





	РОМАНС О ЛУНЕ, ЛУНЕ



	Луна в жасминовой шали

	явилась в кузню к цыганам.

	И сморит, смотрит ребенок,

	и смутен взгляд мальчугана.

	Луна закинула руки

	и дразнит ветер полночный

	своей оловянной грудью,

	бесстыдной и непорочной.

	- Луна, луна моя, скройся!

	Если вернутся цыгане,

	возьмут они твое сердце

	и серебра начеканят.

	- Не бойся, мальчик, не бойся,

	взгляни, хорош ли мой танец!

	Когда вернутся цыгане,

	ты будешь спать и не встанешь.

	- Луна, луна моя, скройся!

	Мне конь почудился дальний.

	- Не трогай, мальчик, не трогай

	моей прохлады крахмальной!



	Летит по дороге всадник

	и бьет в барабан округи.

	На ледяной наковальне

	сложены детские руки.



	Прикрыв горделиво веки,

	покачиваясь в тумане,

	из-за олив выходят

	бронза и сон - цыгане.



	Где-то сова зарыдала -

	Так безутешно и тонко!

	За ручку в темное небо

	луна уводит ребенка.



	Вскрикнули в кузне цыгане,

	эхо проплакало в чащах...

	А ветры пели и пели

	за упокой уходящих.

	ПРЕСЬОСА И ВЕТЕР



	Пергаментною луною

	Пресьоса звенит беспечно,

	среди хрусталей и лавров

	бродя по тропинке млечной.

	И, бубен ее заслыша,

	бежит тишина в обрывы,

	где море в недрах колышет

	полуночь, полную рыбы.

	На скалах солдаты дремлют

	в беззвездном ночном молчанье

	на страже у белых башен,

	в которых спят англичане.

	А волны, цыгане моря,

	играя в зеленом мраке,

	склоняют к узорным гротам

	сосновые ветви влаги...



	Пергаментною луною

	Пресьоса звенит беспечно.

	И обортнем полночным

	к ней ветер спешит навстречу.

	Встает святым Христофором

	нагой великан небесный -

	маня колдовской волынкой,

	зовет голосами бездны.

	- О, дай мне скорей, цыганка,

	откинуть подол твой белый!

	Раскрой в моих древних пальцах

	лазурную розу тела!



	Пресьоса роняет бубен

	и в страхе летит, как птица.

	За нею косматый ветер

	с мечом раскаленным мчится.



	Застыло дыханье моря,

	забились бледные ветви,

	запели флейты ущелий,

	и гонг снегов им ответил.



	Пресьоса, беги, Пресьоса!

	Все ближе зеленый ветер!

	Пресьоса, беги, Пресьоса!

	Он ловит тебя за плечи!

	Сатир из звезд и туманов

	в огнях сверкающей речи...



	Пресьоса, полная страха,

	бежит по крутым откосам

	к высокой, как сосны, башне,

	где дремлет английский консул.

	Дозорные бьют тревогу,

	и вот уже вдоль ограды,

	к виску заломив береты,

	навстречу бегут солдаты.

	Несет молока ей консул,

	дает ей воды в бокале,

	подносит ей рюмку водки -

	Пресьоса не пьет ни капли.

	Она и словечка молвить

	не может от слез и дрожи.



	А ветер верхом на кровле,

	хрипя, черепицу гложет.

	СХВАТКА



	В токе враждующей крови

	над котловиной лесною

	нож альбасетской работы

	засеребрился блесною.

	Отблеском карты атласной

	луч беспощадно и скупо

	высветил профили конных

	и лошадиные крупы.

	Заголосили старухи

	в гулких деревьях сьерры.

	Бык застарелой распри

	ринулся на барьеры.

	Черные ангелы носят

	воду, платки и светильни.

	Тени ножей альбасетских

	черные крылья скрестили.

	Под гору катится мертвый

	Хуан Антонио Монтилья.

	В лиловых ирисах тело,

	над левой бровью - гвоздика.

	И крест огня осеняет

	дорогу смертного крика.



	Судья с отрядом жандармов

	идет масличной долиной.

	А кровь змеится и стонет

	немою песней змеиной.

	- Так повелось, сеньоры,

	с первого дня творенья.

	В Риме троих недочтутся

	и четверых в Карфагене.



	Полная бреда смоковниц

	и отголосков каленых,

	заря без памяти пала

	к ногам израненных конных.

	И ангел черней печали

	тела окропил росою.

	Ангел с оливковым сердцем

	и смоляною косою.

	СОМНАМБУЛИЧЕСКИЙ РОМАНС



	Любовь моя, цвет зеленый.

	Зеленого ветра всплески.

	Далекий парусник в море,

	далекий конь в перелеске.

	Ночами, по грудь в тумане,

	она у перил сидела -

	серебряный иней взгляда

	и зелень волос и тела.

	Любовь моя, цвет зеленый.

	Лишь месяц цыганский выйдет,

	весь мир с нее глаз не сводит -

	и только она не видит.



	Любовь моя, цвет зеленый.

	Смолистая тень густеет.

	Серебряный иней звездный

	дорогу рассвету стелет.

	Смоковница чистит ветер

	наждачной своей листвою.

	Гора одичалой кошкой

	встает, ощетиня хвою.

	Но кто придет? И откуда?

	Навеки все опустело -

	и снится горькое море

	ее зеленому телу.



	- Земляк, я отдать согласен

	коня за ее изголовье,

	за зеркало нож с насечкой

	ц сбрую за эту кровлю.

	Земляк, я из дальней Кабры

	иду, истекая кровью.

	- Будь воля на то моя,

	была бы и речь недолгой.

	Да я-то уже не я,

	и дом мой уже не дом мой.

	- Земляк, подостойней встретить

	хотел бы я час мой смертный -

	на простынях голландских

	и на кровати медной.

	Не видишь ты эту рану

	от горла и до ключицы?

	- Все кровью пропахло, парень,

	и кровью твоей сочится,

	а грудь твоя в темных розах

	и смертной полна истомой.

	Но я-то уже не я,

	и дом мой уже не дом мой.

	- Так дай хотя бы подняться

	к высоким этим перилам!

	О дайте, дайте подняться

	к зеленым этим перилам,

	к перилам лунного света

	над гулом моря унылым!



	И поднялись они оба

	к этим перилам зеленым.

	И след остался кровавый.

	И был от слез он соленым.

	Фонарики тусклой жестью

	блестели в рассветной рани.

	И сотней стеклянных бубнов

	был утренний сон изранен.



	Любовь моя, цвет зеленый.

	Зеленого ветра всплески.

	И вот уже два цыгана

	стоят у перил железных.

	Полынью, мятой и желчью

	дохнуло с дальнего кряжа.

	- Где же, земляк, она, - где же

	горькая девушка наша?

	Столько ночей дожидалась!

	Столько ночей серебрило

	темные косы, и тело,

	и ледяные перила!



	С зеленого дна бассейна,

	качаясь, она глядела -

	серебряный иней взгляда

	и зелень волос и тела.

	Баюкала зыбь цыганку,

	ц льдинка луны блестела.



	И ночь была задушевной,

	как тихий двор голубиный,

	когда патруль полупьяный

	вбежал, сорвав карабины...

	Любовь моя, цвет зеленый.

	Зеленого ветра всплески.

	Далекий парусник в море,

	далекий конь в перелеске.

	ЦЫГАНКА-МОНАХИНЯ



	Безмолвье мирта и мела.

	И мальвы в травах ковровых.

	Она левкой вышивает

	на желтой ткани покрова.

	Кружится свет семиперый

	над серою сетью лампы.

	Собор, как медведь цыганский,

	ворчит, поднимая лапы.

	А шьет она так красиво!

	Склонись над иглой в экстазе,

	всю ткань бы она покрыла

	цветами своих фантазий!

	Какие банты магнолий

	в росинках блесток стеклянных!

	Как лег на складки покрова

	узор луны и шафрана!

	Пять апельсинов с кухни

	дохнули прохладой винной.

	Пять сладостных ран Христовых

	из альмерийской долины.

	В ее зрачках раздвоившись,

	куда-то всадник проехал.

	Тугую грудь колыхнуло

	последним отзвуком эха.

	И от далеких нагорий

	с дымною мглой по ущельям

	сжалось цыганское сердце,

	полное, медом и хмелем.

	О, как равнина крутая

	сотнею солнц заплескала!

	О, как, сознанье туманя,

	вздыбились реки и скалы!..

	Но снова цветы на ткани,

	и свет предвечерья кроткий

	в шахматы с ветром играет

	возле оконной решетки.

	НЕВЕРНАЯ ЖЕНА



	И в полночь на край долины

	увел я жену чужую,

	а думал - она невинна...



	То было ночью Сант-Яго,

	и, словно сговору рады,

	в округе огни погасли

	и замерцали цикады.

	Я сонных грудей коснулся,

	последний проулок минув,

	и жарко они раскрылись

	кистями ночных жасминов.

	А юбки, шурша крахмалом,

	в ушах у меня дрожали,

	как шелковые завесы,

	раскромсанные ножами.

	Врастая в безлунный сумрак,

	ворчали деревья глухо,

	и дальним собачьим лаем

	за нами гналась округа...



	За голубой ежевикой

	у тростникового плеса

	я в белый песок впечатал

	ее смоляные косы.

	Я сдернул шелковый галстук.

	Она наряд разбросала.

	Я снял ремень с кобурою,

	она - четыре корсажа.

	Ее жасминная кожа

	светилась жемчугом теплым,

	нежнее лунного света,

	когда скользит он по стеклам.

	А бедра ее метались,

	как пойманные форели,

	то лунным холодом стыли,

	то белым огнем горели.

	И лучшей в мире дорогой

	до первой утренней птицы

	меня этой ночью мчала

	атласная кобылица...



	Тому, кто слывет мужчиной,

	нескромничать не пристало,

	и я повторять не стану

	слова, что она шептала.

	В песчинках и поцелуях

	она ушла на рассвете.

	Кинжалы трефовых лилий

	вдогонку рубили ветер.



	Я вел себя так, как должно,

	цыган до смертного часа.

	Я дал ей ларец на память

	и больше не стал встречаться,

	запомнив обман той ночи

	у края речной долины,-

	она ведь была замужней,

	а мне клялась, что невинна.

	РОМАНС О ЧЕРНОЙ ТОСКЕ



	Петух зарю высекает,

	звеня кресалом каленым,

	когда Соледад Монтойя

	спускается вниз по склонам.

	Желтая медь ее тела

	пахнет конем и туманом.

	Груди, черней наковален,

	стонут напевом чеканным.

	- Кого, Соледад, зовешь ты

	и что тебе ночью надо?

	- Зову я кого зовется,-

	не ты мне вернешь утрату.

	Искала я то, что ищут,-

	себя и свою отраду.

	- О Соледад, моя мука!

	Ждет море коней строптивых,

	и кто удила закусит -

	погибнет в его обрывах.

	- Не вспоминай о море!

	Словно могила пустая,

	стынут масличные земли,

	черной тоской порастая.

	- О Соледад, моя мука!

	Что за тоска в этом пенье!

	Плачешь ты соком лимона,

	терпким от губ и терпенья.

	- Что за тоска!.. Как шальная

	бегу и бьюсь я о стены,

	и плещут по полу косы,

	змеясь от кухни к постели.

	Тоска!.. Смолы я чернее

	ц черной тьмою одета.

	О юбки мои кружевные!

	О бедра мои - страстоцветы!

	- Омойся росой зарянок,

	малиновою водою,

	и бедное свое сердце

	смири, Соледад Монтойя...-



	Взлетают певчие реки

	на крыльях неба и веток.

	Рожденный день коронован

	медовым тыквенным цветом.

	Тоска цыганского сердца,

	усни, сиротство изведав.

	Тоска заглохших истоков

	и позабытых рассветов...

	САН-МИГЕЛЬ



	ГРАНАДА



	Склоны, и склоны, и склоны -

	и на горах полусонных

	мулы и тени от мулов,

	грузные, словно подсолнух.



	В вечных потемках ущелий

	взгляд их теряется грустно.

	Хрустом соленых рассветов

	льются воздушные русла.



	У белогривого неба

	ртутные очи померкли,

	дав холодеющей тени

	успокоение смерти.



	В холод закутались реки,

	чтобы никто их не тронул.

	Дикие голые реки,

	склоны, и склоны, и склоны...



	Вверху на башне старинной

	в узорах дикого хмеля

	гирляндой свеч опоясан

	высокий стан Сан-Мигеля.

	В окне своей голубятни

	по знаку ночи совиной

	ручной архангел рядится

	в пернатый гнев соловьиный.

	Дыша цветочным настоем,

	в тоске по свежим полянам

	эфеб трехтысячной ночи

	поет в ковчеге стеклянном.



	Танцует ночное море

	поэму балконов лунных.

	Сменила тростник на шепот

	луна в золотых лагунах.



	Девчонки, грызя орехи,

	идут по камням нагретым.

	Во мраке крупы купальщиц

	Подобны медным планетам.

	Гуляет знать городская,

	и дамы с грустною миной,

	смуглея, бредят ночами

	своей поры соловьиной.

	И в час полуночной мессы,

	слепой, лимонный и хилый,

	мужчин и женщин с амвона

	корит епископ Манилы.



	Один Сан-Мигель на башне

	покоится среди мрака,

	унизанный зеркалами

	и знаками зодиака,-

	владыка нечетных чисел

	и горних миров небесных

	в берберском очарованье

	заклятий и арабесок.

	САН-РАФАЭЛЬ



	КОРДОВА



	   I



	Смутно уходят упряжки

	в край тишины тростниковой

	мимо омытого влагой

	римского торса нагого.

	Гвадалквивирские волны

	стелют их в зеркале плесов

	меж гравированных листьев

	и грозовых отголосков.

	И возле старых повозок,

	в ночи затерянных сиро,

	поют, вышивая, дети

	про вечную горечь мира.

	Но Кордове нет печали

	до темных речных дурманов,

	и как ни возводит сумрак

	архитектуру туманов -

	не скрыть ее ног точеных

	нетленный и чистый мрамор.

	И хрупким узором жести

	дрожат лепестки флюгарок

	на серой завесе бриза

	поверх триумфальных арок.

	И мост на десять ладов

	толкует морские вести,

	пока контрабанду вносят

	по старой стене в предместья...





	   II



	Одна лишь речная рыбка

	иглой золотой сметала

	Кбрдову ласковых плавней

	с Кордовой строгих порталов.



	Сбрасывают одежды

	дети с бесстрастным видом,

	тоненькие Мерлины,

	ученики Товита,

	они золотую рыбку

	коварным вопросом бесят:

	не краше ли цвет муската,

	чем пляшущий полумесяц?

	Но рыбка их заставляет,

	туманя мрамор холодный,

	перенимать равновесье

	у одинокой колонны,

	где сарацинский архангел,

	блеснув чешуей доспеха,

	когда-то в волнах гортанных

	обрел колыбель и эхо...



	Одна золотая рыбка

	в руках у красавиц Кордов:

	Кордовы, зыблемой в водах,

	и горней Кордовы гордой.

	САН-ГАБРИЭЛЬ



	СЕВИЛЬЯ



	   I



	Высокий и узкобедрый,

	стройней тростников лагуны,

	идет он, кутая тенью

	глаза и грустные губы;

	поют горячие вены

	серебряною струною,

	а кожа в ночи мерцает,

	как яблоки под луною.

	И туфли мерно роняют

	в туманы лунных цветений

	два такта грустных и кратких

	как траур облачной тени.

	И нет ему в мире равных -

	ни пальмы в песках кочевий,

	ни короля на троне,

	ни в небе звезды вечерней.

	Когда над яшмовой грудью

	лицо он клонит в моленье,

	ночь на равнину выходит,

	чтобы упасть на колени.

	И недруга ив плакучих,

	властителя бликов лунных,

	архангела Габриэля

	в ночи заклинают струны.

	- Когда в материнском лоне

	послышится плач дитяти,

	припомни цыган бродячих,

	тебе подаривших платье!





	   II



	Анунсиасьон де лос Рейес

	за городской стеною

	встречает его, одета

	лохмотьями и луною.



	И с лилией и улыбкой

	перед нею в поклоне плавном

	предстал Габриэль - архангел,

	Хиральды прекрасный правнук.

	Таинственные цикады

	по бисеру замерцали.

	А звезды по небосклону

	рассыпались бубенцами.



	- О Сан-Габриэль, к порогу

	меня пригвоздило счастьем!

	Сиянье твое жасмином

	скользит по моим запястьям.

	- С миром, Анунсиасьон,

	о смуглое чудо света!

	Дитя у тебя родится

	прекрасней ночного ветра.

	- Ай, свет мой, Габриэлильо!

	Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

	Заткать бы мне твое ложе

	гвоздикой и горицветом!

	- С миром, Анунсиасьон,

	звезда под бедным нарядом!

	Найдешь ты в груди сыновней

	три раны с родинкой рядом.

	- Ай, свет мой, Габриэлильо!

	Ай, Сан-Габриэль пресветлый!

	Как ноет под левой грудью,

	теплом молока согретой!

	- С миром, Анунсиасьон,

	о мать царей и пророчиц!

	В дороге светят цыганам

	твои горючие очи.



	Дитя запевает в лоне

	у матери изумленной.

	Дрожит в голосочке песня

	миндалинкою зеленой.

	Архангел восходит в небо

	ступенями сонных улиц...

	А звезды на небосклоне

	в бессмертники обернулись.

	КАК СХВАТИЛИ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО 

	НА СЕВИЛЬСКОЙ ДОРОГЕ



	Антоньо Торрес Эредья,

	Камборьо сын горделивый,

	в Севилью смотреть корриду

	шагает с веткою ивы.

	Смуглее луны зеленой,

	шагает, высок и тонок.

	Блестят над глазами кольца

	его кудрей вороненых.

	Лимонов на полдороге

	нарезал он в час привала

	и долго бросал их в воду,

	пока золотой не стала.

	И где-то на полдороге,

	под тополем на излуке,

	ему впятером жандармы

	назад заломили руки.



	Медленно день уходит

	поступью матадора

	и плавным плащом заката

	обводит моря и долы.

	Тревожно чуют оливы

	вечерний бег Козерога,

	а конный ветер несется

	в туман свинцовых отрогов.

	Антоньо Торрес Эредья,

	Камборьо сын горделивый,

	среди пяти треуголок

	шагает без ветки ивы...



	Антоньо! И это ты?

	Да будь ты цыган на деле,

	здесь пять бы ручьев багряных,

	стекая с ножа, запели!

	И ты еще сын Камборьо?

	Подкинут ты в колыбели!

	Один на один со смертью,

	бывало, в горах сходились.



	Да вывелись те цыгане!

	И пылью ножи покрылись...



	Открылся засов тюремный,

	едва только девять било.

	А пятеро конвоиров

	вином подкрепили силы.



	Закрылся засов тюремный,

	едва только девять било...

	А небо в ночи сверкало,

	как круп вороной кобылы!

	СМЕРТЬ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО



	Замер за Гвадалквивиром

	смертью исторгнутый зов.

	Взмыл окровавленный голос

	в вихре ее голосов.

	Рвался он раненым вепрем,

	бился у ног на песке,

	взмыленным телом дельфина

	взвился в последнем броске;

	вражеской кровью омыл он

	свой кармазинный платок.

	Но было ножей четыре,

	и выстоять он не мог.

	И той порой, когда звезды

	ночную воду сверлят,

	когда плащи-горицветы

	во сне дурманят телят,

	древнего голоса смерти

	замер последний раскат.



	Антоньо Торрес Эредья,

	прядь - вороненый виток,

	зеленолунная смуглость,

	голоса алый цветок!

	Кто ж напоил твоей кровью

	гвадалквивирский песок?

	- Четверо братьев Эредья

	мне приходились сродни.

	То, что другому прощалось,

	мне не простили они -

	и туфли цвета коринки,

	и то, что кольца носил,

	а плоть мою на оливках

	с жасмином бог замесил.

	- Ай, Антоньито Камборьо,

	лишь королеве под стать!

	Вспомни пречистую деву -

	время пришло умирать.

	- Ай, Федерико Гарсиа,

	оповести патрули!



	Я, как подрезанный колос,

	больше не встану с земли.



	Четыре багряных раны -

	и профиль, как изо льда.

	Живая медаль, которой

	уже не отлить никогда.

	С земли на бархат подушки

	его кладет серафим.

	И смуглых ангелов руки

	зажгли светильник над ним.

	И в час, когда четверо братьев

	вернулись в город родной,

	смертное эхо затихло

	гвадалквивирской волной.

	ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ



	- Что там горит на террасе,

	так высоко и багрово?

	- Сынок, одиннадцать било,

	пора задвинуть засовы.

	- Четыре огня все ярче -

	и глаз отвести нет мочи.

	- Наверно, медную утварь

	там чистят до поздней ночи.



	Луна, чесночная долька,

	тускнея от смертной боли,

	роняла желтые кудри

	на желтые колокольни.

	По улицам кралась полночь,

	стучась у закрытых ставней,

	а следом за ней собаки

	гнались стоголосой стаей,

	и винный янтарный запах

	на темных террасах таял.

	Сырая осока ветра

	и старческий шепот тени

	под ветхою аркой ночи

	будили гул запустенья.



	Уснули волы и розы.

	И только в оконной створке

	четыре луча взывали,

	как гневный святой Георгий.

	Грустили невесты-травы,

	а кровь застывала коркой,

	как сорванный мак, сухою,

	как юные бедра, горькой.

	Рыдали седые реки,

	в туманные горы глядя,

	и в замерший миг вплетали

	обрывки имен и прядей.

	А ночь квадратной и белой

	была от стен и балконов.

	Цыгане и серафимы

	коснулись аккордеонов.



	- Если умру я, мама,

	будут ли знать про это?

	Синие телеграммы

	ты разошли по свету!..



	Семь воплей, семь ран багряных,

	семь диких маков махровых

	разбили тусклые луны

	в залитых мраком альковах.

	И зыбью рук отсеченных,

	венков и спутанных прядей

	бог знает где отозвалось

	глухое море проклятий.

	И в двери ворвалось небо

	лесным рокотаньем дали.

	А в ночь с галерей высоких

	четыре луча взывали.

	РОМАНС ОБРЕЧЕННОГО



	Как сиро все и устало!

	Два конских ока огромных

	и два зрачка моих малых

	ни в даль земную не смотрят,

	ни в те края, где на челнах

	уплывший сон поднимает

	тринадцать вымпелов черных.

	Мои бессонные слуги,

	они все смотрят с тоскою

	на север скал и металлов,

	где призрак мой над рекою

	колоду карт ледяную

	тасует мертвой рукою...



	Тугие волы речные

	в осоке и остролистах

	бодали мальчишек, плывших

	на лунах рогов волнистых.

	А молоточки пели