Страница:
воинства и думали только об одном: как пробиться сквозь этот страшный заслон
и бежать, бежать из холодных скифских степей. Или умереть свободными.
Чутьем раба и опытом воина Нубиец без слов понял своих товарищей и
сосредоточил всю волю на решительном этом усилии. Как литой кулак, ударили
отряды рабов по скифам. Они прошли сквозь их рассыпавшиеся сотни, не
соблазняясь роковым преследованием, и устремились на юг, вдоль берега
Борисфена. Скифы погнались за ними и, нападая то на левое, то на правое
крыло сомкнутых отрядов, пытались оторвать воинов от слитной силы,
вклиниться в гущу, бить порознь. Но отряды уходили, наращивая бег коней,
расчетливо поражая смельчаков, особенно близко сунувшихся к лаве.
- Черномазого мне, живьем, живьем! - хрипел Мадай, крутя коня у самой
лавы и прикрывая щитом голову, с которой был сшиблен шлем.
Тогда царские "отчаянные" заскочили в голову отрядов и нечеловеческим
усилием отбили от остальных Нубийца и еще до сотни воинов.
Лава пронеслась.
Еще отдельные воины преследовали уходящие отряды, а скифская конница
всей несметной силой теснила к берегу кучку храбрецов, оборонявшихся с
мужеством отчаяния.
- Коней под ними убивайте, коней! - Мадай сам выпустил первую,
тщательно прицеленную стрелу в шею вороного жеребца.
Жеребец упал на колени и стал валиться на бок. Нубиец соскользнул со
спины, прыгнул вперед, как барс, и, рванув ближайшего всадника за ногу,
сбросил скифа с коня, словно тот был не крепкий, одетый в тяжелые доспехи
воин, а мешок сена. Но на пустой чепрак ему не дали запрыгнуть. Выставленные
вперед копья надвинулись, грозя острыми наконечниками. Нубиец отмахнулся
мечом, попятился, присел, избегнув петли брошенного аркана, и прыгнул вбок,
но был опять встречен остриями копий.
- Что это мы делаем, скифские воины? - зычно крикнул Мадай. - Мы
боремся с нашими рабами! Пока они видят нас вооруженными, они считают себя
равными нам, свободными. Сейчас я возьму плеть вместо оружия, и вы увидите,
скифы, они сразу поймут, что они только наши рабы!
Мадай соскочил с коня, отдал ближайшим к нему воинам меч, отстегнул
колчан и протянул лук. Кольцо наставленных копий разомкнулось. Мадай
Трехрукий вступил в круг, поигрывая длинной витой нагайкой.
Они стояли друг против друга, оба высокие, могучие, оба в дорогих
изукрашенных доспехах - один с мечом, другой с плетью.
Сражение остановилось. Сделалось необычайно тихо.
Нубиец медленно обвел горящими глазами сплошной заслон из копий, толпу
вооруженных скифов, теснившихся за этим заслоном. На Мадая он даже не
взглянул. Разлепив запекшиеся губы, коротко прошептал всего одно слово.
Черные ладони сжали рукоятку меча. Обоюдоострый клинок легко вошел в щель
между поясом и нагрудным панцирем.
Я, Сауран, сын сколотов, и Аримас, внук Мая-кузнеца, были среди тех,
кто сражался рядом с Черным Нубийцем до последнего его вздоха.
Агой!
Оставив своих воинов на поле подбирать раненых и обшаривать трупы,
Мадай во главе "отчаянных" неожиданно объявился в становище и, спрыгнув с
коня, шагнул за полог царского своего шатра.
Старухи метнулись в стороны, как летучие мыши.
Агния Рыжая, неверная жена его, лежала перед ним мертвенно-бледная,
вытянув вдоль тела бессильные руки. И, глядя в незнакомое лицо этой зрелой
женщины, Мадай был поражен редкой ее красотой. Опытным взглядом женолюба
окинул Мадай всю ее фигуру, привычно отметив плавные линии бедер, круглые
чаши высокой груди под простой рубахой, и снова жадно впился глазами в лицо
Агнии.
Длинные, оттянутые к вискам глаза ее были прикрыты. Тень от ресниц
подчеркивала горбинку короткого носа. Маленький рот с припухшими, вяло
очерченными губами, казалось, не вязался с уверенной крутизной крепкого
подбородка, и это кажущееся несоответствие придавало лицу строгое и вместе с
тем беззащитное выражение. Прекрасное лицо забытой им жены, откинутые с
чистого лба волосы, точно медные змеи, заплетающиеся вокруг головы, и вся
она раскаленным клеймом вдавилась в дрогнувшее сердце Мадая.
Зачем, о боги, во имя какого богатства и какой славы все эти долгие
годы глотал он пыль на опасных своих дорогах, лез очертя голову на
неприступные стены горящих городов, чудом уходил от стрелы и клинка?
Прав, тысячу раз прав черный раб, укравший у него это сокровище,
которому он сам не знал цены. Его любовь, та единственная, о которой он
грезил, которую искал, завоевав полмира, ждала его здесь, в родных степях, в
его шатре.
Агния застонала, повернулась, пучок трав сполз на плечо, и Мадай увидел
почерневший от крови обломок стрелы, торчащий в горле женщины.
Агния открыла глаза и взглянула на стоявшего перед ней царя. Она
смотрела на него спокойно и строго, и он, не раз видевший смерть в лицо,
вдруг оробел.
- Ты здесь? - спросила царица одними губами.
- Здесь, - просто сказал Мадай. И, пересилив себя, ответил на ее немой
вопрос: - Он дрался, как подобает мужчине. Он умер свободным, царица.
Агния улыбнулась, по лицу ее пробежала судорога, веки сомкнулись.
- Агния, Агния, не уходи! - не помня себя, закричал Мадай.
И когда на его крик в шатер вбежали воины, он повернул к ним до
неузнаваемости искаженное страданием и яростью лицо и, указывая на обломок
стрелы в горле царицы, прохрипел:
- Кто?
Со смертью Агнии Трехрукий прекратил чинить расправу. Он оставил жизнь
и свободу пленникам, которые вместе с Нубийцем последними защищались от
скифского оружия. У ног великой Табити-богини наша царица не забыла о нас.
Так смерть Агнии подарила нам жизнь.
Как подобает царице - почетно и торжественно - задумал Мадай похоронить
неверную жену свою. Но сначала случилось вот что. Одноглазый сколот, старый
ветеран, сохранивший на правой руке всего два пальца, похвалялся среди
воинов, что, несмотря на свои увечья, пускает стрелу без промаха и так
далеко, что она перелетает Борисфен в узком месте. Воины охотно подпаивали
ветерана и потешались над его враньем. Пьяный, хитро подмигнув единственным
глазом, вдруг невнятно пробормотал заплетающимся языком:
- Спросите Рыжую...
Тогда мы с Аримасом силой приволокли его, пьяного, к царскому шатру.
Мадай вышел к нам с золотой секирой в руках. Разделив нас и взяв под
стражу, по древнему обычаю скифов, со вниманием допросил в шатре каждого
отдельно. Он ничем не выдал себя, когда выслушивал похвальбу Одноглазого, и
только спросил, хорошо ли тот управляется с конем. Ветеран даже слегка
протрезвел от обиды.
Царь что-то шепнул Хаве-Массагету, своему телохранителю, и вскоре воины
подвели на ременных растяжках дикого мышастого коня с опененной мордой и
косящими, налитыми кровью глазами. По велению царя жеребца стреножили и,
схватив хвастуна, крепко привязали его за ноги к лошадиному хвосту.
Мадай сам проверил ременные узлы и произнес царский приговор:
- Мало кто из скифов перебросит стрелу через Борисфен. Но ты зря стал
хвастаться без свидетелей. Скачи, найди Агнию Рыжую, царицу, жену мою... -
голос Мадая сорвался, - ...пусть она подтвердит твою удаль.
Воины враз ослабили ремни, державшие ноги коня. Он прыгнул, изогнув
шею, ударил задом, высоко подбросив привязанного к хвосту, и, молотя
тяжелыми копытами, полетел в степь, унося за собой человека. В угон ему,
стелясь над землей, устремились натравленные псы. Мадай круто повернулся и
скрылся в шатре. Начальник телохранителей скользнул за ним.
Мы отошли недалеко, когда Хава-Массагет догнал нас:
- Царь над всеми скифами пожелал отблагодарить вас. Просите, что нужно.
- Ничего. Мы свободные скифы, а не рабы царя и выдали убийцу не за
награду. Царь и так одарил нас, дав сшибить с него шлем в бою.
Аримас дернул меня сзади за пояс, и я умолк. Массагет, прищурившись,
твердой рукой сдерживал пляшущего коня.
- Я передам царю ваш смелый ответ. А вас хорошенько запомню. Обоих.
Он поднял своего аргамака на дыбы, крутанул в воздухе и ускакал.
Мы шли, стараясь не спешить. Но Массагет не вернулся за нами.
Тело Агнии Рыжей опустили в глубокую и широкую могилу, окруженную,
безмолвной стражей из отборных воинов. Царица с лицом, словно выточенным из
мрамора, лежала, обряженная в драгоценную пурпурную ткань. Руки ее были
унизаны круглыми золотыми браслетами. Золотые бусы украшали высокую шею,
пряча страшную рану. Широкая, черная, шитая золотыми нитями лента скрепляла
тяжелые, рассыпавшиеся по изголовью волосы.
Бронзовое зеркало, подарок деда Мая, стояло в гробу у левого плеча.
По четырем углам могилы были врыты толстые высокие столбы,
поддерживающие настеленный помост. Там, на помосте, горел неугасимым
пламенем погребальный костер. Вокруг его огня Мадай со своими ближними
справлял погребальную тризну. Три дня и три ночи бессонно, не пьянея, пил он
крепкое неразбавленное вино, а к исходу третьего дня серое лицо его вдруг
налилось темной кровью, и он ничком упал в костер.
Горбатый знахарь-скопец, которого царь повсюду возил за собой, надрезал
ему жилу на запястье, выгнал в глиняную чашу дурную эту кровь, и Мадай ожил,
но долго оставался слабым, дергал щекой, и левая рука его плохо слушалась.
Тридцать две рыжие кобылицы, по числу лет умершей, принес царь в жертву
богам. Когда тела рабов и прислужниц наполнили могилу, Мадай приказал
опустить в ноги царице тело Черного Нубийца, не снимая с него боевых
доспехов. Рядом положили бывшее в бою оружие его и уздечку с вороного
жеребца, убитого Мадаем.
А потом воины, старики и женщины потянулись длинной чередой к могиле, и
каждый бросал свою горсть земли. Так повторялось много раз, пока не вырос
высокий холм, видный далеко из степи.
И навеки простившись с Агнией Рыжей, царицей, Мадай увел пришедших с
ним скифов за Борисфен, в сторону Герра [Герр - область, где жили царские
скифы.], подальше от нашего становища.
Там на пологих холмах они разбили свой лагерь и объявили себя царскими
скифами, а всех прочих скифов - детьми рабов и своими рабами.
А на месте стертых с лица земли кочевий и становищ Мадай Трехрукий, сын
Мадая, царь над всеми скифами, приказал вытесать из камня и поставить
большие фигуры скифских воинов и высечь на них изображение меча и нагайки,
дабы во все века знали от рождения скифские женщины, кто в наших степях
настоящий хозяин.
Агой!
Агния сидела в вонючей темноте трюма, не слыша всхлипываний и шепота
своих товарок. Волны мерно били в низкие борта, раскачивая судно, как
огромную колыбель.
Агния, широко раскрыв глаза, полная неясного предчувствия скорой
радости, бездумно уставилась в темноту и вдруг зажмурилась от раскаленного
сияния длинных быстрых искр, летящих из-под тяжелого молота.
"Дух! Дух! Дух!" - равномерно ударял молот, а она сидела в углу
каменной кузницы и смотрела, как дед Май неустанно бьет по низкой
наковальне. Нет, это не дед Май, это кто-то другой. Она не может угадать его
в лицо, но знает, что любит его, любит больше всех на свете. А кто же
второй? Кто поворачивает щипцами раскаленный брусок на наковальне? Вот
взглянул на нее из-за плеча, улыбается. Сауран! Ну, конечно, это ты, Сауран!
Ты хочешь загородить меня от летящих горячих брызг. Спасибо тебе.
Кузнец отбросил молот и протянул руку к раскаленному брусу. Что он
хочет сделать? Ведь он обожжется.
Нет, не обжегся. Держит в руке докрасна раскаленный короткий клинок.
Агнии весело. Он прекрасен, ее кузнец. Она смеется.
Вот кузнец шагнул к ней, опускает руку с клинком. Все ближе, ближе
горячее мерцающее острие.
Она хочет встать, но ноги затекли. Хочет загородиться руками - руки не
слушаются.
Она смотрит кузнецу прямо в лицо, чтобы остановить его взглядом, и
вдруг понимает, что кузнец не видит ее - он слеп...
Свежий ветер дохнул в удушливую темноту трюма, разбудив Агнию. В
квадрат открывшегося люка на миг заглянули звезды. Потом чья-то тень закрыла
небо, и перекладины лестницы заскрипели. Кто-то тяжелый быстро спускался
вниз. Агния сидела у самой лестницы. Шершавые ладони ощупали ее голову,
плечи.
Жесткие пальцы вцепились в руку выше локтя. Кто-то, невидимый в
темноте, обдал ее лицо горячим нечистым дыханием. И Агния, как рысь,
вцепилась ногтями в это лицо. Вскочив на ноги, извиваясь всем телом в
железных объятиях, била она коленями, вскрикивая, когда чувствовала, что
ударила крепко. Неразличимый во тьме схватил ее за волосы и, отогнув голову,
повалил навзничь. Он не проронил ни звука, только шумно, прерывисто дышал.
Тело, придавившее ее к мокрым доскам, медленно, всей тяжестью поползло по
ней. Жесткая щетина бороды окорябала щеку. Задохнувшись, она открыла рот и
почувствовала, как скользит по ее губам липкая от пота кожа, как дернулось
горло, когда невидимый судорожно сглотнул.
И тогда, извернувшись, Агния вцепилась зубами в эту волосатую глотку.
Невидимый завизжал, как испуганный вепрь. И женщины в трюме закричали все
сразу, весело и страшно.
Жесткие пальцы рвали ей уши, волосы, пытаясь добраться до лица, но она
обхватила руками жилистую шею и грызла, грызла, пока горячая кровь толчком
не заполнила ей рот, лишив дыхания.
По палубе загрохотали ноги бегущих. Матросы, светя фонарями, один за
другим попрыгали в трюм. Чей-то сильный удар сбросил с нее тяжелое тело
пришедшего во тьме.
Агния закрыла лицо ладонями и лежала так, ничего не желая видеть,
только слышала хриплую, захлебывающуюся ругань, выкрики матросов и дикий
хохот женщин.
Потом весь этот шум перекрыл гневный голос хозяина.
Матросы, уводя своего товарища, выбрались на палубу.
Люк оставался открытым всю ночь. Всю ночь женщины, улыбаясь, смотрели,
как над парусом плывут в небе высокие звезды. И только Агния плакала тихо,
безутешно. Она обнаружила, что потеряла свой талисман - дедову свирельку. И
ей казалось - навсегда.
...Эту когда-то обольстительную гетеру обдуманно изуродовал не в меру
ревнивый обожатель, и с тех пор в Афинах она звалась Медуза.
Сквернословя и брызжа слюной, Медуза сбивчиво объясняла, что сегодня
утром купила у хозяина корабля трех девушек для своего "дома любви", да еще
переплатила втридорога за одну из трех.
Теперь эта дрянь сбежала от нее. Она, Медуза, уверена, что лукавый
финикиянин нарочно прячет беглянку здесь, на своей посудине и, по всему
видно, поступает так не впервые.
Он, конечно, в сговоре с девчонкой: продаст ее, она сбежит обратно на
корабль, и тю-тю - ищи ветра в море!
А денежки поделят. Ее, Медузы, честный заработок! Дуру нашли!
Пусть надежная стража золотых Афин, неподкупные скифы осмотрят
воровское это корыто, обшарят его сверху донизу.
Медуза клянется Афродитой Критской, своей заступницей, что они найдут
здесь то, что ищут.
И уж тогда лживый финикиянин сполна заплатит ей за обиду.
Такие уловки на торге и вправду случались нередко, и поэтому Аримас
строго потребовал хозяина триремы [Трирема - тип галеры.] к ответу.
Финикиянин оставался невозмутимым. Темное, с морщинистой, загрубевшей
под солеными ветрами кожей лицо его ничего не выражало.
Он спокойно приказал команде подать нам заправленные маслом морские
фонари и не двинулся с места, когда Аримас в сопровождении Медузы и ее
жирного прислужника-сирийца, тоже взявшего фонарь, отправился осматривать
палубные постройки.
Проверив, легко ли выходит меч из ножен, я спустился в трюм.
Тошнотворный рыбный дух мешался здесь с приторным, сладким запахом гнилых
фруктов. Фитиль фонаря чадил и мигал, бродя в сырой темноте. Гулко
отдавались в пустоту короткие всхлипы волн, толкущихся между бортом судна и
камнями причала.
Трюм был пуст. Никто не прятался за грязными дощатыми перекрытиями.
Собравшись вылезать наверх, я на всякий случай заглянул за поставленную
торчком лестницу. Ступня опустилась на что-то твердое, маленькое, раздался
сухой хруст, нога поехала вбок, я едва устоял, ухватившись за щербатую
перекладину.
Присев на корточки, я повел фонарем над самым днищем.
Если бы передо мной предстала сама Змееногая, я, верно, не был бы так
поражен. Круглая и короткая, выпиленная из полой кости скифская свирелька,
вроде тех, что любил дед Май, лежала в грязи на досках с отколотым и
раздавленным моей ступней загубником.
Я поднял ее так опасливо и бережно, будто она была живая, и
бессмысленно уставился в простой, знакомый каждому скифу полустершийся узор
на ее круглых боках.
Надежда, за долгие годы согнувшаяся в привычку, вдруг распрямилась во
мне, поднялась, поманила легкой женской рукой, взглянула ясными глазами.
Зажав свирельку во взмокшей ладони, я выскочил на палубу, едва не сшибив с
ног друга, стоящего над лазом.
Я разжал ладонь и показал находку.
- Аримас... Аримас... - больше я ничего не мог выговорить.
Да и нечего было говорить! Мы знали, мы оба знали наперед, что сейчас
будет.
Прямо с низкого борта упали мы на спины лошадей. Копыта, захлебываясь,
залопотали по деревянному настилу.
- Куда? Безумцы! Варвары! Куда? - истошно заорала вслед уродливая
старуха.
Скорей, скорей!
Мимо темных кораблей со скелетами мачт и снастей, между горами грузов,
под арку ворот, в город.
Белая колоннада - мимо! Копыта выбивают синие искры из каменной
мостовой. Храмы, дома, статуи богинь и героев - мимо, мимо, мимо!
Ошалевшие прохожие - мимо! Туда - на холм и вниз; скорей, скорей -
высвистывают плети. Через изгородь - ап! Вокруг конюшен - сюда!
На всем скаку мы прыгнули с коней.
Небо качнулось всей своей глубиной, и чья-то одинокая звезда,
сорвавшись, полетела к земле, стремительно и беззвучно.
Скифы, стоящие плотным кольцом, расступились.
На опрокинутой вверх дном бадье, накрытая конской попоной, опустив в
ладони лицо, сидела женщина.
Мы не проронили ни слова, не двинулись.
Она подняла глаза нам навстречу и поднялась сама. Попона соскользнула
на землю.
Смуглая, прекрасная богиня Надежды, она сразу узнала нас, шагнула к
нам, не стыдясь своей наготы, глубоко и освобожденно вздохнула и заплакала
тихо и жалобно, как дитя, обхватив нас руками за шеи.
Снова - но теперь на словах - шли мы по следам деда Мая и маленькой
Агнии. Мы возвратились на дороги нашей юности, но сейчас между нами по этим
дорогам шла молодая желанная женщина, и живое ее присутствие смягчало боль
многих утрат. Мы снова были, как и прежде, веселыми и молодыми.
...Зимние пути трудны и опасны, и, преодолев переправы Тираса и Пирета
[Тирас и Пирет - древние названия Днестра и Прута], дед Май решил зазимовать
у добродушных гетов.
Особенно не сближаясь дружбой ни с кем, дед занялся по мелочам
кузнечным своим промыслом, пережидая холода, заботясь о девочке и обдумывая
глухие, тревожные, случайные вести из скифских степей.
Однажды к позднему огню кибитки пришел человек.
Незнакомец зябко кутался в рваное верблюжье одеяло, из-под которого
торчали его на удивление тонкие ноги в истертых деревянных сандалиях.
Он оказался одним из многих рабов, счастливо ушедших из страшной битвы
со скифами, эллин родом.
От него дед Май узнал о гибели Черного Нубийца и обоих юношей-скифов,
выступивших вместе с рабами против царя Мадая.
Старик, не раздумывая, принял неимущего эллина, кормил его всю зиму и
без конца заставлял пересказывать, как славно дрались и погибли молодые
скифы Аримас и Сауран, его внуки.
Эллин терпеливо и даже охотно повторял, то ли вспоминая, то ли
выдумывая новые убедительные подробности, а дед Май молча слушал, не
прерывая, неотрывно глядя в огонь строгими, глубоко запавшими глазами.
Только раз, раздобыв где-то хлебного неочищенного вина, старый кузнец
напился до безумия и, выворотив из кибитки тяжелую оглоблю, страшный,
лохматый, с дикой резвостью гонялся за эллином, крича, что тот подослан,
чтобы отравить маленькую Агнию, и что сейчас он, дед Май, казнит его
ужасной, невиданной доселе смертью.
Эллин плакал от испуга, а маленькая Агния сначала смеялась, а потом,
жалея деда, который полуголым бегал по морозу, бесстрашно усмирила его,
увела в кибитку и уложила спать, притихшего, дрожащего и покорного.
С началом весны тронулись втроем за Истр [Истр - древнее название
Дуная.] и дальше, держась вблизи понтийского побережья.
Желания эллина и скифа совпадали. Эллин стремился в родные Афины. Дед
Май долго жил там когда-то молодым, хорошо помнил звучную эллинскую речь и
полюбил часто объявлять, что у старого кузнеца достанет еще сил и искусства
сделать Агнию богатой невестой. И протягивал к ней свои черные, хранящие
кузнечный жар ладони.
Эллин же всегда вторил речам деда и прибавлял от себя, что в Афинах
умеют ценить женскую красоту.
Добираться в Афины решили морем. Суровые македонские горы страшили
путников, да и сами македонцы слыли неласковыми к незваным гостям.
В Византии эллин сторговался с владельцем маленького кипрского
суденышка. Продали коней, кибитку и ненужный скарб. Большая часть выручки
ушла в уплату корабельщику, а остальное дед Май припрятал за широкий кожаный
пояс под охрану кинжала.
Эллин шутил, что, видно, ему на роду написано быть скифским рабом и что
в Афинах дед Май возьмет его в рабство за долги. И клятвенно уверял, что
обрадованная богатая афинская родня щедро отблагодарит доброго скифа.
Прямо на палубе дед Май заколол нарочно купленную для этого черную
овцу, чтобы задобрить жертвой своевольного бога Фагимасада - повелителя вод.
Отплыли весело.
Агния проспала приход бури. Когда дед Май вытащил ее на палубу, где,
грохоча, перекатывались волны и от резкого ветра захватывало дыхание,
кораблик уже несло на скалы.
Людей смыло в море еще до того, как суденышко, ударившись о скалу,
раскололось, словно орех.
На Агнии была только набедренная повязка, в воде ее сразу сорвало.
Дед Май никак не мог освободиться от просторной своей куртки и пояса,
боясь хоть на мгновение лишить девочку своей помощи. У самых скал огромная
волна накрыла их, оглушила, смяла, разъединила.
Богу Фагимасаду было угодно еще раз поднять их головы над водой уже
далеко друг от друга, чтобы Агния навсегда запечатлела в памяти облепленное
седыми, мокрыми волосами лицо, и протянутую к ней темную широкую ладонь деда
Мая, и раскрытый рот, кричащий что-то неразличимое в грохоте волн.
Потом прибой подхватил легкое ее тело и со свирепой силой швырнул
вместе с запенившейся водой с узкую каменную щель.
Агния очнулась в маленькой тихой бухте, сплошь усеянной разноцветными
камешками, мокрыми и блестящими на солнце.
Ободранные о скалу бок и бедро распухли и ныли тупой, непрерывной
болью...
Высокие красные скалы замыкали бухту, нависали над ней, обещая скорую
тень.
От моря бухту ограждали две мощные каменные глыбы, схожие, словно
родные сестры. В узком проходе между ними, набегая, пенилась волна.
Агния ступила в воду, но сразу у подножия глыб-сестер берег отвесно
уходил вниз, а встречный прибой не давал выплыть.
Тогда, как ящерица, прижимаясь к нагретому гладкому камню, Агния влезла
на одну из громадин.
Небо обнималось с морем. И эти объятия заполняли весь мир, и даже для
нее, Агнии, такой маленькой, не оставалось в нем места.
- Дедушка! - надсаживая грудь, закричала Агния и в невыразимой тоске и
обиде погрозила кому-то смуглым кулачком.
И вдруг ужас объял ее.
Беспредельное небо было над ней, и под ней бездонное море.
Она глянула вниз и содрогнулась от ощущения высоты, на которую решилась
забраться. Сестра-скала не отвергала ее, подняла, держала на горячем своем
плече, стояла крепко.
Но ведь и скалы послушны богам. Кому ты посмела грозить, маленькая
скифянка?
И увидела Агния, как волна, тряхнув белой гривой, наскочила далеко
внизу на ее скалу, откатилась, свирепея, и опять ударила с роковым
упорством.
И Агния поняла ясно и просто, что никогда больше не увидит деда Мая,
что он ушел от нее навсегда и вместе с ним ушло ее, Агнии, детство.
Агния быстро спустилась со скалы, только потом с удивлением вспомнив,
как легко нашла простой спуск, будто он отыскался сам собой.
Волна разбилась у ее босых ног, переворошив камешки, и схлынула.
Костяная дедова свирелька лежала поверх камней, подкатившись к самой
ступне. Агния присела, подняла свирельку, отерла ладонью, подумала,
облизнула посолоневшие губы и тихо заиграла тот самый напев, которому учил
дед Май ее мать, царицу Агнию, а потом ее, Агнию, дочь Агнии.
Она сидела у самой воды и, превозмогая боль, играла на свирельке. А
потом в бухту пришла тень, и Агния забылась в спасительной ее прохладе.
- Агния! Агния!
Голова эллина торчала над краем красных скал, замыкавших бухту. Агния
обрадовалась несказанно. Эллин, тоже радуясь, улыбался ей, растянув рот до
ушей.
Волна вынесла эллина, прекрасного пловца, довольно далеко отсюда. Он
целый день бродил в поисках живой души, но встречал только камни. Они одни
среди этих скал.
Бедный, добрый, старый скиф! Агния не знает: как эллину спуститься к
ней в бухту?
После нескольких пустых попыток эллин остался наверху. Так они провели
еще две бесконечные ночи и один бесконечный день. Эллин научил Агнию
смачивать губы и ополаскивать рот соленой водой, но самого его сильно мучила
жажда. Он отыскивал мох, росший в углублениях на камнях, жевал его и
жаловался, что это мало помогает. Днем они забивались к подножию камней, ища
тень, а ночью дрожали от нестерпимого холода.
Утром второго дня эллин с диким криком стал носиться, размахивая
и бежать, бежать из холодных скифских степей. Или умереть свободными.
Чутьем раба и опытом воина Нубиец без слов понял своих товарищей и
сосредоточил всю волю на решительном этом усилии. Как литой кулак, ударили
отряды рабов по скифам. Они прошли сквозь их рассыпавшиеся сотни, не
соблазняясь роковым преследованием, и устремились на юг, вдоль берега
Борисфена. Скифы погнались за ними и, нападая то на левое, то на правое
крыло сомкнутых отрядов, пытались оторвать воинов от слитной силы,
вклиниться в гущу, бить порознь. Но отряды уходили, наращивая бег коней,
расчетливо поражая смельчаков, особенно близко сунувшихся к лаве.
- Черномазого мне, живьем, живьем! - хрипел Мадай, крутя коня у самой
лавы и прикрывая щитом голову, с которой был сшиблен шлем.
Тогда царские "отчаянные" заскочили в голову отрядов и нечеловеческим
усилием отбили от остальных Нубийца и еще до сотни воинов.
Лава пронеслась.
Еще отдельные воины преследовали уходящие отряды, а скифская конница
всей несметной силой теснила к берегу кучку храбрецов, оборонявшихся с
мужеством отчаяния.
- Коней под ними убивайте, коней! - Мадай сам выпустил первую,
тщательно прицеленную стрелу в шею вороного жеребца.
Жеребец упал на колени и стал валиться на бок. Нубиец соскользнул со
спины, прыгнул вперед, как барс, и, рванув ближайшего всадника за ногу,
сбросил скифа с коня, словно тот был не крепкий, одетый в тяжелые доспехи
воин, а мешок сена. Но на пустой чепрак ему не дали запрыгнуть. Выставленные
вперед копья надвинулись, грозя острыми наконечниками. Нубиец отмахнулся
мечом, попятился, присел, избегнув петли брошенного аркана, и прыгнул вбок,
но был опять встречен остриями копий.
- Что это мы делаем, скифские воины? - зычно крикнул Мадай. - Мы
боремся с нашими рабами! Пока они видят нас вооруженными, они считают себя
равными нам, свободными. Сейчас я возьму плеть вместо оружия, и вы увидите,
скифы, они сразу поймут, что они только наши рабы!
Мадай соскочил с коня, отдал ближайшим к нему воинам меч, отстегнул
колчан и протянул лук. Кольцо наставленных копий разомкнулось. Мадай
Трехрукий вступил в круг, поигрывая длинной витой нагайкой.
Они стояли друг против друга, оба высокие, могучие, оба в дорогих
изукрашенных доспехах - один с мечом, другой с плетью.
Сражение остановилось. Сделалось необычайно тихо.
Нубиец медленно обвел горящими глазами сплошной заслон из копий, толпу
вооруженных скифов, теснившихся за этим заслоном. На Мадая он даже не
взглянул. Разлепив запекшиеся губы, коротко прошептал всего одно слово.
Черные ладони сжали рукоятку меча. Обоюдоострый клинок легко вошел в щель
между поясом и нагрудным панцирем.
Я, Сауран, сын сколотов, и Аримас, внук Мая-кузнеца, были среди тех,
кто сражался рядом с Черным Нубийцем до последнего его вздоха.
Агой!
Оставив своих воинов на поле подбирать раненых и обшаривать трупы,
Мадай во главе "отчаянных" неожиданно объявился в становище и, спрыгнув с
коня, шагнул за полог царского своего шатра.
Старухи метнулись в стороны, как летучие мыши.
Агния Рыжая, неверная жена его, лежала перед ним мертвенно-бледная,
вытянув вдоль тела бессильные руки. И, глядя в незнакомое лицо этой зрелой
женщины, Мадай был поражен редкой ее красотой. Опытным взглядом женолюба
окинул Мадай всю ее фигуру, привычно отметив плавные линии бедер, круглые
чаши высокой груди под простой рубахой, и снова жадно впился глазами в лицо
Агнии.
Длинные, оттянутые к вискам глаза ее были прикрыты. Тень от ресниц
подчеркивала горбинку короткого носа. Маленький рот с припухшими, вяло
очерченными губами, казалось, не вязался с уверенной крутизной крепкого
подбородка, и это кажущееся несоответствие придавало лицу строгое и вместе с
тем беззащитное выражение. Прекрасное лицо забытой им жены, откинутые с
чистого лба волосы, точно медные змеи, заплетающиеся вокруг головы, и вся
она раскаленным клеймом вдавилась в дрогнувшее сердце Мадая.
Зачем, о боги, во имя какого богатства и какой славы все эти долгие
годы глотал он пыль на опасных своих дорогах, лез очертя голову на
неприступные стены горящих городов, чудом уходил от стрелы и клинка?
Прав, тысячу раз прав черный раб, укравший у него это сокровище,
которому он сам не знал цены. Его любовь, та единственная, о которой он
грезил, которую искал, завоевав полмира, ждала его здесь, в родных степях, в
его шатре.
Агния застонала, повернулась, пучок трав сполз на плечо, и Мадай увидел
почерневший от крови обломок стрелы, торчащий в горле женщины.
Агния открыла глаза и взглянула на стоявшего перед ней царя. Она
смотрела на него спокойно и строго, и он, не раз видевший смерть в лицо,
вдруг оробел.
- Ты здесь? - спросила царица одними губами.
- Здесь, - просто сказал Мадай. И, пересилив себя, ответил на ее немой
вопрос: - Он дрался, как подобает мужчине. Он умер свободным, царица.
Агния улыбнулась, по лицу ее пробежала судорога, веки сомкнулись.
- Агния, Агния, не уходи! - не помня себя, закричал Мадай.
И когда на его крик в шатер вбежали воины, он повернул к ним до
неузнаваемости искаженное страданием и яростью лицо и, указывая на обломок
стрелы в горле царицы, прохрипел:
- Кто?
Со смертью Агнии Трехрукий прекратил чинить расправу. Он оставил жизнь
и свободу пленникам, которые вместе с Нубийцем последними защищались от
скифского оружия. У ног великой Табити-богини наша царица не забыла о нас.
Так смерть Агнии подарила нам жизнь.
Как подобает царице - почетно и торжественно - задумал Мадай похоронить
неверную жену свою. Но сначала случилось вот что. Одноглазый сколот, старый
ветеран, сохранивший на правой руке всего два пальца, похвалялся среди
воинов, что, несмотря на свои увечья, пускает стрелу без промаха и так
далеко, что она перелетает Борисфен в узком месте. Воины охотно подпаивали
ветерана и потешались над его враньем. Пьяный, хитро подмигнув единственным
глазом, вдруг невнятно пробормотал заплетающимся языком:
- Спросите Рыжую...
Тогда мы с Аримасом силой приволокли его, пьяного, к царскому шатру.
Мадай вышел к нам с золотой секирой в руках. Разделив нас и взяв под
стражу, по древнему обычаю скифов, со вниманием допросил в шатре каждого
отдельно. Он ничем не выдал себя, когда выслушивал похвальбу Одноглазого, и
только спросил, хорошо ли тот управляется с конем. Ветеран даже слегка
протрезвел от обиды.
Царь что-то шепнул Хаве-Массагету, своему телохранителю, и вскоре воины
подвели на ременных растяжках дикого мышастого коня с опененной мордой и
косящими, налитыми кровью глазами. По велению царя жеребца стреножили и,
схватив хвастуна, крепко привязали его за ноги к лошадиному хвосту.
Мадай сам проверил ременные узлы и произнес царский приговор:
- Мало кто из скифов перебросит стрелу через Борисфен. Но ты зря стал
хвастаться без свидетелей. Скачи, найди Агнию Рыжую, царицу, жену мою... -
голос Мадая сорвался, - ...пусть она подтвердит твою удаль.
Воины враз ослабили ремни, державшие ноги коня. Он прыгнул, изогнув
шею, ударил задом, высоко подбросив привязанного к хвосту, и, молотя
тяжелыми копытами, полетел в степь, унося за собой человека. В угон ему,
стелясь над землей, устремились натравленные псы. Мадай круто повернулся и
скрылся в шатре. Начальник телохранителей скользнул за ним.
Мы отошли недалеко, когда Хава-Массагет догнал нас:
- Царь над всеми скифами пожелал отблагодарить вас. Просите, что нужно.
- Ничего. Мы свободные скифы, а не рабы царя и выдали убийцу не за
награду. Царь и так одарил нас, дав сшибить с него шлем в бою.
Аримас дернул меня сзади за пояс, и я умолк. Массагет, прищурившись,
твердой рукой сдерживал пляшущего коня.
- Я передам царю ваш смелый ответ. А вас хорошенько запомню. Обоих.
Он поднял своего аргамака на дыбы, крутанул в воздухе и ускакал.
Мы шли, стараясь не спешить. Но Массагет не вернулся за нами.
Тело Агнии Рыжей опустили в глубокую и широкую могилу, окруженную,
безмолвной стражей из отборных воинов. Царица с лицом, словно выточенным из
мрамора, лежала, обряженная в драгоценную пурпурную ткань. Руки ее были
унизаны круглыми золотыми браслетами. Золотые бусы украшали высокую шею,
пряча страшную рану. Широкая, черная, шитая золотыми нитями лента скрепляла
тяжелые, рассыпавшиеся по изголовью волосы.
Бронзовое зеркало, подарок деда Мая, стояло в гробу у левого плеча.
По четырем углам могилы были врыты толстые высокие столбы,
поддерживающие настеленный помост. Там, на помосте, горел неугасимым
пламенем погребальный костер. Вокруг его огня Мадай со своими ближними
справлял погребальную тризну. Три дня и три ночи бессонно, не пьянея, пил он
крепкое неразбавленное вино, а к исходу третьего дня серое лицо его вдруг
налилось темной кровью, и он ничком упал в костер.
Горбатый знахарь-скопец, которого царь повсюду возил за собой, надрезал
ему жилу на запястье, выгнал в глиняную чашу дурную эту кровь, и Мадай ожил,
но долго оставался слабым, дергал щекой, и левая рука его плохо слушалась.
Тридцать две рыжие кобылицы, по числу лет умершей, принес царь в жертву
богам. Когда тела рабов и прислужниц наполнили могилу, Мадай приказал
опустить в ноги царице тело Черного Нубийца, не снимая с него боевых
доспехов. Рядом положили бывшее в бою оружие его и уздечку с вороного
жеребца, убитого Мадаем.
А потом воины, старики и женщины потянулись длинной чередой к могиле, и
каждый бросал свою горсть земли. Так повторялось много раз, пока не вырос
высокий холм, видный далеко из степи.
И навеки простившись с Агнией Рыжей, царицей, Мадай увел пришедших с
ним скифов за Борисфен, в сторону Герра [Герр - область, где жили царские
скифы.], подальше от нашего становища.
Там на пологих холмах они разбили свой лагерь и объявили себя царскими
скифами, а всех прочих скифов - детьми рабов и своими рабами.
А на месте стертых с лица земли кочевий и становищ Мадай Трехрукий, сын
Мадая, царь над всеми скифами, приказал вытесать из камня и поставить
большие фигуры скифских воинов и высечь на них изображение меча и нагайки,
дабы во все века знали от рождения скифские женщины, кто в наших степях
настоящий хозяин.
Агой!
Агния сидела в вонючей темноте трюма, не слыша всхлипываний и шепота
своих товарок. Волны мерно били в низкие борта, раскачивая судно, как
огромную колыбель.
Агния, широко раскрыв глаза, полная неясного предчувствия скорой
радости, бездумно уставилась в темноту и вдруг зажмурилась от раскаленного
сияния длинных быстрых искр, летящих из-под тяжелого молота.
"Дух! Дух! Дух!" - равномерно ударял молот, а она сидела в углу
каменной кузницы и смотрела, как дед Май неустанно бьет по низкой
наковальне. Нет, это не дед Май, это кто-то другой. Она не может угадать его
в лицо, но знает, что любит его, любит больше всех на свете. А кто же
второй? Кто поворачивает щипцами раскаленный брусок на наковальне? Вот
взглянул на нее из-за плеча, улыбается. Сауран! Ну, конечно, это ты, Сауран!
Ты хочешь загородить меня от летящих горячих брызг. Спасибо тебе.
Кузнец отбросил молот и протянул руку к раскаленному брусу. Что он
хочет сделать? Ведь он обожжется.
Нет, не обжегся. Держит в руке докрасна раскаленный короткий клинок.
Агнии весело. Он прекрасен, ее кузнец. Она смеется.
Вот кузнец шагнул к ней, опускает руку с клинком. Все ближе, ближе
горячее мерцающее острие.
Она хочет встать, но ноги затекли. Хочет загородиться руками - руки не
слушаются.
Она смотрит кузнецу прямо в лицо, чтобы остановить его взглядом, и
вдруг понимает, что кузнец не видит ее - он слеп...
Свежий ветер дохнул в удушливую темноту трюма, разбудив Агнию. В
квадрат открывшегося люка на миг заглянули звезды. Потом чья-то тень закрыла
небо, и перекладины лестницы заскрипели. Кто-то тяжелый быстро спускался
вниз. Агния сидела у самой лестницы. Шершавые ладони ощупали ее голову,
плечи.
Жесткие пальцы вцепились в руку выше локтя. Кто-то, невидимый в
темноте, обдал ее лицо горячим нечистым дыханием. И Агния, как рысь,
вцепилась ногтями в это лицо. Вскочив на ноги, извиваясь всем телом в
железных объятиях, била она коленями, вскрикивая, когда чувствовала, что
ударила крепко. Неразличимый во тьме схватил ее за волосы и, отогнув голову,
повалил навзничь. Он не проронил ни звука, только шумно, прерывисто дышал.
Тело, придавившее ее к мокрым доскам, медленно, всей тяжестью поползло по
ней. Жесткая щетина бороды окорябала щеку. Задохнувшись, она открыла рот и
почувствовала, как скользит по ее губам липкая от пота кожа, как дернулось
горло, когда невидимый судорожно сглотнул.
И тогда, извернувшись, Агния вцепилась зубами в эту волосатую глотку.
Невидимый завизжал, как испуганный вепрь. И женщины в трюме закричали все
сразу, весело и страшно.
Жесткие пальцы рвали ей уши, волосы, пытаясь добраться до лица, но она
обхватила руками жилистую шею и грызла, грызла, пока горячая кровь толчком
не заполнила ей рот, лишив дыхания.
По палубе загрохотали ноги бегущих. Матросы, светя фонарями, один за
другим попрыгали в трюм. Чей-то сильный удар сбросил с нее тяжелое тело
пришедшего во тьме.
Агния закрыла лицо ладонями и лежала так, ничего не желая видеть,
только слышала хриплую, захлебывающуюся ругань, выкрики матросов и дикий
хохот женщин.
Потом весь этот шум перекрыл гневный голос хозяина.
Матросы, уводя своего товарища, выбрались на палубу.
Люк оставался открытым всю ночь. Всю ночь женщины, улыбаясь, смотрели,
как над парусом плывут в небе высокие звезды. И только Агния плакала тихо,
безутешно. Она обнаружила, что потеряла свой талисман - дедову свирельку. И
ей казалось - навсегда.
...Эту когда-то обольстительную гетеру обдуманно изуродовал не в меру
ревнивый обожатель, и с тех пор в Афинах она звалась Медуза.
Сквернословя и брызжа слюной, Медуза сбивчиво объясняла, что сегодня
утром купила у хозяина корабля трех девушек для своего "дома любви", да еще
переплатила втридорога за одну из трех.
Теперь эта дрянь сбежала от нее. Она, Медуза, уверена, что лукавый
финикиянин нарочно прячет беглянку здесь, на своей посудине и, по всему
видно, поступает так не впервые.
Он, конечно, в сговоре с девчонкой: продаст ее, она сбежит обратно на
корабль, и тю-тю - ищи ветра в море!
А денежки поделят. Ее, Медузы, честный заработок! Дуру нашли!
Пусть надежная стража золотых Афин, неподкупные скифы осмотрят
воровское это корыто, обшарят его сверху донизу.
Медуза клянется Афродитой Критской, своей заступницей, что они найдут
здесь то, что ищут.
И уж тогда лживый финикиянин сполна заплатит ей за обиду.
Такие уловки на торге и вправду случались нередко, и поэтому Аримас
строго потребовал хозяина триремы [Трирема - тип галеры.] к ответу.
Финикиянин оставался невозмутимым. Темное, с морщинистой, загрубевшей
под солеными ветрами кожей лицо его ничего не выражало.
Он спокойно приказал команде подать нам заправленные маслом морские
фонари и не двинулся с места, когда Аримас в сопровождении Медузы и ее
жирного прислужника-сирийца, тоже взявшего фонарь, отправился осматривать
палубные постройки.
Проверив, легко ли выходит меч из ножен, я спустился в трюм.
Тошнотворный рыбный дух мешался здесь с приторным, сладким запахом гнилых
фруктов. Фитиль фонаря чадил и мигал, бродя в сырой темноте. Гулко
отдавались в пустоту короткие всхлипы волн, толкущихся между бортом судна и
камнями причала.
Трюм был пуст. Никто не прятался за грязными дощатыми перекрытиями.
Собравшись вылезать наверх, я на всякий случай заглянул за поставленную
торчком лестницу. Ступня опустилась на что-то твердое, маленькое, раздался
сухой хруст, нога поехала вбок, я едва устоял, ухватившись за щербатую
перекладину.
Присев на корточки, я повел фонарем над самым днищем.
Если бы передо мной предстала сама Змееногая, я, верно, не был бы так
поражен. Круглая и короткая, выпиленная из полой кости скифская свирелька,
вроде тех, что любил дед Май, лежала в грязи на досках с отколотым и
раздавленным моей ступней загубником.
Я поднял ее так опасливо и бережно, будто она была живая, и
бессмысленно уставился в простой, знакомый каждому скифу полустершийся узор
на ее круглых боках.
Надежда, за долгие годы согнувшаяся в привычку, вдруг распрямилась во
мне, поднялась, поманила легкой женской рукой, взглянула ясными глазами.
Зажав свирельку во взмокшей ладони, я выскочил на палубу, едва не сшибив с
ног друга, стоящего над лазом.
Я разжал ладонь и показал находку.
- Аримас... Аримас... - больше я ничего не мог выговорить.
Да и нечего было говорить! Мы знали, мы оба знали наперед, что сейчас
будет.
Прямо с низкого борта упали мы на спины лошадей. Копыта, захлебываясь,
залопотали по деревянному настилу.
- Куда? Безумцы! Варвары! Куда? - истошно заорала вслед уродливая
старуха.
Скорей, скорей!
Мимо темных кораблей со скелетами мачт и снастей, между горами грузов,
под арку ворот, в город.
Белая колоннада - мимо! Копыта выбивают синие искры из каменной
мостовой. Храмы, дома, статуи богинь и героев - мимо, мимо, мимо!
Ошалевшие прохожие - мимо! Туда - на холм и вниз; скорей, скорей -
высвистывают плети. Через изгородь - ап! Вокруг конюшен - сюда!
На всем скаку мы прыгнули с коней.
Небо качнулось всей своей глубиной, и чья-то одинокая звезда,
сорвавшись, полетела к земле, стремительно и беззвучно.
Скифы, стоящие плотным кольцом, расступились.
На опрокинутой вверх дном бадье, накрытая конской попоной, опустив в
ладони лицо, сидела женщина.
Мы не проронили ни слова, не двинулись.
Она подняла глаза нам навстречу и поднялась сама. Попона соскользнула
на землю.
Смуглая, прекрасная богиня Надежды, она сразу узнала нас, шагнула к
нам, не стыдясь своей наготы, глубоко и освобожденно вздохнула и заплакала
тихо и жалобно, как дитя, обхватив нас руками за шеи.
Снова - но теперь на словах - шли мы по следам деда Мая и маленькой
Агнии. Мы возвратились на дороги нашей юности, но сейчас между нами по этим
дорогам шла молодая желанная женщина, и живое ее присутствие смягчало боль
многих утрат. Мы снова были, как и прежде, веселыми и молодыми.
...Зимние пути трудны и опасны, и, преодолев переправы Тираса и Пирета
[Тирас и Пирет - древние названия Днестра и Прута], дед Май решил зазимовать
у добродушных гетов.
Особенно не сближаясь дружбой ни с кем, дед занялся по мелочам
кузнечным своим промыслом, пережидая холода, заботясь о девочке и обдумывая
глухие, тревожные, случайные вести из скифских степей.
Однажды к позднему огню кибитки пришел человек.
Незнакомец зябко кутался в рваное верблюжье одеяло, из-под которого
торчали его на удивление тонкие ноги в истертых деревянных сандалиях.
Он оказался одним из многих рабов, счастливо ушедших из страшной битвы
со скифами, эллин родом.
От него дед Май узнал о гибели Черного Нубийца и обоих юношей-скифов,
выступивших вместе с рабами против царя Мадая.
Старик, не раздумывая, принял неимущего эллина, кормил его всю зиму и
без конца заставлял пересказывать, как славно дрались и погибли молодые
скифы Аримас и Сауран, его внуки.
Эллин терпеливо и даже охотно повторял, то ли вспоминая, то ли
выдумывая новые убедительные подробности, а дед Май молча слушал, не
прерывая, неотрывно глядя в огонь строгими, глубоко запавшими глазами.
Только раз, раздобыв где-то хлебного неочищенного вина, старый кузнец
напился до безумия и, выворотив из кибитки тяжелую оглоблю, страшный,
лохматый, с дикой резвостью гонялся за эллином, крича, что тот подослан,
чтобы отравить маленькую Агнию, и что сейчас он, дед Май, казнит его
ужасной, невиданной доселе смертью.
Эллин плакал от испуга, а маленькая Агния сначала смеялась, а потом,
жалея деда, который полуголым бегал по морозу, бесстрашно усмирила его,
увела в кибитку и уложила спать, притихшего, дрожащего и покорного.
С началом весны тронулись втроем за Истр [Истр - древнее название
Дуная.] и дальше, держась вблизи понтийского побережья.
Желания эллина и скифа совпадали. Эллин стремился в родные Афины. Дед
Май долго жил там когда-то молодым, хорошо помнил звучную эллинскую речь и
полюбил часто объявлять, что у старого кузнеца достанет еще сил и искусства
сделать Агнию богатой невестой. И протягивал к ней свои черные, хранящие
кузнечный жар ладони.
Эллин же всегда вторил речам деда и прибавлял от себя, что в Афинах
умеют ценить женскую красоту.
Добираться в Афины решили морем. Суровые македонские горы страшили
путников, да и сами македонцы слыли неласковыми к незваным гостям.
В Византии эллин сторговался с владельцем маленького кипрского
суденышка. Продали коней, кибитку и ненужный скарб. Большая часть выручки
ушла в уплату корабельщику, а остальное дед Май припрятал за широкий кожаный
пояс под охрану кинжала.
Эллин шутил, что, видно, ему на роду написано быть скифским рабом и что
в Афинах дед Май возьмет его в рабство за долги. И клятвенно уверял, что
обрадованная богатая афинская родня щедро отблагодарит доброго скифа.
Прямо на палубе дед Май заколол нарочно купленную для этого черную
овцу, чтобы задобрить жертвой своевольного бога Фагимасада - повелителя вод.
Отплыли весело.
Агния проспала приход бури. Когда дед Май вытащил ее на палубу, где,
грохоча, перекатывались волны и от резкого ветра захватывало дыхание,
кораблик уже несло на скалы.
Людей смыло в море еще до того, как суденышко, ударившись о скалу,
раскололось, словно орех.
На Агнии была только набедренная повязка, в воде ее сразу сорвало.
Дед Май никак не мог освободиться от просторной своей куртки и пояса,
боясь хоть на мгновение лишить девочку своей помощи. У самых скал огромная
волна накрыла их, оглушила, смяла, разъединила.
Богу Фагимасаду было угодно еще раз поднять их головы над водой уже
далеко друг от друга, чтобы Агния навсегда запечатлела в памяти облепленное
седыми, мокрыми волосами лицо, и протянутую к ней темную широкую ладонь деда
Мая, и раскрытый рот, кричащий что-то неразличимое в грохоте волн.
Потом прибой подхватил легкое ее тело и со свирепой силой швырнул
вместе с запенившейся водой с узкую каменную щель.
Агния очнулась в маленькой тихой бухте, сплошь усеянной разноцветными
камешками, мокрыми и блестящими на солнце.
Ободранные о скалу бок и бедро распухли и ныли тупой, непрерывной
болью...
Высокие красные скалы замыкали бухту, нависали над ней, обещая скорую
тень.
От моря бухту ограждали две мощные каменные глыбы, схожие, словно
родные сестры. В узком проходе между ними, набегая, пенилась волна.
Агния ступила в воду, но сразу у подножия глыб-сестер берег отвесно
уходил вниз, а встречный прибой не давал выплыть.
Тогда, как ящерица, прижимаясь к нагретому гладкому камню, Агния влезла
на одну из громадин.
Небо обнималось с морем. И эти объятия заполняли весь мир, и даже для
нее, Агнии, такой маленькой, не оставалось в нем места.
- Дедушка! - надсаживая грудь, закричала Агния и в невыразимой тоске и
обиде погрозила кому-то смуглым кулачком.
И вдруг ужас объял ее.
Беспредельное небо было над ней, и под ней бездонное море.
Она глянула вниз и содрогнулась от ощущения высоты, на которую решилась
забраться. Сестра-скала не отвергала ее, подняла, держала на горячем своем
плече, стояла крепко.
Но ведь и скалы послушны богам. Кому ты посмела грозить, маленькая
скифянка?
И увидела Агния, как волна, тряхнув белой гривой, наскочила далеко
внизу на ее скалу, откатилась, свирепея, и опять ударила с роковым
упорством.
И Агния поняла ясно и просто, что никогда больше не увидит деда Мая,
что он ушел от нее навсегда и вместе с ним ушло ее, Агнии, детство.
Агния быстро спустилась со скалы, только потом с удивлением вспомнив,
как легко нашла простой спуск, будто он отыскался сам собой.
Волна разбилась у ее босых ног, переворошив камешки, и схлынула.
Костяная дедова свирелька лежала поверх камней, подкатившись к самой
ступне. Агния присела, подняла свирельку, отерла ладонью, подумала,
облизнула посолоневшие губы и тихо заиграла тот самый напев, которому учил
дед Май ее мать, царицу Агнию, а потом ее, Агнию, дочь Агнии.
Она сидела у самой воды и, превозмогая боль, играла на свирельке. А
потом в бухту пришла тень, и Агния забылась в спасительной ее прохладе.
- Агния! Агния!
Голова эллина торчала над краем красных скал, замыкавших бухту. Агния
обрадовалась несказанно. Эллин, тоже радуясь, улыбался ей, растянув рот до
ушей.
Волна вынесла эллина, прекрасного пловца, довольно далеко отсюда. Он
целый день бродил в поисках живой души, но встречал только камни. Они одни
среди этих скал.
Бедный, добрый, старый скиф! Агния не знает: как эллину спуститься к
ней в бухту?
После нескольких пустых попыток эллин остался наверху. Так они провели
еще две бесконечные ночи и один бесконечный день. Эллин научил Агнию
смачивать губы и ополаскивать рот соленой водой, но самого его сильно мучила
жажда. Он отыскивал мох, росший в углублениях на камнях, жевал его и
жаловался, что это мало помогает. Днем они забивались к подножию камней, ища
тень, а ночью дрожали от нестерпимого холода.
Утром второго дня эллин с диким криком стал носиться, размахивая