Страница:
Черно-желтые цвета преобладали и в раскраске доспехов. Защитные пластины были покрашены в черный цвет, а соединялись они между собой шнурами желтого цвета. Не иначе, это личные цвета даймё Нобунага или самурайского рода, к которому он принадлежит. Ну конечно же, это Нобунага, кто же еще! Самая горделивая посадка, самая рослая лошадь вороной масти, самая красивая сбруя, увешанная кисточками из шелковых нитей, позолоты на шлеме больше, чем у других. Да и сверху особенно заметно, что все остальные находятся как бы вокруг него, он — центр. Короче, этот гражданин выделялся среди прибывших. Значит, он и есть главный, и есть Нобунага.
К тому же именно к этому всаднику сейчас направлялся от монастырских ворот еще один верховой. А, понятно. Сам Нобунага считает ниже своего даймёвского достоинства лично вести переговоры, вот и гоняет туда-сюда своего подчиненного, мол, а скажи-ка им еще то-то и то-то и передай мне ответ…
Еще несколько дней назад Артем имел крайне смутное представление о тутошней социально-политической обстановке, о том, кто и как тут правит, о том, какое место занимает Нобунага в системе власти, кто он, по большому счету, такой, что он может и, главное, чего добивается. Вчера Артем обо всем обстоятельно порасспросил брата Поводыря, и теперь у него более-менее сложилось представление о политической обстановке в Японии образца 1235 года.
Первое, что уяснил для себя Артем: в Японии царит полная неразбериха, по-нашему говоря, с вертикалями власти. Их аж две. Так сказать, гражданская и военная. Гражданская, она же императорская, с незапамятных времен, военная появилась относительно недавно.
Но тут следует говорить по порядку. Итак, пятьдесят пять лет назад началась та война Тайра—Минамото или Гэмпэй, о которой Артем слышал не раз и не от одного японца. Война началась собственно тоже из-за неразберихи с властью. Искони страной Ямато правил император. Но со временем его фигура все больше и больше превращалась в декоративную. Император незаметно оказался опутан всевозможными условностями и ограничениями. Их, по словам Поводыря, насчитывалось превеликое множество. Артем не требовал их все перечислять, лишь попросил привести пример. И узнал, что, в частности, император не мог покидать столицу, обязан был сидеть там всю жизнь как привязанный, не мог самостоятельно формировать собственные дружины воинов.
Ну, а реально правила страной могущественная столичная знать, которая вокруг трона страстно и неустанно интриговала за влияние на императора. То дом Фудзивара брал верх, то кто-то еще, чьи имена Артем не запомнил. Все предлагаемые императорами начинания, как правило, вязли в высокоранговом чиновничьем болоте под названием «приближенные к трону». А кому, скажите, на фиг нужны какие-то новшества и преобразования, когда через них можно лишиться теплого местечка под императорским боком. (Эта ситуация Артему что-то мучительно напоминала, российские аналогии так сами и просились на ум. Ну да ладно, та действительность уже удалилась от него на расстояние в плюс бесконечность, чего о ней думать…)
Разумеется, кого-то из императоров вполне устраивало подобное положение вещей — сиди на престоле, отдыхай себе. Но появлялись и такие правители, кто хотел не только присутствовать на троне, а реально править, проводить какие-то реформы, что-то вводить, менять. И что им было делать?
Однако, как известно из русских пословиц, на каждую с резьбой найдется свой с винтом. И способ нашелся. Те японские императоры, кто хотел выйти из-под гнета условностей, стали отрекаться от престола и принимать монашество. Кажется, что может какой-то монах, пусть он и бывший правитель? Но в том-то и дело, что это вам все же древняя Япония, тут свои порядки и обычаи.
Микадо, сиречь император, согласно древней японской религии синто, является прямым потомком богини солнца Аматэрасу, а стало быть, отрекшийся он или не отрекшийся император— все равно божественной крови. Поэтому авторитет у императоров-монахов был в стране огромный. Вдобавок перемещаться по стране они могли свободно, могли беседовать, с кем захотят, жить, где захотят и сколько захотят. И что характерно, эти экс-императоры почему-то большей частью стали гостевать у представителей сильных, но отлученных от двора самурайских родов, за которыми стояли немалые дружины воинов, а также в буддийских храмах, владеющих большими земельными наделами и пользующихся влиянием в стране. Так, как говорится, слово за слово, да катаной по столу, вокруг экс-императоров стала складываться, говоря более привычным Артему языком, сильная вооруженная оппозиция. Но оппозиция не сидящему на троне императору (Упаси Будда и все боги синто! Императорская власть в Японии священна!), а оппозиция узурпировавшей власть придворной знати. (Кстати, Поводырь рассказывал, что однажды— правда, не на его памяти — их монастырь посетил принявший монашество экс-император Тоба.)
Ну, а когда в стране возникают два мощных воинственно настроенных полюса — жди войны. Война разразилась пятьдесят пять лет назад, то бишь в 1180-м от Рождества Христова.
Стараниями какого-то очередного экс-императора ключевые посты в столице занял дом Тайра. Отстраненный в результате этого дом Минамото не смирился с поражением, а начал против дома Тайра войну. Соперничество двух могущественных самурайских родов в результате захлестнуло всю страну. Ни одному из самурайских родов не удалось остаться в стороне. Выбор был прост, как в Гражданскую. Там— или ты, за белых, или ты за красных; здесь— или ты за Тайра, или за Минамото.
Война длилась без малого пять лет, пролились реки крови, народу истребили много, а завершилась война победой дома Минамото. (Между прочим, божий человек брат Поводырь вспоминал те кровавые события чуть ли не с придыханием. И говорил не о бедах, причиненных войной, а о том, сколько много подвигов и красивых смертей было что со стороны самураев Тайра, что со стороны самураев Минамото.)
Победивший в войне род возглавлял Минамото Ёримото. И надо сказать, умным мужиком оказался этот Ёримото. Он понял, что оставь после войны все, как есть, и эта бодяга с недовольными самурайскими родами непременно рано или поздно завяжется вновь. А как этого избежать? Да подчинить самурайские роды себе любимому!
И Минамото Ёримото, не мелочась, создал параллельную императорскому двору власть. Он учредил военное правительство— бакуфу, которое прописалось в селении Камакура, после чего оно за считанные годы из захудалой деревеньки превратилось в крупный город. Да что там просто город. Камакура фактически стал второй столицей Ямато, столицей сёгуната. А сегуном («военным правителем» в дословном переводе), то есть главой бакуфу, стал, разумеется, сам Минамото Ёримото.
Правительство состояло из Самурайского ведомства (самурайдокоро), Административного ведомства (кумондзе), Судебного ведомства (мон-тюдзё). Этим правительством во все провинции были назначены дзито и сюго, вотчинные администраторы и военные губернаторы.
И с этих пор стали жить-поживать две параллельные вертикали власти. На бумаге функции одной и другой властей вроде бы четко разграничены: одни отвечают за одно, другие за другое. Но идиллии не получилось. Подчиняющиеся императорскому двору губернаторы конфликтовали с военными губернаторами, а вотчинные администраторы конфликтовали с подчиняющимися императорскому двору чиновниками (Хидейоши был как раз из последних). Ну, а как могло быть иначе?
Допустим, возникает спор между одним деревенским феодалом и другим. А споры такие, ясное дело, возникали постоянно. И вот первый феодал бежит искать правды к военному губернатору, потому что за тем стоит реальная военная сила, а второй к гражданскому, так как привык всегда к нему обращаться с подобными делами. И губернаторы разрешают спор по-разному. А кто из губернаторов уступит, признает себя неправым, признает себя слабее, тем более когда один из них происходит из не слишком древнего, зато отличившегося в войне рода, а другой наоборот — принадлежит к весьма древнему и знатному самурайскому роду? Ну, и кто из них уступит? Вот то-то…
Обычно такие столкновения представителей двух властных вертикалей ограничивались отправлением жалоб друг на друга в столицы и поездками в эти столицы, чтобы лично очернить своих врагов. Но иногда доходило и до открытых вооруженных столкновений, и даже до мятежей.
Дзито и сюго сплошь и рядом происходили из самураев, награжденных землями и должностями сразу после войны Тайра—Минамото. Должности эти быстро превратились в наследственные (тот же Нобунага унаследовал должность военного губернатора от своего отца), точно так же, как превратился в наследственный и титул сегуна. Пускай каждого нового сегуна должен был утверждать император, но на деле это утверждение превратилось в чистой воды формальность. И новыми сегунами становились исключительно представители рода Минамото.
Вот эти самые потомки основателя сёгуната Минамото Ёримото все и испортили. В полном соответствии с поговоркой «природа отдыхает на детях». Потомки Минамото не сумели не то что упрочить власть, а даже ее удержать. Зато появился другой энергичный и умный деятель. Звали его Ходзё Еситоки. И он придумал хитрую штуку.
Он сообразил, что убери род Минамото от власти, и на тебя поднимутся верные этому дому самурайские роды. А зачем убирать, когда можно добиться желаемого бескровным путем? А именно: поставить во главе бакуфу малолетнего сегуна, организовать Совет регентов, возглавить этот Совет и править от имени императора. Как Ходзё Еситоки удалось эту штуку провернуть, неизвестно, но удалось. И Ходзё Еситоки стал править с титулом сиккэн («правитель» ).А малолетние сегуны, сменявшие один другого, превратились в очередную декорацию.
Шестнадцать лет назад (то есть, если подсчеты Артема верны, в 1221 году) верные императорскому двору дома попытались свергнуть род Ходзё. Но собранная Ходзё Еситоки двухсоттысячная армия разгромила армию сторонников двора, и после этого род Ходзё упрочил свои и без того прочные позиции. Титул сиккэна стал для этого рода наследственным. Сейчас же правил сиккэн Ходзё Ясутоки.
Конечно, многие самурайские дома были недовольны отстранением от власти рода Минамото. Но дальше недовольства дело не шло. Возможно, не хватало лидера, сильного человека, который сумел бы, как в свое время Минамото Ёримото, поднять роды на борьбу против дома Ходзё. И, судя по всему, таким лидером видел себя даймё Нобунага.
По мнению Поводыря, Нобунага вел дело к тому, чтобы поднять самурайские роды против дома Ходзё. Он уже смог подчинить себе все самые влиятельные самурайские роды в своей провинции и, если придется, сможет хоть завтра повести за собой несколько тысяч воинов. Несколько самурайских домов этой провинции, которые открыто не признали Нобунага как сюго и заявили, что будут подчиняться только императорскому губернатору, были уничтожены им. Подчистую, до единого человека — чтобы некому было отомстить. Предлог всегда Нобунага находил один: эти самураи укрывают разбойников и сами являются разбойниками, а его обязанность как раз и состоит в том, чтобы преследовать разбойников и уничтожать.
Скорее всего, Нобунага давно уже ведет переговоры с другими влиятельными феодалами страны Ямато, недовольными властью Ходзё, а ею так или иначе недовольны, например, большинство даймё. Конечно, не все из них готовы рискнуть, но достаточно будет одного крупного успеха Нобунага, чтобы к ним стали присоединяться один за другим колеблющиеся сейчас самурайские дома. Кроме того, не исключено, что Нобунага готов договориться о помощи с племенами айнов, проживающими на северо-востоке страны Ямато, даже несмотря на то, что это варвары и японцы с ними всегда воевали. Айнам достаточно будет пообещать неприкосновенность их территории в случае победы Нобунага, и они пойдут за ним. «Хуже всего, — сказал Поводырь,— что во главе мятежа станет Нобунага. Нобунага умен, храбр и жесток. Очень умен, к сожалению».
Такой человек, как Нобунага, не сможет довольствоваться малым. На меньшее, чем стать сегуном, он не согласится. Но вряд ли и на этом остановится. Судя по его словам, которые иногда передают люди, Нобунага мечтает о славе Ченг-Цзе и, став сегуном, поведет воинов в поход на другие страны.
Нобунага не торопится. Потому что он умный человек. Он знает, что главное — столкнуть камень с горы, а дальше камни покатятся сами собой. Но чтобы столкнуть, надо подкопить сил и очень точно выбрать момент. Сейчас Нобунага копит силы и выбирает момент…
Артем обещал, что не станет долго торчать наверху. Собственно, все, что хотел, он увидел. Почти все. Лицо Нобунага невозможно было разглядеть с этой позиции из-за боковых пластин шлема и, главное, из-за длинного козырька на шлеме. «Мабидзаси» — еще раз пришла на помощь подсказка. Вот как, оказывается, называется козырек.
Ладно… Вряд ли дождешься, что Нобунага снимет шлем и даст себя рассмотреть. Короче, нечего тут больше делать. И Артем спустился вниз.
Он вернулся в сад, в чайный домик заходить не стал, начал прогуливаться по садовым дорожкам, дожидаясь прихода посланного настоятелем монаха. Но дождался самого настоятеля, и пришел тот довольно скоро.
— Нобунага сказал, что знает — здесь прячется гайдзин, преступник, за которого назначена награда. — Настоятель говорил довольно спокойно и не казался взволнованным, однако Артем уже не раз имел возможность убедиться, насколько хорошо японцы владеют своими нервами и лицом. — Нобунага требует выдать ему преступника, и тогда он уйдет. Нобунага сказал: если ему не выдадут гайдзина, он вынужден будет силой войти в обитель и обыскать монастырь. Я сказал, что монастырь подчиняется не ему, сперва пусть привезет из Киото письмо от императора, тогда мы его впустим. Он сказал, что он — сюго этой провинции, и в обязанности его входит преследование преступников по всей провинции, и монастырские стены его не остановят. Я сказал, что должен посоветоваться с братьями. Он сказал, что дает мне на совет половину часа [25].
«Как же Нобунага вышел на след? — задумался Артем. — Выследил по отпечаткам лошадиных копыт? Или нашлись свидетели? Может быть. Я же не знаю, попадался ли нам кто-нибудь по пути, я был без сознания».
— Выходит, тот явившийся мне на площадке человек был прав, — сказал Артем, — я принес обители несчастье.
— Несчастье обители — это Нобунага, — резко сказал настоятель. — Он рано или поздно принес бы нам беду, с тобой или без тебя. Рано или поздно — вопрос срока, а не сути. Сейчас мы будем говорить о другом. Я вижу перед нами два пути. Мы дадим Нобунага обыскать монастырь, а тебя спрячем в одной из горных пещер. Это первый путь. Или же ты изъявишь желание немедленно отправиться по Тропе на испытание и тогда Нобунага не обнаружит тебя в монастыре.
«Значит, настоятель даже не рассматривает возможность не пустить Нобунага в монастырь, — подумал Артем. — В общем, понятно. Пять всадников и двадцать пеших воинов — серьезный аргумент».
— А что здесь делают монахи в красных одеждах? — спросил Артем, отчасти для того, чтобы оттянуть окончательное решение.
— Это монахи с горы Тосёгу, наши давние неприятели. Я не знаю, зачем Нобунага привел их с собой.
Артем выдохнул и сказал:
— Я согласен отправиться на испытание. Прямо сейчас.
Он ожидал, что настоятель спросит его о здоровье. Как чувствуешь себя, не беспокоит ли, дескать, чего. Хватит ли сил одолевать испытания. Но уж в который раз японцы обманули его ожидания.
Настоятель сказал:
— Хорошо. Это твой выбор.
Глава тринадцатая
Впервые за эти дни Артем переступил порог монастырского храма. До этого его в храм не водили, а сам он туда не лез. Все же святая святых, а он, чай, не любопытный турист, приехавший за экзотическими впечатлениями.
А между тем любой турист на месте Артема в храме побывал бы уже давно — прелюбопытное строение. И в смысле того, что памятник древней архитектуры — кто бы спорил! — и в смысле конструктивных особенностей здания. Если все прочие монастырские постройки находились все же на некотором удалении от скал, то храм был прилеплен к скалам, вписан в них. Едва глянув на этот шедевр древнеяпонского зодчества (представлявший собой двухъярусную пагоду), Артем заподозрил, что, возможно, храм только начинается снаружи, а продолжается в некоей пещере, иначе к чему такое интимное слияние с горами? Теперь Артем получил возможность это проверить.
Они сняли обувь перед входом, но не оставили ее у порога, а понесли с собой в руках (это говорило в пользу версии Артема, что Храм они собираются использовать как сквозной проход, а не зашли в него помолиться перед дальней дорогой). Кстати, для странствия по пресловутой Тропе он обулся в тапки-акробатки, а поверх них натянул таби. От гэта он отказался, в сандалиях на деревянных колодках бродить по горным тропам было бы, мягко говоря, неудобно. И сейчас, перед входом в храм, в знак уважения перед этим местом Артем снял верхнюю обувь.
Одет же он был в трико и в куртку-косодэ, заправленную в штаны-хакама. Ему посоветовали одеться потеплее — в горах, сказали, будет холодно.
За храмовым порогом их встретил запах благовоний. Они прошли по лакированным доскам полутемного коридора (кстати, Храм, как еще раньше говорил ему Поводырь, построен из прочного и благородного дерева кипарис, наиболее устойчивого к землетрясениям, которые изредка тут происходят).
Они прошли мимо главного и единственного храмового зала, вход в который не имел ни двери, ни полога. Артем успел заметить немногое: большое светлое помещение (свет проникал в проемы между первым и вторым ярусом и падал в зал сверху), вдоль стен которого лежали свернутые в трубку соломенные коврики и стояли сейчас еще не зажженные светильники (глиняные плошки с маслом или жиром), невысокий деревянный помост у дальнего края зала, вероятно, предназначенный для настоятеля, а позади помоста возвышалась где-то так полуметровая бронзовая статуя Будды. Словом, все очень скромненько. Никакого тебе злата-серебра, живописной пестроты и прочих излишеств, отвлекающих от забот о душе. Крайней простотой отличалась и собственно планировка храма — зал и коридор, огибающий зал с внешней стороны.
Они завернули за угол и справа, там, где, по предположениям Артема, должна была находиться стена скалы, он увидел свисающие по всей длине коридора однотипные пологи. Идущий впереди монах откинул один из пологов… Ну так и есть! Вход в пещеру.
Монах прихватил с собой один из фонарей-укидару [26], стоявших на полу вдоль стены. Подсвечивая себе путь этим фонарем, вошли в довольно высокую и сухую пещеру. Буквально с первых же шагов начались разветвления, ответвления, боковые ходы (даже со ступенями, ведущими куда-то наверх), но идущий впереди монах уверенно ориентировался в этом лабиринте, сворачивал куда надо… Ну, хотелось бы верить, что куда надо.
Подземными ходами брели недолго — Артем не насчитал и полторы сотни шагов, когда они снова вышли под открытое небо.
Это была небольшая по площади впадина между двумя склонами. Впадина имела форму неглубокой воронки, по дну которой змеилась трещина, а по ней тек ручей. Быстрый поток вращал установленный над ним небольшой молитвенный барабан, напоминающий миниатюрное пароходное колесо. Вода толкала лопасти и заставляла барабан крутиться. «Наверняка эта штука символизирует колесо времени, которому они так поклоняются», — подумал Артем.
— Стойте! — окликнул их Поводырь, который шел последним. А так их вообще-то отправилось в путь четверо.
— С тобой, брат Ямамото, пойдут брат Ёсико и брат Тибетец, — сказал Поводырь. — Я останусь здесь. Я желаю тебе обрести Сатори, брат Ямамото. Идите!
Наверное, следовало сказать на прощание что-то важное и трогательное. Вдруг не доведется больше свидеться. Не все же возвращались с Тропы. Но Артем ограничился уважительным поклоном.
Дальше отправились втроем. Прошли узкой тропой по краю воронки до соседнего горного склона, стали огибать его. Поворот скрыл от Артема впадину и стоящего на ее краю Поводыря. Метров через двадцать обнаружились вырубленные в камне ступени, ведущие наверх. Они стали подниматься.
Двигались в такой последовательности: брат Ёсико, Артем, замыкающим шел Тибетец. Артем обратил внимание на то, что божьи люди специально выстроили такой порядок шествия. Что ж… Видимо, кто за кем идет, имеет некий ритуальный смысл. И его, Артема, место предпоследнего в этой колонне тоже, наверное, определено некими ритуальными соображениями. Ну и ладно, пусть так…
Если б Артем был туристом, то не преминул бы спросить ну хоть у того же брата Ёсико, как давно, в каком поколении монахов вырублены в горах эти ступени. А еще, конечно, интересно было бы узнать, сколько рубщиков при этом сверзилось вниз. Хорошо, что у воздушного гимнаста профессионально отсутствовал страх высоты, иначе подъем по этой тропе вылился бы в нешуточное испытание. Потому что удержаться от случайного взгляда вниз было невозможно, а взглянув — еще труднее уберечь себя от головокружения.
Ступени и без того шириной всего в полметра, постепенно сужались. Перилами, даже самыми простенькими, ясное дело, никто «лесенку-чудесенку» не оборудовал, а камень — почва коварная, особливо ежели пребывает он под открытым небом, доступный всем ветрам и снегам. Чуть качнешься, не говоря про то, что оступишься или поскользнешься, — ждет тебя полет вдоль отвесной скалы до дна, которого не видно. Даже самому удачливому на свете человеку не на что будет рассчитывать.
А ширина ступеней между тем все уменьшалась, уже едва доходила до тридцати сантиметров, что невольно заставляло жаться к скале. Монахи же вышагивали, нисколечко не сбавляя ритма. Неизвестно, как часто здешние буддийские иноки упражнялись в ходьбе по узким горным тропкам, но вот Артему явно не хватало подобного навыка.
А тут еще на пути случился выступ, эдакий каменный нарост на теле скалы, здорово смахивающий на человеческий нос. Его предстояло обогнуть по карнизу, шириной, наверное, в ладонь, не больше.
Разбросав руки, Артем передвигался боком, мелкими приставными шажками. Разумеется, передвигался он лицом к скале. Перед глазами представал во всех мелких подробностях скальный рельеф: трещины, выпуклости, белесые жилы вкраплений, скопившаяся во впадинах влага, серые хлопья лишайника.
Поскольку треклятый выступ над ним еще и нависал, приходилось не только прижиматься к каменной стене, но вдобавок и выгибаться. А по спине совсем не по-дружески похлопывал ветер.
Согласно всем инструкциям, какие ни возьми, находясь на высоте, вниз лучше не смотреть. И все же Артем не удержался, бросил взгляд под ноги. И тут же понял, что сделал это напрасно.
Что там кувыркания под куполом цирка! Нет, там, над ареной, расстояние не чувствуешь. Как не чувствуешь глубину океана, плавая по его поверхности. Здесь же расстояние ощущаешь леденеющим позвоночником, предательски подкашивающимися коленями. У альпинистов хотя бы имеются крюки, карабины, ледорубы, страховочные веревки, а тут висишь над пропастью, цепляясь за скалы одними молитвами.
И еще все твое существо пронзает странное желание — так и тянет сделать шаг назад, к бездне, в эту пропасть. Нужен-то всего пустяковый шажочек в несколько сантиметров длиной…
— Неплохо, если меня прямо здесь и сейчас окрылит Сатори, и, затрепыхав этими крыльями, я удержусь в воздухе, — прошептал Артем, прижавшись щекой к холодному камню и прикрыв глаза, — тогда мне все же не суждено свалиться. В противном случае, подозреваю, мне ничего не поможет. И сдалось мне это просветление!
И ведь не вернешься назад. Точнее, вернуться-то можно, только тем самым признаешь себя полным слабаком, сдохшим на пути к испытаниям, не добравшимся даже до первого из них. И хуже всего то, что, останови процессию, скажи «все, харэ, братья, больше не могу», и братья повернут назад без разговоров и вопросов, повернут со всем их восточным и типа философским равнодушием.
Выдохнув вместе с воздухом всю рефлексию, Артем продолжил огибать выступ, прижимаясь к холодному камню теснее, чем прижимался к женщинам. Неужели обогнул? Обогнул. Следом за Артемом то же самое совершил Тибетец.
И пошли дальше. Горная тропа, которая по-прежнему неумолимо сужалась и вот-вот готова была превратиться в нить, провела узкой расщелиной, обогнула очередной выступ и — уткнулась в деревянную лестницу. Как говорится — опань-ки! Если бы сначала была лестница, оно бы, конечно, не так поражало воображение, как лестница, вдруг объявившаяся посреди скалы, про такое не доводилось ни слышать, ни читать, ни на картинках видеть. Лихо, нечего сказать.
Привалов не устраивали, дух не переводили — с тропы перешли на лестницу и затопали вверх. Вышагивая по толстым добротным ступеням следом за монахом, Артем вспомнил старые дачные дома, где обязательно имелся чердак. Так вот, похожие лестницы вели обычно на чердак: старые, узкие, скрипучие, с толстыми квадратными перилами, с толстыми ступенями, и древесина незабываемо пахла временами, словно впитала и сохранила запахи этих времен.
К тому же именно к этому всаднику сейчас направлялся от монастырских ворот еще один верховой. А, понятно. Сам Нобунага считает ниже своего даймёвского достоинства лично вести переговоры, вот и гоняет туда-сюда своего подчиненного, мол, а скажи-ка им еще то-то и то-то и передай мне ответ…
Еще несколько дней назад Артем имел крайне смутное представление о тутошней социально-политической обстановке, о том, кто и как тут правит, о том, какое место занимает Нобунага в системе власти, кто он, по большому счету, такой, что он может и, главное, чего добивается. Вчера Артем обо всем обстоятельно порасспросил брата Поводыря, и теперь у него более-менее сложилось представление о политической обстановке в Японии образца 1235 года.
Первое, что уяснил для себя Артем: в Японии царит полная неразбериха, по-нашему говоря, с вертикалями власти. Их аж две. Так сказать, гражданская и военная. Гражданская, она же императорская, с незапамятных времен, военная появилась относительно недавно.
Но тут следует говорить по порядку. Итак, пятьдесят пять лет назад началась та война Тайра—Минамото или Гэмпэй, о которой Артем слышал не раз и не от одного японца. Война началась собственно тоже из-за неразберихи с властью. Искони страной Ямато правил император. Но со временем его фигура все больше и больше превращалась в декоративную. Император незаметно оказался опутан всевозможными условностями и ограничениями. Их, по словам Поводыря, насчитывалось превеликое множество. Артем не требовал их все перечислять, лишь попросил привести пример. И узнал, что, в частности, император не мог покидать столицу, обязан был сидеть там всю жизнь как привязанный, не мог самостоятельно формировать собственные дружины воинов.
Ну, а реально правила страной могущественная столичная знать, которая вокруг трона страстно и неустанно интриговала за влияние на императора. То дом Фудзивара брал верх, то кто-то еще, чьи имена Артем не запомнил. Все предлагаемые императорами начинания, как правило, вязли в высокоранговом чиновничьем болоте под названием «приближенные к трону». А кому, скажите, на фиг нужны какие-то новшества и преобразования, когда через них можно лишиться теплого местечка под императорским боком. (Эта ситуация Артему что-то мучительно напоминала, российские аналогии так сами и просились на ум. Ну да ладно, та действительность уже удалилась от него на расстояние в плюс бесконечность, чего о ней думать…)
Разумеется, кого-то из императоров вполне устраивало подобное положение вещей — сиди на престоле, отдыхай себе. Но появлялись и такие правители, кто хотел не только присутствовать на троне, а реально править, проводить какие-то реформы, что-то вводить, менять. И что им было делать?
Однако, как известно из русских пословиц, на каждую с резьбой найдется свой с винтом. И способ нашелся. Те японские императоры, кто хотел выйти из-под гнета условностей, стали отрекаться от престола и принимать монашество. Кажется, что может какой-то монах, пусть он и бывший правитель? Но в том-то и дело, что это вам все же древняя Япония, тут свои порядки и обычаи.
Микадо, сиречь император, согласно древней японской религии синто, является прямым потомком богини солнца Аматэрасу, а стало быть, отрекшийся он или не отрекшийся император— все равно божественной крови. Поэтому авторитет у императоров-монахов был в стране огромный. Вдобавок перемещаться по стране они могли свободно, могли беседовать, с кем захотят, жить, где захотят и сколько захотят. И что характерно, эти экс-императоры почему-то большей частью стали гостевать у представителей сильных, но отлученных от двора самурайских родов, за которыми стояли немалые дружины воинов, а также в буддийских храмах, владеющих большими земельными наделами и пользующихся влиянием в стране. Так, как говорится, слово за слово, да катаной по столу, вокруг экс-императоров стала складываться, говоря более привычным Артему языком, сильная вооруженная оппозиция. Но оппозиция не сидящему на троне императору (Упаси Будда и все боги синто! Императорская власть в Японии священна!), а оппозиция узурпировавшей власть придворной знати. (Кстати, Поводырь рассказывал, что однажды— правда, не на его памяти — их монастырь посетил принявший монашество экс-император Тоба.)
Ну, а когда в стране возникают два мощных воинственно настроенных полюса — жди войны. Война разразилась пятьдесят пять лет назад, то бишь в 1180-м от Рождества Христова.
Стараниями какого-то очередного экс-императора ключевые посты в столице занял дом Тайра. Отстраненный в результате этого дом Минамото не смирился с поражением, а начал против дома Тайра войну. Соперничество двух могущественных самурайских родов в результате захлестнуло всю страну. Ни одному из самурайских родов не удалось остаться в стороне. Выбор был прост, как в Гражданскую. Там— или ты, за белых, или ты за красных; здесь— или ты за Тайра, или за Минамото.
Война длилась без малого пять лет, пролились реки крови, народу истребили много, а завершилась война победой дома Минамото. (Между прочим, божий человек брат Поводырь вспоминал те кровавые события чуть ли не с придыханием. И говорил не о бедах, причиненных войной, а о том, сколько много подвигов и красивых смертей было что со стороны самураев Тайра, что со стороны самураев Минамото.)
Победивший в войне род возглавлял Минамото Ёримото. И надо сказать, умным мужиком оказался этот Ёримото. Он понял, что оставь после войны все, как есть, и эта бодяга с недовольными самурайскими родами непременно рано или поздно завяжется вновь. А как этого избежать? Да подчинить самурайские роды себе любимому!
И Минамото Ёримото, не мелочась, создал параллельную императорскому двору власть. Он учредил военное правительство— бакуфу, которое прописалось в селении Камакура, после чего оно за считанные годы из захудалой деревеньки превратилось в крупный город. Да что там просто город. Камакура фактически стал второй столицей Ямато, столицей сёгуната. А сегуном («военным правителем» в дословном переводе), то есть главой бакуфу, стал, разумеется, сам Минамото Ёримото.
Правительство состояло из Самурайского ведомства (самурайдокоро), Административного ведомства (кумондзе), Судебного ведомства (мон-тюдзё). Этим правительством во все провинции были назначены дзито и сюго, вотчинные администраторы и военные губернаторы.
И с этих пор стали жить-поживать две параллельные вертикали власти. На бумаге функции одной и другой властей вроде бы четко разграничены: одни отвечают за одно, другие за другое. Но идиллии не получилось. Подчиняющиеся императорскому двору губернаторы конфликтовали с военными губернаторами, а вотчинные администраторы конфликтовали с подчиняющимися императорскому двору чиновниками (Хидейоши был как раз из последних). Ну, а как могло быть иначе?
Допустим, возникает спор между одним деревенским феодалом и другим. А споры такие, ясное дело, возникали постоянно. И вот первый феодал бежит искать правды к военному губернатору, потому что за тем стоит реальная военная сила, а второй к гражданскому, так как привык всегда к нему обращаться с подобными делами. И губернаторы разрешают спор по-разному. А кто из губернаторов уступит, признает себя неправым, признает себя слабее, тем более когда один из них происходит из не слишком древнего, зато отличившегося в войне рода, а другой наоборот — принадлежит к весьма древнему и знатному самурайскому роду? Ну, и кто из них уступит? Вот то-то…
Обычно такие столкновения представителей двух властных вертикалей ограничивались отправлением жалоб друг на друга в столицы и поездками в эти столицы, чтобы лично очернить своих врагов. Но иногда доходило и до открытых вооруженных столкновений, и даже до мятежей.
Дзито и сюго сплошь и рядом происходили из самураев, награжденных землями и должностями сразу после войны Тайра—Минамото. Должности эти быстро превратились в наследственные (тот же Нобунага унаследовал должность военного губернатора от своего отца), точно так же, как превратился в наследственный и титул сегуна. Пускай каждого нового сегуна должен был утверждать император, но на деле это утверждение превратилось в чистой воды формальность. И новыми сегунами становились исключительно представители рода Минамото.
Вот эти самые потомки основателя сёгуната Минамото Ёримото все и испортили. В полном соответствии с поговоркой «природа отдыхает на детях». Потомки Минамото не сумели не то что упрочить власть, а даже ее удержать. Зато появился другой энергичный и умный деятель. Звали его Ходзё Еситоки. И он придумал хитрую штуку.
Он сообразил, что убери род Минамото от власти, и на тебя поднимутся верные этому дому самурайские роды. А зачем убирать, когда можно добиться желаемого бескровным путем? А именно: поставить во главе бакуфу малолетнего сегуна, организовать Совет регентов, возглавить этот Совет и править от имени императора. Как Ходзё Еситоки удалось эту штуку провернуть, неизвестно, но удалось. И Ходзё Еситоки стал править с титулом сиккэн («правитель» ).А малолетние сегуны, сменявшие один другого, превратились в очередную декорацию.
Шестнадцать лет назад (то есть, если подсчеты Артема верны, в 1221 году) верные императорскому двору дома попытались свергнуть род Ходзё. Но собранная Ходзё Еситоки двухсоттысячная армия разгромила армию сторонников двора, и после этого род Ходзё упрочил свои и без того прочные позиции. Титул сиккэна стал для этого рода наследственным. Сейчас же правил сиккэн Ходзё Ясутоки.
Конечно, многие самурайские дома были недовольны отстранением от власти рода Минамото. Но дальше недовольства дело не шло. Возможно, не хватало лидера, сильного человека, который сумел бы, как в свое время Минамото Ёримото, поднять роды на борьбу против дома Ходзё. И, судя по всему, таким лидером видел себя даймё Нобунага.
По мнению Поводыря, Нобунага вел дело к тому, чтобы поднять самурайские роды против дома Ходзё. Он уже смог подчинить себе все самые влиятельные самурайские роды в своей провинции и, если придется, сможет хоть завтра повести за собой несколько тысяч воинов. Несколько самурайских домов этой провинции, которые открыто не признали Нобунага как сюго и заявили, что будут подчиняться только императорскому губернатору, были уничтожены им. Подчистую, до единого человека — чтобы некому было отомстить. Предлог всегда Нобунага находил один: эти самураи укрывают разбойников и сами являются разбойниками, а его обязанность как раз и состоит в том, чтобы преследовать разбойников и уничтожать.
Скорее всего, Нобунага давно уже ведет переговоры с другими влиятельными феодалами страны Ямато, недовольными властью Ходзё, а ею так или иначе недовольны, например, большинство даймё. Конечно, не все из них готовы рискнуть, но достаточно будет одного крупного успеха Нобунага, чтобы к ним стали присоединяться один за другим колеблющиеся сейчас самурайские дома. Кроме того, не исключено, что Нобунага готов договориться о помощи с племенами айнов, проживающими на северо-востоке страны Ямато, даже несмотря на то, что это варвары и японцы с ними всегда воевали. Айнам достаточно будет пообещать неприкосновенность их территории в случае победы Нобунага, и они пойдут за ним. «Хуже всего, — сказал Поводырь,— что во главе мятежа станет Нобунага. Нобунага умен, храбр и жесток. Очень умен, к сожалению».
Такой человек, как Нобунага, не сможет довольствоваться малым. На меньшее, чем стать сегуном, он не согласится. Но вряд ли и на этом остановится. Судя по его словам, которые иногда передают люди, Нобунага мечтает о славе Ченг-Цзе и, став сегуном, поведет воинов в поход на другие страны.
Нобунага не торопится. Потому что он умный человек. Он знает, что главное — столкнуть камень с горы, а дальше камни покатятся сами собой. Но чтобы столкнуть, надо подкопить сил и очень точно выбрать момент. Сейчас Нобунага копит силы и выбирает момент…
Артем обещал, что не станет долго торчать наверху. Собственно, все, что хотел, он увидел. Почти все. Лицо Нобунага невозможно было разглядеть с этой позиции из-за боковых пластин шлема и, главное, из-за длинного козырька на шлеме. «Мабидзаси» — еще раз пришла на помощь подсказка. Вот как, оказывается, называется козырек.
Ладно… Вряд ли дождешься, что Нобунага снимет шлем и даст себя рассмотреть. Короче, нечего тут больше делать. И Артем спустился вниз.
Он вернулся в сад, в чайный домик заходить не стал, начал прогуливаться по садовым дорожкам, дожидаясь прихода посланного настоятелем монаха. Но дождался самого настоятеля, и пришел тот довольно скоро.
— Нобунага сказал, что знает — здесь прячется гайдзин, преступник, за которого назначена награда. — Настоятель говорил довольно спокойно и не казался взволнованным, однако Артем уже не раз имел возможность убедиться, насколько хорошо японцы владеют своими нервами и лицом. — Нобунага требует выдать ему преступника, и тогда он уйдет. Нобунага сказал: если ему не выдадут гайдзина, он вынужден будет силой войти в обитель и обыскать монастырь. Я сказал, что монастырь подчиняется не ему, сперва пусть привезет из Киото письмо от императора, тогда мы его впустим. Он сказал, что он — сюго этой провинции, и в обязанности его входит преследование преступников по всей провинции, и монастырские стены его не остановят. Я сказал, что должен посоветоваться с братьями. Он сказал, что дает мне на совет половину часа [25].
«Как же Нобунага вышел на след? — задумался Артем. — Выследил по отпечаткам лошадиных копыт? Или нашлись свидетели? Может быть. Я же не знаю, попадался ли нам кто-нибудь по пути, я был без сознания».
— Выходит, тот явившийся мне на площадке человек был прав, — сказал Артем, — я принес обители несчастье.
— Несчастье обители — это Нобунага, — резко сказал настоятель. — Он рано или поздно принес бы нам беду, с тобой или без тебя. Рано или поздно — вопрос срока, а не сути. Сейчас мы будем говорить о другом. Я вижу перед нами два пути. Мы дадим Нобунага обыскать монастырь, а тебя спрячем в одной из горных пещер. Это первый путь. Или же ты изъявишь желание немедленно отправиться по Тропе на испытание и тогда Нобунага не обнаружит тебя в монастыре.
«Значит, настоятель даже не рассматривает возможность не пустить Нобунага в монастырь, — подумал Артем. — В общем, понятно. Пять всадников и двадцать пеших воинов — серьезный аргумент».
— А что здесь делают монахи в красных одеждах? — спросил Артем, отчасти для того, чтобы оттянуть окончательное решение.
— Это монахи с горы Тосёгу, наши давние неприятели. Я не знаю, зачем Нобунага привел их с собой.
Артем выдохнул и сказал:
— Я согласен отправиться на испытание. Прямо сейчас.
Он ожидал, что настоятель спросит его о здоровье. Как чувствуешь себя, не беспокоит ли, дескать, чего. Хватит ли сил одолевать испытания. Но уж в который раз японцы обманули его ожидания.
Настоятель сказал:
— Хорошо. Это твой выбор.
Глава тринадцатая
ВОСХОЖДЕНИЕ В СТОРОНУ НЕБА
Когда Небо занято возложением на кого-нибудь большой обязанности, оно сначала подвергает его тело голоду и крайней нишете и мешает его предприятиям: оно испытует его ум в страданиях, а кости и мускулы в труде. На всех этих путях оно утверждает ум, укрепляет его естество и поддерживает его бессилие.
Мениий
Впервые за эти дни Артем переступил порог монастырского храма. До этого его в храм не водили, а сам он туда не лез. Все же святая святых, а он, чай, не любопытный турист, приехавший за экзотическими впечатлениями.
А между тем любой турист на месте Артема в храме побывал бы уже давно — прелюбопытное строение. И в смысле того, что памятник древней архитектуры — кто бы спорил! — и в смысле конструктивных особенностей здания. Если все прочие монастырские постройки находились все же на некотором удалении от скал, то храм был прилеплен к скалам, вписан в них. Едва глянув на этот шедевр древнеяпонского зодчества (представлявший собой двухъярусную пагоду), Артем заподозрил, что, возможно, храм только начинается снаружи, а продолжается в некоей пещере, иначе к чему такое интимное слияние с горами? Теперь Артем получил возможность это проверить.
Они сняли обувь перед входом, но не оставили ее у порога, а понесли с собой в руках (это говорило в пользу версии Артема, что Храм они собираются использовать как сквозной проход, а не зашли в него помолиться перед дальней дорогой). Кстати, для странствия по пресловутой Тропе он обулся в тапки-акробатки, а поверх них натянул таби. От гэта он отказался, в сандалиях на деревянных колодках бродить по горным тропам было бы, мягко говоря, неудобно. И сейчас, перед входом в храм, в знак уважения перед этим местом Артем снял верхнюю обувь.
Одет же он был в трико и в куртку-косодэ, заправленную в штаны-хакама. Ему посоветовали одеться потеплее — в горах, сказали, будет холодно.
За храмовым порогом их встретил запах благовоний. Они прошли по лакированным доскам полутемного коридора (кстати, Храм, как еще раньше говорил ему Поводырь, построен из прочного и благородного дерева кипарис, наиболее устойчивого к землетрясениям, которые изредка тут происходят).
Они прошли мимо главного и единственного храмового зала, вход в который не имел ни двери, ни полога. Артем успел заметить немногое: большое светлое помещение (свет проникал в проемы между первым и вторым ярусом и падал в зал сверху), вдоль стен которого лежали свернутые в трубку соломенные коврики и стояли сейчас еще не зажженные светильники (глиняные плошки с маслом или жиром), невысокий деревянный помост у дальнего края зала, вероятно, предназначенный для настоятеля, а позади помоста возвышалась где-то так полуметровая бронзовая статуя Будды. Словом, все очень скромненько. Никакого тебе злата-серебра, живописной пестроты и прочих излишеств, отвлекающих от забот о душе. Крайней простотой отличалась и собственно планировка храма — зал и коридор, огибающий зал с внешней стороны.
Они завернули за угол и справа, там, где, по предположениям Артема, должна была находиться стена скалы, он увидел свисающие по всей длине коридора однотипные пологи. Идущий впереди монах откинул один из пологов… Ну так и есть! Вход в пещеру.
Монах прихватил с собой один из фонарей-укидару [26], стоявших на полу вдоль стены. Подсвечивая себе путь этим фонарем, вошли в довольно высокую и сухую пещеру. Буквально с первых же шагов начались разветвления, ответвления, боковые ходы (даже со ступенями, ведущими куда-то наверх), но идущий впереди монах уверенно ориентировался в этом лабиринте, сворачивал куда надо… Ну, хотелось бы верить, что куда надо.
Подземными ходами брели недолго — Артем не насчитал и полторы сотни шагов, когда они снова вышли под открытое небо.
Это была небольшая по площади впадина между двумя склонами. Впадина имела форму неглубокой воронки, по дну которой змеилась трещина, а по ней тек ручей. Быстрый поток вращал установленный над ним небольшой молитвенный барабан, напоминающий миниатюрное пароходное колесо. Вода толкала лопасти и заставляла барабан крутиться. «Наверняка эта штука символизирует колесо времени, которому они так поклоняются», — подумал Артем.
— Стойте! — окликнул их Поводырь, который шел последним. А так их вообще-то отправилось в путь четверо.
— С тобой, брат Ямамото, пойдут брат Ёсико и брат Тибетец, — сказал Поводырь. — Я останусь здесь. Я желаю тебе обрести Сатори, брат Ямамото. Идите!
Наверное, следовало сказать на прощание что-то важное и трогательное. Вдруг не доведется больше свидеться. Не все же возвращались с Тропы. Но Артем ограничился уважительным поклоном.
Дальше отправились втроем. Прошли узкой тропой по краю воронки до соседнего горного склона, стали огибать его. Поворот скрыл от Артема впадину и стоящего на ее краю Поводыря. Метров через двадцать обнаружились вырубленные в камне ступени, ведущие наверх. Они стали подниматься.
Двигались в такой последовательности: брат Ёсико, Артем, замыкающим шел Тибетец. Артем обратил внимание на то, что божьи люди специально выстроили такой порядок шествия. Что ж… Видимо, кто за кем идет, имеет некий ритуальный смысл. И его, Артема, место предпоследнего в этой колонне тоже, наверное, определено некими ритуальными соображениями. Ну и ладно, пусть так…
Если б Артем был туристом, то не преминул бы спросить ну хоть у того же брата Ёсико, как давно, в каком поколении монахов вырублены в горах эти ступени. А еще, конечно, интересно было бы узнать, сколько рубщиков при этом сверзилось вниз. Хорошо, что у воздушного гимнаста профессионально отсутствовал страх высоты, иначе подъем по этой тропе вылился бы в нешуточное испытание. Потому что удержаться от случайного взгляда вниз было невозможно, а взглянув — еще труднее уберечь себя от головокружения.
Ступени и без того шириной всего в полметра, постепенно сужались. Перилами, даже самыми простенькими, ясное дело, никто «лесенку-чудесенку» не оборудовал, а камень — почва коварная, особливо ежели пребывает он под открытым небом, доступный всем ветрам и снегам. Чуть качнешься, не говоря про то, что оступишься или поскользнешься, — ждет тебя полет вдоль отвесной скалы до дна, которого не видно. Даже самому удачливому на свете человеку не на что будет рассчитывать.
А ширина ступеней между тем все уменьшалась, уже едва доходила до тридцати сантиметров, что невольно заставляло жаться к скале. Монахи же вышагивали, нисколечко не сбавляя ритма. Неизвестно, как часто здешние буддийские иноки упражнялись в ходьбе по узким горным тропкам, но вот Артему явно не хватало подобного навыка.
А тут еще на пути случился выступ, эдакий каменный нарост на теле скалы, здорово смахивающий на человеческий нос. Его предстояло обогнуть по карнизу, шириной, наверное, в ладонь, не больше.
Разбросав руки, Артем передвигался боком, мелкими приставными шажками. Разумеется, передвигался он лицом к скале. Перед глазами представал во всех мелких подробностях скальный рельеф: трещины, выпуклости, белесые жилы вкраплений, скопившаяся во впадинах влага, серые хлопья лишайника.
Поскольку треклятый выступ над ним еще и нависал, приходилось не только прижиматься к каменной стене, но вдобавок и выгибаться. А по спине совсем не по-дружески похлопывал ветер.
Согласно всем инструкциям, какие ни возьми, находясь на высоте, вниз лучше не смотреть. И все же Артем не удержался, бросил взгляд под ноги. И тут же понял, что сделал это напрасно.
Что там кувыркания под куполом цирка! Нет, там, над ареной, расстояние не чувствуешь. Как не чувствуешь глубину океана, плавая по его поверхности. Здесь же расстояние ощущаешь леденеющим позвоночником, предательски подкашивающимися коленями. У альпинистов хотя бы имеются крюки, карабины, ледорубы, страховочные веревки, а тут висишь над пропастью, цепляясь за скалы одними молитвами.
И еще все твое существо пронзает странное желание — так и тянет сделать шаг назад, к бездне, в эту пропасть. Нужен-то всего пустяковый шажочек в несколько сантиметров длиной…
— Неплохо, если меня прямо здесь и сейчас окрылит Сатори, и, затрепыхав этими крыльями, я удержусь в воздухе, — прошептал Артем, прижавшись щекой к холодному камню и прикрыв глаза, — тогда мне все же не суждено свалиться. В противном случае, подозреваю, мне ничего не поможет. И сдалось мне это просветление!
И ведь не вернешься назад. Точнее, вернуться-то можно, только тем самым признаешь себя полным слабаком, сдохшим на пути к испытаниям, не добравшимся даже до первого из них. И хуже всего то, что, останови процессию, скажи «все, харэ, братья, больше не могу», и братья повернут назад без разговоров и вопросов, повернут со всем их восточным и типа философским равнодушием.
Выдохнув вместе с воздухом всю рефлексию, Артем продолжил огибать выступ, прижимаясь к холодному камню теснее, чем прижимался к женщинам. Неужели обогнул? Обогнул. Следом за Артемом то же самое совершил Тибетец.
И пошли дальше. Горная тропа, которая по-прежнему неумолимо сужалась и вот-вот готова была превратиться в нить, провела узкой расщелиной, обогнула очередной выступ и — уткнулась в деревянную лестницу. Как говорится — опань-ки! Если бы сначала была лестница, оно бы, конечно, не так поражало воображение, как лестница, вдруг объявившаяся посреди скалы, про такое не доводилось ни слышать, ни читать, ни на картинках видеть. Лихо, нечего сказать.
Привалов не устраивали, дух не переводили — с тропы перешли на лестницу и затопали вверх. Вышагивая по толстым добротным ступеням следом за монахом, Артем вспомнил старые дачные дома, где обязательно имелся чердак. Так вот, похожие лестницы вели обычно на чердак: старые, узкие, скрипучие, с толстыми квадратными перилами, с толстыми ступенями, и древесина незабываемо пахла временами, словно впитала и сохранила запахи этих времен.