Страница:
И все это вместе зовется Победой, близящейся с каждым часом, скорой, окончательной, светлой, как солнце, в лучах которого можно будет наконец согреть свою душу, взрастить заново свою жизнь, дышать спокойно - полным, вольным дыханием!
И если сейчас грохот артиллерии в Москве и в Ленинграде столь несхожи, - если там каждый звук выстрела - это радостная нота симфонии Победы, а здесь - это грозное извещение о том, что еще несколько невинных людей, детей, женщин стали жертвами озверелых фашистов на улицах осажденного города, - то я знаю: скоро придет день везде, во всех городах России, артиллерия зазвучит также услаждающе, как звучит она нынче в Москве. Только по инерции, по привычке, которую трудно будет сразу изжить, будут еще вздрагивать люди при звуках артиллерийского залпа, - ибо поправившийся человек не сразу забывает бреды, мучившие его во время болезни...
Никогда, - и вы это знаете, - даже в самые тяжкие, самые черные дни, не угасала, даже не уменьшалась моя вера в Победу. Помните осень 1941 года, когда немцы подкатывались к Ленинграду, когда впервые мы услышали артиллерийскую канонаду, когда первые бомбы падали с неба на город, когда никто не знал, что будет завтра, - помните, - даже в те дни, - что говорил вам я? Помните, как твердо, незыблемо верил я, что Ленинград взят не будет? Помните мои выступления по радио, мои статьи, мою уверенность внутреннюю?.. Такими же, как я, были в ту пору все, кто действительно любит Родину, кто верит в силы народа... Когда драпуны удирали из Ленинграда, шепча о силе германского оружия, - помните, как я вместе с вами презирал их?.. Ради этой веры в победу пережиты нечеловеческие испытания, непредставимые трудности и лишения... Но вот наступают дни, когда это начинает оправдываться, когда война поворачивается к нам светлым лицом победы, когда поднявший меч, уже явно для всех, от меча и гибнет, и скоро единственной сохранившейся в мире свастикой станет только гигантская свастика, которую мы оставим на могиле фашизма - в назидание всем будущим поколениям...
Неверно, что нельзя найти слов для обозначения радости. Слова найти можно, слова находятся сами, их и искать не нужно. А радость идет, подняв над миром шелковистый, прозрачный полог покоя, которым она окутает всех победивших в этой войне, всех усталых, измученных, но не склонивших своей головы, не устремившихся в тыл, не сложивших оружия...
Вот когда все люди разделятся на тех, кто будет достоин высоко нести свою гордость тем, что он участвовал в защите Отечества, и на тех, кто будет мучиться совестью, никогда не прощающей малодушным их слабости...
И приятно сознавать, что ты - в числе первых...
ИЗ ПИСЬМА ОТЦА
25.08.1943
Дорогой Павлушок!
Поздравляю тебя с большой победой - освобождением Харькова. Овладение Харьковом в этом году имеет значительно большее стратегическое значение, чем даже в прошлом году. Ликвидация Орловского выступа и наше глубокое продвижение в сторону Полтавы вместе со взятием Харькова создает для немцев угрожающее положение. Вот если бы в этот момент наши союзники открыли бы второй фронт, то немцам была бы скорая крышка. А они, наши союзники, все совещаются, все готовятся, все взвешивают - пора бы уже и действовать. Я знаю, как ты живо переживаешь все наши удачи, а потому от всей души рад, как рады все граждане нашей Великой Родины...
ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ
28.08.1943
У меня и у Бориса Лихарева по горло работы, а встречаемся мы и так - то здесь, то там... Прокофьев? Знаешь, он, по-моему, очень хороший человек, душевный и принципиальный - суровый, но честный, а это - главное. Мне он нравится. И то, что он хорошо относится ко мне, - мне приятно. У меня с ним тоже постепенно образуется общий язык, которого не было прежде...
Как-то на днях, после обеда, я гулял с ним по Невскому, сели на скамеечку у Казанского собора, в сквере, читал он мне куски из своей новой поэмы, которую втихомолку пишет, - хорошо получается. А день был солнечный, желтые листья опадали с деревьев, было тихо, что редко бывает тоже, и я чувствовал себя хорошо.
А действительность сегодняшняя по-прежнему сурова и трудна, но мы горды собою, что мы - ленинградцы, у которых стойкости духа оказалось столько, что никому, кто не был эти два года в Ленинграде, даже не понять этого...
И если бы у нас, ленинградцев, был свой герб, я бы вплел в лавровый венок его два бездонных слова - Гордость и Горечь, определяющих огромное содержание пережитого нами здесь.
И мне, писателю, творческая задача представляется такою исполинской громадой, что кажется, сотню лет мог бы думать и писать и все бы хватило слов. Много нужно обдумать, осмыслить, определить, - а слова нужны точные, правдивые, прямые - нужна большая перспектива и нужен мир, чтоб положить на бумагу все то, что накопилось в душе и в памяти...
ИЗ ПИСЕМ РОДНЫМ
21.01.1944
В голове моей сумбур, - радость огромная, но от усталости, бессонницы, все же - сумбур, ясно и толково написать вам я смогу только позже, когда схлынет рабочая горячка, в которой я пребываю, стараясь успеть за стремительно развивающимися радостными событиями, хоть короткими корреспонденциями информировать через ТАСС всю страну о них. Мне особенно трудно, потому что нет транспорта, - хожу пешком и езжу на перекладных, и ночей спать не приходится, ночи порой провожу на снегу, ибо освобожденные населенные пункты большей частью представляют собой груды развалин, а уцелевшие дома после бегства немцев заминированы. Когда-нибудь все богатство моих впечатлений я изложу связно и красочно, пока нет времени. Ну вот, был я в Красном Селе, в самый момент его освобождения, когда штурм его только закончился, когда гигантские зарева пожаров поднимались к небу, били минометы, взрывались минированные немцами дома. Это было 19-го, днем. Я провел в Красном Селе всю ночь, вместе в двумя сотрудниками армейской газеты, а обратно возвращался один, стремясь как можно скорее попасть в Ленинград, чтоб дать корреспонденцию в ТАСС, и передал их - две, в 9 утра, по телефону, а перед тем часа два шел пешком, уже совершенно измотанный, по шоссе, только отбитому у немцев. Гигантский поток машин шел к удаляющемуся с каждым часом фронту, а обратно в эти предутренние часы машин совсем не было, и вот я шел, пока наконец не сел в подвернувшийся грузовик, а потом меня подвез на своей штабной машине-жучке один генерал до заставы, до трамвайной петли, где я сел в трамвай.
Пулково, Рехколово, ряд деревень на пути к Красному Селу - только руины, на всем пути - до Николаевки - четыре уцелевших дома.
Сегодня на Дворцовой площади выставлены два немецких орудия из обстреливавших Ленинград.
Завтра на рассвете я опять еду на фронт, который все удаляется и до которого добираться трудней, а корреспондировать - еще затруднительней.
Видите, как бессмысленно я пишу. Потому что третью ночь не сплю, некогда. Вот сегодня буду спать часов шесть, отдохну.
Величайшее дело наконец совершается. Еще несколько дней - и последние укрепления немцев под Ленинградом будут сломлены, и земля наша родная будет очищена полностью, и ни один снаряд никогда больше не упадет на улицы Ленинграда. Всего этого сознание еще не в силах охватить полностью, я в таком круговороте событий, что задуматься некогда. Но для вас главное знать: я здоров и благополучен, и бодр, как никогда, несмотря на физическую усталость. В такой же гонке все - писатели и корреспонденты. Лихарев, Прокофьев, Саянов, Авраменко - все мотаются взад и вперед, пишут торопясь, не спят. ...Вот, сию минуту, приказ: Мга?.. А у меня нет материала. Пожалуй, опять не спать! Городов много, а я один! Да притом без машины! А как хороши дела!
22.01.1944
Сейчас уже полночь. Я только что вернулся из Петергофа, точнее - из печальных развалин его. Ехал по Приморскому шоссе, через стрельну, такую же страшную, превращенную в прах. Шоссе было сплошь заминировано, саперы взрывают мины и сейчас, но узкий, в одну колею, проезд сегодня уже возможен, - и вот мы проехали. Сплошь заминирован и Петергоф, так что обойти его по всем направлениям не удалось, ходить можно пока только по протоптанным тропам, ни на шаг не отступая от них. Я не могу передать Вам боли от всего, что сегодня я видел. - Петергофа нет. В нем нет ни одного полностью сохранившегося дома. Большой дворец - это даже не голые стены, а сквозистые остатки их; прозрачный, изуродованный скелет здания, с проваленными перекрытиями, без следа крыш и комнат. Флигели дворца сохранили только общие свои очертания, а западный флигель, более или менее уцелевший, превращен был фашистским варварами в склад амуниции и продовольствия: в нем жуткое нагромождение хлама, битые бутылки, ужасающая вонь, ошметки, мусор, всякая гадость. С восточной стороны дворца --флигель фрейлин был превращен в конюшню и также обезображен. Сквозь проломы остатков дворца открывается вид на Самсоновский, идущий к морю, канал, - он был превращен фашистами в противотанковый ров, от Самсона, раздирающего пасть льву, остался только мертвый камень пьедестала, а фигур у фонтанов и по берегам канала нет. Прекрасный Нижний парк похож на поределый запущенный лес, частично вырублен, вековые липы и дубы, испиленные на бревна для блиндажей и завалов, заминированы, а в парке от них остались только пни. Такой же вид и у Верхнего парка: ни одной фигуры, замусоренные котлованы на том месте, где были фонтаны, где был Нептун. Сам город --мертвое безжизненное скопище руин, ни одного сохранившегося дома!
То, что можно было успеть увидеть за несколько часов и к чему можно было подойти без риска нарваться на мину, я увидел, и это зрелище безжизненного, безлюдного пепелища - запомнится навсегда.
От всех музейных ценностей Петергофа я нашел только осколок разбитой вазы великолепного фарфора, я привез его в Ленинград, как память1.
Сейчас, пока пишу это, немец обстреливает город из самых тяжелых и дальнобойных пушек, какие еще есть у него. Бьет, думается мне, либо из Пушкина, либо из Красногвардейска, ибо больше, пожалуй, ему бить уже неоткуда - хочет пакостить городу до последней своей минуты! Скоро, скоро последние обстрелы Ленинграда кончатся, город-победитель заживет наконец спокойной мирной жизнью!
Обратно из Петергофа мы возвращались уже в полной тьме, и вот я дома! Вспомнить только, чем был Петергоф для всего цивилизованного мира, а особенно для нас, ленинградцев, - его фонтаны, разноцветные, иллюминированные в летние ночи, его парки, музеи, пляж, говор праздничных толп, - люди в нем были беззаботны, любили, отдыхали, развлекались, мечтали... Ныне в нем людей нет. Он пуст. Его восстановить в прежнем виде нельзя. В душе боль, злоба, ненависть... Я насмотрелся в нем на поганое немецкое барахло, на все эти эрзац-валенки, куртки, соломенные лапти, порнографические картинки, склянки, черт его знает на что, - на все скверные следы варварского нашествия. В сознании всего этого не переварить, впечатления тяжелые...
В таком же виде, как Петергофские дворцы, и Константиновский дворец в Стрельне, - я осмотрел его весь, в нем были немецкие склады, он загажен, запакощен, полуразрушен...
23.01.1944
Ну, вот я и дома, после трех недель непрерывных странствий. В коротком письме невозможно описать ни все то, что я видел, ни всего, что в пути порой приходилось испытывать. Если б у меня была своя машина или своя воинская часть, в которой обо мне бы кто-то заботился, то, конечно, я избежал бы девяноста процентов тех, порой невероятных, трудностей и того безмерного утомления, какими сопровождались странствия мои. Я же пользовался только попутными грузовиками да своими собственными ногами. Проехал я на верхотурках этих грузовиков около полутора тысяч километров да исходил пешком больше сотни. Днем часто таяло, по ночам мороз достигал пятнадцати градусов. В валенках, в теплом белье, свитере, ватных брюках и полушубке, с рюкзаком за спиной, с двумя тяжело набитыми полевыми сумками, пистолетом, в шапке-ушанке ходить пешком было просто невыносимо, я измокал и начинал задыхаться на первом же километре. Но когда мне удавалось оседлать какой-нибудь грузовик, то на полном его ходу, особенно по ночам, делая за раз по сто и по сто пятьдесят километров, я проледеневал насквозь, до последней косточки. И приезжал, наконец, на голое место, на пепелище какой-либо деревни, где спать было решительно негде. Не раз приходилось спать на снегу, а чаще всего втискиваться в какую-либо случайно уцелевшую избу, набитую людьми до отказа, и, не обращая внимания на матюги людей, лежащих на полу, по которым я волей-неволей шагал, ложиться буквально на них, не снимая полушубка и работая локтем до тех пор, пока тело мое не вдавливалось между двумя спящими и не достигало пола. Только три ночи из почти месяца странствий удалось мне поспать на койке. Ни разу за это время я не раздевался. Естественно, вернулся я в таком, мягко выражаясь, "антисанитарном" виде, что разделся догола в передней, а уж потом вошел в комнату и начал топить печку. И все-таки, все-таки путешествие было столь исключительно интересным, впечатления такими богатыми, что все лишения окупаются...
Началась поездка неудачно. Выехал на грузовике из Ленинграда, доехал до Луги и... на два дня угодил в полевой госпиталь. Выезжая из Ленинграда, сел на что-то, прикрытое кожухом от капота машины. Это "что-то" оказалось бидонами с бензином, плохо закупоренными. Бензин расплескивался и обливал меня, а я заметил это только когда промок насквозь. Ватные брюки и полушубок стали губкой, пропитанной бензином. Он обжигал меня все двенадцать часов пути, на ночном морозе, градусов в пятнадцать, на диком ветру. Ничего поделать я, естественно, не мог - не сходить же с грузовика в снежную пустыню! Приехал в Лугу и обнаружил, что все мои мягкие части тела стали совершенно твердыми и нечувствительными. Кроме того, тряска, холод, усталость привели к тому, что, когда в Луге ввалился в первый попавшийся дом, где на полу спали красноармейцы, у меня стало плохо с сердцем, я провалялся часа три на полу, а утром едва-едва дотащился до госпиталя, палатки которого случайно оказались близко - в километре. Там смерили мне пульс, оказался он - 134, поглядели на, простите, мою задницу и тут же уложили меня в постель, точней - на носилки, изображавшие оную и поставленные в той комнате, в которой за неделю до того была немецкая конюшня, так что еще пахло навозом. Кожа слезла, пузыри липли, и меня перебинтовали. Пролежал здесь два с половиной дня, и, хотя врачи уговаривали меня полежать еще, я, стремясь скорее к фронту и работе, выписался и отправился дальше. Все последующее время путешествия здоровье не подводило меня, и, если не считать постоянной безмерной усталости и ночей без сна, я чувствовал себя хорошо. Сначала попал к партизанам, которые только что вышли из боев и свертывали свою партизанскую работу, чтоб перейти на иную; часть из них отправлялась в Ленинград, часть рассеивалась по районам и сельсоветам области для восстановительной работы. У партизан пробыл больше трех суток, пользуясь их исключительным гостеприимством, радушием и записывая их рассказы, сколько успевала работать моя рука. Чудесные, замечательные люди, иные по два года не видели города, все жадно расспрашивали о Ленинграде, так же, как я жадно расспрашивал их об их партизанской жизни. С огромным сожалением я расстался с ними - надо было спешить дальше. И вот за остальное время изъездил, задерживаясь на каждом новом месте не больше суток, максимум двух, - следующие районы: Плюсснинский, Струго-Красненский, Дубровенский, Порховский, Славковский, Карамышевский. Был в десяти километрах от Порхова, но попасть туда не удалось, - маршрут мой лежал мимо, дальше.
Был в районах, где на десятках километров сожжено и уничтожено буквально все, где деревни испепелены так, что не осталось даже ни одной печной трубы и все затянуто белым саваном снега, сверкающим на солнце. Из него торчат только куски плетней, да высятся кое-где редкие деревца с сохранившимися скворечнями. Где-либо, в белой и печальной пустыне, на горизонте вдруг видна женщина с ведром, кажется непонятным ее присутствие в такой пустыне, - подъезжаем ближе - видим, как она скрывается под землей. На родном пепелище уцелевшие жители роют себе землянки, живут в них, чтоб впоследствии снова тут же поставить избу. Был в глухих вековечных лесах, где вдруг вырастала передо мной совершенно мирная, не тронутая войной деревенька, в которой на рассвете заливались петухи, а по уличкам бродили коровы. Это были деревни, спасенные партизанами, которые бились с немцами на кромках этих лесов и во всю войну не пустили захватчиков в свои родные деревни. Был и в других деревнях, у окраин которых валялись трупы немцев, деревнях, уцелевших случайно, потому что застигнутые врасплох стремительно наступавшими частями Красной Армии и отрядами партизан немцы бежали оттуда, буквально выпрыгивая в разбиваемые ими руками окна и сбрасывая "для скорости" сапоги. Был в местах, где зверствовали фашистские карательные отряды, - и ужасов этих зверств просто не перечесть. Во многих деревнях насильники запирали людей в дома, сжигали их живьем - стариков, детей, женщин. В одной деревне так было сожжено живьем больше двухсот человек. В другой деревне - 130 человек, и даже кошек немцы вешали на заборах, отрубали им хвосты и расстреливали. Колодец, набитый живыми людьми и взорванный гранатами. Церковь, набитая женщинами детьми и взорванная толом. Да разве об этом в коротком письме расскажешь? С рыданиями рассказывали мне женщины о своих сожженных сестрах и дочерях. На празднично-зеленой, под яркими слепящими лучами мартовского солнца, лесной опушке, на сверкающем под солнцем снегу немцы расстреляли больше ста мирных жителей, - целыми семьями, - мозжа детям головы сапогами. Я видел это место, стоял на нем, - такого б не приснилось прежде и в самом кошмарном сне.
Две ночи ночевал я в том домике, где был штаб карательного отряда, вершившего эти черные дела, в домике, превращенном в крепость, с круговой обороной, колючей проволокой, извилистыми траншеями и рвами, бревенчатыми брустверами, дзотами с круговыми амбразурами, в которых стояли пушки, минометы и пулеметы. Тут, в двадцати километрах от Пскова, немцы жили, панически боясь партизан. И все-таки рядом с этой комендатурой партизаны взорвали мост, под самым носом - в трехстах метрах от этого карательного отряда. Взрывали машины, спускали под откос поезда...
Из сотен деревень в этих районах остались единичные. Население уцелело только то, которое скрывалось в лесах, убегало из деревень во вырытые в чаще лесов землянки, - каждый раз, когда, в течение двух с половиной лет оккупации, немцы появлялись вблизи деревни, которая всегда на окраинах выставляла своих дозорных. Бесконечны горькие рассказы этих уцелевших людей, безмерна радость их, освобожденных от ига врага, исключительно их радушие и гостеприимство. Они рады поделиться последней картошкой с любым командиром и красноармейцем, который идет к ним коротать с ними ночь. Если у кого сохранилась корова, несут, угощая любого, молоко. Слезы безграничного горя еще не иссякли у этих людей, которые два с половиной года, как преследуемые волками овцы, перебегали с места на место, таясь, скрываясь, прячась под соснами и под землей. Сейчас эти люди начинают опоминаться от пережитых ужасов, сейчас впервые они обретают спокойствие, уверенность в своей безопасности. Замечательно единение и сплоченность этих русских, гордых и сильных духом людей. Каждый, у кого было чем накормить обездоленного, кормил чужих старух и детей. Я видел таких, которые, приютив у себя с десяток осиротевших детей, кормили их много месяцев, делясь с ними последним. Никакая гитлеровская лукавая пропаганда, никакие посулы и обещания не подействовали на этих людей, - два с половиной года они всем, чем только могли, сопротивлялись гитлеровцам, ненавидели их, мстили им всякий раз, когда представлялась возможность. Почти каждая деревня высылала в леса своих дочерей и сыновей - партизанить, и десятки тысяч партизан, выходящих из лесов отрядами, полками, бригадами, идут сейчас по всем фронтовым дорогам, с санными обозами, с трофейным оружием, с гордостью в счастливых глазах, идут к Ленинграду, как желанные гости его.
А дороги эти, окаймленные трупами немцев, изрытые воронками закладывавшихся немцами фугасов и мин быстро ремонтируются, приводятся в порядок, ни одного моста ни на одной дороге не оставили враги, но как волшебники работают наши саперы, дорожники, мостовики, и новые, прочные мосты уже выстроены решительно на всех дорогах, и по ним проходят бесконечными лентами наши войска - артиллерия, танки, бесчисленное количество всякого рода машин, несметная силища тягачей, влекущих тяжелую артиллерию.
Между Псковом и Островом я поехал в один из танковых полков, который вел бой, и сам пробыл в этом бою с шести вечера до шести утра. На моих глазах танки врывались в горящую деревню, взяли с боя стрелявшего по нам "фердинанда", перебили отчаянно защищавшихся немцев. И вот характерная смешная деталь: на снежном холмистом поле стоит наш танк и стреляет по немцам. А за танком пристроилась одна из штабных машин - фургон. Вхожу в него. В нем девушка при свете маленькой - от фары - лампочки в большом корыте стирает белье. Кругом валятся бомбы налетевших на нас пикировщиков, кругом идет жаркий бой, а девушка, скинув с себя гимнастерку, оставшись в белой кофточке, спокойно стирает. Почему? Да потому, что в другое время машина полна командиров, которые и живут и работают в ней. А сейчас - все они в бою: кто на танках, кто расхаживал по бранному снежному, озаренному полной луною полю. И у девушки это единственная возможность, никому не мешая, постирать свое белье!
Прямо из боя поехал на грузовичке офицера связи на командный пункт одного из соединений. А оттуда на случайном грузовике в Лугу. И после трех суток, проведенных без крыши, после двухсот пятидесяти километров в первый день и полутораста во второй, приехал в ночь на вчера в Ленинград.
ГЕНЕРАЛ АРМИИ ФЕДЮНИНСКИЙ:
"...Достойный вклад в дело обороны города внесла интеллигенция. Известно, что многие ленинградские писатели и поэты отказались от эвакуации в тыл, в первые же дни войны добровольно пошли на фронт, переносили все тяготы жизни в осажденном Ленинграде.
В их числе был и П. Лукницкий - военный корреспондент ТАСС по Ленинградскому фронту. Где только не побывал он, стремясь увидеть все своими глазами: и на передовых позициях, и в боевом охранении, и на искромсанном до основания Невском "пятачке", и в снайперских ячейках. Все это позволило ему создать исторический, строго документальный и вместе с тем художественный труд большой впечатляющей силы.
В трилогии "Ленинград действует..." дано множество портретов рядовых бойцов, командиров, политработников нашей армии. Писатель ищет и находит среди них интересных людей, умных, талантливых, высокообразованных военачальников и пишет о них ярко, со знанием дела.
Через весь объемистый труд (в трех томах более двух тысяч страниц печатного текста) проходит образ героя минувшей войны. Это трудовой народ Ленинграда и Ленинградской области: рабочие, колхозники, партийные и советские работники, ученые, инженеры, врачи, писатели, композиторы, артисты. Это партизаны и бойцы полков народного ополчения, истребительных отрядов, частей местной противовоздушной обороны. Это воины Ленинградского и Волховского фронтов, Балтийского флота и Ладожской флотилии...
Более полному пониманию событий тех лет способствует то, что все три книги "Ленинград действует..." не только содержат обстоятельное описание наиболее крупных операций Ленинградского и Волховского фронтов, но и иллюстрированы красочными схемами боевых действий..."
НИКОЛАЙ ТИХОНОВ:
"...Но помимо всех испытаний у него (П.Лукницкого - В.Л.) было одно большое испытание, которое он выдержал с честью, - это Великая Отечественная война.
Будучи военным корреспондентом, он с Советской Армией дошел до Праги, написав много рассказов и очерков о Великой Отечественной войне. Он с честью прошел многие этапы войны, включая и 900-дневную битву за Ленинград, которая им пережита и входит в его трехтомный труд. Это трехтомное сочинение будет для будущих историков очень большим материалом потому, что там очень много вещей, которые при другом подходе могли быть, как будничные, пропущены или забыты. Он скрупулезно возрождает обычные дни Ленинграда в борьбе с трудностями и фронтовой борьбе.
Он запечатлел в своем фронтовом дневнике день за днем страдания и стойкость жителей города-фронта, мельчайшие подробности быта, бои у стен города, прорыв блокады и разгром вражеских армий в 1944 году.
Этот дневник стал своеобразной летописью того славного и трагического времени, отражением исторического подвига защитников великого города, их неисчерпаемого мужества, высокого выполнения коммунистического долга и боевой доблести.
И если сейчас грохот артиллерии в Москве и в Ленинграде столь несхожи, - если там каждый звук выстрела - это радостная нота симфонии Победы, а здесь - это грозное извещение о том, что еще несколько невинных людей, детей, женщин стали жертвами озверелых фашистов на улицах осажденного города, - то я знаю: скоро придет день везде, во всех городах России, артиллерия зазвучит также услаждающе, как звучит она нынче в Москве. Только по инерции, по привычке, которую трудно будет сразу изжить, будут еще вздрагивать люди при звуках артиллерийского залпа, - ибо поправившийся человек не сразу забывает бреды, мучившие его во время болезни...
Никогда, - и вы это знаете, - даже в самые тяжкие, самые черные дни, не угасала, даже не уменьшалась моя вера в Победу. Помните осень 1941 года, когда немцы подкатывались к Ленинграду, когда впервые мы услышали артиллерийскую канонаду, когда первые бомбы падали с неба на город, когда никто не знал, что будет завтра, - помните, - даже в те дни, - что говорил вам я? Помните, как твердо, незыблемо верил я, что Ленинград взят не будет? Помните мои выступления по радио, мои статьи, мою уверенность внутреннюю?.. Такими же, как я, были в ту пору все, кто действительно любит Родину, кто верит в силы народа... Когда драпуны удирали из Ленинграда, шепча о силе германского оружия, - помните, как я вместе с вами презирал их?.. Ради этой веры в победу пережиты нечеловеческие испытания, непредставимые трудности и лишения... Но вот наступают дни, когда это начинает оправдываться, когда война поворачивается к нам светлым лицом победы, когда поднявший меч, уже явно для всех, от меча и гибнет, и скоро единственной сохранившейся в мире свастикой станет только гигантская свастика, которую мы оставим на могиле фашизма - в назидание всем будущим поколениям...
Неверно, что нельзя найти слов для обозначения радости. Слова найти можно, слова находятся сами, их и искать не нужно. А радость идет, подняв над миром шелковистый, прозрачный полог покоя, которым она окутает всех победивших в этой войне, всех усталых, измученных, но не склонивших своей головы, не устремившихся в тыл, не сложивших оружия...
Вот когда все люди разделятся на тех, кто будет достоин высоко нести свою гордость тем, что он участвовал в защите Отечества, и на тех, кто будет мучиться совестью, никогда не прощающей малодушным их слабости...
И приятно сознавать, что ты - в числе первых...
ИЗ ПИСЬМА ОТЦА
25.08.1943
Дорогой Павлушок!
Поздравляю тебя с большой победой - освобождением Харькова. Овладение Харьковом в этом году имеет значительно большее стратегическое значение, чем даже в прошлом году. Ликвидация Орловского выступа и наше глубокое продвижение в сторону Полтавы вместе со взятием Харькова создает для немцев угрожающее положение. Вот если бы в этот момент наши союзники открыли бы второй фронт, то немцам была бы скорая крышка. А они, наши союзники, все совещаются, все готовятся, все взвешивают - пора бы уже и действовать. Я знаю, как ты живо переживаешь все наши удачи, а потому от всей души рад, как рады все граждане нашей Великой Родины...
ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ
28.08.1943
У меня и у Бориса Лихарева по горло работы, а встречаемся мы и так - то здесь, то там... Прокофьев? Знаешь, он, по-моему, очень хороший человек, душевный и принципиальный - суровый, но честный, а это - главное. Мне он нравится. И то, что он хорошо относится ко мне, - мне приятно. У меня с ним тоже постепенно образуется общий язык, которого не было прежде...
Как-то на днях, после обеда, я гулял с ним по Невскому, сели на скамеечку у Казанского собора, в сквере, читал он мне куски из своей новой поэмы, которую втихомолку пишет, - хорошо получается. А день был солнечный, желтые листья опадали с деревьев, было тихо, что редко бывает тоже, и я чувствовал себя хорошо.
А действительность сегодняшняя по-прежнему сурова и трудна, но мы горды собою, что мы - ленинградцы, у которых стойкости духа оказалось столько, что никому, кто не был эти два года в Ленинграде, даже не понять этого...
И если бы у нас, ленинградцев, был свой герб, я бы вплел в лавровый венок его два бездонных слова - Гордость и Горечь, определяющих огромное содержание пережитого нами здесь.
И мне, писателю, творческая задача представляется такою исполинской громадой, что кажется, сотню лет мог бы думать и писать и все бы хватило слов. Много нужно обдумать, осмыслить, определить, - а слова нужны точные, правдивые, прямые - нужна большая перспектива и нужен мир, чтоб положить на бумагу все то, что накопилось в душе и в памяти...
ИЗ ПИСЕМ РОДНЫМ
21.01.1944
В голове моей сумбур, - радость огромная, но от усталости, бессонницы, все же - сумбур, ясно и толково написать вам я смогу только позже, когда схлынет рабочая горячка, в которой я пребываю, стараясь успеть за стремительно развивающимися радостными событиями, хоть короткими корреспонденциями информировать через ТАСС всю страну о них. Мне особенно трудно, потому что нет транспорта, - хожу пешком и езжу на перекладных, и ночей спать не приходится, ночи порой провожу на снегу, ибо освобожденные населенные пункты большей частью представляют собой груды развалин, а уцелевшие дома после бегства немцев заминированы. Когда-нибудь все богатство моих впечатлений я изложу связно и красочно, пока нет времени. Ну вот, был я в Красном Селе, в самый момент его освобождения, когда штурм его только закончился, когда гигантские зарева пожаров поднимались к небу, били минометы, взрывались минированные немцами дома. Это было 19-го, днем. Я провел в Красном Селе всю ночь, вместе в двумя сотрудниками армейской газеты, а обратно возвращался один, стремясь как можно скорее попасть в Ленинград, чтоб дать корреспонденцию в ТАСС, и передал их - две, в 9 утра, по телефону, а перед тем часа два шел пешком, уже совершенно измотанный, по шоссе, только отбитому у немцев. Гигантский поток машин шел к удаляющемуся с каждым часом фронту, а обратно в эти предутренние часы машин совсем не было, и вот я шел, пока наконец не сел в подвернувшийся грузовик, а потом меня подвез на своей штабной машине-жучке один генерал до заставы, до трамвайной петли, где я сел в трамвай.
Пулково, Рехколово, ряд деревень на пути к Красному Селу - только руины, на всем пути - до Николаевки - четыре уцелевших дома.
Сегодня на Дворцовой площади выставлены два немецких орудия из обстреливавших Ленинград.
Завтра на рассвете я опять еду на фронт, который все удаляется и до которого добираться трудней, а корреспондировать - еще затруднительней.
Видите, как бессмысленно я пишу. Потому что третью ночь не сплю, некогда. Вот сегодня буду спать часов шесть, отдохну.
Величайшее дело наконец совершается. Еще несколько дней - и последние укрепления немцев под Ленинградом будут сломлены, и земля наша родная будет очищена полностью, и ни один снаряд никогда больше не упадет на улицы Ленинграда. Всего этого сознание еще не в силах охватить полностью, я в таком круговороте событий, что задуматься некогда. Но для вас главное знать: я здоров и благополучен, и бодр, как никогда, несмотря на физическую усталость. В такой же гонке все - писатели и корреспонденты. Лихарев, Прокофьев, Саянов, Авраменко - все мотаются взад и вперед, пишут торопясь, не спят. ...Вот, сию минуту, приказ: Мга?.. А у меня нет материала. Пожалуй, опять не спать! Городов много, а я один! Да притом без машины! А как хороши дела!
22.01.1944
Сейчас уже полночь. Я только что вернулся из Петергофа, точнее - из печальных развалин его. Ехал по Приморскому шоссе, через стрельну, такую же страшную, превращенную в прах. Шоссе было сплошь заминировано, саперы взрывают мины и сейчас, но узкий, в одну колею, проезд сегодня уже возможен, - и вот мы проехали. Сплошь заминирован и Петергоф, так что обойти его по всем направлениям не удалось, ходить можно пока только по протоптанным тропам, ни на шаг не отступая от них. Я не могу передать Вам боли от всего, что сегодня я видел. - Петергофа нет. В нем нет ни одного полностью сохранившегося дома. Большой дворец - это даже не голые стены, а сквозистые остатки их; прозрачный, изуродованный скелет здания, с проваленными перекрытиями, без следа крыш и комнат. Флигели дворца сохранили только общие свои очертания, а западный флигель, более или менее уцелевший, превращен был фашистским варварами в склад амуниции и продовольствия: в нем жуткое нагромождение хлама, битые бутылки, ужасающая вонь, ошметки, мусор, всякая гадость. С восточной стороны дворца --флигель фрейлин был превращен в конюшню и также обезображен. Сквозь проломы остатков дворца открывается вид на Самсоновский, идущий к морю, канал, - он был превращен фашистами в противотанковый ров, от Самсона, раздирающего пасть льву, остался только мертвый камень пьедестала, а фигур у фонтанов и по берегам канала нет. Прекрасный Нижний парк похож на поределый запущенный лес, частично вырублен, вековые липы и дубы, испиленные на бревна для блиндажей и завалов, заминированы, а в парке от них остались только пни. Такой же вид и у Верхнего парка: ни одной фигуры, замусоренные котлованы на том месте, где были фонтаны, где был Нептун. Сам город --мертвое безжизненное скопище руин, ни одного сохранившегося дома!
То, что можно было успеть увидеть за несколько часов и к чему можно было подойти без риска нарваться на мину, я увидел, и это зрелище безжизненного, безлюдного пепелища - запомнится навсегда.
От всех музейных ценностей Петергофа я нашел только осколок разбитой вазы великолепного фарфора, я привез его в Ленинград, как память1.
Сейчас, пока пишу это, немец обстреливает город из самых тяжелых и дальнобойных пушек, какие еще есть у него. Бьет, думается мне, либо из Пушкина, либо из Красногвардейска, ибо больше, пожалуй, ему бить уже неоткуда - хочет пакостить городу до последней своей минуты! Скоро, скоро последние обстрелы Ленинграда кончатся, город-победитель заживет наконец спокойной мирной жизнью!
Обратно из Петергофа мы возвращались уже в полной тьме, и вот я дома! Вспомнить только, чем был Петергоф для всего цивилизованного мира, а особенно для нас, ленинградцев, - его фонтаны, разноцветные, иллюминированные в летние ночи, его парки, музеи, пляж, говор праздничных толп, - люди в нем были беззаботны, любили, отдыхали, развлекались, мечтали... Ныне в нем людей нет. Он пуст. Его восстановить в прежнем виде нельзя. В душе боль, злоба, ненависть... Я насмотрелся в нем на поганое немецкое барахло, на все эти эрзац-валенки, куртки, соломенные лапти, порнографические картинки, склянки, черт его знает на что, - на все скверные следы варварского нашествия. В сознании всего этого не переварить, впечатления тяжелые...
В таком же виде, как Петергофские дворцы, и Константиновский дворец в Стрельне, - я осмотрел его весь, в нем были немецкие склады, он загажен, запакощен, полуразрушен...
23.01.1944
Ну, вот я и дома, после трех недель непрерывных странствий. В коротком письме невозможно описать ни все то, что я видел, ни всего, что в пути порой приходилось испытывать. Если б у меня была своя машина или своя воинская часть, в которой обо мне бы кто-то заботился, то, конечно, я избежал бы девяноста процентов тех, порой невероятных, трудностей и того безмерного утомления, какими сопровождались странствия мои. Я же пользовался только попутными грузовиками да своими собственными ногами. Проехал я на верхотурках этих грузовиков около полутора тысяч километров да исходил пешком больше сотни. Днем часто таяло, по ночам мороз достигал пятнадцати градусов. В валенках, в теплом белье, свитере, ватных брюках и полушубке, с рюкзаком за спиной, с двумя тяжело набитыми полевыми сумками, пистолетом, в шапке-ушанке ходить пешком было просто невыносимо, я измокал и начинал задыхаться на первом же километре. Но когда мне удавалось оседлать какой-нибудь грузовик, то на полном его ходу, особенно по ночам, делая за раз по сто и по сто пятьдесят километров, я проледеневал насквозь, до последней косточки. И приезжал, наконец, на голое место, на пепелище какой-либо деревни, где спать было решительно негде. Не раз приходилось спать на снегу, а чаще всего втискиваться в какую-либо случайно уцелевшую избу, набитую людьми до отказа, и, не обращая внимания на матюги людей, лежащих на полу, по которым я волей-неволей шагал, ложиться буквально на них, не снимая полушубка и работая локтем до тех пор, пока тело мое не вдавливалось между двумя спящими и не достигало пола. Только три ночи из почти месяца странствий удалось мне поспать на койке. Ни разу за это время я не раздевался. Естественно, вернулся я в таком, мягко выражаясь, "антисанитарном" виде, что разделся догола в передней, а уж потом вошел в комнату и начал топить печку. И все-таки, все-таки путешествие было столь исключительно интересным, впечатления такими богатыми, что все лишения окупаются...
Началась поездка неудачно. Выехал на грузовике из Ленинграда, доехал до Луги и... на два дня угодил в полевой госпиталь. Выезжая из Ленинграда, сел на что-то, прикрытое кожухом от капота машины. Это "что-то" оказалось бидонами с бензином, плохо закупоренными. Бензин расплескивался и обливал меня, а я заметил это только когда промок насквозь. Ватные брюки и полушубок стали губкой, пропитанной бензином. Он обжигал меня все двенадцать часов пути, на ночном морозе, градусов в пятнадцать, на диком ветру. Ничего поделать я, естественно, не мог - не сходить же с грузовика в снежную пустыню! Приехал в Лугу и обнаружил, что все мои мягкие части тела стали совершенно твердыми и нечувствительными. Кроме того, тряска, холод, усталость привели к тому, что, когда в Луге ввалился в первый попавшийся дом, где на полу спали красноармейцы, у меня стало плохо с сердцем, я провалялся часа три на полу, а утром едва-едва дотащился до госпиталя, палатки которого случайно оказались близко - в километре. Там смерили мне пульс, оказался он - 134, поглядели на, простите, мою задницу и тут же уложили меня в постель, точней - на носилки, изображавшие оную и поставленные в той комнате, в которой за неделю до того была немецкая конюшня, так что еще пахло навозом. Кожа слезла, пузыри липли, и меня перебинтовали. Пролежал здесь два с половиной дня, и, хотя врачи уговаривали меня полежать еще, я, стремясь скорее к фронту и работе, выписался и отправился дальше. Все последующее время путешествия здоровье не подводило меня, и, если не считать постоянной безмерной усталости и ночей без сна, я чувствовал себя хорошо. Сначала попал к партизанам, которые только что вышли из боев и свертывали свою партизанскую работу, чтоб перейти на иную; часть из них отправлялась в Ленинград, часть рассеивалась по районам и сельсоветам области для восстановительной работы. У партизан пробыл больше трех суток, пользуясь их исключительным гостеприимством, радушием и записывая их рассказы, сколько успевала работать моя рука. Чудесные, замечательные люди, иные по два года не видели города, все жадно расспрашивали о Ленинграде, так же, как я жадно расспрашивал их об их партизанской жизни. С огромным сожалением я расстался с ними - надо было спешить дальше. И вот за остальное время изъездил, задерживаясь на каждом новом месте не больше суток, максимум двух, - следующие районы: Плюсснинский, Струго-Красненский, Дубровенский, Порховский, Славковский, Карамышевский. Был в десяти километрах от Порхова, но попасть туда не удалось, - маршрут мой лежал мимо, дальше.
Был в районах, где на десятках километров сожжено и уничтожено буквально все, где деревни испепелены так, что не осталось даже ни одной печной трубы и все затянуто белым саваном снега, сверкающим на солнце. Из него торчат только куски плетней, да высятся кое-где редкие деревца с сохранившимися скворечнями. Где-либо, в белой и печальной пустыне, на горизонте вдруг видна женщина с ведром, кажется непонятным ее присутствие в такой пустыне, - подъезжаем ближе - видим, как она скрывается под землей. На родном пепелище уцелевшие жители роют себе землянки, живут в них, чтоб впоследствии снова тут же поставить избу. Был в глухих вековечных лесах, где вдруг вырастала передо мной совершенно мирная, не тронутая войной деревенька, в которой на рассвете заливались петухи, а по уличкам бродили коровы. Это были деревни, спасенные партизанами, которые бились с немцами на кромках этих лесов и во всю войну не пустили захватчиков в свои родные деревни. Был и в других деревнях, у окраин которых валялись трупы немцев, деревнях, уцелевших случайно, потому что застигнутые врасплох стремительно наступавшими частями Красной Армии и отрядами партизан немцы бежали оттуда, буквально выпрыгивая в разбиваемые ими руками окна и сбрасывая "для скорости" сапоги. Был в местах, где зверствовали фашистские карательные отряды, - и ужасов этих зверств просто не перечесть. Во многих деревнях насильники запирали людей в дома, сжигали их живьем - стариков, детей, женщин. В одной деревне так было сожжено живьем больше двухсот человек. В другой деревне - 130 человек, и даже кошек немцы вешали на заборах, отрубали им хвосты и расстреливали. Колодец, набитый живыми людьми и взорванный гранатами. Церковь, набитая женщинами детьми и взорванная толом. Да разве об этом в коротком письме расскажешь? С рыданиями рассказывали мне женщины о своих сожженных сестрах и дочерях. На празднично-зеленой, под яркими слепящими лучами мартовского солнца, лесной опушке, на сверкающем под солнцем снегу немцы расстреляли больше ста мирных жителей, - целыми семьями, - мозжа детям головы сапогами. Я видел это место, стоял на нем, - такого б не приснилось прежде и в самом кошмарном сне.
Две ночи ночевал я в том домике, где был штаб карательного отряда, вершившего эти черные дела, в домике, превращенном в крепость, с круговой обороной, колючей проволокой, извилистыми траншеями и рвами, бревенчатыми брустверами, дзотами с круговыми амбразурами, в которых стояли пушки, минометы и пулеметы. Тут, в двадцати километрах от Пскова, немцы жили, панически боясь партизан. И все-таки рядом с этой комендатурой партизаны взорвали мост, под самым носом - в трехстах метрах от этого карательного отряда. Взрывали машины, спускали под откос поезда...
Из сотен деревень в этих районах остались единичные. Население уцелело только то, которое скрывалось в лесах, убегало из деревень во вырытые в чаще лесов землянки, - каждый раз, когда, в течение двух с половиной лет оккупации, немцы появлялись вблизи деревни, которая всегда на окраинах выставляла своих дозорных. Бесконечны горькие рассказы этих уцелевших людей, безмерна радость их, освобожденных от ига врага, исключительно их радушие и гостеприимство. Они рады поделиться последней картошкой с любым командиром и красноармейцем, который идет к ним коротать с ними ночь. Если у кого сохранилась корова, несут, угощая любого, молоко. Слезы безграничного горя еще не иссякли у этих людей, которые два с половиной года, как преследуемые волками овцы, перебегали с места на место, таясь, скрываясь, прячась под соснами и под землей. Сейчас эти люди начинают опоминаться от пережитых ужасов, сейчас впервые они обретают спокойствие, уверенность в своей безопасности. Замечательно единение и сплоченность этих русских, гордых и сильных духом людей. Каждый, у кого было чем накормить обездоленного, кормил чужих старух и детей. Я видел таких, которые, приютив у себя с десяток осиротевших детей, кормили их много месяцев, делясь с ними последним. Никакая гитлеровская лукавая пропаганда, никакие посулы и обещания не подействовали на этих людей, - два с половиной года они всем, чем только могли, сопротивлялись гитлеровцам, ненавидели их, мстили им всякий раз, когда представлялась возможность. Почти каждая деревня высылала в леса своих дочерей и сыновей - партизанить, и десятки тысяч партизан, выходящих из лесов отрядами, полками, бригадами, идут сейчас по всем фронтовым дорогам, с санными обозами, с трофейным оружием, с гордостью в счастливых глазах, идут к Ленинграду, как желанные гости его.
А дороги эти, окаймленные трупами немцев, изрытые воронками закладывавшихся немцами фугасов и мин быстро ремонтируются, приводятся в порядок, ни одного моста ни на одной дороге не оставили враги, но как волшебники работают наши саперы, дорожники, мостовики, и новые, прочные мосты уже выстроены решительно на всех дорогах, и по ним проходят бесконечными лентами наши войска - артиллерия, танки, бесчисленное количество всякого рода машин, несметная силища тягачей, влекущих тяжелую артиллерию.
Между Псковом и Островом я поехал в один из танковых полков, который вел бой, и сам пробыл в этом бою с шести вечера до шести утра. На моих глазах танки врывались в горящую деревню, взяли с боя стрелявшего по нам "фердинанда", перебили отчаянно защищавшихся немцев. И вот характерная смешная деталь: на снежном холмистом поле стоит наш танк и стреляет по немцам. А за танком пристроилась одна из штабных машин - фургон. Вхожу в него. В нем девушка при свете маленькой - от фары - лампочки в большом корыте стирает белье. Кругом валятся бомбы налетевших на нас пикировщиков, кругом идет жаркий бой, а девушка, скинув с себя гимнастерку, оставшись в белой кофточке, спокойно стирает. Почему? Да потому, что в другое время машина полна командиров, которые и живут и работают в ней. А сейчас - все они в бою: кто на танках, кто расхаживал по бранному снежному, озаренному полной луною полю. И у девушки это единственная возможность, никому не мешая, постирать свое белье!
Прямо из боя поехал на грузовичке офицера связи на командный пункт одного из соединений. А оттуда на случайном грузовике в Лугу. И после трех суток, проведенных без крыши, после двухсот пятидесяти километров в первый день и полутораста во второй, приехал в ночь на вчера в Ленинград.
ГЕНЕРАЛ АРМИИ ФЕДЮНИНСКИЙ:
"...Достойный вклад в дело обороны города внесла интеллигенция. Известно, что многие ленинградские писатели и поэты отказались от эвакуации в тыл, в первые же дни войны добровольно пошли на фронт, переносили все тяготы жизни в осажденном Ленинграде.
В их числе был и П. Лукницкий - военный корреспондент ТАСС по Ленинградскому фронту. Где только не побывал он, стремясь увидеть все своими глазами: и на передовых позициях, и в боевом охранении, и на искромсанном до основания Невском "пятачке", и в снайперских ячейках. Все это позволило ему создать исторический, строго документальный и вместе с тем художественный труд большой впечатляющей силы.
В трилогии "Ленинград действует..." дано множество портретов рядовых бойцов, командиров, политработников нашей армии. Писатель ищет и находит среди них интересных людей, умных, талантливых, высокообразованных военачальников и пишет о них ярко, со знанием дела.
Через весь объемистый труд (в трех томах более двух тысяч страниц печатного текста) проходит образ героя минувшей войны. Это трудовой народ Ленинграда и Ленинградской области: рабочие, колхозники, партийные и советские работники, ученые, инженеры, врачи, писатели, композиторы, артисты. Это партизаны и бойцы полков народного ополчения, истребительных отрядов, частей местной противовоздушной обороны. Это воины Ленинградского и Волховского фронтов, Балтийского флота и Ладожской флотилии...
Более полному пониманию событий тех лет способствует то, что все три книги "Ленинград действует..." не только содержат обстоятельное описание наиболее крупных операций Ленинградского и Волховского фронтов, но и иллюстрированы красочными схемами боевых действий..."
НИКОЛАЙ ТИХОНОВ:
"...Но помимо всех испытаний у него (П.Лукницкого - В.Л.) было одно большое испытание, которое он выдержал с честью, - это Великая Отечественная война.
Будучи военным корреспондентом, он с Советской Армией дошел до Праги, написав много рассказов и очерков о Великой Отечественной войне. Он с честью прошел многие этапы войны, включая и 900-дневную битву за Ленинград, которая им пережита и входит в его трехтомный труд. Это трехтомное сочинение будет для будущих историков очень большим материалом потому, что там очень много вещей, которые при другом подходе могли быть, как будничные, пропущены или забыты. Он скрупулезно возрождает обычные дни Ленинграда в борьбе с трудностями и фронтовой борьбе.
Он запечатлел в своем фронтовом дневнике день за днем страдания и стойкость жителей города-фронта, мельчайшие подробности быта, бои у стен города, прорыв блокады и разгром вражеских армий в 1944 году.
Этот дневник стал своеобразной летописью того славного и трагического времени, отражением исторического подвига защитников великого города, их неисчерпаемого мужества, высокого выполнения коммунистического долга и боевой доблести.