Лондон Джек. Смирительная рубашка (Странник по звездам)

   Я решительно помотал головой, предчувствуя, что мне снова предстоит выполнить какое-то важное поручение.
   - И проклятых мормонов не боишься?
   - Проклятых мормонов я и подавно не боюсь, - отвечал я, радуясь, что могу назвать наших врагов проклятыми и не получить от матери затрещину.
   Я заметил легкую усмешку, тронувшую его посеревшие губы, когда он услышал мой ответ.
   - Ну, что ж, Джесси, - сказал он. - В таком случае не отправишься ли ты с Джедом к роднику за водой?
   Я готов был отправиться хоть сию же минуту.
   - Вы нарядитесь девочками, - продолжал отец. - Тогда, пожалуй, вас не тронут.
   Я решительно настаивал на том, чтобы отправиться за водой в моем настоящем виде - в штанах, как полагается мужчине, но сразу перестал спорить, как только отец намекнул, что придется найти другого мальчика, которого можно будет нарядить и отправить с Джедом.
   Из фургона Четоксов притащили сундучок. Девочки Четокс были близнецы и примерно такого же роста, как мы с Джедом.
   Женщины помогли нам переодеться. Они надели на нас праздничные платья близнецов, пролежавшие в сундучке от самого Арканзаса.
   Мать так тревожилась за меня, что попросила Сару Дэнлеп подержать малыша, а сама проводила меня до переднего окопа.
   Там, в окопе под фургонами, укрывшись за невысоким песчаным бруствером, мы с Джедом получили последние наставления. После этого вылезли из окопа на открытое место и стали. Одеты мы были совершенно одинаково: перевязанные широкими голубыми кушаками белые платья, белые чулки, белые широкополые шляпы. Мы стояли, держась за руки, Джед слева от меня.
   В свободной руке у каждого из нас было по два небольших ведерка.
   - Спокойней! - крикнул нам отец, когда мы двинулись вперед, - Не спешите. Идите, как ходят девочки.
   Не раздалось ни единого выстр.ела. Мы благополучно добрались до родника, наполнили водой наши ведерки, а потом прилегли на берегу и основательно утолили жажду. С полным ведерком в каждой руке мы направились обратно. И по-прежнему ни одного выстрела.
   Уж не помню, сколько раз проделали мы этот путь - к роднику и обратно: должно быть, раз пятнадцать, а может, и двадцать. И каждый раз мы, направляясь туда, шли не спеша, степенно держась за руки, и возвращались так же не спеша с четырьмя полными ведерками воды. Просто удивительно, как мучила нас жажда. Мы то и дело приникали к роднику и долго, жадно пили воду.
   Но наши враги в конце концов потеряли терпение. Трудно себе представить, чтобы индейпы стали удерживаться от стрельбы из-за каких-то девчонок, если бы они вообще действовали по собственному почину, а не по указке белых, находившихся среди них. Но как бы то ни было, едва мы с Джедом еще раз зашагали к роднику, как с холма, занятого индейцами, прогремел вькчрел, а за ним второй.
   - Назад! - услышал я крик матери.
   Я посмотрел на Джеда, а Джед на меня. Я знал, что он упрям и ни за что не отступит первым. Тогда я шагнул вперед, и он тотчас последовал за мной.
   - Эй! Джесси! - крикнула мать, и этот крик прозвучал страшнее всякой затрещины.
   Джед хотел было опять идти, взявшись со мной за руки, но я покачал головой.
   - Побежим, - предложил я.
   И когда мы, увязая в песке, припустились к роднику, мне показалось, что индейцы открыли огонь из всех ружей, какие только у них были, Я подбежал к ручью первым, и Джеду пришлось ждать, пока я наполню мои ведерки.
   - Ну, теперь беги, - сказал он мне и принялся так неторопливо наполнять свои ведерки, что я понял, он решил во что бы то ни стало вернуться вторым.
   Я скорчился у родника и стал ждать, глядя, как пули, зарываясь в песок, поднимают клубочки пыли. Потом мы бросились назад бегом, бок о бок.
   - Не беги так, - предостерег я его. - Всю воду расплещешь.
   Это задело его за живое, и он заметно убавил шагу. На полпути я споткнулся и во весь рост растянулся на земле.
   Пуля шлепнулась возле самой моей головы, и мне засыпало Глаза песком. В первую секунду мне показалось, что пуля попала в меня.
   - Это ж ты нарочно, - язвительно усмехнулся Джед, когда я поднялся на ноги. Он стоял рядом и ждал, когда я встану.
   Я понял, что у него на уме. Он решил, что я упал нарочно, чтобы разлить воду и снова отправиться к ручью. Мы так щеголяли друг перед другом своим бесстрашием, что я немедленно использовал открывшуюся мне возможность, на которую он намекал, и побежал назад к ручью. А Джед Дэнхем стоял на самом видном месте, выпрямившись, и, словно не замечая свистевших вокруг него нуль, ждал меня. Мы побежали обратно плечом к плечу и вернулись в лагерь в ореоле подлинной славы, несмотря на наше мальчишеское безрассудство. Правда, Джед в конце концов притащил всего одно ведерко воды. Другое было пробито пулей почти у самого дна.
   Мать взяла мои ведерки и ограничилась тем, что отчитала меня за непослушание. Она, должно быть, чувствовала, что теперь отец не позволит ей отшлепать меня - недаром он незаметно для нее подмигнул мне, когда она меня отчитывала. Никогда прежде он мне не подмигивал.
   Нас с Джедом встретили в нашей траншее как героев. Женщины плакали, целовали нас, душили в объятиях и благословляли. Признаться, я был чрезвычайно горд, хотя, так же как и Джед, делал вид, что мне все это не по вкусу. А Джереми Хопкинс - вместо кисти его правая рука кончалась теперь бесформенной повязкой - заявил, что у нас с Джедом хорошая закваска и мы будем настоящими мужчинами - такими, как Дэниел Бун, или Кит Карсон, или Дэви Крокет. Ну, тут уж я и совсем возгордился.
   Весь остаток дня я мучился от боли в правом глазу, который засыпало песком, когда пуля чуть не попала мне в голову. Мать говорила, что глаз у меня налит кровью, и я каждую секунду то закрывал его, то открывал, но ничего не помогало: глаз все равно болел.
   В нашей траншее все притихли и успокоились, когда напились вдоволь, но мысль о том, как мы будем снова добывать воду, по-прежнему угнетала нас, к тому же всем было известно, что порох у нас на исходе. Тщательно обшарив все фургоны, отец обнаружил только пять фунтов пороха. Да еще немножко в пороховницах у мужчин.
   Я помнил, что накануне враги попробовали атаковать нас, когда садилось солнце, и, предполагая, что сегодня может повториться то же самое, заблаговременно перебрался в окоп под фургонами и отыскал Лавана. Он задумчиво жевал табак и не заметил меня. Некоторое время я молча наблюдал за ним, боясь, что он сейчас же прогонит меня обратно. Он долго вглядывался в узкое пространство между колесами фургона, сосредоточенно жуя табак, а затем аккуратно сплевывал в неоольшую ямку, вырытую им в песке.
   - Ну, как дела? - не выдержал я наконец. Он всегда начинал свою беседу со мной с этого вопроса.
   - Отлично, - отвечал он. - Лучше нельзя, Джесси, ведь теперь, когда ты принес нам воды, я снова могу жевать табак. А я не жевал его с самого рассвета: так пересохло у меня во рту.
   Тут над гребнем северо-восточного холма, где засели белые, показалась чья-то голова и плечи. Лаван целился около минуты, а потом опустил ружья и показал головой.
   - Четыреста ярдов. Нет, нельзя рисковать. Может, я и достану его, но может, и нет, а твой отец велел беречь порох.
   - Как ты думаешь, на что мы можем рассчитывать? - спросил я его как мужчина мужчину, ибо после моего подвига с водой я уже считал, что могу держаться с мужчинами на равной ноге.
   Лаван ответил не сразу - он, казалось, тщательно взвешивал все "за" и "против".
   - Не скрою от тебя, Джесси, что мы попали в скверную переделку. Но мы выкарабкаемся, да, да, мы выкарабкаемся, можешь ставить свой последний доллар.
   - Ну, кое-кому из нас уже не выкарабкаться, - заметил я.
   - Это кому же? - спросил Лаван.
   - Ну, хотя бы Биллу Тайлеру, и миссис Грант, и Сайлесу Дэнлеиу, и другим.
   - А, не говори глупости, Джесси, - эти уже в земле. Разве ты не знаешь, что рано или поздно каждому приходится хоронить своих мертвецов? Так уж повелось из века в век, а живых все равно не убывает. Видишь ли, Джесси, жизнь и смерть всегда идут рука об руку, и люди рождаются так же быстро, как и умирают, а может, и еще быстрей - ведь живые расплодились и приумножились. Ну вот ты, к примеру: тебя могли застрелить сегодня, когда ты бегал за водой. А ты вот сидишь здесь, так ведь?
   И болтаешь со мной, и думается мне, что ты еще вырастешь и станешь отцом, да, станешь отцом большого семейства где-нибудь в Калифорнии. Говорят, что там, в Калифорнии, все бывает только большим.
   Его уверенность в том, что все будет хорошЬ, придала мне храбрости, и я внезапно отважился задать вопрос, порожденный давно снедавшей меня завистью.
   - Послушай, Лаван, предположим, что тебя убьют...
   - Кого - меня? - воскликнул он.
   - Я ведь сказал "предположим", - пояснил я.
   - Ах так, ну ладно. Валяй дальше. Предположим, меня убьют...
   - Может, ты отдашь мне свои скальпы?
   - Мать устроит тебе хорошую трепку, если увидит их у тебя, - уклончиво ответил он.
   - Я при ней их носить не буду, только и всего. Ведь если тебя убьют, Лаван, кому-то все равно достанутся твои скальпы Так почему бы не мне?
   - Почему бы не тебе, в самом деле? - повторил он. - Это правильно, почему бы не тебе? Ладно, Джесси. Ты мне пришелся по душе, и твой отец тоже. Как только меня убьют, забирай мои скальпы, да и нож для скальпирования заодно. А Тимоти Грант пусть будет свидетелем. Ты слышал, что я сказал, Тимоти?
   Тимоти подтвердил, что он слышал, а я лежал в душном окопе, лишившись дара речи от неожиданно свалившегося на меня счастья, и ни словом не мог выразить своей благодарности.
   Я проявил большую предусмотрительность, забравшись заблаговременно в окоп, и был за это вознагражден. Повое нападение на лагерь действительно началось при заходе солнпа. Нас опять обстреливали из сотен ружей, но никто из наших не получил даже царапины. Мы же со своей стороны сделали не больше трех десятков выстрелов, однако я видел, что и Лаван и Тимоти Грант оба уложили по индейцу. Лаван сказал мне, что нас все время обстреливают только индейцы. Он утверждал, что белые не сделали ни одного выстрела, и это ставило его в тупик. Белые не оказывали нам помощи, но и не нападали на нас. Однако они не раз приходили к индейцам, которые нас обстреливали.
   На следующее утро мы все снова изнемогали от жажды.
   Едва забрезжило, я вылез из окопа. Ночью нала роса, и все - мужчины, женщины и ребятишки - лизали спицы колес и дышла фургонов, стараясь утолить жажду.
   Говорили, что ночью Лаван ходил на разведку. Он подполз к самому лагерю белых и при свете костров видел, что они все уже проснулись и молятся, собравшись в кружок.
   - О нас молятся, - сказал Лаван. - Спрашивают Бога, что им с нами делать.
   Так, во всяком случае, он понял из тех немногих слов, что ему удалось разобрать.
   - Да просветит тогда Господь их разум, - услышал я, как одна из сестер Демдайк сказала Эбби Фоксуэлл.
   - И поскорее, - ответила Эбби Фоксуэлл. - Потому что я не знаю, как мы выдержим еще целый день без воды, да и порох у нас пришел к концу.
   Утром никаких событий не произошло. Не было сделано ни единого выстрела. С безоблачного неба по-прежнему палило солнце. Жажда мучила нас все сильнее и сильнее, и вскоре все младенцы снова подняли плач, а малыши принялись хныкать и жаловаться. В полдень Уилл Гамильтон взял два больших ведра и направился к роднику. Не успел он проползти под фургоном, как Энн Демдайк бросилась за ним, обхватила его руками и потащила обратно. Но он поговорил с ней, поцеловал ее и ушел. В него не стреляли, и он продолжал ходить к ручью и обратно и носить воду целый и невредимый.
   - Хвала Господу! - воскликнула старая миссис Демдайк. - Это его знамение. Он смягчил их сердца.
   И многие женщины согласились с ней.
   Часа в два пополудни, когда мы немного подкрепились и воспряли духом, появился белый человек с белым флагом. Уилл Гамильтон вышел ему навстречу, они о чем-то поговорили, после чего Уилл вернулся, переговорил с отцом и остальными мужчинами и снова направился к человеку с флагом. И тут мы заметили, что несколько поодаль стоит другой человек и наблюдает за происходящим, и это был Ли.
   Все мы пришли в страшное волнение. Женщины заливались слезами и целовали друг друга от радости, а миссис Демдайк и другие старухи громко распевали псалмы и славили Бога. Нам было предложено поднять белый флаг, а они за это обещали оградить нас от нападения индейцев, и наши мужчины приняли это предложение.
   - У нас нет другого выхода, - услышал я слова отца, обращенные к матери.
   Удрученный, поникший, он присел на дышло фургона, устало сгорбившись.
   - А что, если они задумали обмануть нас? - спросила мать.
   Отец пожал плечами.
   - Придется рискнуть, - отвечал отец. - У нас вышел весь порох.
   Мужчины принялись освобождать от цепи колеса одного из фургонов и откатили его в сторону. Я побежал посмотреть, что происходит. В лагерь явился Ли собственной персоной. За ним двигались два фургона - совершенно пустые, если не считать возниц. Все окружили Ли. Он сказал, что им еле удалось помешать индейцам разделаться с нами, но теперь майор Хигби с отрядом милиции мормонов в пятьдесят человек готов принять нас под свою защиту.
   Однако кое-что в словах Ли встревожило моего отца, и Лавана, и еще кое-кого из наших мужчин: Ли предложил нам сложить все наши ружья в один из фургонов, чтобы не возбуждать против себя индейцев. Если мы это сделаем, сказал он, индейцы будут считать, что милиция мормонов взяла нас в плен.
   Отец выпрямился н. как видно, хотел уже ответить отказом, но переглянулся с Лаваном, а тот проворчал вполголоса:
   - Какая разница, куда их положить, раз у нас не осталось пороха!
   Двоих раненых, которые не могли двигаться, отнесли в фургоны, и туда же поместили всех маленьких ребятишек. Ли разделил всех ребят на две группы: до восьми лет и старше. И мне и Джеду уже исполнилось девять лет, да к тому же мы оба были очень рослые, и Ли поставил нас к старшим ребятам, сказав, что мы пойдем пешком вместе с женщинами.
   Когда он взял у матери нашего малыша и положил его в фургон, мать хотела было воспротивиться, но потом я увидел, как она сжала губы и заставила себя смириться. Моя мать была статная женщина средних лет, с серыми глазами и крупными, выразительными чертами лица, но долгий тяжкий путь и перенесенные лишения сказались на ней: она исхудала, щеки у нее ввалились, и на лице, как у всех наших женщин, лежала печать вечной озабоченности и тревоги.
   Когда Ли начал объяснять нам, в каком порядке должно происходить паше передвижение, Лаван подошел ко мне. Ли сказал, что женщины и дети постарше пойдут впереди за двумя фургонами, а за женщинами будут гуськом следовать мужчины. Вот когда Лаван услышал это распоряжение, он и подошел ко мне, отвязал свои скальпы и прицепил их к моему пояску.
   - Но ведь ты же еще не убит! - удивился я.
   Her, черт побери, нет, я еще не убит! - весело ответил он. - Просто Бог просветил мой разум. Носить скальпы - это пустая суетность, это языческий обряд... - Он запнулся, словно припомнив что-то, потом резко повернулся и отошел к остальным мужчинам, бросив мне через плечо: - Ну, будь здоров, Джесси.
   Я еще раздумывал над тем, почему Лаван вдруг попрощался со мной, когда в наш лагерь прискакал всадник. Он сказал, ч го майор Хигби велит нам поторопиться, гак как индейцы могут каждую минуту напасть на нас.
   И вот мы тронулись в путь. Впереди ехали два фургона.
   За ними шли мы - женщины и дети в сопровождении Ли. Позади - на расстоянии примерно двухсот футов от нас - шли мужчины. Выйдя из-за фургонов, мы сразу увидели милицию. Она растянулась длинной цепочкой: мормоны стояли, опираясь на свои ружья, футах в пяти-шести один от другого. Когда мы проходили мимо, мне невольно бросилось в глаза угрюмо-торжественное выражение их лиц. Будто они собрались на похороны. Как видно, наши женщины тоже заметили это, потому что некоторые из них заплакали.
   Я шел позади матери. Я прятался за ее спину для того, чтобы она не могла увидеть моих скальпов. За мной шли три сестры Демдайк, двое из них вели под руки свою престарелую мать.
   Я слышал, как Ли то и дело кричал возницам фургонов, чтобы они ехали потише. Какой-то всадник, стоя поодаль, наблюдал за движением нашей процессии, и одна из сестер Демдайк сказала, что это майор Хигби. Нигде поблизости не было видно ни одного индейца.
   Все произошло в ту секунду (я как раз обернулся, чтобы поглядеть, где Джед Дэнхем), когда наши мужчины поравнялись с милицией мормонов. Я услышал, как майор Хигби крикнул зычным голосом: "Исполняйте ваш долг!" и все мормоны дали залп из всех ружей, и все наши мужчины повалились на землю как подкошенные. Старуха Демдайк и ее дочери упали тоже.
   Я быстро обернулся, ища глазами мать, но и она уже лежала на песке. Сбоку из кустов прямо на нас выскочили индейцы - их были сотни, - и все они палили в нас. Я увидел, как две сестры Дэнлеи бросились бежать в сторону, и побежал за ними, потому что и белые и индейцы убивали всех нас без разбору. На бегу я еще увидел, как возница одного из фургонов пристрелил двоих раненых. Лошади второго фургона рвались, бились в постромках и вставали на дыбы, а возница старался их удержать...
   * * *
   В то мгновение, когда девятилетний мальчик, которым я был когда-то, бросился бежать вслед за сестрами Дэнлеп, на него обрушился мрак и поглотил его. На этом обрывается все, что хранила память Джесси Фэнчера, ибо в это мгновение Джесси Фэнчер как таковой перестал существовать навсегда. То, что было Джесси Фэнчером, форма, в которую это нечто было облечено, тело Джесси Фэнчера, то есть материя, или видимость, как всякая видимость исчезла, ее не стало. Но дух не преходящ, и он не исчез. Он продолжал существовать и в своем следующем воплощении нашел свою временную оболочку в теле некоего Даррела Стэндинга, которое скоро будет выведено из этой камеры, повешено на веревке и отправлено в небытие, где оно исчезнет так же, как исчезает все, что не больше как видимость.
   Здесь, в тюрьме Фолсем, содержится Мэтью Дэвис, отбывающий пожизненное заключение. Он староста камеры смертников. Это уже глубокий старик, а его родители были одними из первых поселенцев в этих местах. Я беседовал с ним, и он подтвердил, то истребление каравана переселенцев, во время которого погиб Джесси Фэнчер. действительно произошло. Когда этот старик был еще ребенком, у них в семье одно время только и разговору было что о резне на Горных Лугах. Остались в живых одни лишь ребятишки, ехавшие в фургоне, сказал он. Их пощадили, потому что они были слишком малы и не могли рассказать о случившемся.
   Судите же сами. Никогда за всю мою жизнь, пока я был Даррелом Стэндингом, не слышал я ни единого слова о том, как погиб караван капитана Фэнчера на Горных Лугах, и не прочел об этом ни единой строки. Однако история этой гибели открылась мне во всех подробностях, когда я был затянут в смирительную рубашку в тюрьме Сен-Квентин. Я не мог создать все это из ничего, как не мог создать из ничего несуществующий динамит.
   Но все описанные мною события действительно происходили, и то, что они стали известны мне и я мог о них поведать, имеет только одно объяснение: свидетелем этих событий был мой дух - дух, который, в отличие от материи, вечен.
   В заключение этого эпизода я хочу сообщить вам следующее: Мэтью Дэвис рассказал мне еще, что несколько лет спустя после истребления нашего каравана Ли был арестован американскими властями, отвезен на Горные Луга и казнен на том месте, где стоял когда-то наш лагерь.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Когда мои первые десять дней в смирительной рубашке подошли к концу, доктор Джексон привел меня в чувство, надавив большим пальцем на мое глазное яблоко. Я открыл глаза и улыбнулся прямо в лицо начальнику тюрьмы Азертону.
   - Слишком упрям, чтобы жить, и слишком подл, чтобы умереть, - сделал свое заключение тот.
   - Десять дней истекли, начальник, - прошептал я.
   - Сейчас мы тебя развяжем, - проворчал Азертон.
   - Я не о том, - сказал я. - Вы видели: я улыбнулся. Вы помните, мы ведь как будто побились об заклад. Не спешите развязывать меня. Сначала отнесите табаку и курительной бумаги Моррелу и Оппенхеймеру. А чтобы вы не скаредничали, вот вам еще одна улыбка.
   - Видали мы таких, как ты, Стэндинг, - изрек начальник тюрьмы. - Только ничего у тебя не выйдет. Если я не побью тебя в твоей игре, то ты побьешь все рекорды смирительной рубашки.
   - Он их уже побил, - сказал доктор Джексон. - Где это видано, чтобы человек улыбался, пробыв в смирительной рубашке десять дней?
   - Напускает на себя, - ответил начальник тюрьмы Азертон. - Развяжите его, Хэтчинс.
   - К чему такая спешка? - спросил я (разумеется, шепотом, ибо жизнь едва теплилась во мне, и я должен был напрячь всю свою волю, собрать последние крохи сил, чтобы голос мой был услышан). - К чему такая спешка? Мне ведь не на вокзал, и я чувствую себя так удобно и уютно, что предпочел бы, чтобы меня не тревожили.
   Но они все-таки развязали меня и словно груду костей вытряхнули из зловонной рубашки прямо на пол.
   - Неудивительно, что ему было так удобно, - сказал капитан Джеми. - Он же ничего не чувствует. Он парализован.
   - Бабушка твоя парализована! - крикнул начальник тюрьмы. - Поставьте его на ноги - увидите, как он парализован.
   Хэтчинс и доктор схватили меня и поставили на ноги.
   - Отпустите его! - приказал начальник тюрьмы.
   Жизнь не сразу возвращается в тело, которое практически было мертвым на протяжении десяти дней, и потому я был еще лишен власти над своими мышцами: колени мои подогнулись, я покачнулся вбок, рухнул на пол и рассек кожу на лбу о стену.
   - Вот видите, - сказал капитан Джеми.
   - Недурно представляется, - возразил начальник тюрьмы.- Этот тип способен на что угодно.
   - Вы правы, начальник, - прошептал я, лежа на полу, - я нарочно. Это был трюк. Я могу его повторить. Поднимите-ка меня еще разок, и я постараюсь хорошенько посмешить вас.
   Я не буду описывать муки, которые испытываешь, когда на чинает восстанавливаться кровообращение. Мне пришлось испы тать их не раз и не два. Эти муки избороздили мое лицо морщи нами, которые я унесу с собой на виселицу.
   Мои мучители наконец покинули меня, и остаток дня я пролежал в тупом оцепенении и словно в дурмане. Существует утрата чувствительности, порожденная болью, болью слишком изощренной, чтобы ее можно было выдержать. Мне было дано испытать такую потерю чувствительности.
   Вечером я уже мог ползать по полу, но еще не мог стоять.
   Я очень много пил и очистил себя от грязи, насколько это были возможно, но лишь на следующий день смог я проглотить кусок, хлеба, и то принудив себя к этому усилием воли.
   Начальник тюрьмы Азертон изложил мне свой план. Он состоял в следующем: я должен был несколько дней отдыхать и приходить в себя, после чего, если я не укажу, где спрятнв динамит, меня снова на десять дней затянут в смирительную рубашку.
   - Очень огорчен, что доставляю вам столько хлопот, начальник, - сказал я ему в ответ на это. - Жаль, что я не умер в смирительной рубашке: это положило бы конец вашим страданиям.
   Сомневаюсь, чтобы в те дни я весил хотя бы девяносто фунтов. А ведь два года назад, когда двери тюрьмы Сен-Квенин; впервые захлопнулись за мной, я весил ни много ни мaло его шестьдесят фунтов. Казалось невероятным, чтобы я мог потерять еще хотя бы одну унцию и остаться при этом в живых Однако в последующие месяцы я неуклонно терял вес, пока он не приблизил ся к восьмидесяти фунтам. Во всяком случае, когда меня мыли и брили, прежде чем отправить в Сан-Рафаэль на суд, после того как я выбрался из одиночки и стукнул надзирателя Сэрогона по носу, я весил восемьдесят девять фунтов.
   Некоторые не могут понять, отчего ожесточаются люди. На чальник тюрьмы Азертон был человек жестокий. Он ожесточил и меня, и мое ожесточение, в свою очередь, воздействовало на него и сделало его еще более жестоким. И тем не менее ему никак не удавалось убить меня. Чтобы отправить меня на виселицу за то, что я ударил надзирателя кулаком в нос, потребовались специальная статья закона штата Калифорния, судья-вешатель и не знающий снисхождения губернатор. Но до последнего издыхания я буду утверждать, что у этого надзирателя необычайно кровоточивый нос. Я был тогда полуслепой, трясущийся, еле державшийся на ногах скелет. Порой меня охватывает сомнение: в самом ли деле у этого надзирателя могла от моего тумака пойти носом кровь? Конечно, он показал это под присягой как свидетель.
   Но я знавал тюремщиков, которые под присягой облыжно возводили на людей еще более тяжкие обвинения.
   Эду Моррелу не терпелось узнать, удался ли мой эксперимент. Но едва начал он перестукиваться со мной, как надзиратель Смит, дежуривший у нас в тот день, потребовал, чтобы он это прекратил.
   - Неважно, Эд, - простучал я ему в ответ. - Вы с Джеком сидите тихо, а я буду вам рассказывать. Смит не может помешать вам слушать, а мне стучать. Они уже сделали со мной все, что могли, а я все еще жив.
   - Прекрати сейчас же, Стэндинг! - заорал на меня Смит из коридора, в который выходили двери наших камер.
   Смит был на редкость мрачный субъект, самый жестокий и мстительный из всех наших тюремщиков. Мы не раз пытались отгадать, что тому причиной: сварливая жена или хроническое несварение желудка.
   Я продолжал стучать, и он подошел к дверной решетке и уставился на меня.
   - Я тебе сказал - прекрати! - зарычал он.
   - Очень сожалею, - ответил я самым учтивым тоном, - но у меня предчувствие, что я буду продолжать стучать. И... э... если это не слишком нескромно с моей стороны, то мне хотелось бы знать, что вы думаете предпринять по этому поводу?
   - Я думаю... - заорал было он, но осекся, доказав, что у него в голове больше одной мысли зараз не вмещается.