Лоуэлл Элизабет. Незабудка

   — Ты не причинил мне боли.
   Раф нежно коснулся Аланы. Его рука дрожала, когда двигалась от ее виска к губам. С закрытыми глазами отчаянно извивалась она под его рукой, пытаясь вновь ухватиться за него, ощутить всем телом жар и силу его тела, проникшие глубоко внутрь, совершающие с ней одни движения.
   Гортанный стон Рафа разорвал тишину, он поймал, будто в капкан, неугомонные руки Аланы. Целовал ее ладони, кусал кончики пальцев и мякоть у основания большого пальца, осторожно посасывал кожу на запястье и внутренней стороне руки. Она податливо изогнулась под его нежной сдержанностью, желая большего, чем его возбуждающие, раздразнивающие ласки.
   Раф тихо посмеивался и смотрел на женщину дымчатыми золотистыми глазами. Он поглаживал ее тело, словно успокаивая, затем заговорил, голос его был низким, хриплым от воспоминаний и желания.
   — Сначала, — произнес он, — после того как меня пытали, я мечтал лишь о мести. Кровь, смерть, дьявольский смех. Но позже…
   Раф склонил голову и коснулся языком выступающих точек груди Аланы.
   — Позже одной ненависти было недостаточно, чтобы поддерживать во мне жизнь, — продолжал он. — Другим этого хватало, мне нет. Именно тогда я начал мечтать о тебе, я был поглощен мечтами, я мечтал о тебе постоянно, каждой клеточкой своего разума, каждой частичкой своего тела.
   Рафаэль зубами слегка прикусил ее сосок, осторожно потянул за него, затем взял в рот и начал ласкать языком, то надавливая на него, то едва касаясь; так продолжалось до тех пор, пока с криком не вырвались из Аланы его имя и ее любовь к нему: она звала его снова и снова.
   — Да, — прошептал он, поглаживая усами ее упругий сосок, до тех пор, пока она не задрожала. — Когда я уже хотел умереть, я слышал, как ты зовешь меня и плачешь… так я жил и так мечтал.
   Слова, воспринимающиеся женщиной как один из видов ласки, проникли в самую душу; звучал мечтательный голос Рафа, его руки и губы медленно передвигались вдоль пылающего под его прикосновениями тела, запоминали его.
   Сильные пальцы поглаживали ее живот, бедра, ее кожа становилась все более и более чувствительной к его ласкам, дыхание участилось, стало прерывистым. Когда его щека соскользнула с бедра и взъерошила черноту волосков, она застонала, со стоном выплеснула его имя. Руки поглаживали округлости ее ног, нежно сжимали их, молча вопрошали. Ноги раздвинулись под его прикосновениями.
   Когда Раф ощутил в Алане пыл ожидания и чувственную потребность, его рука задрожала. Она была даже нежнее, чем его мечты, более горячей, более желанной. Пальцы скользили по бедрам, поглаживали их, разъединяли в пылкой любовной ласке.
   Женщина пыталась произнести имя Рафа, но могла лишь стонать, а он страстно ласкал ее, рассказывая о своей мечте, о ее красоте; тело ее при его прикосновениях беспомощно извивалось, сильнее льнуло к нему.
   Когда его губы коснулись ее, пробуя на вкус, поддразнивая, Алана отказалась от попыток говорить, думать. Она звала его с каждым яростным вздохом, кричала в мгновения чувственной расслабленности, волны страсти ритмично окатывали ее тело.
   Раф медленно двигался над Аланой, затем скользнул в нее, заполнил, и она обмякла под ним. Неподвижно и серьезно слушал песню ее экстаза — лучшую, чем в его мечтах: более неукротимую, более страстную, более сладостную. И он не мог больше сдерживаться, двигался в глубинах ее расплавленного жара, скользил медленно, яростно, постепенно убыстряя темп. Она хрипло звала его по имени, обвившись вокруг него, удерживая со всей силой.
   Они двигались в едином ритме, плотно обвившись один вокруг другого, разделяя каждое сердцебиение, каждое мгновение наслаждения, пока, наконец, ни один из них не мог больше сдерживаться. С громким возгласом Раф отдался Алане так же, как и она отдалась ему и созданному ими неистовому экстазу.
   И, наконец, познали они мерцающее безмолвие и умиротворенность, что последовали за столь полной отдачей.
   Прошло немало времени, прежде чем Алана лениво шевельнулась и взглянула на Рафа. Он взирал на нее дымчатыми янтарными глазами, которые помнили каждое прикосновение, каждый крик, каждое мгновение, помнили все.
   Она улыбнулась и пригладила его усы, пальцы продолжали дрожать.
   — Я люблю тебя, Рафаэль Уинтер.
   Он прижал Алану к себе чересчур сильно, как человек, который едва способен поверить в то, что он не грезит.
   — И я люблю тебя, Алана. Ты — часть меня, клянусь всеми святыми.
   Он целовал ее веки, щеки, уголки улыбающихся глаз и чувствовал, как быстро возвращаются к нему поцелуи.
   — Как только мы спустимся в долину, — произнес Раф, — мы поженимся. Здраво рассуждая, черт с ним, с ожиданием. Я пошлю радиограмму и попрошу Митча доставить сюда мирового судью.
   Раф почувствовал изменение в Алане: умиротворенная расслабленность сменилась напряжением. Он поднял голову и посмотрел в ее темные встревоженные глаза. — Что такое, цветочек? Твоя карьера певицы? Ты можешь жить со мной и создавать песни, разве не так? А если захочешь отправиться в концертное турне, мы организуем такую поездку.
   Алана разомкнула губы. Слова не появлялись. Но появились слезы, они душили ее.
   — Я ведь хочу иметь детей, — добавил Раф, улыбаясь. — Мальчишек, таких же неуклюжих, как я, и девочек, таких же грациозных, как ты. Но это не к спеху. Ты можешь поступать так, как тебе хочется, и после того, как выйдешь за меня замуж. Я могу опять отпустить тебя.
   — Рафаэль, любовь моя. — Голос Аланы дрогнул, слезы заблестели на длинных ресницах. — Я не могу пока выйти за тебя замуж.
   — Почему? — Раф посмотрел в темные глаза Аланы. Где только что горела страсть, сейчас остались лишь тени. — Потому что Джек погиб только месяц назад? — грубовато спросил Раф. — Брак был ошибкой. Период лицемерного траура будет лишь фарсом.
   — Джек не имеет к этому никакого отношения.
   — Тогда…
   Алана коснулась кончиком пальца губ Рафа, призывая его помолчать.
   — Я хочу быть женщиной, которая подарит тебе детей, — мягко сказала она. — Я хочу жить с тобой и любить тебя всю жизнь, до самой смерти и больше, поскольку не могу даже представить себе, как опять буду жить без тебя.
   Раф взял руку Аланы и поцеловал ее ладонь, губы нежно прильнули к коже, надолго задержались на ладони. Он начал было осторожно обнимать ее, затем остановился.
   Она продолжала говорить тихо, обреченно.
   — Но я не могу выйти за тебя замуж, пока не буду доверять самой себе, пока не перестану сотрясаться от ужаса во время каждой грозы, — продолжала Алана. — Я не могу выйти замуж до тех пор, пока вид огромного светловолосого незнакомца будет повергать меня в панику. Я не могу выйти за тебя замуж, пока не предстану перед тобой здоровой, уверенной в самой себе, в своем здравомыслии.
   Алана почувствовала, что Раф отдаляется, замыкается в себе: он отдернул руку, прищурил глаза, на лице, светившемся ранее любовью к ней, появилась невыразительная маска.
   — До тех пор пока не вспомнишь, что случилось на Разбитой Горе? — спросил Раф безразличным голосом.
   — Да. Прежде чем я стану твоей женой, я должна быть способна доверять самой себе, — произнесла она, умоляя понять ее.
   — Доверять себе… или мне? — парировал Раф. Янтарные глаза, оценивающе взглянувшие на Алану, казались отчужденными, такими же холодными, как и его голос, не выдававший боли, что причиняли ему произнесенные им слова.
   — Тебе я доверяю больше, чем самой себе, — ответила Алана.
   Голос настойчивый, почти взбешенный, глаза с тревогой изучают лицо Рафа.
   — Тогда доверь мне решать, что лучше для нас, — сказал он. — Выйди за меня замуж.
   Алана беспомощно покачала головой, не зная, как заставить Рафа понять ее.
   — Ну и доверие, — сдавленно усмехнулся Раф.
   — Я доверяю тебе!
   — Да. Безусловно. — Он выдохнул нечто резкое в ответ. — Прекрасно, по крайней мере, теперь я знаю, сколько времени простояла ты сегодня около водопада. Достаточно долго, чтобы расслышать слова Стэна. Достаточно долго, чтобы поверить ему. Достаточно долго, чтобы убить мечту.
   — Нет! — поспешно возразила Алана. — Я не верю Стэну. Ты не такой. Ты не мог убить Джека таким образом!
   Смех Рафа прозвучал резко, почти грубо, раня Алану так же сильно, как и самого Рафа. Проклиная все на свете, он скатился с кровати и начал натягивать одежду.
   Когда он схватил свою рубашку, из кармана на пол выпала губная гармошка. Отблески огня забегали по гладкой серебристой поверхности инструмента, заставили его сиять.
   Он схватил губную гармошку, долго смотрел на нее, затем небрежно швырнул на кровать.
   — Раф?
   — Возьми ее. На память о мечте, — резко произнес Раф, поддав ногой ботинки. — Она мне больше не понадобится. И вообще ничего не понадобится.
   Алана подняла губную гармошку, не понимая, не зная, что сказать, боясь вообще произнести хоть слово.
   Но, когда Раф открыл входную дверь и собрался выйти в темноту, Алана рывком выбралась из постели, обвила его руками, стараясь удержать.
   — Раф, я люблю тебя, — произнесла она в напряженные мышцы спины, прижимаясь к нему со всей силой.
   — Может быть, и любишь. Может быть, поэтому ты забыла.
   Раф хотел снова двинуться, но руки Аланы сжались сильнее, отказываясь отпустить его.
   Боль, которая пришла с ее отказом выйти за него замуж, вопреки его самообладанию взбесила Рафа, неприятные ощущения требовали выхода. Он резко вырвался из рук Аланы и повернулся к ней лицом: в выражении лица неприкрытая боль… и гнев. Тем не менее, когда он заговорил, голос был сдержанным, лишенным жесткости.
   — Я пытался быть таким, как ты хотела, мой цветочек. Я испробовал все, что только мог придумать, чтобы выманить тебя из изоляции. Я успокаивал тебя всеми доступными средствами. Но этого было недостаточно.
   С каждым словом голос Рафа грубел, он терял контроль над собой. Видеть перед собой сейчас Алану, такую красивую, такую недосягаемую, и потерять ее вновь…
   Раф издал резкий звук и закрыл глаза, чтобы не раздувать в отчаянии золу несбывшейся мечты.
   — Я заботливо и осторожно раскидывал свои сети, расставлял ловушки, но этого оказалось недостаточно, чтобы заставить тебя полностью довериться мне, — продолжал Раф. — Наконец я использовал последнюю надежду — музыку. Я не играл на губной гармошке с того самого дня, когда узнал, что ты замужем. Я очень часто играл на ней для тебя, с помощью музыки я признавался тебе в любви, я не смог бы так выразить свои чувства словами. После того как ты вышла замуж за Джека, даже сама мысль о том, чтобы дотронуться до этой гармошки, выводила меня из себя.
   — Рафаэль, — начала было Алана, но он продолжал свое.
   — Для тебя музыка всегда имела огромное значение. Поэтому я и подобрал эту красивую, бессердечную губную гармошку и с ее помощью взывал к тебе, к твоим чувствам.
   Слезы блестели на ресницах Аланы.
   — Да.
   — И ты пришла ко мне.
   —Да.
   — Ты пела вместе со мной.
   — Это было впервые…
   Но Раф продолжал говорить, и глаза были наполнены болью так же, как и его голос.
   — Во время близости со мной ты превзошла саму себя, такого я не мог представить даже в мечтах, — говорил он. — Но и этого оказалось недостаточно, чтобы доверять мне. Тебе всегда будет чего-то недоставать.
   — Неправда!
   — Правда то, что ты можешь никогда не вспомнить, что же произошло на Разбитой Горе. И даже если ты вспомнишь… — Раф пожал плечами и не произнес больше ни слова. Слезы и отблески огня золотом омывали щеки Аланы. Руки потянулись к нему.
   — Нет, — тихо произнес Раф. Он отступил, чтобы ее изящные руки не могли дотянуться до него.
   — Однажды я сказал, что на моих крючках нет зазубрин, Алана. Я имел в виду эго. Я не могу больше вынести того, что причиняю тебе боль. Ты свободна.
   Не веря услышанному, она застыла на месте, видела, как Раф поворачивается и уходит от нее, переходит из отблесков серебристого лунного света в густой черный полумрак, движется могущественно, словно ветер, оставляя ее одну с отголосками щемящей боли, ее боли.
   И его.
   — Рафаэ-лъ!..
   Никто не ответил, даже эхо, оседлавшее ветер.

17

   Долго стояла Алана в дверном проеме, пристально вглядываясь в лунный свет и темноту, не обращая внимания на холодный ветер, леденящий обнаженную кожу. Наконец судорожная дрожь вывела ее из оцепенения.
   Она закрыла дверь и, спотыкаясь, вернулась в хижину. Трясущимися руками натянула на себя ночную сорочку, но пальцы слишком окоченели и не могли справиться с крошечными непослушными пуговицами. Она вспомнила длинные пальцы Рафа, расстегивающие пуговицы одну за другой, его губы, со страстью и любовью ласкающие ее тело.
   Сдавленно всхлипывая, Алана схватила тяжелый халат Рафа. Из темно-синих складок выскочила губная гармошка и, блеснув, упала на пол. Алана долго смотрела, как отблески огня ласкают гравированную серебристую поверхность инструмента.
   Затем наклонилась, подобрала губную гармошку и поглубже запрятала ее в теплый карман халата. Плотно закуталась в халат и села на краешек широкой каминной плиты, всматриваясь в чарующую пляску огня.
   Но глаза ее видели лишь мглу, пришедшую на смену погасшему огню.
   Постепенно рассвело. Алана почувствовала, что замерзла. Гранитная плита, на которой она сидела, была холодной. Она ощущала боль от соприкосновения с остывшим камнем.
 
   Холод.
   Камень,
   Темень.
 
   С отчаянно бьющимся сердцем Алана пыталась шевельнуться, но не могла. Она была прикована к месту холодом и воспоминаниями, вызванными леденящим прикосновением гранита.
   — Раф…
   Голос Аланы был хриплым, как будто она целую ночь тщетно звала на помощь, которая так и не подоспела.
   Но не прошлую ночь.
   Сквозь мглу взывала она о помощи около четырех недель назад, когда провела ночь на скалистом выступе недалеко от озера. Джека она в ту ночь не звала. Сейчас она вспомнила.
   Она взывала к Рафу, снова и снова выкрикивая его имя, крики вырывались из самых глубин ее души, из любви к нему, которая была такой же частью ее существа, как и душа.
   Джек смеялся.
   Окоченевшая. Беспомощная. Пленница, прикованная к камню.
   Унизительно было чувствовать себя такой беспомощной, осознавать, что за сжимавшим ее небольшим ледяным обручем был мир тепла и солнечного света, смеха и любви.
   Но ни одно из этих ощущений не могло проникнуть к ней.
   Холод.
 
   Потоки ледяного дождя. Темнота и ветер, приподнимающий ее, отрывающий ее от…
 
   — Нет, — резко произнесла Алана, отгоняя кошмары. — Здесь нет льда. Я в хижине. Я не лежу, связанная, около озера. Я не жду беспомощно, пока придет Джек и либо освободит, либо искалечит меня. Я не дрожащий крохотный осиновый листочек во власти холодного ветра. Я — Алана. Я — человек.
   Ее тело судорожно беспрерывно дрожало.
   — Вставай, — хрипло приказала себе Алана. — Вставай!
   Медленно, скованно, с большим трудом поднялась она на ноги. Неуклюже двинулась к двери. Когда ей в конце концов удалось открыть ее, она увидела, что новый день разливается по каменным отрогам щедрыми потоками малинового света.
   Алана пристально смотрела на разрушенную вершину Разбитой Горы, на разбросанные в беспорядке обломки раздробленной скалы, на высеченные в течение десятилетий бесчисленные миниатюрные горные порожки.
   Она спустилась по ступеням вниз, на поляну. Ноги ее слишком замерзли и не ощущали острых камней. Она спешила к главному дому с одним желанием — одеться, прежде чем Боб встанет, увидит ее и начнет задавать вопросы, на которые у нее нет ответов, нет даже желания их выслушивать.
   В спешке, спотыкаясь, Алана поднималась по ступеням дома. В какое-то мгновение ее парализовала мысль, что Раф может быть в доме, что она подбежит к нему, а он опять отвернется от нее, оставив ее одну, замерзающую.
   Все как в кошмарах.
   Нет, значительно хуже: в ее ночных кошмарах Раф не отворачивается от нее, он подходит и…
   Алана застыла на пороге, открывая дверь.
 
   Раф. В ее видениях. Как Джек.
 
   Дрожа, внезапно покрывшись липким потом, чувствуя головокружение, Алана прислонилась к закрытой двери, задумавшись, было это воспоминанием, или видением, или жутким сочетанием их обоих, что обрушилось на нее, окатив холодным потом.
   Раф был на Разбитой Горе.
   Он достаточно много сказал ей. Сказал, что рядом с ужасом, из-за которого она погребена под черной плитой беспамятства, было и мгновение счастья, когда она повернулась к нему.
   «Неужели Раф сказал мне это, только чтобы помочь вспомнить? — молчаливо вопрошала Алана. — Неужели он использовал упоминание о счастье как единственную приманку для незаполненных страниц моей памяти, чтобы выманить меня из темных опасных глубин?»
   Алана ждала, что вновь нахлынут воспоминания или кошмары, чтобы ответить на ее вопросы, освободить ее от них.
   Но не появилось ничего, кроме учащенного сердцебиения, ощущения заложенности в ушах.
 
   Лед, темнота и падение, она падала навстречу смерти, поджидавшей внизу!
 
   Хрипло вскрикнув, Алана вырвалась из плена видений. Она открыла дверь дома и поспешила к узкой лестнице на второй этаж. Она натягивала на себя одежду наобум, заботясь лишь о том, чтобы согреться.
   Огненно-рыжий свитер лишь сильнее оттенял прозрачную бледность ее лица и темные круги под глазами. Она яростно потерла свои щеки, пытаясь вернуть лицу краски.
   Это не помогло. Глаза были по-прежнему слишком темные, слишком дикие, почти лихорадочные в своей яркости. Она выглядела хрупкой и немного диковатой, как будто готова была улететь прочь от одного неосторожного слова или прикосновения.
   Внезапно Алана решила, что найдет Рафа. Она найдет его и потребует, чтобы он рассказал все, что знает.
   — К черту напутствия доктора Джина, все его слова о том, что может помочь или помешать мне вспомнить происшедшее, — гневно шептала Алана. — К черту все, что другие считают полезным для меня. Я должна знать.
   Неважно, насколько ужасна правда, она не может быть хуже того, что Алана переживает сейчас… Раф отвернулся от нее, ушел в ночь, никто не отзывался на ее крики, даже эхо.
   Алана услышала какие-то звуки, доносящиеся из кухни. Она быстро спустилась вниз, решимость чувствовалась в каждой линии тела. Сейчас она предстанет перед Рафом. Она быстро бежала, спотыкаясь, чувствуя, как крики и воспоминания перехватили горло.
   Но Рафа на кухне не было.
   — Доброе утро, сестренка, — приветствовал ее Боб, когда она вошла.
   Он стоял к ней спиной, доливал воду в кофейник, но узнал ее шаги.
   — Ты запоздала, так же, как, впрочем, и все остальные, — заметил Боб. — Игра в покер затянулась до трех.
   Продолжая говорить, он повернулся к ней, чтобы поставить кофейник на горячую плиту.
   — Джанис — счастливейшая… о Боже, Алана! Что случилось?
   — Ничего, что не мог бы исцелить кофе, — ответила она, внимательно следя за своим голосом.
   Двумя огромными шагами Боб пересек кухню. Протянул к ней руку, прежде чем вспомнил подробнейшие наставления Рафа о прикосновениях к ней.
   — Я собираюсь проверить, нет ли у тебя температуры, — замешкался Боб, медленно поднимая руку к ее лбу.
   — Нет.
   Алана не отпрянула назад, когда брат дотронулся до нее. Наконец она могла четко видеть его, кошмары не застилали глаза.
   Огромная ладонь Боба с удивительной нежностью ощупала лоб Аланы.
   — Ты холодная, — произнес он, напуганный прохладой ее кожи.
   — Правильно. Никаких признаков лихорадки. — Голос Аланы был такой же дерзкий, как и улыбка, которой она его наградила. — Ты не видел Рафа?
   Боб сощурил глаза.
   — Он уехал.
   — Уехал?
   — Он сказал, что получил по радио неприятное сообщение с ранчо. Кому-то срочно нужна его помощь. Сказал, что пришлет нам радиограмму, как только доберется домой.
   — Когда?
   — Отсюда достаточно долго добираться верхом до его дома, даже на его пятнистой лошади, привыкшей к горным тропам. К вечеру, наверное.
   — Когда он уехал?
   — Около часа назад. Почему ты спрашиваешь?
   — Просто так, — ответила Алана сухим сдавленным голосом. — Просто интересно.
   — Что-то произошло между вами? Раф выглядел так же неприступно, как и ты.
   Алана странно хохотнула.
   — Ты знал, что Раф был в горах четыре недели назад? — спросила она. Боб подозрительно взглянул на нее. — Он был на Разбитой Горе, когда погиб Джек, — настаивала Алана.
   — Конечно, был. Как, думаешь, ты выбралась оттуда после того, как была покалечена?
   — Что? — прошептала Алана.
   — Ну-ну, сестренка, — улыбнулся Боб, несмотря на охватившее его волнение. — Ты же не могла пройти три мили по обледенелым горным тропам с сильно вывихнутой лодыжкой. Буря распугала всех лошадей, и Рафаэль тащил тебя на спине. Если бы не он, ты бы погибла там, так же, как и Джек.
   — Я не помню, — вздохнула Алана.
   — Конечно, нет. Ты была вне себя от шока. О, черт, держу пари, ты даже не помнишь, как шериф Митчел приземлился на озере и вывез тебя оттуда в самый разгар бури. Митч рассказывал мне, это был самый фантастический полет, который он когда-либо совершал.
   — Я не помню!
   Боб улыбнулся и нежно похлопал Алану по плечу.
   — Не стоит из-за этого так волноваться, сестренка. Никто и не ожидает, что ты вспомнишь какие-либо подробности о своем спасении. Когда я приехал в госпиталь, ты даже не узнала меня.
   — Я… не…
   — Да нет, вспомнишь, — сухо закончил Боб. — Гипотермия ^[2] поможет тебе в этом. Со временем поставит мозги на место. Помнишь, как мы полезли в горы за тем сумасшедшим альпинистом? К тому времени, когда мы нашли его, он соображал хуже цыпленка. И насколько ему стало лучше после того, как мы отогрели его.
   Алана взглянула в очень темные глаза брата, глаза, похожие на ночь, только более ясные, теплые.
   Глаза такие же, как и её собственные до того, как она потеряла память.
   Но Боб помнит, а она нет. Даже когда он рассказывает ей, она едва может поверить в то, что слышит.
   Это похоже на чтение о чем-то в газете. Далекое. Но вполне реальное.
   Раф нес ее вниз с Разбитой Горы.
   Она не помнит.
   Неудивительно, что Раф не рассказал ей, что случилось. Рассказ не принес бы пользы. Услышать — это не одно и то же, что вспомнить, знать.
   Раф спас жизнь Аланы, а она даже не знает об этом. Он тащил ее вниз по этой предательски опасной тропе, лед и темень вокруг, рисковал ради нее собственной жизнью.
   А ей казалось, что этого никогда и не было.
   — Раф ждал, что ты все вспомнишь после побега из госпиталя, — заметил Боб.
   — Нет, я не вспомнила.
   Она не вспомнила, не звала Рафа, даже не знала, что он ждал на Разбитой Горе. Ждал ее.
   — По-видимому, — выдохнул Боб, — Раф вычислил это для себя. Поэтому он и терзал меня, чтобы я заманил тебя домой.
   Алана ошеломленно кивала головой. Она приехала домой. И Рафаэль обращался с ней необыкновенно нежно, с полным пониманием, не требуя ничего, отдавая все. Когда пребывание в горах пугало ее, он извинялся, как будто именно он нес ответственность за все.
   Уинтер настолько близко воспринял ее боль и страдания, что в это трудно было поверить. Насколько мог, вселил в нее надежду и уверенность. И ни разу ничем не выдал той боли, что она ему причинила. Он любил ее, заботился о ней, дал ей все возможное, кроме воспоминаний. Никто не может вспомнить за нее.
   Это она должна сделать сама, для себя.
   — Сестренка? — обеспокоенно позвал Боб. — Тебе лучше сесть. Ты бледнее смерти.
   — Ты, как всегда, любезен, милый братец. — Голос Аланы был таким же жалким, как и улыбка, которой она одарила Боба. Она сумела снять напряжение с горла, с голосовых связок, используя упражнения, которые освоила как певица. Важно, чтобы Боб не беспокоился о ней. Важно, чтобы он не вертелся рядом, не следил за ней, не мешал сделать то, что она считала необходимым сделать.
   Важно, чтобы она вела себя во время завтрака так, как будто ничего не произошло, и тогда день, лениво вступающий сейчас в окрестностях озера в свои права, сложится удачно. Ни одного неверного шага, движения, взгляда. Все должно быть в полном порядке. — Проверь, пожалуйста, на кухне ящик с дровами, ладно? Я не хочу носиться как ошпаренная, если вдруг погаснет огонь.
   Голос Аланы звучал спокойно, даже немного вяло. Улыбка, которую она подарила Бобу, точно соответствовала голосу.
   — Почему ты не разрешаешь мне приготовить завтрак? — спросил Боб, обеспокоенно наморщив лоб. — Ты иди присядь и…
   — Я присяду попозже, — перебила она, — когда ты с клиентами пойдешь удить рыбу. Я знаю прекрасное местечко. Трава, солнечный свет и прекрасный обзор осиновых листьев.
   У Аланы перехватило горло, стоило ей вспомнить, как считали они с Рафом осиновые листья: он лежал тихо, сцепив руки под головой, улыбаясь и испытывая боль при каждом ее прикосновении.
 
   Раф.
 
   Она закрыла глаза и заставила себя немного успокоиться.
   — Заготовь, пожалуйста, дров, милый братишка. Я не собираюсь проводить целый день на кухне.
   Боб, немного поколебавшись, прошел к двери черного хода. Несколько минут спустя рассветную тишину нарушили отчетливые резкие звуки десятифунтового колуна, дробившего на лучины заготовленные дрова.