощай. Может быть, еще встретимся когда-нибудь. Ступай к своему
другу, его нельзя сейчас оставлять одного. - Он легко запрыгнул на спину
высокого гнедого жеребца. - Сикерс. Запомни. Сикерс, который боится только
одного - испугаться.
И с места поскакал полным махом, припав к шее коня.
Когда я очнулся еще раз, совсем рассвело. Значит, второй день Аримас
будет ждать моего возвращения. Он будет ждать еще долго, ведь он верит, что
я найду Агнию.
Бедро одеревенело, я с трудом повернулся на бок. Хава-Массагет
приподнял голову и смотрел на меня из-под уродливо распухших век. Ничего, я
все-таки переживу тебя, Зубастая Овца. Я хочу посмотреть, как ты будешь
подыхать. Еще один валялся, скорчившись, на склоне холма. На нем уже сидело
воронье. Третьего не было видно. Его я уложил там, за холмом.
Если бы удалось поймать лошадь, я, может быть, выбрался бы отсюда. Но
обе уцелевшие лошади их сразу ускакали в степь. А теперь сюда не забредет
никакой конь: зверье вокруг уже почуяло падаль. Вчера я слышал волчий вой.
Малая плата за глаза Аримаса, но с паршивой овцы, с паршивой Зубастой
Овцы хоть шерсти клок.
Хочется пить. Я вылизызаю росную траву и дышу, как собака, высунув
язык.
Массагет что-то пробормотал. Опять бормочет.
- Добей меня, сын сколотов. Добей меня.
Только бы не потерять сознание. Я сжимаю зубы и, медленно перекатываясь
по склону холма, приближаюсь к Массагету.
- Добей меня, сын сколотов.
- Поклянись... Нет, не надо. Мы лучше вместе дождемся часа, когда шакал
будет грызть твою поганую рожу, а у тебя не станет сил его даже отогнать.
Хава застонал.
- Ты мне не веришь, - зашептал он, - а я знаю... знаю, что тебе нужно.
Агния была... - Он тяжело дышал, проводя по выбитым зубам посиневшим языком.
- Она была там, за пологом, когда вы пришли. Я только связал ее и заткнул ей
рот. Мадай не позволил тронуть ее пальцем...
Я нащупал на поясе нож и, привстав на руке, вогнал лезвие ему в глотку.
Он захрипел и выкатил глаза.
На вершину холма поднялся волк. Нет, это не волк. Всадник остановил
коня и оглядел ложбину, в которой мы лежали. Потом спешился и стал
спускаться по склону. Воронье слетело с трупа и закружилось над живым. Вот
осмотрел труп, идет ко мне. Мадай!
Я стиснул нож в руке. Я притворюсь мертвым, а когда он подойдет...
Мадай склонился надо мной.
Я выбросил руку с ножом. Трехрукий увернулся, железной хваткой сковал
мое запястье, легко вырвал нож.
Ну, что ж, смотри, царь, как умеют умирать твои скифы.
Мадай присел возле меня, вспорол ножом штанину, осмотрел рану. Потом
отстегнул короткий свой плащ, крепко и больно обернул им мою ногу. Схватив
за руки, поволок по траве вверх по склону. На самой вершине подхватил под
мышки и рывком взвалил на спину своему коню.
- Держись за чепрак! - приказ. И огрел коня плетью.
Когда конь взбирался на соседний холм, я опять увидел Мадая. Он сидел,
сгорбившись, уронив голову в колени. И если бы я не знал Мадая Трехрукого,
сына Мадая, царя над всеми скифами, я бы поклялся, что он плачет.
Агой!
Засыпать становится страшно. Расцвеченная странными зорями мгла, следуя
ударам сердца, медленно и неотвратимо пожирает бесчувственное тело,
расчленяя его сустав за суставом.
И все, что я есть, собирается в душе моей, недремлющей и неразделимой.
И эта душа, вдруг рванувшись, уносится неведомо куда, оставляя бессильному
телу быстрое ощущение ужаса расставания и жуткой радости от мимолетного
прикосновения к торжествующей тайне вечной жизни.
Первое, что я чувствую, просыпаясь, - это ветер. Горький и колючий
запах ветра. Лежа с закрытыми глазами, я жадно втягиваю его, расширив
ноздри. Сквозь щелки век, за сеткой ресниц я вижу кончик своего носа,
блестящую от пота розовую раковину ноздрей. Это мой нос. Это я. Бесценный и
прекрасный я сам. Какое счастье лежать и разглядывать свой нос, врезавшийся
в слепящее светом небо!
Я лежу на спине. Затылком, лопатками, левой ягодицей и пяткой я
чувствую свою тяжесть, тяжесть земли, покачивающей меня, как в колыбели. И
вот только теперь я начинаю слышать. Я слушаю тишину, мерно гудящую во мне.
Этот гул, сплетаясь с запахом ветра, сливается в зримый образ: тень коня и
всадника на песке.
Волны Меотийского озера, неутомимо набегая, целуют белые от соли губы
дюн.
Я проснулся, о боги! Я проснулся.
Поднимайся и ты, брат мой. Не отставай, клади мне руку на плечо. Идем.
Там, у самого моря, стоит белый город Ольвия. Может, Агния ждет нас в
прекрасном этом городе. Не спеши, брат, нам незачем спешить. Где бы она ни
встретилась, мы узнаем ее сразу, даже с закрытыми глазами.