Ливанов В. Агния, дочь Агнии

---------------------------------------------------------------
Василий Ливанов "Агния, дочь Агнии"
Предисловие: Валентин Катаев
Журнал "Юность" N 8, 1976
OCR & Spellcheck: Александр Карцев, май 2005
---------------------------------------------------------------


Василий Ливанов
АГНИЯ, ДОЧЬ АГНИИ
Сказание о скифах

ЛИВАНОВЫ

Валентин КАТАЕВ


Впервые я увидел Бориса Ливанова в Художественном театре в двадцатых
годах.
Двадцатые годы! Неповторимое время нашего перехода от юности к
зрелости. Об этом удивительном времени можно было бы исписать тонны бумаги.
Но необъятное не обнимешь.
Начало второго или третьего акта. Идет занавес с белой чайкой. На
авансцене длинный, по-провинциальному обильный праздничный стол. То ли
именины, то ли еще что-то. По-видимому, ожидаются гости, но пока еще сцена
пуста. Лишь один молодой человек - высокий, могучего сложения, с
малообещающим плотоядным лицом и развязными манерами уездного хама - первый
гость - ходит вокруг стола, пристально разглядывая закуски и бутылки.
Он не произносит ни одного слова. Мимическая сцена длится минут пять.
Пять минут сценического времени - это целая вечность.
Подобные паузы обычно потом входят в историю театра, как легенда. В то
время ходила легенда о знаменитой паузе Топоркова в театре Корша, не помню
уже в какой пьесе, когда он повсюду искал свалившееся с носа пенсне, а оно
болталось на шнурке.
Эта пауза считалась рекордом.
Ливанов побил этот рекорд, "перекрыв" Топоркова на одну минуту.
Зрительный зал внимательно следит за действиями молодого актера, в то
время почти еще неизвестного. Никто не кашляет. Затаили дыхание. Больше
того, чопорная публика Художественного театра против своей воли как бы
вовлечена в игру. А игра состоит в том, что, оказавшись наедине с накрытым
столом, молодой человек, не стесняясь, сует нос в закуски, трогает пальцами
студень, любуется поросенком, переворачивает его и так и сяк, передвигает
тарелки, сует в рот куски пирога, чавкает, мурлыкает от наслаждения и,
обходя со всех сторон стол, в конце концов разрушает всю его архитектуру,
превращает в беспорядочную кучу еды и посуды, словом, ведет себя свинья
свиньей. При этом сохраняет обаятельную улыбку и детское простодушие, как бы
даже не подозревает, что он совершает непристойность.
Отличный образец сценического самочувствия, которое Станиславский
называл публичным одиночеством.
Вся мимическая сцена заканчивалась шумными аплодисментами, что во время
акта случалось тогда не так-то часто, особенно в Художественном театре.
Небольшой эпизод, сыгранный молодым Ливановым, был единственным живым
местом в скучной пьесе, где роли исполняли почти все звезды мхатовских
актеров старшего поколения во главе с Москвиным.
Молодой Ливанов переиграл всех.
Наша дружба началась с моей "Квадратуры круга" - маленькой
комедии-шутки, которую с благословения Станиславского поставил на своей
Малой сцене Художественный театр для того, чтобы дать работу молодежи -
Яншину, Грибкову, Бендиной, Титовой, Титушину, конечно, Ливанову.
Режиссером-постановщиком был столь же молодой, полный чувства
внутреннего юмора Горчаков, а руководителем постановки - Немирович-Данченко.
Пьесу рекомендовал театру известный критик П.А. Марков, ведавший в то
время литературным отделом МХАТа.
Репетировали почти целый год, я часто бывал на репетициях, сошелся со
всеми актерами, занятыми в спектакле, в особенности же с Ливановым, который
с той незабвенной поры стал для меня на всю жизнь просто Борей.
Мы были молоды, быстро подружились, перешли на "ты". Ничто так не
сближает людей, как театр, его особая закулисная, репетиционная атмосфера, в
особенности же успех спектакля. Успех "нашего" спектакля превзошел все
ожидания.
С тех пор и уже на всю жизнь Ливанов стал "моим актером", а я стал "его
автором", хоть в дальнейшем пути наши в понимании театрального искусства
разошлись.
Но все равно дружба осталась.
Ливанов был красавец - высокого роста, почти атлетического сложения,
темноволосый, с черными, не очень большими глазами, озорной улыбкой,
размашистыми движениями, выразительной мимикой. Широкая натура, что
называется, "парень душа нараспашку", однако с оттенком некоего европеизма.
Он был постоянно одержим какой-нибудь самой невероятной идеей. Одно время,
например, он высказывал ту мысль, что государство должно устанавливать
размер заработной платы каждому человеку, в особенности актеру, в
зависимости от его роста, веса и аппетита: маленькому поменьше, большому
побольше.
Я думаю, эта идея поселилась в голове Ливанова вследствие его
громадного аппетита, резко расходящегося с небольшим жалованьем начинающего
актера.
Аппетит у него был громадный. Рассказывали, что однажды в гостях он
один съел целого гуся и попросил добавки. Но это, конечно, один из
театральных анекдотов.
Он всегда находился в состоянии творческих поисков, творческой
неуспокоенности. Он вынашивал идею создания некоего совершенно нового
театра, где бы на ярко освещенной, совершенно пустой сцене, на зеркально
начищенном паркете наклонной площадки действовали бы безо всяких аксессуаров
актеры без грима, но в специальных легких шелковых одеждах вроде японских
халатов.
Он делился со мною своими идеями, облапив меня за плечи и пылко дыша
мне прямо в лицо, причем глаза его тревожно и вопросительно блестели.
- Да? Не правда ли, это будет здорово! Ты со мной согласен?
Иногда, если наша встреча происходила на улице и нам мешали прохожие,
он загонял меня куда-нибудь в подворотню, в подъезд или даже нетерпеливо
запихивал в телефонную будку, закрывал неподатливую дверцу и там, в
полумраке, навалившись на меня, как медведь, продолжал развивать свои идеи.
Казалось, из его глаз выскакивают искры статического электричества.
Он обладал даром карикатуриста, и его шаржи на знакомых актеров
приводили в восхищение даже профессионалов.
В "Квадратуре круга" он играл роль Емельяна Черноземного -
доморощенного молодого поэта так называемой "есенинской школы", что тогда
называлось "упадничеством".
Подобных "есенинских" эпигонов, приехавших из деревни в Москву за
славой, в то время развелось великое множество. Такой тип я и вставил в свой
водевиль.
Режиссура спектакля во главе с Немировичем-Данченко представляла себе
Емельяна Черноземного неким есениноподобным типом, кудрявым, золотоволосым
парнем, голубоглазым, с розовыми херувимскими щечками, в косоворотке, чуть
ли не в лаптях.
Ливанов усердно репетировал, но не выражал никакого мнения относительно
внешности своего персонажа, предложенной ему режиссурой.
Незадолго до генеральной репетиции он даже надел кудрявый парик,
нарумянил щеки и подвел свои глаза синей краской для того, чтобы они на
сцене выглядели голубыми.
По общему мнению, репетировал он вполне пристойно, и роль должна была у
него получиться если неблестяще, то, во всяком случае, вполне на уровне
Художественного театра.
Все шло хорошо.
Но вот настала генеральная репетиция с публикой, с "папами и мамами".
И тут произошло нечто небывалое, совершенно невероятное в истории
Художественного театра. Ливанов вышел на сцену в неожиданно новом образе.
Вместо кудрявого парика на его голове торчала щетка жестких волос, особенно
высоких спереди, над лбом, нос был длинный, извилистый; на щеках веснушки;
вместо рязанской косоворотки на его могучее тело был натянут модный по
тогдашним временам пуловер с ромбовидным рисунком, доморощенное изделие
Мосшвеи, купленное, по-видимому, Ливановым на свой счет. Выпяченная грудь...
Словом, совсем не то, что было утверждено режиссурой.
Увидев Ливанова-Емельяна Черноземного в таком виде, Немирович-Данченко,
принимавший спектакль, побагровел от ярости, нервно погладил свою элегантно
подстриженную бороду с изнанки - то есть от горла к ее вздернутой периферии,
издал зловещий звук, нечто среднее между мычанием и стоном, и мы все,
сидевшие рядом с ним, поняли, что за свое самоуправство Ливанов немедленно
же после спектакля будет с позором изгнан из прославленного театра.
Однако ничего не подозревающая публика встретила выход Емельяна
Черноземного веселым смехом, а когда он стал произносить свой текст, то смех
усилился.
Образ, созданный Ливановым, был настолько близок к весьма
распространенному в то время типу молодых поэтов-графоманов - комический
гибрид эпигонов Есенина и Маяковского с некоторым внешним сходством с
молодежным самородком Иваном Приблудным, - что зрительный зал пришел в
полный восторг, и роль Емельяна Черноземного, гротескно поданная Ливановым
вопреки всем строгим традициям Художественного театра, прошла, как
говорится, "на ура, первым номером".
Успех Ливанова был так очевиден и так велик, что мудрый дипломат
Немирович-Данченко сделал вид, будто ничего криминального не заметил,
отечески похвалил за кулисами Ливанова, утвердил его самостоятельный грим и
костюм, причем дал понять, что, в сущности, этот образ таким и был задуман
им самим.
Впоследствии Ливанов редко прибегал к столь острому гротеску, почти
клоунаде. Он органически вписался в строго-реалистический стиль
Художественного театра, и его молодой, сильный талант ширился и углублялся с
каждой новой ролью, в которую он все же всегда вносил нечто свое, особое,
остро-ливановское.
Сейчас имя Бориса Ливанова так ярко блестит в созвездии великих
мхатовцев старшего, среднего и молодого поколения, что об этом нет
необходимости здесь упоминать: и так все ясно, и то, что Ливанов ушел от нас
навсегда, - не меняет дела. Он был, есть и будет до тех пор, пока существует
МХАТ.
Здесь же мне хочется вспомнить лишь молодого, начинающего Ливанова.
Говоря о Борисе Ливанове, вспоминаю и такой случай.
Однажды в Кисловодске, в то время, когда ставилась "Квадратура", я
встретился с отдыхающим там Станиславским, и мы разговорились о дальнейшей
судьбе Художественного театра.
В то время, как, впрочем, и всегда, всю свою жизнь, Константин
Сергеевич много думал о дальнейшем творческом пути своего театра и о тех
молодых актерах, которым предстояло прийти на смену знаменитым мхатовским
старикам.
Между прочим, характеризуя молодых актеров, занятых в моем водевиле,
Станиславский вдруг остановился посредине аллеи кисловодского парка и
сказал:
- А вы знаете, как оно ни покажется вам странным, но ваш друг Боря
Ливанов со временем займет в нашем театре место Качалова. Я это
предсказываю!
При этом Константин Сергеевич посмотрел на меня сверху вниз сквозь
пенсне с резко-черными ободками своими милыми, проницательно-прищуренными
глазами.
Тогда, признаюсь, мне это показалось невероятным. Но Станиславский
оказался прав.
Ливанов очень любил Качалова, был с ним в близкой дружбе и в честь
Качалова впоследствии назвал своего сына Василием.
Помню Ливанова во многих ролях, но почему-то мне особенно видится
Ливанов в роли Кассио в шекспировском "Отелло".
Молодой, красивый, стройный, благородный, веселый, простодушный
воин-офицер, скандалист, с обнаженным мечом в руке, в боевом шлеме, озорно
сдвинутом немножко набекрень.
Тут можно было бы кончить заметку о друге моей молодости Борисе
Ливанове. Однако в жизни никогда не угадаешь заранее, где конец, а где
начало. Навсегда ушел Борис Ливанов, но пришел другой Ливанов - сын, тот
самый, которого отец назвал в честь Качалова Василием.
Он вошел ко мне, высокий, худой, молодой, в серьезных очках, чем-то
неуловимо похожий на отца, но только совсем другой, очень современный,
одухотворенный, и протянул машинописный текст повести под странным названием
"Агния, дочь Агнии", с еще более странным эпиграфом из Блока: "Да, скифы -
мы!". Я вынул повесть из голубой пластиковой папки, прочел первые строчки и
понял, что это нечто из жизни скифов.
О Василии Ливанове критика пишет, что искусство и прежде всего театр
вошли в его жизнь очень рано и очень органично. Дед и отец оказали огромное
влияние на духовный мир юноши, определили его решение посвятить себя
служению искусству. Он широко известен как хороший киноактер, исполнитель
запоминающихся ролей в фильмах "Неотправленное письмо", "Слепой музыкант",
"Синяя тетрадь", "Коллеги" по роману В. Аксенова, наконец, совсем недавно в
фильме о декабристах "Звезда пленительного счастья", где он с блеском
исполнил роль Николая I.
Он сценарист, автор детских сказок, один из создателей знаменитого
мультфильма "Бременские музыканты", мультипликатор. Он озвучил широко теперь
известного Крокодила Гену.
Одним словом, талант его многогранен.
И вот еще - совершенно неожиданно - новая грань: повесть о скифах,
глубокое погружение в древнюю историю, сказание о жизни давно уже
исчезнувшего народа, некогда кочевавшего в южных просторах нашей страны, в
Причерноморье, по берегам Днепра, Днестра, Прута, Дуная.
История скифов пока еще мало изучена, но изыскания археологов
продолжаются, исторический материал накопляется, скифские курганы открывают
перед учеными свои сокровенные тайны. На основании этого
историко-археологического накопления Василий Ливанов создал совершенно
оригинальную повесть-поэму, которая захватила меня художественной
достоверностью, поэтичностью, образностью, драматизмом, а также
неповторимыми характерами своих героев - "свободных скифов".
Не считая небольших сказок для детей, это первый серьезный литературный
опыт Василия Ливанова. В нем чувствуется уверенная рука зрелого мастера -
художника слова, что случается чрезвычайно редко с начинающими писателями,
но особенно ценно в Ливанове то, что, описывая зверски-грубую скифскую
жизнь, весь ее дохристианский, чисто языческий ужас, Василий Ливанов, как и
подобает современному художнику, пропускает скифскую действительность как бы
сквозь "магический кристалл" свойственного нашему времени гуманизма,
вследствие чего написанные им картины древнего варварства обретают и второй
план, что придает всему произведению некую высокую нравственную основу.
Кроме всего сказанного, следует отметить, что повесть "Агния, дочь
Агнии" увлекает своим остроотточенным сюжетом и читается от начала до конца
с неослабевающим интересом, несмотря на некоторые языковые и синтаксические
сложности, легко, впрочем, преодолимые.
С чувством радости я рекомендую читателям "Юности" первую повесть
Василия Ливанова. Я уверен, что в его лице наша литература обрела новый,
заслуживающий самого пристального внимания, свежий, самобытный талант.
Горжусь, что мне первому довелось представить Василия Ливанова, сына
моего покойного друга Бориса Ливанова, советскому читателю.
...И хочется его назвать по-отечески просто Васей. В добрый путь, Вася
Ливанов!

АГНИЯ, ДОЧЬ АГНИИ

Сказание о скифах

Василий Ливанов


_"Да, скифы - мы!"_
А. БЛОК

Глава первая

- Врут они, эллины. Ну, сам посуди: стал бы Приам обрекать на гибель
себя, свою семью и целый город только ради того, чтоб влюбленный его сын
спал с похищенной им Еленой? Да если бы старый царь сам воспылал к
прекрасной спартанке, и то, думаю, выдал бы ее Менелаю, супругу законному,
перед лицом такой смертельной опасности. А эллины выдумали эту безумную
историю только для того, чтобы оправдать разграбление великой Трои да еще
выставить себя героями.
- Да пойми ты, варвар, история тут ни при чем. Это высокий поэтический
вымысел.
- Красиво врут и с наслаждением - вот в чем беда.
- Соври лучше! - И Аримас в сердцах так стукнул молотком по готовой
форме для литья, что она раскололась.
- Ваш спор, мужи, - сказал молчавший до сих пор Ник Серебряный, - легко
бы разрешила любая женщина, эллинка или скифянка - все равно. Женщина бы
сказала вам: не надо спорить, они сражались за любовь.

- Мир вам, свободные скифы! Есть новости?
Много новых тропинок протоптали тогда в степи наши кони. И уже отвыкли
воины сжимать рукоятку меча или тянуть тугой лук прочь из горита [Горит -
чехол для боевого лука.], заслышав в стороне фырканье и топот чужих жеребцов
и завидев над высокой травой островерхие шапки незнакомых всадников.
Спешившись, садились на пятки, знакомились, пуская чашу по кругу,
делились мирными новостями, хвастались довольством, хихикали и сплетничали,
как женщины.
А женщины наши...
Редко под какими войлоками, расшитыми заботливыми женскими руками, не
закричал тогда новорожденный младенец.
Молодежь донимала предсказателей гаданиями на переплетении ивовых
прутьев о грядущем счастье, и долгими теплыми вечерами звонкие молодые песни
разлетались над светлой водой Борисфена [Борисфен - древнее название
Днепра.] и падали, обмирая, в пахнущие пьяным дурманом травы.
Даже лохматые наши псы забывали грызться из-за брошенного им куска и
лениво отворачивали поглупевшие морды, когда подачка казалась им не слишком
лакомой.
Стада наши тучнели и множились, как облака в грозовом небе, а небо над
нами было безоблачно, чисто и высоко, и в этой чистой вышине парили,
распластав крылья, недосягаемые для стрелы птицы.
Молчал великий бог Папай, а наши старики становились все речистее и
речистее.
Ах, старики, разрази вас гром!
Найдется ли старик, кто в молодости не был храбрейшим из храбрых,
удачливейшим из удачливых, могучим, как Таргитай [Таргитай - мифический
герой скифов.] - любимец богов?
Есть ли старик, который признается, что не пировал он на свадьбе
Прототия, вождя всех скифов, с дочерью Асархаддона, царя ассирийского? Или
скажет, что не его аргамак [Аргамак - порода древних безгривых скакунов.],
быстрый, как гепард, топтал Ливийскую пустыню, когда фараон Псамметих
воздвиг перед ним золотую стену из богатых даров?
Разве отыщется старик, который не познал счастливой любви множества
женщин? Старик, который не ласкал в свое время податливых вавилонянок,
дерзких ассириек, стыдливых дочерей Сиона?
Где старик, не отведавший вкус вина всех наперечет виноградников от
пределов земли до берегов Борисфена да так и не захмелевший от неисчислимых
мер прохладных амфор?
Слава вам, старики! Слава белым ящерицам шрамов, покрывших вашу сухую
кожу, неважно, где и как полученных, слава вашим седым бородам, в которые
прячете вы улыбки смущения; слава вашей мудрости - мудрости детей, готовых
без конца повторять любой печальный опыт в святой надежде, что смерти нет.
Нас тревожат и манят ваши прошлые подвиги. Мы хотим сами рассказать
внукам небылицы у ночных костров.
Смейтесь, лукавые боги! Пусть тот, кто имеет мало, удовольствуется
малым! У нас всего много, и мы желаем еще большего! Мы будем смеяться
последними. Ведите нас, старики, мы вырвем вашу молодость из когтей смерти.
Агой!
Старики не спеша подняли победные чаши из вражьих черепов, обтянутых
вызолоченной кожей.
О вино! Благословенный дар неверных богов! Единственная радость нового
узнавания привычных истин.
Темную влагу ночи пьет Земля из золотой чаши Неба. Медленно,
наслаждаясь, тянет Апи-богиня хмельную душистую прохладу, пока не блеснет
ослепительно золотое дно чаши. Тогда раскинется богиня, изнемогая от жажды
под палящим взглядом Солнцеликого. И будет рождать новое, и растить уже
рожденное, и провожать отжившее. И так бесконечно...
Черная в свете костров, струя упала и розово запенилась над краем чаши,
падая тяжелыми каплями на руки пирующих. Виночерпий, стоя в кругу, вознес
влажный мех на уровень плеч, загородив лицо, и теперь даже те, кто знал его,
видели в нем только бога вина, напряженного, с широко расставленными кривыми
ногами, обтянутыми пегой козьей шкурой, руками, обнимающими небо в кольце
взглядов сидевших вокруг костра людей.
Сам бог вина с козьим мехом вместо головы вошел в освещенный круг, и
люди притихли и посерьезнели в соседстве с богом.
Твердая струя, падающая из-под звезд, колыхнулась всей своей кривизной,
отклоняя край чаши. Красная влага вина выплеснулась в лицо сидящему, окрасив
его будто кровью.
Люди смотрели, как эта хмельная кровь скатывается алыми струйками по
надбровьям, мимо затененных глазниц, горбинки носа к подбородку.
Это был еще один знак военной удачи среди многих предзнаменований, уже
посланных богами.
Здесь, на великом совете племен, Мадай, сын Мадая, за умение одинаково
обеими руками владеть мечом прозванный Трехруким, был отмечен золотой
секирой и признан вождем великого похода, первым среди равных.
Ему, Трехрукому, теперь царю над всеми скифами, выпало принести
кровавые жертвы Мечу и возжечь костер войны на вершине Большого Кургана.
В ту ночь Трехрукий взял в жены Агнию Рыжую, свободную скифянку.
Опьяненный вином и запахом жертвенной крови, он не ласкал - насиловал
молодую жену, как строптивую рабыню.
А утром Трехрукий повел за родной Борисфен скифские тьмы.
И пошли с ним расторопные фиссаги [Фиссаги или фиссагеты - скифское
племя. Так же, как будины, тавры, иирки, массагеты, сколоты.] и веселые
будины, хитроумные тавры и скупые на слова иирки, и массагеты, не знающие
жалости. И мы пошли, сколоты.
И долго еще стонала и вздрагивала изрытая копытами коней земля, и
пыльное облако, поднятое войском, три дня и три ночи висело между небом и
землей, заслоняя солнце и звезды.
В становище остались лишь женщины, дети, немощные старики и верные
рабы.
И Агния Рыжая - над ними царица.

"Что сильнее огня? - поют наши девушки. - Вода. Что сильнее воды?
Ветер. Что сильнее ветра? Гора. Что сильнее горы? Человек. Что сильнее
человека? Вино. Что сильнее вина? Сон. Что сильнее сна? Смерть. Что сильнее
смерти? Любовь".
Открытая для любви душа Агнии была раздавлена единственной ночью с
Трехруким, Испуг, боль, брезгливое разочарование вытеснили робкое ожидание
послушного счастья, живущее в сердце каждой, даже самой гордой женщины.
К теперешним чувствам ее примешивалось и чувство вины, что, может быть,
она, неумелая, сама вызвала грубость Мадая. Тайно, с жадным вниманием
прислушивалась Агния к бесстыдной болтовне замужних женщин, ища новые пути в
непонятный мир человеческой любви, который так жестоко ее встретил. И не
находила.
Много слез пролила Агния, прощаясь с чем-то, а с чем - она и сама не
знала. Нет, она не возненавидела царя, тогда оставалась бы надежда полюбить
его. Она просто постепенно свыклась с ним, теперь таким далеким, как
свыкаются в молодости с мыслью о неизбежной смерти.
Если она вспоминала Трехрукого, то только с тем, чтобы повторить самой
себе: "Зато я царица, царица..."
А это очень много, даже для самой гордой женщины - быть царицей. И вот
она захотела нравиться себе и стала жить только для себя. А людям стало
казаться, что царица живет только для них.
С тщательно расчесанными, убранными за плечи огненными волосами, в
дорогом, но простом наряде, судила она бесконечные споры между женами,
вынося решения, которые своей строгостью нравились ей самой, и эта
уверенность царицы убеждала людей в ее справедливости.
Она толково распределяла работы между рабами, и слова благодарности
умиляли ее, возвышая в собственных глазах.
Она с удовольствием объезжала табуны и стада на белолобой своей
кобылице, и старые пастухи полюбили калякать с ней о достоинствах
подрастающего приплода и, прищурившись, одобрительно прищелкивали языками,
провожая взглядами летящий по ветру золотой пламень ее волос.
Она не забрюхатела с той ночи. Дети не влекли ее, но она угадывала, что
расспросы о младенцах нравятся матерям, и не упускала случая притвориться
заинтересованной.
С заходом солнца, усталая, царица валилась на груду шкур и войлоков и
без сновидений спала до рассвета.

Так минуло два года.
В одно осеннее утро из тумана с того берега донеслось ржание коней,
звон оружия. Властный мужской голос покатился над разбуженной водой и достиг
становища. Сердце Агнии бешено заколотилось и оборвалось.
"Вернулся!"
Неведомая ей тоска сковала душу и тело. Уже женщины с криками радости
высыпали на берег и лезли прямо в воду, пытаясь разглядеть своих на том
берегу, а она, царица, все еще сидела в шатре, уронив руки, не в силах
заставить себя встать и выйти навстречу прибывшим. А когда вышла, короткий
стон вылетел из груди ее, и она без чувств упала в пожелтевшую траву.
Караван вброд переходил Борисфен. Вьючные верблюды толкали и теснили в
глубокую воду маленьких осликов, длинные уши которых торчали перед ворохами
поклажи. Воины, числом не более сотни, кружились верхами на удивительных
тонконогих конях, размахивали нагайками и кричали, распоряжаясь толпой
полуголых носильщиков, длинной цепочкой вытянувшихся от берега до берега.
Это был первый караван с далекого юга, присланный Трехруким. Самого
царя между воинов не было. Это надеялась увидеть и увидела Агния, выйдя из
шатра. Люди присудили ее стон и обморок любви к царю, и эта ошибка
окончательно утвердила их простодушную любовь к молодой царице.
Богатые дары пришли с караваном. Становище бурлило, как речной
водоворот.
Развязывали тюки, разбивали ящики кедрового дерева, растаскивали по
кибиткам барахло, пряности, запечатанные амфоры с вином, дорогие безделушки.
Изучали разнообразную посуду, назначение которой было не всегда понятно, но
это только увеличивало счастье обладания.