Лодж Дэвид. Академический обмен

   — Я сегодня смотрел неплохую квартиру. На улице Поул.
   — А почему бы вам не остаться у нас? — спросила Дезире, не отводя глаз от телевизионного экрана. — Места хватает.
   — Сколько я могу сидеть у вас на шее…
   — Если хотите, можете платить мне за постой.
   — Хорошо, — сказал он. — Сколько?
   — Как насчет пятнадцати долларов в неделю за комнату плюс двадцать долларов в неделю за еду и выпивку плюс три доллара за свет и тепло, что дает тридцать восемь долларов в неделю, или сто шестьдесят долларов за календарный месяц?
   — Боже мой, — сказал Филипп, — ну и быстро же вы считаете!
   — А я об этом уже думала. Меня бы это очень устроило. Кстати, вы будете дома завтра вечером? У меня семинар по пробуждению сознания.
   Филипп остановился на красный свет и опустил стекло. Судя по треску вертолета над головой, он уже въехал в милитаризованную зону, хотя, находясь в этой части кампуса, никто бы не догадался, что в университете неспокойно, думал Филипп, минуя широкие западные ворота, заросли кустарника и лужайки, где от вращающихся дождевателей в воздухе зависла радуга из водяных капель, а одинокий часовой в укрытии небрежно помахал ему рукой. Но по мере приближения к главному зданию следы конфликта становились все более очевидными: разбитые и заколоченные досками окна, усеянные листовками и газовыми баллончиками дорожки, гвардейцы и полицейские, патрулирующие дороги, бдительно охраняющие здания и непрерывно что-то бормочущие в переговорные устройства.
   Он нашел свободное место на автостоянке позади филфака и припарковался бок о бок с Люком Хоуганом, который только что подкатил на большом зеленом «тандерберде».
   — Хорошая у тебя машина, Фил, — сказал завкафедрой. — У Морриса Цаппа была точно такая же.
   Филипп перевел разговор в иное русло.
   — Если что и можно сказать в пользу волнений на кампусе, — заметил он, — так это то, что с парковкой стало полегче.
   Хоуган безрадостно покивал. Для него, зажатого между радикально и консервативно настроенными коллегами, в этом кризисе было мало смешного.
   — Очень жаль, Фил, что ты попал к нам в такое время.
   — Что ты, все это очень интересно. Куда более интересно, чем могло бы быть.
   — Тебе нужно будет приехать к нам как-нибудь в другой раз.
   — А что, если я попрошу тебя взять меня на работу? — полушутя спросил Филипп, вспомнив свой разговор с Дезире.
   Но Хоуган ответил на полном серьезе. На его большом и темном лице, обветренном и опаленном солнцем, как западный ландшафт, отразилась невыразимая печаль:
   — Эх, Фил, если бы я мог…
   — Я пошутил.
   — Кстати, в «Бюллетене курсов» тебя чертовски здорово оценили. А в наши дни преподавание кое-что значит…
   — Но у меня совсем нет публикаций.
   — Да, ты знаешь, Фил… — Люк Хоуган вздохнул. — Чтобы тебе получить работу соответственно возрасту и опыту, у тебя на счету должна быть книга, а то и две. Конечно, если бы ты был черным, тогда другое дело. А еще лучше — индейцем. Чего бы я только не дал за чистокровного индейца с докторской степенью, — пробормотал он мечтательно, словно человек на необитаемом острове, возжелавший бифштекса с жареной картошкой. Одним из требований, выдвинутых во время забастовки в прошлом семестре, был прием на работу представителей третьего мира, но другие университеты тоже начали охоту за этой дичью, так что запасы ее стали иссякать.
   — Но у меня к тому же нет докторской степени, — заметил Филипп.
   Этот факт был известен Хоугану, но, очевидно, сочтя дурным вкусом заострять на нем внимание Филиппа, он оставил его реплику без ответа. Они вошли в здание и молча стали дожидаться лифта. Намалеванная на стене надпись гласила: «Бдение английской кафедры — у главного здания в 11 часов».
   Двери лифта открылись, они шагнули внутрь, и вслед за ними туда вскочил Карл Круп. Это был коротконогий очкарик с лысоватой макушкой — на удивление негероический тип, подумал Филипп, когда увидел его впервые. На лацкане у него, как медаль ветерана войны, все еще красовался значок «Нет увольнению Крупа». Возможно, он носил его, чтобы досадить Хоугану, которому пришлось санкционировать его увольнение, а затем прием на работу.
   — Привет, Люк, здорово, Филипп, — бодро поприветствовал он их. — Идете на бдение?
   Люк ответил с кислой улыбкой:
   — Ты знаешь, у меня с утра комиссия, Карл.— Едва дверь лифта открылась, как он выскочил и исчез в своем кабинете.
   — Либерал хренов, — пробормотал Круп.
   — Я тоже либерал, — возразил Филипп.
   — Тогда мне хотелось бы, — сказал Круп, похлопывая Филиппа по спине, — чтобы было побольше таких либералов, как ты, Филипп, защищающих свой либерализм на передовой, готовых ради него пойти в тюрьму. Ты идешь на бдение?
   — Да-да, — сказал Филипп и покраснел.
   На кафедре, куда он зашел проверить почту, его приветствовала секретарша Мейбл Ли:
   — Профессор Лоу, мистер Бун оставил вам записку, — сказала она с наигранной улыбкой. — Я слышала, вы будете у него на шоу сегодня вечером. Я обязательно послушаю.
   — О Боже, вот уж чего бы не посоветовал.
   Он взял из лежащей на столе кипы газет номер «Стейт дейли» и пробежал глазами заголовки на первой странице: «Приказ, ограничивающий полномочия шерифа О'Кини… Другие кампусы выражают свою поддержку… Предположения врачей и ученых об использовании газа кожно-нарывного действия… Женщины и дети на Марше в защиту Сада…» Там же была и фотография Сада, не по дням, а по часам превращающегося в грязный пустырь с остатками игрового оборудования и чахлыми кустами в углу, со всех сторон обнесенный ограждением из колючей проволоки. По ту сторону забора находилась кучка безучастных солдат, а снаружи — толпа женщин и детей, что-то вроде сюрреалистического концлагеря наоборот. Может, сгодится для шоу Чарлза Буна? «И кто же здесь настоящие пленники? Кто за колючей проволокой, кто на свободе?» И так далее в том же духе. Филипп открыл свой ящик для корреспонденции, к величайшему изумлению его американских коллег называемый им на английский манер «голубиным гнездом». При виде небольшого потрепанного пакета с адресом, написанным рукой Хилари, ему на какое-то мгновенье стало не по себе, пока он не сообразил, что пакет был отправлен наземной почтой несколько месяцев тому назад. Почта, приходившая из-за пределов Эйфории, в последнее время стала его беспокоить, напоминая ему о связях и обязательствах совсем в других краях; особенно он вздрагивая от писем Хилари, тонких бледно-голубых посланий, на которых даже профиль королевы в правом углу являл его виноватому взору скорбное неодобрение его поведения. Однако в письмах Хилари не было и следа недовольства или подозрений. С дружелюбной словоохотливостью она писала о детях, о Мэри Мейкпис и о Моррисе Цаппе, который явно выходил в Раммидже на первые роли и уже успешно предотвратил начавшуюся было студенческую заварушку… Однако Филипп плохо воспринимал эти новости, бегло скользя взглядом по ровным, округлым буквам и в первую очередь пытаясь убедиться, что слухи о его супружеской неверности еще не докочевали до Раммиджа и не аукнулись возмущением и гневом. В Плотине ни для кого не было секретом, что он живет в доме Цаппов, но люди, похоже, были слишком озабочены проблемами Сада, чтобы задавать дальнейшие вопросы. Или это было так, или, как полагала Дезире, его считали голубым, поскольку он пустил в свою квартиру Чарлза Буна, а ее — лесбиянкой, поскольку она увлеклась феминизмом, так что едва ли кто-нибудь мог подумать, что они завели роман. К тому же Говарду Рингбауму, которого в первую очередь подозревали как автора подметного письма о Мелани (Ковбой, его студент, мог послужить источником информации), предложили работу в Канаде, и он уехал из Эйфории, мгновенно отпущенный вздохнувшим с облегчением Хоуганом.
   Филипп прочел записку Чарлза Буна с напоминанием о времени и месте радиопередачи. Он вспомнил о том, как они встретились в самолете — с тех пор, казалось, прошли годы. «А кстати, вам надо будет как-нибудь прийти ко мне на передачу!..» Да, многое изменилось, включая и его отношение к Чарлзу Буну, которое прошло широкий спектр чувств — удивления, раздражения, зависти, злобы, мучительной сексуальной ревности и теперь, когда страсти поутихли, какого-то сдержанного уважения. В эти дни Буна можно было видеть повсюду — на улицах и на телеэкране, там, где случались шествия или демонстрации, — он так и лез в глаза со своей загипсованной рукой на перевязи, словно набиваясь на то, чтобы полицейские сломали ему и другую. Его наглости, дерзости и самоуверенности не было предела, и все это можно было принять за мужество. Влюбленность в него Мелани, которая со временем отнюдь не шла на убыль, теперь стала более понятной.
   Филипп скомкал записку и бросил ее в мусорную корзину. Бандероль из Англии он откроет в приватной обстановке своего кабинета. По дороге туда он зашел в мужской туалет на четвертом этаже — тот самый, в котором в день его приезда взорвалась бомба, — теперь отремонтированный и заново покрашенный. 1 Считалось, что, если стать у писсуара, то лучшего вида из окна на бухту и подвесной Серебряный мост не сыскать, но сегодня Филипп устремил свой взгляд вниз. Да, в перспективе точно укорачивается.
   Поверь мне, Хилари, что о постели и речи быть не могло. В тех редких случаях, когда мы встречались, мы не особенно друг другу нравились — мало того, Дезире только и говорила что о движении феминисток и вообще была настроена против мужчин. Кстати, именно это и привлекло ее в наших отношениях…
   —  Боже мой! — вздохнула Дезире, в первый раз оказавшись в постели с Филиппом.
   — Что такое?
   — А как все было хорошо!
   — Все было потрясающе, — сказал он. — Я не слишком быстро кончил?
   — Да я не о том, глупый. Как все было хорошо, когда мы жили в целомудрии.
   — В целомудрии?
   — Да, мне всегда этого хотелось. Согласись, славно мы жили эти последние недели — как брат с сестрой. А теперь вот завели интрижку, теперь все как у людей. Банально.
   — Но если ты этого не хочешь, мы можем не продолжать, — ответил он.
   — Нет, когда начнешь, назад дороги нет. Только вперед.
   — Хорошо, — сказал он и в подтверждение этих слов разбудил ее на следующее утро пораньше, чтобы снова заняться любовью. Возбудилась она не сразу, но, достигнув оргазма, выгнула спину и так заходила ходуном, что Филипп слетел с кровати.
   — Если бы я не знала, что вагинальный оргазм — это выдумки, — сказала она потом, — то ты мог бы ввести меня в заблуждение. С Моррисом никогда не было так хорошо.
   — Верится с трудом, — ответил он. — Но спасибо на добром слове.
   — Нет, правда. Техника у него была отменная, по крайней мере, во время оно, но я всегда чувствовала себя как двигатель на испытательном стенде. Как это у них там называется, тест на разнос?
   Филипп зашел в свой кабинет, открыл окно и сел за стол. Бандероль, присланная Хилари, по всей видимости, содержала книгу и имела штамп «Получено в поврежденном от морской воды виде», что и объясняло ее странное, чуть ли не зловещее обличье. Он развернул упаковку, скрывавшую покоробленный и вылинявший том, который он сразу и не узнал. Корешок у книги отсутствовал, страницы слиплись. С трудом развалив книгу посередине, он прочел: «Возвращение к прошлому следует использовать очень умеренно, по возможности избегая его. Оно замедляет развитие сюжета и вводит читателя в заблуждение. Жизнь, в конце концов, идет вперед, а не назад».
 
   Все в нерешительности собрались на ступеньках главного здания — профессора, старшие и младшие преподаватели английской кафедры. Между ними сновал Карл Круп, раздавая черные повязки. Кое-где маячили самодельные плакаты, гласившие: «Войска — вон с кампуса!» и «Прекратить оккупацию!». Филипп кивал и улыбался друзьям и знакомым в одетой по-летнему толпе. Для массового выступления день выдался хоть куда, И все это было больше похоже на пикник, чем на бдение. То же самое, судя по всему, думал и Карл Круп, так как он, похлопав в ладони, призвал компанию к порядку.
   — Предполагается, что это молчаливая акция, ребята, — сказал он. — И я думаю, что вы будете выглядеть еще более достойно, если, выражая протест, на время прекратите курить.
   — И пить, и заниматься сексом, — добавил какой-то остряк в заднем ряду. Сай Готблатт, стоявший рядом с Филиппом, хмыкнул и бросил сигарету.
   — Тебе хорошо, — сказал он, — ты завязал. Как тебе это удалось?
   — Я в качестве компенсации увеличил дозу алкоголя и секса, — ответил Филипп с улыбкой. Он пришел к выводу, что в Эйфории лучший способ сохранить что-то в тайне — это высказать все начистоту под видом шутки.
   — А как насчет сигаретки после этого дела? Не тянет?
   — Дело в том, что я курил трубку.
   — И запомните, — строго сказал Карл Круп, — если полиция или вояки станут разгонять нас, сопротивления не оказывать. Если какая сволочь станет распускать руки, обязательно узнайте его номер, а то эти долбаные придурки не всегда с жетонами ходят. Вопросы есть?
   — А что, если они пустят газ? — спросил кто-то.
   — Тогда дело швах. Расходитесь, не теряя достоинства. Бежать не надо.
   Толпа наконец посерьезнела. Вообще на английской кафедре истинных радикалов было раз-два и обчелся, и уж совсем никого, кто готовил бы себя в мученики. Слова Карла Крупа просто напомнили им о том, что в нынешней взрывоопасной ситуации они хоть чуть-чуть, но высунули головы. Формально же это было нарушением запрета губернатора на публичные сборища в пределах кампуса.
 
   Все началось с того, что меня арестовали. Если бы не это, ничего бы не произошло. И, понимаешь, как раз благодаря Дезире меня и выпустили под залог…
   —  Алло, Дезире, это вы?
   — Наконец-то! Вы что, забыли, что сегодня вечером мне надо уйти?
   — Нет, не забыл.
   — И где тогда вас черти носят?
   — Вообще-то я сейчас в тюрьме.
   — В тюрьме?
   — Меня арестовали за кражу кирпичей.
   — Бог ты мой! Вы что, действительно их украли?
   — Да нет, конечно. Ну то есть они были у меня в машине, но я их не крал… Это долгая история.
   — Лучше покороче, профессор, — сказал охранявший его полицейский.
   — Послушайте, Дезире, вы не можете приехать и взять меня под залог? Они говорят, что это будет стоить полторы сотни.
   — Наличными, — сказал полицейский.
   — Наличными, — сказал Филипп.
   — У меня с собой столько нет, а банки уже закрыты. Они принимают кредитные карты «Америкен экспресс»?
   — Вы принимаете кредитные карты? — спросил Филипп полицейского.
   — Нет.
   — Нет, не принимают.
   — Ну хорошо, я где-нибудь достану деньги, — сказала Дезире. — Не волнуйтесь.
   — Да я и не волнуюсь, — жалобно сказал Филипп. Он услышал, как Дезире повесила трубку, и тоже положил свою на рычаг.
   — Вам разрешается сделать еще один телефонный звонок, — сказал полицейский.
   — Я отложу его на потом, — ответил он.
   — Звоните сейчас, потом не будет. И лучше не рассчитывайте на то, что вас выпустят под залог, по крайней мере до понедельника. Вы — иностранец, понимаете? Это вызовет осложнения.
   — О Господи. А что со мной будет сейчас?
   — Сейчас будет то, что я вас посажу под замок. Вот только камера, куда сажают за мелкие преступления, уже набита до отказа такими же, как вы, кто без спросу берет чужие кирпичи. Поэтому я посажу вас в камеру с уголовниками.
   — С уголовниками? — Слово жутковато резануло ему слух, и дурные предчувствия не улетучились при виде двух могучих негров, которые с хищным проворством вскочили на ноги, завидев, как открывается дверь.
   — Вот вам профессор, ребята, — сказал полицейский, втолкнув Филиппа в камеру и закрывая за ним дверь. — Смотрите, будьте с ним повежливей.
   Уголовники обошли Филиппа кругом.
   — И за что замели, профессор?
   — За кражу кирпичей.
   — Ты слышал, Ал?
   — Я слышал, Лу.
   — И много было кирпичей, профессор?
   — Штук двадцать пять.
   Уголовники с удивлением переглянулись.
   — Наверное, это были золотые кирпичи, — сказал один. Другой издал пронзительный лающий смешок.
   — Сигаретка будет, профессор?
   — Извините, нет. — Это был единственный раз, когда он пожалел, что бросил курить.
   — А какие у профессора клевые брючата, Ал.
   — И не говори, Лу.
   — А ты знаешь, я люблю, когда брючата вот так ловко обтягивают задницу, Ал.
   — И я тоже, Лу.
   Филипп быстро сел на стоящую вдоль стены деревянную скамейку и не вставал с нее, пока Дезире не освободила его под залог. «Как вы вовремя, — сказал он ей, когда они отъезжали от полицейского управления. — Если бы я остался там на ночь, меня бы изнасиловали».
   Теперь все это казалось забавным, но повторять подобный опыт у него не было ни малейшего желания. Если бы сейчас в главные ворота ворвался наряд полицейских, чтобы всех арестовать, он бы одним из первых смял ряды и побежал искать убежища в своем кабинете. К счастью, этот день на кампусе выдался тихим, и бдение едва ли могло нарушить покой. Прохожие просто оглядывались на них и улыбались. Некоторые из них выкидывали два пальца в знак победы или отдавали им негритянский салют, выкрикивая «Так держать!» и «Власть народу!» Телевизионщики, репортер с оператором, кряхтя тащившим на спине похожую на гранатомет аппаратуру, несколько минут снимали их, медленно ведя камерой по рядам собравшихся, что невольно вызывало в памяти школьные выпускные фотографии. Сай Готблатт прикрыл лицо газетой.
   — Откуда я знаю, что они не работают на ФБР? — пояснил он.
   Вот как все это началось. Однажды в субботу после обеда я ехал через Плотин — я делал в центре покупки — и по дороге домой мне попалась разрушенная церковь. Там была толпа народу, в основном студенты, и все тащили кирпичи на тачках и тележках из супермаркета. Я обогнал одну группу — они несли кирпичи в бумажных мешках и проволочных корзинах, и среди них я узнал одного из своих студентов… Вайли Смит. Он был с двумя темнокожими приятелями из гетто и белой босоногой девушкой в кафтане. Они с готовностью приняли его предложение подбросить их до Сада, загрузили кирпичи в багажник «корвета» и прыгнули в машину. Когда Филипп подъехал к перекрестку неподалеку от Сада, Вайли Смит вдруг завопил «Атас!», три двери «корвета» одновременно распахнулись и пассажиры Филиппа бросились наутек в четырех разных направлениях. Двое полисменов в машине, подъехавшей к нему, и не думали преследовать их. Они нацелились на Филиппа, застывшего от страха за рулем своего «корвета».
   — Неужели я на красный свет проехал? — с дрожью в голосе спросил он.
   — Откройте, пожалуйста, багажник.
   — Да там только немного старых кирпичей.
   — Багажник откройте.
   От волнения Филипп забыл, что у «корвета» двигатель сзади, и по ошибке открыл капот.
   — Брось шутки шутить, парень, мне некогда.
   — Простите, ради Бога! — Филипп открыл багажник.
   — Откуда кирпичи?
   — Ну, они… Э-э-э… там недалеко здание, церковь, ее сносят, вы, наверное, видели. И народ разбирает старые кирпичи.
   — У вас есть письменное разрешение на вывоз кирпичей?
   — Послушайте, инспектор, я кирпичей не брал. Они принадлежат студентам, которые сидели у меня в машине. Я только согласился подвезти их.
   — Назовите их имена и адреса.
   Филипп помедлил. Адрес Вайли Смита был ему известен, и в его правилах было говорить полицейским правду.
   — Я ничего не знаю, — ответил он. — Я думал, у них есть разрешение.
   — Никто не давал такого разрешения. Эти кирпичи украдены.
   — Да что вы! Неужели они представляют какую-то ценность? Я их немедленно отвезу назад, к церкви.
   — Ни к какой церкви вы их не отвезете. Ваши документы.
   Филипп протянул университетское удостоверение и британские водительские права. При появлении первого последовала краткая нотация в адрес профессоров, толкающих своих студентов на путь кражи чужой собственности, а вторые вызвали глубокое молчаливое подозрение. Оба документа были конфискованы. Подъехала вторая патрульная машина, и полицейские принялись перекладывать кирпичи из машины Филиппа в свои багажники. Затем все направились в полицейское управление.
   В крошечной душной комнате, куда привели Филиппа, не было даже окон. Его сурово предупредили насчет ответственности за нанесение повреждений и порчу стен непристойными надписями, обыскали на предмет оружия и на полчаса оставили в одиночестве поразмышлять над содеянным. Затем вывели и зарегистрировали как подозреваемого. Университетское удостоверение и британские водительские права снова были подвергнуты скрупулезному изучению. Затем ему вывернули карманы и конфисковали их содержимое — малоприятная процедура, напомнившая ему о давней игре в Пифагоровом проезде. Обступившие стол полицейские особенно оживились при появлении из кармана пиджака стеклянного шарика, принадлежащего Дарси («Ха-ха, у вас, профессор, теперь шарика будет не хватать!»). Когда же выяснилось, что машина, которую вел Филипп, а также дом, в котором он проживает, принадлежат вовсе не той женщине, чья фотография находится в его бумажнике, всеобщее веселье сменилось осуждением с примешанной к нему плотоядной завистью. Его сфотографировали. Затем у него взяли отпечатки пальцев. Затем позволили позвонить Дезире, а потом заперли в камере с уголовниками. Дезире удалось освободить его под залог в семь вечера, когда он уже потерял надежду выбраться из тюрьмы до понедельника. Она поджидала его в холле здания суда, такая невозмутимая, полная бодрости и уверенности в себе в своем кремовом брючном костюме и с заброшенной за спину охапкой рыжих волос. Филипп бросился ей на шею.
   — Дезире… Слава Богу, что вы пришли!
   — Да, вид у вас помятый. Вас там, часом, не били?
   — Нет, но все это было так… скверно.
   Впервые за время их знакомства Дезире проявила мягкость и даже нежность. Она встала на цыпочки, поцеловала его в губы, а потом, обняв за плечи, повела к выходу.
   — Расскажите, что там у вас произошло, — попросила она.
   И он поведал ей всю историю сбивчивыми, бессвязными фразами. Это был не просто шок, который он испытал, оказавшись на свободе, — как и в прошлый раз, от неожиданного поцелуя у него внутри растаял какой-то ледок, и снова вдруг нахлынули внезапные переживания и забытые ощущения. И он уже больше не думал об аресте, а думал только о том, что вот они впервые коснулись друг друга. Дезире, как ему показалось, думала о том же. На его путаный рассказ она откликалась бессвязными репликами; сидя за рулем, она рискованно отрывала взгляд от дороги и подолгу смотрела на него, а в смехе и даже в бранных словах ее слышалась легкая истерика. Ловя и читая эти сигналы, он еще более возбуждался и приходил в еще большее замешательство. Выйдя из машины, он на непослушных ногах вошел в дом. «А где близнецы?» — спросил он. «У соседей», — ответила Дезире и странно на него поглядела. Она закрыла входную дверь и сняла пиджак. А потом туфли. А потом брюки. А потом блузку. А потом трусики. А бюстгальтера на ней не было.
   — Извини, Фил, — прошептал Сай Готблатт, — но мне кажется, у тебя эрекция, а это нехорошо смотрится на бдении.
 
   После полудня бдение тихо завершилось, и его участники, болтая, разошлись на обед. Филипп съел сандвич с креветками в компании Сая Готблатта в университетском ресторане «Серебряный бычок». Затем Сай вернулся к себе, чтобы настучать на своей электрической пишущей машинке еще одну статью о Хукере. Филипп, которому не работалось (за последние недели он не прочел ни одной стоящей книги), решил подышать свежим воздухом. Наслаждаясь солнцем, он медленно побрел через университетскую площадь мимо киосков и прилавков студенческих политических группировок; это было что-то вроде идеологической ярмарки, на которой можно было вступить в ряды организации «Студенты за демократическое общество», купить литературу о банде «Черные пантеры», сдать деньги в фонд защиты Народного сада, присоединиться к движению «Спасите бухту», сдать кровь для жертв войны во Вьетнаме, получить инструкцию по оказанию первой помощи при газовых атаках, подписать требование о легализации наркотиков — одним словом, проявить себя сотней интереснейших способов. По разным сторонам улицы проповедник-фундаменталист и кучка завывающих монахов-буддистов состязались в заманивании праздных душ. Этот день в Плотине выдался спокойным. И хотя на всех перекрестках вдоль главной улицы по-прежнему дежурил и полицейские, регулируя движение, расчищая тротуары и разгоняя скопления народа, напряжения в воздухе почти не чувствовалось, а толпа была мирной и добродушной. Как будто был объявлен антракт между жестокостью недавних кровопролитий и газовых атак и непредсказуемостью Большого марша. Защитники Сада усиленно готовились к этому событию, полиция же, снискав себе дурную славу в столкновениях с ними, старалась не высовываться. Торговля на главной улице шла вовсю, хотя некоторые витрины были выбиты и заколочены досками, а в книжном магазине «Бета», излюбленном месте встречи радикалов, все еще витал крепкий перечный дух; полиция накидала сюда так много газовых фанат, что студента, купившего книги в этом магазине, можно было определить по катящимся градом слезам. Более благотворные и аппетитные ароматы гамбургеров, запеченного сыра и бастурмы просачивались на улицы из переполненных баров и кафе; из магазинов, торгующих пластинками, через внешние динамики доносились звуки последнего рок-хита «Счастливый день», на легком ветерке покачивались погремушки бамбуковых занавесок насквозь пропитавшихся благовониями индийских сувенирных лавок, а из зажатых в пробке автомобилей слышалась разноголосица настроенных на двадцать пять радиостанций магнитол, сплетающаяся с витиеватыми мелодиями ситарной музыки.