Страница:
— Я знаю. Извините меня, Моррис.
— Да будет вам, Хилари! Расслабьтесь! Вы чем-то встревожены. Давайте-ка я сделаю вам массажик.
Он встал позади Хилари, положил ей руки на шею и стал разминать плечевые мышцы. Но она ничуть не расслабилась и напряженно склонила вбок голову, так что в зеркале они отразились вдвоем как живая картинка, демонстрирующая истязателя и его жертву.
— Извините меня, Моррис, но лучше не надо, — пробормотала она.
— О'кей, — холодно сказал он и оставил ее, неподвижно застывшую перед зеркалом.
Через несколько минут они снова встретились в коридоре между ванной и спальнями. У Хилари под халатом была надета ночная рубашка, лицо блестело от крема. У Морриса вид был откровенно мрачный и обиженный. Проходя мимо, она дотронулась до него рукой.
— Моррис, извините меня, — прошептала она.
— Забудьте об этом.
— Если бы это было возможно… Если бы… Вы были так добры ко мне! — она слегка покачнулась в его сторону. Он поймал ее, поцеловал, скользнул рукой под халат, и все пошло просто замечательно, но вдруг где-то рядом громко скрипнула половица, Хилари вырвалась и метнулась в свою комнату. Разумеется, поблизости никого не было. Это просто треклятый старый дом снова завел сам с собой беседу. Хилари говорила, что от центрального отопления старое дерево стало одновременно усыхать и расширяться. Возможно, что и так. В комнате Морриса между половицами зияли такие широкие щели, что сейчас из кухни этажом ниже сюда стал просачиваться аппетитный аромат бекона и кофе. Моррис решил, что пора вставать.
В кухне Мэри Мейкпис, одетая в один из халатов Хилари, который с трудом сходился на ее выпяченном животе, готовила для детей завтрак.
— Что вы такое сотворили вчера с Хилари? — поприветствовала она Морриса.
— О чем это ты?
— Что-то ее с утра не видно. Как следует напоили?
— Не больше двух мартини.
— Яйца с беконом будете?
— Да, парочку, омлет, пожалуйста.
— Вы что, думаете, здесь ресторан?
— Ага, и на гарнир картошечки позажаристей. — Он подмигнул Мэтью, который с открытым ртом сидел над чашкой кукурузных хлопьев. Юные Лоу совсем не привыкли к словесной перепалке за утренним столом.
— Моррис, не могли бы вы подбросить меня до вокзала по дороге на работу?
— Конечно. А куда ты собралась?
— Помните, я говорила вам, что хочу навестить семейную могилу в графстве Дарем?
— Но это довольно далеко.
— Я там и заночую. Вернусь завтра утром.
Моррис вздохнул.
— Завтра мы здесь уже не увидимся. О'Шей починил крышу, так что я возвращаюсь в свою квартиру. Чего мне будет не хватать, так это здешней стряпни.
— А вам не страшно туда возвращаться?
— Ну, ты же знаешь, как говорят в народе: глыба замерзшей мочи два раза в одно место не падает.
— Дети, поторапливайтесь, не то в школу опоздаете!
Мэри поставила перед Моррисом омлет с беконом, и он с пониманием дела принялся его уписывать.
— Послушай, Мэри, — сказал он, когда дети ушли из кухни. — С твоими талантами не пристало быть матерью-одиночкой. Почему бы тебе не уговорить твоего попа стать протестантом? Тогда он с полным правом мог бы на тебе жениться.
— Странно, что вы об этом заговорили, — ответила она, вынув из кармана почтовый конверт и помахав им в воздухе. — Он пишет, что сложил с себя церковный сан.
— Здорово! И хочет на тебе жениться?
— По крайней мере, жить со мной вместе.
— И что ты собираешься в связи с этим делать?
— Я решила подумать. Все-таки интересно, что случилось с Хилари? Мне хотелось бы переговорить с ней перед отъездом.
В дверях появилась Аманда в школьной форме — в темно-бордовом пиджачке, белой блузке с галстуком и серой юбке. Ученицы раммиджской школы для девочек юбки носили настолько короткие, что вид у них был как у мифических гибридов вроде русалок или кентавров: выше пояса суровая чопорность, а ниже — раздвоенная и неприкрытая живая плоть. В это время дня окрестные автобусные остановки были сущим раем для зачарованных созерцателей недостижимых услад. Под пристальным взглядом Морриса Аманда покраснела.
— Я пошла, Мэри, — сказала она.
— Погоди, детка, сбегай-ка наверх и спроси у мамы, будет ли она пить чай.
— Мамы наверху нет, она у папы в кабинете.
— Правда? Мне нужно кое-что сказать ей насчет ужина. — Мэри торопливо вышла.
— Кажется, через неделю в Раммидже будут давать концерт «Би Джиз», — сказал Моррис Аманде. — Хочешь, куплю билеты?
Глаза ее засверкали:
— Ой, купите, пожалуйста!
— А может, и Мэри с нами пойдет или даже твоя мама. Тебе нравится «Би Джиз»? — спросил он Мэри, когда та вернулась.
— Я их ненавижу. Аманда, тебе пора идти. Мама твоя висит на телефоне.
Когда подошло время уезжать, Хилари все еще сидела у аппарата. Мэри написала ей записку, пока Моррис выгонял на дорогу свой «лотус», от шума выхлопной трубы которого в холле задрожали все стекла.
— Во сколько у тебя поезд? — спросил он, глядя, как Мэри, осторожно маневрируя своим животом, усаживается на сиденье.
— Без десяти девять. Успеем?
— Успеем.
— Да, эта машина не для беременных женщин!
— Спинка сиденья откидывается. Так лучше?
— Отлично! Ничего, если я порелаксирую?
— Валяй.
И они сразу попали в хвост дорожной пробки на шоссе Мидленд. Очередь на автобусной остановке с любопытством взирала на то, как Мэри Мейкпис занимается поверхностным дыханием в ковшеобразном сиденье «лотуса».
— А это для чего? — поинтересовался Моррис.
— Психопрофилактика. Чтобы вам было понятней, способствует безболезненным родам. Меня этому Хилари научила.
— И ты в это веришь?
— Верю. Русские уже давно ее применяют.
— Держу пари, это потому, что им не по карману обезболивающие средства.
— Зачем нужно обезболивание в самый ответственный момент в жизни женщины?
— Дезире вообще хотела, чтобы ее отключили на все девять месяцев.
— Ей просто заморочили голову, с позволения сказать. Медикам очень успешно удается убедить женщин в том, что беременность — это род болезни, вылечить которую может только врач.
— А что думает об этом О'Шей?
— Он придерживается старомодного убеждения, что нужно перетерпеть боль.
— Это на него похоже. Ты знаешь, Мэри, мне до сих пор непонятно, как ты ему доверилась. Он смахивает на тех врачей, которые в дурных гангстерских фильмах вынимают у бандитов пули.
— Здесь такая система. Чтобы получить направление в больницу, надо стать на учет у районного врача. А О'Шей был единственным, кого я знала.
— Мне даже подумать неприятно о том, что он тебя обследует. У него же грязь под ногтями!
— Ну, осмотр он перепоручает больничным врачам. Он лишь раз прочел мне лекцию по гигиене беременных и сам засмущался до потери пульса. Уставился на скверную репродукцию Пресвятого Сердца, которая висит у него на стене, и бормотал про себя, будто молился.
Моррис рассмеялся:
— Это точно О'Шей!
— И вообще, во всем этом было что-то потустороннее. Да еще эта медсестра…
— Медсестра?
— Такая темноволосая щербатая девица.
— Нет у него медсестры, это Бернадетта, ирландская родственница, бесплатная прислуга.
— Но на ней был медицинский халат!
— Это фокус с переодеванием. О'Шей просто экономит деньги.
— Ну, короче, она озлобленно пялилась на меня из угла комнаты, словно дикий зверек. Не знаю, может, она и улыбалась мне, но это больше походило на оскал.
— Не улыбалась она тебе, Мэри. На твоем месте я держался бы от нее подальше. Она ревнует.
— Ко мне?
— Она думает, что это я сделал тебе ребенка.
— Господи Боже мой!
— А что в этом удивительного? Я вполне на это способен. Во сколько, ты сказала, твой поезд? Без десяти девять?
— Да.
— Кажется, нам придется немножко нарушить правила движения.
— Не волнуйтесь, Моррис. Все это пустяки.
До перекрестка с кольцевой дорогой пробка растянулась больше чем на километр. Моррис покинул свой ряд и с ревом помчался по встречной полосе, а вслед ему протестующе загудели возмущенные водители. И прямо перед перекрестком так называемая инвалидная коляска (скорее, эвтаназия на колесах, сказал бы он: достаточно прокола передней шины в этой сумасшедшей трехколесной табакерке — и вы покойник) очень кстати замешкалась, и «лотус» вскочил обратно в ряд.
— Видала? — ликующе сказал он. Но, к сожалению, полицейский инспектор тоже наблюдал за маневрами Морриса. Он пошел ему навстречу, расстегивая карман на куртке.
— Ну вот, — сказала Мэри Мейкпис. — Теперь вас оштрафуют.
— Ты не могла бы еще немного порелаксировать?
Чтобы заглянуть в машину, полицейскому пришлось согнуться почти пополам. Моррис потыкал большим пальцем в сторону Мэри Мейкпис, которая с высунутым языком пыхтела как паровоз, закрыв глаза и обхватив руками живот.
— Неотложное дело, инспектор. Эта молодая дама вот-вот родит.
— Ах ты, — сказал инспектор. — Ну что ж, хорошо, но уж вы поосторожней, не то оба попадете в больницу. — Довольный своей шуткой, он придержал движение, и они проехали на красный свет. Моррис благодарно помахал ему рукой. И привез Мэри Мейкпис на вокзал за пять минут до отправления поезда.
В университет Моррис поехал по только что открытому участку кольцевой дороги — головокружительному сплетению туннелей и пролетов, которые должны были войти в маршрут планируемого розыгрыша гран-при. Откинувшись в своем ковшеобразном сиденье, он вел машину на манер профессионального гонщика, положив на руль прямые руки. В самом длинном туннеле, вдали от полицейского ока, он вдавил в пол акселератор и с удовлетворением слушал, как гул из выхлопной трубы эхом отражается от стен. Пулей вылетев из туннеля, он вписался в длинную наклонную параболу, зависшую над крышами домов. Отсюда была видна панорама всего города, и в этот самый момент выглянуло солнце и залило светом бледные бетонные фасады современных построек, многоэтажные здания и серпантины автострады, четко вычертив их на фоне мрачной массы столетних трущоб и пришедших в упадок фабрик — как будто семена города 20 века, давно посаженные в землю, наконец проросли и потянулись к свету, пробиваясь сквозь спекшийся и истощенный фунт викторианской архитектуры. Морриса этот вид тронул за душу, так как прорастающий город, несомненно, был американским по стилю — именно на это вечно жаловались местные чинуши, — и у него появилось странное чувство, будто он оказался на американской границе в самом неожиданном месте.
В одном только не было сомнения — до приличной музыки на радио им еще ох как далеко. Когда он въезжал в университетские ворота, часы на башне прозвонили девять и один несносный диск-жокей на «Радио-1» сменил другого. Охранник с шиком отдал ему честь: с тех пор как Моррис успешно прекратил сидячую студенческую забастовку, он стал широко известным и уважаемым на кампусе человеком, а благодаря оранжевому «лотусу» его повсюду мгновенно узнавали. В столь ранний час с парковкой не было никаких проблем. Преподаватели Раммиджа любили жаловаться на неувязки в расписании, но истинной проблемой было их нежелание преподавать раньше десяти утра и после четырех вечера, а также в обеденные часы, а также по средам во второй половине дня, а также в любое время в конце недели. Так что они едва успевали просмотреть свою почту, не говоря уже о преподавании. Не зная о местных джентльменских традициях, Моррис назначил занятия с одной из групп на девять утра — к большому ее неудовольствию, и именно на встречу с ней направил он свои стопы — не слишком быстро, ибо студенты всегда опаздывали.
Со времени его приезда в Раммидж английская кафедра перебралась на новые квартиры. Теперь она располагалась на восьмом этаже недавно построенного шестигранного здания — одного из тех, что просматривались с кольцевой дороги. Переезд происходил в пасхальные каникулы и вызвал много стонов и зубовного скрежета. Что там исход евреев из Египта! Проявив свойственную ей эксцентричность и вместе с тем трогательную заботу о личной свободе наперекор логике и целесообразности, администрация позволила всем сотрудникам самим решать, какую мебель они хотят взять с собой в новое здание, а какую заменить. Последовавшие за тем пертурбации вконец запутали нанятых для этого рабочих и привели к многочисленным ошибкам. В течение двух дней два каравана носильщиков сновали из одного здания в другое, таская туда и обратно примерно одинаковое количество столов, стульев и картотечных шкафов. Шестигранник, который еще толком не успели обжить, уже оброс легендами. Он был построен из блоков, и уверенность в прочности его конструкции была подорвана спешно распространенными ограничениями на общий вес книг, которые каждому преподавателю позволялось иметь на полках. Наиболее сознательные сотрудники в первые недели поселения занимались тем, что с обиженным видом взвешивали свои книги на бытовых весах и писали на клочках бумаги длинные колонки цифр. Число лиц, которым разрешалось одновременно находиться в кабинете или аудитории, также было ограничено. Еще поговаривали, что все окна, выходящие на запад, запечатаны по одной причине: если все обитатели комнат по случайности одновременно высунутся из окна, здание завалится. Снаружи дом облицевали глазурованной керамической плиткой, которая должна была сопротивляться разрушающим атмосферным воздействиям на протяжении пятисот лет, но посадили ее на низкосортный клей, так что она уже местами начала отваливаться, и подступы к новому зданию украсились табличками «Опасная зона! Осыпается плитка». И предупреждения эти не были напрасными: как только Моррис поднялся по лестнице, под ноги ему упал и разлетелся на куски керамический квадрат.
Одним словом, не стоило удивляться тому, что переезд послужил поводом для сокрушенных жалоб со стороны сотрудников английской кафедры, но у нового здания была одна особенность, которая, на взгляд Морриса, целиком искупала его недостатки. Там был лифт, которого он в жизни никогда не видел, с чудным названием «патерностер». [21] Лифт состоял из бесконечной цепочки открытых кабинок, движущихся вверх и вниз в двух шахтах. Движение его, естественно, было более медленным, чем у обычного лифта, поскольку лента никогда не останавливалась, и входить в него надо было на ходу, что избавляло вас от утомительного ожидания. К тому же это придавало обычной, рутинной процедуре езды на лифте своего рода экзистенциальный драматизм, поскольку входить в лифт и покидать его надо было с точным расчетом по времени и известной решительностью. Для пожилых и ослабленных «патерностер» представлял собой серьезное испытание, и многие из них предпочитали карабкаться по лестнице. Не внушали уверенности и таблички, прикрепленные к выкрашенным красной краской устройствам экстренного отключения на каждом этаже: «Для аварийной остановки лифта опустить красный рычаг. Запрещено освобождать людей, застрявших в кабине лифта или его механизме. Обслуживающий персонал устранит возникшую неисправность при первой возможности». В будущем собирались запустить и обычный лифт, но пока он не действовал. Моррис не жаловался: он полюбил «патерностер». Возможно, это было возвращением к его детскому увлечению качелями-каруселями; кроме того, лифт также был для него на редкость поэтичной машиной, особенно если проехаться на нем по кругу, исчезая в темноте наверху и внизу и возносясь или опускаясь к свету между этими крайними точками. Это вечное движение было готовой иллюстрацией всех систем и космологии, основанных на принципе вечного обновления, а также календарной мифологии, смерти и возрождения архетипов, теорий исторических циклов, метемпсихоза и концепции литературных модусов Нортропа Фрая.
Однако в это утро он довольствовался тем, что прямиком направился на восьмой этаж. Студенты, посещающие семинар, уже дожидались его, подпирая стены, зевая и почесываясь. Поздоровавшись с ними, он открыл дверь, на которой поверх таблички с именем Гордона Мастерса был наклеен клочок бумаги с его именем. Как только он вошел в кабинет, смежная дверь напротив отворилась и в комнату с виноватым видом просунулась Элис Слейд с большой кипой бумаг.
— Ой, — сказала она, — у вас занятия, профессор Цапп? Я хотела спросить у вас насчет заявок в аспирантуру.
— Да, у меня занятия до десяти, Элис. Почему бы вам не обратиться к Руперту Сатклифу?
— А, хорошо. Извините, что побеспокоила. — Она ретировалась.
— Присаживайтесь, — сказал Моррис студентам, думая про себя, что ему придется вернуться в комнату Лоу. Войдя в роль посредника при переговорах между администрацией и студентами, он сказал, что нуждается в помощи секретаря и городском телефоне, и эти требования были быстро и без особых затрат удовлетворены посредством перевода его в комнату, освободившуюся вследствие скоропалительного отъезда Гордона Мастерса. По отметинам на стенах кабинета все еще можно было определить, где висели охотничьи трофеи. Теперь же, хотя его посредничество уже завершилось, перебираться обратно в комнату Лоу не имело особого смысла, однако кафедральная секретарша, привыкшая со всеми проблемами, вопросами и решениями обращаться к Мастерсу, стала, словно повинуясь природному инстинкту, приносить все эти дела Моррису Цаппу, хотя исполняющим обязанности заведующего кафедрой считался Руперт Сатклиф. На деле же последний сам наведывался к Моррису за неофициальным советом или одобрением, равно как и другие члены кафедры. Внезапно освободившись от тридцатилетней деспотии Мастерса, английская кафедра раммиджского университета была ошеломлена и напугана собственной свободой и стала ходить кругами, как корабль без руля и без ветрил или, скорее, как корабль, чей капитан-самодур свалился темной ночью за борт и унес с собой на дно секретные сведения о конечной цели плаванья. Команда по привычке бегала на капитанский мостик за приказаниями и только обрадовалась, когда они стали поступать от первого попавшегося, кто занял капитанское место.
А место это, следует признать, было весьма комфортным — мягкое вращающееся кресло с откидывающейся спинкой для большого начальника. Именно из-за него Моррису не хотелось возвращаться в комнату Филиппа Лоу. Он плюхнулся в кресло, водрузил ноги на стол и закурил сигару.
— Ну-с, — сказал он унылой троице, — о чем вы жаждете поведать мне сегодня?
— О Джейн Остен, — промямлил бородатый юноша, перебирая газетного формата листы, покрытые устрашающими на вид письменами.
— Так. И какая у вас тема?
— Я написал о нравственном осознании у Джейн Остен.
— Это не вполне в моем стиле.
— Я не понял темы, которую вы мне дали, профессор Цапп.
— Эрос и Агапе в романах поздней Джейн Остен — так, кажется. И в чем проблема?
Студент понурил голову. Моррису захотелось продемонстрировать свою объяснительную мощь. Агапе, сказал он, — это празднество, посредством которого ранние христиане выражали свою любовь к ближнему; это целомудренная, неиндивидуализированная любовь, в романах Джейн Остен представленная общественной жизнью, которая призвана подтвердить сплоченность земледельческих капиталистических сообществ, являющих собой средний класс, или же вовлечь в эти сообщества новых членов — то бишь балами, зваными обедами, совместными экскурсиями и так далее. Эрос же, разумеется, — это чувственная любовь, представленная у Джейн Остен сценами ухаживания, разговоров наедине, прогулок вдвоем — любой встречей героини со своим возлюбленным, истинным или мнимым. Читателей Джейн Остен, подчеркнул он, энергично размахивая сигарой, не должно вводить в заблуждение отсутствие прямых указаний на физическую близость в ее романах — это вовсе не означает безразличие или неприязнь к ней автора. Напротив, она неизменно переходила на строну Эроса в противовес Агапе — то есть предпочитала приватное общение влюбленных публичности светской жизни и сборищ, которые неизбежно кому-то причиняли боль или страдания (взять, к примеру, катастрофические последствия групповых вылазок — в Созертон в «Мэнсфилд-парке», на Боксхилл в «Эмме», в Лайм в «Доводах рассудка»). Продолжая в том же духе, Моррис доказал, что мистер Элтон [22], по всей очевидности, был импотентом, так как в огрызке его карандаша, который достался Гарриет Смит, не оказалось графита; или тот эпизод в «Доводах рассудка», когда капитан Уэнтворт снял с плеч Энн Эллиот шаловливого мальчугана… Моррис схватил книгу и прочувственно зачитал вслух: «Но почти тотчас Энн почувствовала, что ее освобождают… пока она успела сообразить, что это сделал капитан Уэнтворт… и унес его прочь… При таком открытии она совершенно онемела. Она не могла даже благодарить его и продолжала хлопотать над маленьким Чарлзом в полном смятении чувств». [23]
— Ну, что вы на это скажете? — с благоговением заключил он. — Если это не оргазм, то что же это? — Он поднял взгляд на три застывшие от изумления физиономии. В это время затрещал внутренний телефон.
Звонила секретарша ректора, желавшая знать, сможет ли Моррис заглянуть к нему до обеда. Это не в связи ли с тем, что председатель студсовета никак не угомонится насчет представительства в комиссии по новым назначениям? — поинтересовался Моррис. Секретарша не знала, но Моррис был готов держать пари, что он прав. Его всегда удивляла готовность, с какой председатель отказывался от участия в работе комиссии; теперь же, без сомнения, его воинственные приспешники насели на него, чтобы вновь поднять этот вопрос. Моррис понимающе улыбнулся про себя и нацарапал в своем ежедневнике время встречи — десять тридцать. Посредничая между оппонентами в этом споре, он чувствовал себя гроссмейстером, наблюдающим матч между двумя новичками и способным предсказать весь ход игры, в то время как они потеют над каждым шагом. Университетским людям Раммиджа его прозорливость казалась сверхъестественной, а опыт ведения переговоров — феноменальным. Откуда им было знать, что в Эйфории он так часто наблюдал все эти волнения на кампусе, что наизусть знал их основной сценарий!
— О чем мы говорили? — спросил он.
— О «Доводах рассудка».
— Ах да.
Снова зазвонил телефон.
— Вам из города звонят, — сказала Элис Слейд.
— Элис, — со вздохом сказал Моррис, — пожалуйста, не соединяйте меня больше ни с кем до окончания занятий.
— Извините. Сказать ей, чтобы перезвонила?
— Кто это?
— Миссис Лоу.
— Соедините.
— Моррис? — В голосе Хилари слышалась легкая дрожь.
— Привет.
— У вас занятия?
— Да нет, собственно говоря. — Он прикрыл рукой трубку и сказал студентам:
— Прочтите-ка эту сцену из «Доводов рассудка», хорошо? И постарайтесь проследить, как назревает кульминация — во всех смыслах. — Подбодрив их плотоядным взглядом, он возобновил разговор с Хилари.
— Что нового?
— Я просто хотела извиниться за вчерашний вечер.
— Милая, это я должен извиняться, — не без удивления сказал Моррис.
— Да нет, я вела себя, как глупая девчонка. Ввела в искушение, а потом в панике пошла на попятный. А если подумать, то что в этом было такого?
— Вот именно. — Моррис крутанулся в кресле, повернувшись к студентам спиной. — Так что же?
— Вообще говоря, давно у меня не было такого приятного вечера.
— Можем его повторить. В самое ближайшее время.
— И вы это выдержите еще раз?
— С большим удовольствием.
— Замечательно.
Затем последовала пауза, которую заполнило хорошо различимое дыхание Хилари.
— Ну тогда все в порядке? — спросил он.
— Да. Моррис…
— Что?
— Вы сегодня возвращаетесь к себе?
— Ага. Только вечером зайду к вам за вещами.
— Я собиралась сказать, что вы можете остаться еще на одну ночь, если хотите.
— Что ж…
— Мэри сегодня не будет. А мне иногда по ночам страшно бывает одной в доме.
— Хорошо. Я останусь.
— Это ничего, что я вас попросила?
— Что вы, что вы…
— Ну хорошо. Тогда до вечера. — Она поспешно бросила трубку. Моррис развернулся в кресле, повесил трубку и в задумчивости потер подбородок.
— Так мне читать, что я написал, или нет? — с некоторым нетерпением спросил бородатый студент.
— Что? Ах да. Читайте, читайте!
Пока молодой человек нудил о нравственном осознании у Джейн Остен, Моррис гадал, что стоит за неожиданным звонком Хилари. Могла ли она в принципе иметь в виду то, что, по его мнению, она имела в виду? С трудом пытаясь сосредоточиться на рассуждениях студента, он почувствовал облегчение, когда часы на башне пробили десять. Студенты потянулись к выходу, а в дверь сунулся Руперт Сатклиф — высокая, сутулая и меланхоличная личность с криво сидящими очками, то и дело сползавшими на кончик носа. Сатклиф был специалистом по английской романтической поэзии начала прошлого века и жизнерадостностью не отличался, а став исполняющим обязанности завкафедрой после отъезда Мастерса, и вовсе приуныл.
— Простите, Цапп, у вас не найдется для меня минутки?
— А мы не можем за кофе поговорить?
— Боюсь, что нет, по крайней мере, не в профессорской. Дело довольно деликатное. — Он заговорщически притворил за собой дверь и на цыпочках подошел к Моррису. — У меня тут заявления в аспирантуру… — Он положил перед Моррисом ту самую пачку папок, с которой уже приходила Элис Слейд. — Нам надо решить, кого мы выдвигаем для рассмотрения на совете факультета.
— Да будет вам, Хилари! Расслабьтесь! Вы чем-то встревожены. Давайте-ка я сделаю вам массажик.
Он встал позади Хилари, положил ей руки на шею и стал разминать плечевые мышцы. Но она ничуть не расслабилась и напряженно склонила вбок голову, так что в зеркале они отразились вдвоем как живая картинка, демонстрирующая истязателя и его жертву.
— Извините меня, Моррис, но лучше не надо, — пробормотала она.
— О'кей, — холодно сказал он и оставил ее, неподвижно застывшую перед зеркалом.
Через несколько минут они снова встретились в коридоре между ванной и спальнями. У Хилари под халатом была надета ночная рубашка, лицо блестело от крема. У Морриса вид был откровенно мрачный и обиженный. Проходя мимо, она дотронулась до него рукой.
— Моррис, извините меня, — прошептала она.
— Забудьте об этом.
— Если бы это было возможно… Если бы… Вы были так добры ко мне! — она слегка покачнулась в его сторону. Он поймал ее, поцеловал, скользнул рукой под халат, и все пошло просто замечательно, но вдруг где-то рядом громко скрипнула половица, Хилари вырвалась и метнулась в свою комнату. Разумеется, поблизости никого не было. Это просто треклятый старый дом снова завел сам с собой беседу. Хилари говорила, что от центрального отопления старое дерево стало одновременно усыхать и расширяться. Возможно, что и так. В комнате Морриса между половицами зияли такие широкие щели, что сейчас из кухни этажом ниже сюда стал просачиваться аппетитный аромат бекона и кофе. Моррис решил, что пора вставать.
В кухне Мэри Мейкпис, одетая в один из халатов Хилари, который с трудом сходился на ее выпяченном животе, готовила для детей завтрак.
— Что вы такое сотворили вчера с Хилари? — поприветствовала она Морриса.
— О чем это ты?
— Что-то ее с утра не видно. Как следует напоили?
— Не больше двух мартини.
— Яйца с беконом будете?
— Да, парочку, омлет, пожалуйста.
— Вы что, думаете, здесь ресторан?
— Ага, и на гарнир картошечки позажаристей. — Он подмигнул Мэтью, который с открытым ртом сидел над чашкой кукурузных хлопьев. Юные Лоу совсем не привыкли к словесной перепалке за утренним столом.
— Моррис, не могли бы вы подбросить меня до вокзала по дороге на работу?
— Конечно. А куда ты собралась?
— Помните, я говорила вам, что хочу навестить семейную могилу в графстве Дарем?
— Но это довольно далеко.
— Я там и заночую. Вернусь завтра утром.
Моррис вздохнул.
— Завтра мы здесь уже не увидимся. О'Шей починил крышу, так что я возвращаюсь в свою квартиру. Чего мне будет не хватать, так это здешней стряпни.
— А вам не страшно туда возвращаться?
— Ну, ты же знаешь, как говорят в народе: глыба замерзшей мочи два раза в одно место не падает.
— Дети, поторапливайтесь, не то в школу опоздаете!
Мэри поставила перед Моррисом омлет с беконом, и он с пониманием дела принялся его уписывать.
— Послушай, Мэри, — сказал он, когда дети ушли из кухни. — С твоими талантами не пристало быть матерью-одиночкой. Почему бы тебе не уговорить твоего попа стать протестантом? Тогда он с полным правом мог бы на тебе жениться.
— Странно, что вы об этом заговорили, — ответила она, вынув из кармана почтовый конверт и помахав им в воздухе. — Он пишет, что сложил с себя церковный сан.
— Здорово! И хочет на тебе жениться?
— По крайней мере, жить со мной вместе.
— И что ты собираешься в связи с этим делать?
— Я решила подумать. Все-таки интересно, что случилось с Хилари? Мне хотелось бы переговорить с ней перед отъездом.
В дверях появилась Аманда в школьной форме — в темно-бордовом пиджачке, белой блузке с галстуком и серой юбке. Ученицы раммиджской школы для девочек юбки носили настолько короткие, что вид у них был как у мифических гибридов вроде русалок или кентавров: выше пояса суровая чопорность, а ниже — раздвоенная и неприкрытая живая плоть. В это время дня окрестные автобусные остановки были сущим раем для зачарованных созерцателей недостижимых услад. Под пристальным взглядом Морриса Аманда покраснела.
— Я пошла, Мэри, — сказала она.
— Погоди, детка, сбегай-ка наверх и спроси у мамы, будет ли она пить чай.
— Мамы наверху нет, она у папы в кабинете.
— Правда? Мне нужно кое-что сказать ей насчет ужина. — Мэри торопливо вышла.
— Кажется, через неделю в Раммидже будут давать концерт «Би Джиз», — сказал Моррис Аманде. — Хочешь, куплю билеты?
Глаза ее засверкали:
— Ой, купите, пожалуйста!
— А может, и Мэри с нами пойдет или даже твоя мама. Тебе нравится «Би Джиз»? — спросил он Мэри, когда та вернулась.
— Я их ненавижу. Аманда, тебе пора идти. Мама твоя висит на телефоне.
Когда подошло время уезжать, Хилари все еще сидела у аппарата. Мэри написала ей записку, пока Моррис выгонял на дорогу свой «лотус», от шума выхлопной трубы которого в холле задрожали все стекла.
— Во сколько у тебя поезд? — спросил он, глядя, как Мэри, осторожно маневрируя своим животом, усаживается на сиденье.
— Без десяти девять. Успеем?
— Успеем.
— Да, эта машина не для беременных женщин!
— Спинка сиденья откидывается. Так лучше?
— Отлично! Ничего, если я порелаксирую?
— Валяй.
И они сразу попали в хвост дорожной пробки на шоссе Мидленд. Очередь на автобусной остановке с любопытством взирала на то, как Мэри Мейкпис занимается поверхностным дыханием в ковшеобразном сиденье «лотуса».
— А это для чего? — поинтересовался Моррис.
— Психопрофилактика. Чтобы вам было понятней, способствует безболезненным родам. Меня этому Хилари научила.
— И ты в это веришь?
— Верю. Русские уже давно ее применяют.
— Держу пари, это потому, что им не по карману обезболивающие средства.
— Зачем нужно обезболивание в самый ответственный момент в жизни женщины?
— Дезире вообще хотела, чтобы ее отключили на все девять месяцев.
— Ей просто заморочили голову, с позволения сказать. Медикам очень успешно удается убедить женщин в том, что беременность — это род болезни, вылечить которую может только врач.
— А что думает об этом О'Шей?
— Он придерживается старомодного убеждения, что нужно перетерпеть боль.
— Это на него похоже. Ты знаешь, Мэри, мне до сих пор непонятно, как ты ему доверилась. Он смахивает на тех врачей, которые в дурных гангстерских фильмах вынимают у бандитов пули.
— Здесь такая система. Чтобы получить направление в больницу, надо стать на учет у районного врача. А О'Шей был единственным, кого я знала.
— Мне даже подумать неприятно о том, что он тебя обследует. У него же грязь под ногтями!
— Ну, осмотр он перепоручает больничным врачам. Он лишь раз прочел мне лекцию по гигиене беременных и сам засмущался до потери пульса. Уставился на скверную репродукцию Пресвятого Сердца, которая висит у него на стене, и бормотал про себя, будто молился.
Моррис рассмеялся:
— Это точно О'Шей!
— И вообще, во всем этом было что-то потустороннее. Да еще эта медсестра…
— Медсестра?
— Такая темноволосая щербатая девица.
— Нет у него медсестры, это Бернадетта, ирландская родственница, бесплатная прислуга.
— Но на ней был медицинский халат!
— Это фокус с переодеванием. О'Шей просто экономит деньги.
— Ну, короче, она озлобленно пялилась на меня из угла комнаты, словно дикий зверек. Не знаю, может, она и улыбалась мне, но это больше походило на оскал.
— Не улыбалась она тебе, Мэри. На твоем месте я держался бы от нее подальше. Она ревнует.
— Ко мне?
— Она думает, что это я сделал тебе ребенка.
— Господи Боже мой!
— А что в этом удивительного? Я вполне на это способен. Во сколько, ты сказала, твой поезд? Без десяти девять?
— Да.
— Кажется, нам придется немножко нарушить правила движения.
— Не волнуйтесь, Моррис. Все это пустяки.
До перекрестка с кольцевой дорогой пробка растянулась больше чем на километр. Моррис покинул свой ряд и с ревом помчался по встречной полосе, а вслед ему протестующе загудели возмущенные водители. И прямо перед перекрестком так называемая инвалидная коляска (скорее, эвтаназия на колесах, сказал бы он: достаточно прокола передней шины в этой сумасшедшей трехколесной табакерке — и вы покойник) очень кстати замешкалась, и «лотус» вскочил обратно в ряд.
— Видала? — ликующе сказал он. Но, к сожалению, полицейский инспектор тоже наблюдал за маневрами Морриса. Он пошел ему навстречу, расстегивая карман на куртке.
— Ну вот, — сказала Мэри Мейкпис. — Теперь вас оштрафуют.
— Ты не могла бы еще немного порелаксировать?
Чтобы заглянуть в машину, полицейскому пришлось согнуться почти пополам. Моррис потыкал большим пальцем в сторону Мэри Мейкпис, которая с высунутым языком пыхтела как паровоз, закрыв глаза и обхватив руками живот.
— Неотложное дело, инспектор. Эта молодая дама вот-вот родит.
— Ах ты, — сказал инспектор. — Ну что ж, хорошо, но уж вы поосторожней, не то оба попадете в больницу. — Довольный своей шуткой, он придержал движение, и они проехали на красный свет. Моррис благодарно помахал ему рукой. И привез Мэри Мейкпис на вокзал за пять минут до отправления поезда.
В университет Моррис поехал по только что открытому участку кольцевой дороги — головокружительному сплетению туннелей и пролетов, которые должны были войти в маршрут планируемого розыгрыша гран-при. Откинувшись в своем ковшеобразном сиденье, он вел машину на манер профессионального гонщика, положив на руль прямые руки. В самом длинном туннеле, вдали от полицейского ока, он вдавил в пол акселератор и с удовлетворением слушал, как гул из выхлопной трубы эхом отражается от стен. Пулей вылетев из туннеля, он вписался в длинную наклонную параболу, зависшую над крышами домов. Отсюда была видна панорама всего города, и в этот самый момент выглянуло солнце и залило светом бледные бетонные фасады современных построек, многоэтажные здания и серпантины автострады, четко вычертив их на фоне мрачной массы столетних трущоб и пришедших в упадок фабрик — как будто семена города 20 века, давно посаженные в землю, наконец проросли и потянулись к свету, пробиваясь сквозь спекшийся и истощенный фунт викторианской архитектуры. Морриса этот вид тронул за душу, так как прорастающий город, несомненно, был американским по стилю — именно на это вечно жаловались местные чинуши, — и у него появилось странное чувство, будто он оказался на американской границе в самом неожиданном месте.
В одном только не было сомнения — до приличной музыки на радио им еще ох как далеко. Когда он въезжал в университетские ворота, часы на башне прозвонили девять и один несносный диск-жокей на «Радио-1» сменил другого. Охранник с шиком отдал ему честь: с тех пор как Моррис успешно прекратил сидячую студенческую забастовку, он стал широко известным и уважаемым на кампусе человеком, а благодаря оранжевому «лотусу» его повсюду мгновенно узнавали. В столь ранний час с парковкой не было никаких проблем. Преподаватели Раммиджа любили жаловаться на неувязки в расписании, но истинной проблемой было их нежелание преподавать раньше десяти утра и после четырех вечера, а также в обеденные часы, а также по средам во второй половине дня, а также в любое время в конце недели. Так что они едва успевали просмотреть свою почту, не говоря уже о преподавании. Не зная о местных джентльменских традициях, Моррис назначил занятия с одной из групп на девять утра — к большому ее неудовольствию, и именно на встречу с ней направил он свои стопы — не слишком быстро, ибо студенты всегда опаздывали.
Со времени его приезда в Раммидж английская кафедра перебралась на новые квартиры. Теперь она располагалась на восьмом этаже недавно построенного шестигранного здания — одного из тех, что просматривались с кольцевой дороги. Переезд происходил в пасхальные каникулы и вызвал много стонов и зубовного скрежета. Что там исход евреев из Египта! Проявив свойственную ей эксцентричность и вместе с тем трогательную заботу о личной свободе наперекор логике и целесообразности, администрация позволила всем сотрудникам самим решать, какую мебель они хотят взять с собой в новое здание, а какую заменить. Последовавшие за тем пертурбации вконец запутали нанятых для этого рабочих и привели к многочисленным ошибкам. В течение двух дней два каравана носильщиков сновали из одного здания в другое, таская туда и обратно примерно одинаковое количество столов, стульев и картотечных шкафов. Шестигранник, который еще толком не успели обжить, уже оброс легендами. Он был построен из блоков, и уверенность в прочности его конструкции была подорвана спешно распространенными ограничениями на общий вес книг, которые каждому преподавателю позволялось иметь на полках. Наиболее сознательные сотрудники в первые недели поселения занимались тем, что с обиженным видом взвешивали свои книги на бытовых весах и писали на клочках бумаги длинные колонки цифр. Число лиц, которым разрешалось одновременно находиться в кабинете или аудитории, также было ограничено. Еще поговаривали, что все окна, выходящие на запад, запечатаны по одной причине: если все обитатели комнат по случайности одновременно высунутся из окна, здание завалится. Снаружи дом облицевали глазурованной керамической плиткой, которая должна была сопротивляться разрушающим атмосферным воздействиям на протяжении пятисот лет, но посадили ее на низкосортный клей, так что она уже местами начала отваливаться, и подступы к новому зданию украсились табличками «Опасная зона! Осыпается плитка». И предупреждения эти не были напрасными: как только Моррис поднялся по лестнице, под ноги ему упал и разлетелся на куски керамический квадрат.
Одним словом, не стоило удивляться тому, что переезд послужил поводом для сокрушенных жалоб со стороны сотрудников английской кафедры, но у нового здания была одна особенность, которая, на взгляд Морриса, целиком искупала его недостатки. Там был лифт, которого он в жизни никогда не видел, с чудным названием «патерностер». [21] Лифт состоял из бесконечной цепочки открытых кабинок, движущихся вверх и вниз в двух шахтах. Движение его, естественно, было более медленным, чем у обычного лифта, поскольку лента никогда не останавливалась, и входить в него надо было на ходу, что избавляло вас от утомительного ожидания. К тому же это придавало обычной, рутинной процедуре езды на лифте своего рода экзистенциальный драматизм, поскольку входить в лифт и покидать его надо было с точным расчетом по времени и известной решительностью. Для пожилых и ослабленных «патерностер» представлял собой серьезное испытание, и многие из них предпочитали карабкаться по лестнице. Не внушали уверенности и таблички, прикрепленные к выкрашенным красной краской устройствам экстренного отключения на каждом этаже: «Для аварийной остановки лифта опустить красный рычаг. Запрещено освобождать людей, застрявших в кабине лифта или его механизме. Обслуживающий персонал устранит возникшую неисправность при первой возможности». В будущем собирались запустить и обычный лифт, но пока он не действовал. Моррис не жаловался: он полюбил «патерностер». Возможно, это было возвращением к его детскому увлечению качелями-каруселями; кроме того, лифт также был для него на редкость поэтичной машиной, особенно если проехаться на нем по кругу, исчезая в темноте наверху и внизу и возносясь или опускаясь к свету между этими крайними точками. Это вечное движение было готовой иллюстрацией всех систем и космологии, основанных на принципе вечного обновления, а также календарной мифологии, смерти и возрождения архетипов, теорий исторических циклов, метемпсихоза и концепции литературных модусов Нортропа Фрая.
Однако в это утро он довольствовался тем, что прямиком направился на восьмой этаж. Студенты, посещающие семинар, уже дожидались его, подпирая стены, зевая и почесываясь. Поздоровавшись с ними, он открыл дверь, на которой поверх таблички с именем Гордона Мастерса был наклеен клочок бумаги с его именем. Как только он вошел в кабинет, смежная дверь напротив отворилась и в комнату с виноватым видом просунулась Элис Слейд с большой кипой бумаг.
— Ой, — сказала она, — у вас занятия, профессор Цапп? Я хотела спросить у вас насчет заявок в аспирантуру.
— Да, у меня занятия до десяти, Элис. Почему бы вам не обратиться к Руперту Сатклифу?
— А, хорошо. Извините, что побеспокоила. — Она ретировалась.
— Присаживайтесь, — сказал Моррис студентам, думая про себя, что ему придется вернуться в комнату Лоу. Войдя в роль посредника при переговорах между администрацией и студентами, он сказал, что нуждается в помощи секретаря и городском телефоне, и эти требования были быстро и без особых затрат удовлетворены посредством перевода его в комнату, освободившуюся вследствие скоропалительного отъезда Гордона Мастерса. По отметинам на стенах кабинета все еще можно было определить, где висели охотничьи трофеи. Теперь же, хотя его посредничество уже завершилось, перебираться обратно в комнату Лоу не имело особого смысла, однако кафедральная секретарша, привыкшая со всеми проблемами, вопросами и решениями обращаться к Мастерсу, стала, словно повинуясь природному инстинкту, приносить все эти дела Моррису Цаппу, хотя исполняющим обязанности заведующего кафедрой считался Руперт Сатклиф. На деле же последний сам наведывался к Моррису за неофициальным советом или одобрением, равно как и другие члены кафедры. Внезапно освободившись от тридцатилетней деспотии Мастерса, английская кафедра раммиджского университета была ошеломлена и напугана собственной свободой и стала ходить кругами, как корабль без руля и без ветрил или, скорее, как корабль, чей капитан-самодур свалился темной ночью за борт и унес с собой на дно секретные сведения о конечной цели плаванья. Команда по привычке бегала на капитанский мостик за приказаниями и только обрадовалась, когда они стали поступать от первого попавшегося, кто занял капитанское место.
А место это, следует признать, было весьма комфортным — мягкое вращающееся кресло с откидывающейся спинкой для большого начальника. Именно из-за него Моррису не хотелось возвращаться в комнату Филиппа Лоу. Он плюхнулся в кресло, водрузил ноги на стол и закурил сигару.
— Ну-с, — сказал он унылой троице, — о чем вы жаждете поведать мне сегодня?
— О Джейн Остен, — промямлил бородатый юноша, перебирая газетного формата листы, покрытые устрашающими на вид письменами.
— Так. И какая у вас тема?
— Я написал о нравственном осознании у Джейн Остен.
— Это не вполне в моем стиле.
— Я не понял темы, которую вы мне дали, профессор Цапп.
— Эрос и Агапе в романах поздней Джейн Остен — так, кажется. И в чем проблема?
Студент понурил голову. Моррису захотелось продемонстрировать свою объяснительную мощь. Агапе, сказал он, — это празднество, посредством которого ранние христиане выражали свою любовь к ближнему; это целомудренная, неиндивидуализированная любовь, в романах Джейн Остен представленная общественной жизнью, которая призвана подтвердить сплоченность земледельческих капиталистических сообществ, являющих собой средний класс, или же вовлечь в эти сообщества новых членов — то бишь балами, зваными обедами, совместными экскурсиями и так далее. Эрос же, разумеется, — это чувственная любовь, представленная у Джейн Остен сценами ухаживания, разговоров наедине, прогулок вдвоем — любой встречей героини со своим возлюбленным, истинным или мнимым. Читателей Джейн Остен, подчеркнул он, энергично размахивая сигарой, не должно вводить в заблуждение отсутствие прямых указаний на физическую близость в ее романах — это вовсе не означает безразличие или неприязнь к ней автора. Напротив, она неизменно переходила на строну Эроса в противовес Агапе — то есть предпочитала приватное общение влюбленных публичности светской жизни и сборищ, которые неизбежно кому-то причиняли боль или страдания (взять, к примеру, катастрофические последствия групповых вылазок — в Созертон в «Мэнсфилд-парке», на Боксхилл в «Эмме», в Лайм в «Доводах рассудка»). Продолжая в том же духе, Моррис доказал, что мистер Элтон [22], по всей очевидности, был импотентом, так как в огрызке его карандаша, который достался Гарриет Смит, не оказалось графита; или тот эпизод в «Доводах рассудка», когда капитан Уэнтворт снял с плеч Энн Эллиот шаловливого мальчугана… Моррис схватил книгу и прочувственно зачитал вслух: «Но почти тотчас Энн почувствовала, что ее освобождают… пока она успела сообразить, что это сделал капитан Уэнтворт… и унес его прочь… При таком открытии она совершенно онемела. Она не могла даже благодарить его и продолжала хлопотать над маленьким Чарлзом в полном смятении чувств». [23]
— Ну, что вы на это скажете? — с благоговением заключил он. — Если это не оргазм, то что же это? — Он поднял взгляд на три застывшие от изумления физиономии. В это время затрещал внутренний телефон.
Звонила секретарша ректора, желавшая знать, сможет ли Моррис заглянуть к нему до обеда. Это не в связи ли с тем, что председатель студсовета никак не угомонится насчет представительства в комиссии по новым назначениям? — поинтересовался Моррис. Секретарша не знала, но Моррис был готов держать пари, что он прав. Его всегда удивляла готовность, с какой председатель отказывался от участия в работе комиссии; теперь же, без сомнения, его воинственные приспешники насели на него, чтобы вновь поднять этот вопрос. Моррис понимающе улыбнулся про себя и нацарапал в своем ежедневнике время встречи — десять тридцать. Посредничая между оппонентами в этом споре, он чувствовал себя гроссмейстером, наблюдающим матч между двумя новичками и способным предсказать весь ход игры, в то время как они потеют над каждым шагом. Университетским людям Раммиджа его прозорливость казалась сверхъестественной, а опыт ведения переговоров — феноменальным. Откуда им было знать, что в Эйфории он так часто наблюдал все эти волнения на кампусе, что наизусть знал их основной сценарий!
— О чем мы говорили? — спросил он.
— О «Доводах рассудка».
— Ах да.
Снова зазвонил телефон.
— Вам из города звонят, — сказала Элис Слейд.
— Элис, — со вздохом сказал Моррис, — пожалуйста, не соединяйте меня больше ни с кем до окончания занятий.
— Извините. Сказать ей, чтобы перезвонила?
— Кто это?
— Миссис Лоу.
— Соедините.
— Моррис? — В голосе Хилари слышалась легкая дрожь.
— Привет.
— У вас занятия?
— Да нет, собственно говоря. — Он прикрыл рукой трубку и сказал студентам:
— Прочтите-ка эту сцену из «Доводов рассудка», хорошо? И постарайтесь проследить, как назревает кульминация — во всех смыслах. — Подбодрив их плотоядным взглядом, он возобновил разговор с Хилари.
— Что нового?
— Я просто хотела извиниться за вчерашний вечер.
— Милая, это я должен извиняться, — не без удивления сказал Моррис.
— Да нет, я вела себя, как глупая девчонка. Ввела в искушение, а потом в панике пошла на попятный. А если подумать, то что в этом было такого?
— Вот именно. — Моррис крутанулся в кресле, повернувшись к студентам спиной. — Так что же?
— Вообще говоря, давно у меня не было такого приятного вечера.
— Можем его повторить. В самое ближайшее время.
— И вы это выдержите еще раз?
— С большим удовольствием.
— Замечательно.
Затем последовала пауза, которую заполнило хорошо различимое дыхание Хилари.
— Ну тогда все в порядке? — спросил он.
— Да. Моррис…
— Что?
— Вы сегодня возвращаетесь к себе?
— Ага. Только вечером зайду к вам за вещами.
— Я собиралась сказать, что вы можете остаться еще на одну ночь, если хотите.
— Что ж…
— Мэри сегодня не будет. А мне иногда по ночам страшно бывает одной в доме.
— Хорошо. Я останусь.
— Это ничего, что я вас попросила?
— Что вы, что вы…
— Ну хорошо. Тогда до вечера. — Она поспешно бросила трубку. Моррис развернулся в кресле, повесил трубку и в задумчивости потер подбородок.
— Так мне читать, что я написал, или нет? — с некоторым нетерпением спросил бородатый студент.
— Что? Ах да. Читайте, читайте!
Пока молодой человек нудил о нравственном осознании у Джейн Остен, Моррис гадал, что стоит за неожиданным звонком Хилари. Могла ли она в принципе иметь в виду то, что, по его мнению, она имела в виду? С трудом пытаясь сосредоточиться на рассуждениях студента, он почувствовал облегчение, когда часы на башне пробили десять. Студенты потянулись к выходу, а в дверь сунулся Руперт Сатклиф — высокая, сутулая и меланхоличная личность с криво сидящими очками, то и дело сползавшими на кончик носа. Сатклиф был специалистом по английской романтической поэзии начала прошлого века и жизнерадостностью не отличался, а став исполняющим обязанности завкафедрой после отъезда Мастерса, и вовсе приуныл.
— Простите, Цапп, у вас не найдется для меня минутки?
— А мы не можем за кофе поговорить?
— Боюсь, что нет, по крайней мере, не в профессорской. Дело довольно деликатное. — Он заговорщически притворил за собой дверь и на цыпочках подошел к Моррису. — У меня тут заявления в аспирантуру… — Он положил перед Моррисом ту самую пачку папок, с которой уже приходила Элис Слейд. — Нам надо решить, кого мы выдвигаем для рассмотрения на совете факультета.