– Какое там, видит Бог, говорю, как есть, господин Тоотс, Кийр – тут. Неужто вы и впрямь уже и вовсе мне не, верите?
– Не верю.
– Гхм, ну, видали, как оно оборачивается! Что тут поделать! – сетует Либле. – Я самолично ходил сейчас во двор, видел его, говорил с ним – чего ж вам еще? Постойте, постойте, я растолкую, как оно есть… Ну да, выхожу во двор, справляю там свою нужду и – ик! – в аккурат поворачиваю назад, к крыльцу, и тут вижу: за углом дома – мужик. «Н-ну погодь, вражина, – кумекаю, – эт-то вроде как наверняка конокрад, гостевых лошадей присматривает.»
– А дальше? Говори же, наконец, покороче, что ты тянешь резину! Кому это интересно – знать, о чем ты на каждом шагу кумекал.
– Нет, не скажите, господин Тоотс, это куда как важно. Ну, да, стало быть, кумекаю: «Эт-то вроде как наверняка конокрад. Надо поглядеть, может сподоблюсь изловить». Пододвигаюсь тихонько поближе к углу, за которым мужик прячется. Я все ближе к углу подступаю, а он, этот мужик, все дальше от угла отступает. «Эг-ге-е,» – кумекаю…
– Опять «кумекаю»! До чего же ты любишь кумекать!
– А то как же, золотко! Я вроде как сразу сказал.
– Ну? Ну?
– Эг-ге-е, – кумекаю, – эдак дело ни в жисть не пойдет! По проселку с тобой вперегонку бежать, это мне, старому мужику, вроде как и впрямь не по силе. Выкинем-ка штуку, – думаю, – испробуем малость иначе, повезет, так повезет, а не повезет – ничего не попишешь… папишшешь, как говорит господин пробст. Рраз! растянулся в снегу!
– Кто?
– Я, а кто же еще. Ну да – рраз! растянулся в снегу и давай всякую околесицу нести, что только на ум взбредет; вот набрался так набрался, под завязку набрался, вроде как уже через край прет. Жду… Жду еще чуток, а сам поглядываю на дорогу. Мешкает. Ну, не учи каркать старую ворону! Идет. Осторожненько, точно как твоя куница… но идет. И сей же час – ко мне, мол: «Что ты, мил-человек, тут в снегу делаешь, разве тебе не холодно?» – «Брр-уф!» – «Давай, давай, поднимайся, не то скоро закоченеешь.» – «Брр-уф!» Тут он посмотрел аккурат мне в лицо. Я на него – тоже. Так оно и есть – Кийр! «Что с тобой стряслось, Либле? Плохо стало?» – «Брр-уф!» – «Ну, ну, поднимайся, погоди, я помогу, нельзя же спать в сугробе». И ну трясти, ну трясти меня так, что чертям тошно стало. Ну, и тут я вроде как тоже… ожил: «Что? Где? Кто? Где это я?» – «Ты в Юлесоо, дорогой Либле… на свадьбе». – «На какой свадьбе? Где свадьба?» – «Ну и смешной же ты, Либле, мужик, неужели ты ничего не помнишь?» – «Помню? А чего это я должен помнить? Мне холодно. Бог знает, сколько времени я уже тут, в сугробе, дрыхну». – «Неужели ты и того не помнишь, где ты так набрался?» – «Где это я набрался? Бей хоть палкой по голове, бей хоть утюгом, знать ничего не знаю. Ведать ничего не ведаю». – «Интересный ты мужик, Либле! Смотри, не подоспей я сейчас сюда, так ты бы тут в ледышку превратился. А что жена и дочка сказали бы? Как ты думаешь, что сказали бы жена и дочка?». Ну, тут я давай выть, что твой волк, и глаза тереть, и всякие штуки выкидывать, будто я барсук какой: «Тысячу раз желаю тебе здоровья, Йорх – вроде бы это ты тут? – да, будь ты тысячу раз здоров за то, что ты мою шкуру спас, этого благодеяния я до самой смерти не забуду!» – «Ну какое это благодеяние, – это он говорит, – но если ты, Либле, так уж хочешь отплатить мне добром, поди, взгляни, что они там в доме делают, и принеси мне сюда весть. Перво-наперво, посмотри, есть ли у них там выпивка и закуска. Только… ради Бога, никому ни слова, что я тут нахожусь». – «Нет, ну, – бью я себя кулаком в грудь, – я ведь не скотина какая неблагодарная, чтобы на доброе дело злом ответить. Ты спас мне жизнь, хоть цена этой моей жизни пустопорожней – не Бог весть какая, разве что… копейки три-четыре, ну да, ты спас мне жизнь, неужто же я и впрямь такая неблагодарная скотина, чтобы тебя заложить?! Нет, я с превеликой радостью выполню все, что ты прикажешь, дорогой Йорх, только с одним условием… – это я ему, – и ты тоже никому не говори, что меня тут, в сугробе нашел – к чему мне всякие насмешки да подковырки, да зубоскальство, проходу от них не будет, чего доброго еще и до жены дойдет…» – «Будь спокоен, Либле, я не расскажу ничего, только бы ты держал язык за зубами». – Ну, я ему на это: «Стало быть, я пойду, взгляну, что они там делают и есть ли у них чего поесть-попить» – и еще: «Ждите спокойно, я сей же час обернусь и принесу вам весть». Ну да, и вот теперь я тут, господин Тоотс, вроде как гляжу, есть ли у вас что поесть-попить и высматриваю, что вы здесь вообще делаете, и жду – не дождусь узнать, что ж вы сделаете с тем, кто стоит на улице и ждет весть. Теперь он у нас вроде как в руках, потому как в меня он верит твердо. Я ж мог его там, на месте отчехвостить, что твою кудель, да вроде как не хотел самолично суд вершить, да и то сказать – одной только взбучки ему за его вчерашнее деяние вроде как чуток маловато, пускай господин Тоотс сам решает, что делать.
– Ах во-от какие дела! – растягивая слова произносит Тоотс и трет нос. – Ну, стало быть, нет вопросов. Стало быть, дело в шляпе. Вот что, Либле, выйди на улицу, поговори с ним за углом дома, скажи, что пир в самом разгаре и всего навалом. А я обойду кругом, со стороны проселка и словно бы случайно на вас наткнусь. Как поступить дальше, будет видно. Но помни, не говори ему ни одного плохого слова и даже вида не подавай, что мы его подозреваем. Ты мужик хоть куда, Либле, я каждый день стану подносить тебе шкалик – до самого конца года.
– Заметано! – отвечает Либле, поворачивается на каблуках и снова выходит на улицу.
Тоотс быстренько разыскивает среди гостей арендатора и что-то шепчет ему на ухо.
– Что-о?! – вскакивает с места разъяренный арендатор.
– Тихо! Скоро я приведу его сюда. Будьте с ним так любезны, как только сможете – до тех пор, пока мы не решим все вместе, как с ним быть. И не порите горячку! Главное, не мешайте мне говорить первому все, что я скажу, вы станете подтверждать, а следом за вами и все остальные.
– Да чего с ним цацкаться! – фыркает арендатор. – Дать взбучку и пускай катится!
– Спокойно, спокойно! Сделайте, как я сказал, глядишь, он и позабавит нас малость сегодняшним вечером.
Примерно то же самое Тоотс говорит и своей молодой жене, после чего на некоторое время покидает пирующих.
– Постой! – восклицает Тоотс и берет его под руку. – Ба! Да это же Йорх!
– Ну допустим, Йорх, а тебе-то что за дело до этого? – зло спрашивает Кийр.
– Что за дело…? – повторяет Тоотс. – Никакого дела мне до тебя нет, дорогой школьный друг, просто удивляюсь, отчего это ты, как только меня увидел, сразу пустился наутек.
– А если мне так нравится. Так же точно и я могу удивляться, отчего это ты хватаешь меня за руку, словно хочешь задержать.
– Тебя – задержать?! Дорогой Йорх, кто же может хотеть тебя задержать? С чего это мне тебя задерживать? А впрочем… Ты прав – я и впрямь хочу задержать тебя и отвести туда, где твое настоящее место, как школьного друга и званого гостя; хочу тебя задержать, чтобы отвести к свадебному столу и усадить по правую от себя руку. Это перст судьбы, что я случайно вышел на улицу – взглянуть, не подобрались ли зайцы к моему клеверу – да, это перст судьбы, не то вряд ли бы ты сам зашел к нам в комнаты. Только вот никак не пойму, что это стряслось с Либле, держит человека на морозе, нет, чтобы пригласить в дом.
– Какое там, моя ли это забота – в дом приглашать, – недовольно ворчит Либле. – Гостей вроде как сам хозяин праздника зовет, а не то так посылает кого от своего имени. А я от чьего имени должен звать? От имени Крантса, что ли? Сверх того, сдается мне, господин Тоотс, что это вроде как ваша свадьба, а не моя. Ик! Будто самому мне не холодно. Брр-уф!
– Вечно-то у тебя, Либле, куча оправданий да возражений. В последнее время с тобой вообще лучше не иметь дела, – отвечает Тоотс так же недовольно.
– И то сказать, будьте так добры, господин Тоотс, и сами возитесь с вашими делами. Моя забота – торчать на колокольне.
– А чего ты, собственно, добиваешься, Тоотс, – внезапно спрашивает Кийр, – хочешь, чтобы я вошел в дом и сел за свадебный стол по правую от тебя руку?
– А как же иначе, дорогой друг!
– Ну, этого ты вряд ли дождешься.
– Отчего же вряд ли, Йорх? Они там собрались все вместе, одинаково и мои, и твои школьные друзья и подруги – с чего это именно ты хочешь блистать своим отсутствием? Что ты этим хочешь доказать? Что ты главнее всех нас? Выше всех нас? И наше общество тебе не подходит?
– Я никогда не ставил себя выше других.
– В это я верю. И ежели говорить откровенно, для того у тебя и нет никаких оснований. Здесь, среди нас нет никого, кто был бы выше или ниже других, все мы одинаковые, точно такие, какими нам придется предстать когда-нибудь пред ликом господним. Не так ли? Или ты вспоминаешь старое и затаил против меня злобу? Ежели мы этим станем заниматься, то ей же ей у меня больше оснований для упреков, чем у тебя. Взять хотя бы вчерашнюю историю… Да, мне и впрямь было больно слышать твои слова, мое сердце так сжалось в груди, что сегодня утром мне пришлось чуть ли не зубами его расправлять, чтобы привести в норму, но сегодня в этом же моем сердце снова столько радости, что я все, все злое готов забыть. А за тарелку горячего супа, которая вылилась тебе на голову, прости – в этом я так же мало виноват, как ты – в сегодняшней метели. Это – вина пастора, а вернее, слепого случая. Нет, брат Кийр, протяни мне руку, забудем все плохое, что было между нами, и с радостью припомним все хорошее и красивое. Подведем сегодня черту под прошлой жизнью, поставим двоеточие и откроем кавычки для новой! Ты, пожалуй, мог бы и засомневаться в серьезности моих слов, ежели бы я еще и теперь жил по-прежнему, то есть, ежели бы в моей судьбе не произошла такая перемена, какая произошла; но теперь, когда я переступаю через порог новой жизни, вернее, уже немного и переступил, ты обязательно, обязательно должен почувствовать, что мои слова идут из самой глубины сердца, что в них нет ни притворства, ни лжи. Со вчерашнего дня я стал старше, по меньшей мере, на пятнадцать лет и пять месяцев – неужто же ты и впрямь считаешь, что такой, чуть ли не сорокалетний старец способен на какие-нибудь мальчишечьи фокусы и проделки? Нет, дорогой Кийр, я уже перебесился, уже и намека не осталось на прежнего Тоотса, неисправимого болтуна, жулика, драчуна и выпивохи. Прошло, пролетело… на вечные времена… и еще на пару годиков сверх того. Неужели же ты не замечаешь этого хотя бы по моему разговору, по моему тону?
– Да, ты и вправду разговариваешь как-то непривычно, я еще никогда не слышал, чтобы ты так говорил.
– Разве ты не слышишь, как я вздыхаю?
– Вздыхаешь, верно. Как же не слышать.
– Ну да, тогда доверь мне свою руку, мой верный друг Йорх, и поклянись, что ты будешь любить меня так же, как я тебя… всю жизнь… от колыбели до могилы.
– Клянусь.
– Так. А теперь позволь поцеловать тебя – для закрепления нашей дружбы навеки. Так. А теперь войди в мой дом и отведай моей пищи, потому что… Как же звучал этот псалом, мы еще в школе его заучивали..? «Так наш Господь возлюбил всех живущих, что он…» Что же именно он сделал? Выскочило из головы.
– «Что он…» – Кийр без запинки дочитывает псалом до конца.
– Так это было, да. Так, так. У тебя отменная память, мой друг. А теперь пошли, войдем в дом, боюсь, как бы ты не простудился. Здоровье у тебя и без того не ахти какое.
– Погоди немного, я еще не решил, пойду ли я вообще, ах да, я собирался у тебя еще кое-что спросить.
–Да?
– Скажи мне, Тоотс – мы ведь теперь с тобой друзья! – неужели и вправду женитьба так сильно меняет человека?
– Ах, дорогой друг, – вздыхает Тоотс, – лучше и не говори! Одна ночь – и ты совсем другой человек! Нет, не обо мне одном речь. Погляди на Яана Имелика и ответь, что осталось от нашего веселого и озорного школьного друга? Нет, ты погляди, погляди и ответь, что от него осталось? Нет, ты поди и взгляни своими глазами, что осталось от него!
– Так что же?
– Ох, – Тоотс закатывает глаза, – да сохранит Господь наш покой, аминь! Ты должен сам увидеть, что осталось от Яана Имелика. Пойдем, мой дорогой Йорх, поглядим вместе, что от Яана Имелика осталось, эти остатки сидят где-то там, в уголке – ап-чхи! – ну видишь, разве я не говорю правду, да, сидят где-то там, в уголке и…
– И..?
– Что – «и»?
– Ну, ты же сказал – «и»?
– О Господи! Может, и вправду сказал, дорогой Йорх, но разве у меня что-нибудь в памяти удерживается. Не сердись понапрасну, дружочек, ведь я уже старый и тупоголовый. Сорок пять лет – не шутка. Идем, идем, сынок, в дом, здесь холодный снег с крыши за воротник заметает, а это сулит муки телесные и боль плотскую. Идем, идем, Аадниель, в комнаты, там я тебе расскажу, какое страшное несчастье постигло нас вчера. Чертовы кошки и собаки – ох, Иисусе, какое непотребное слово сорвалось с языка! – ну да, кошки и собаки перебили и свалили в одну кучу все наши мисочки со студнем и деревянные плошки с маслом, и бутылочки с вином. Одна чертова падаль – вот снова! Сразу видно, что сорок пять это все ж таки не пятьдесят – да, одна поганая тварь еще и зубами ухватилась за кран пивной бочки, вертела его, вертела, будто колок на скрипке, до тех пор, пока все пиво не вылилось. Нет, всю-то вину, ясное дело, на неразумных тварей валить нельзя, может статься, старик-отец сам позабыл завернуть кран, но пиво-то все одно вылилось на пол и бочка стоит пустая, как колокол.
– Ну и как же вы выкрутились? – спрашивает Кийр с любопытством.
– Добрые люди помогли нам в нашей страшной беде, как же еще.
– И кто эти добрые люди?
– Да мало ли их найдется, деревня-то большая. Из Рая получили две полные миски, волостной служитель Митт дал одну, старик Нечистый одну полупустую, кистерша дала немного бобов…
– Бобов? А что вы с ними делали?
– С чем?
– С бобами.
– С бобами?
– Ну да – с бобами. Ты же сам только что сказал, что кистерша дала немного бобов.
– Ох ты Боженька, стало быть, я опять позабыл, что сказал. Нет, похоже, я скоро стану пятидесятилетним! Ну и пускай, тогда хотя бы перестану сквернословить. Идем же скорее, сынок, видишь, спина моя от холода уже вовсе в дугу согнулась.
– Да, холодновато становится, да, – передергивает Кийр плечами, – пожалуй и вправду надо зайти немного погреться, никуда не денешься.
– Куда же тебе деться, золотой ты наш мальчик.
– Погоди, Тоотс, ответь мне сначала еще на один вопрос. Скажи, а что, арендатор тоже там сидит?
– Ясное дело, ясное дело.
– Тогда я не пойду.
– Аадниель, золотце, ежели бы ты знал, чем сегодня занят арендатор, ты бы прослезился.
– А чем он занят? Вот уж из-за него-то я бы никогда не пролил ни слезинки.
– Ох-хо, ох-хо, пай-мальчик, не говори так! Скажи ты, Либле, ты-то ведь видел, что делает арендатор. Или не видел?
– Отчего ж не видеть, – отвечает Либле сиплым голосом. – Я ж вроде как не совсем слепой, хоть и с одним глазом.
– Ну и что он делает, этот арендатор? – выспрашивает Кийр дальше.
– Сказал, что нутро жжет, что там вроде как железной бороной водят вверх-вниз, вверх-вниз.
– Хм-хью-хьюх, хм-юх-юх! Точно так, – добавляет Тоотс. – Сердечная боль, душевные муки, сожаление… и все из-за того, что он тебя вроде бы со стула сдернул.
– Арендатор, надеюсь, за прошедшее время не женился?
– Еще нет, но скоро женится.
– Черт его знает… – бормочет Кийр себе под нос, – стоит идти или не стоит. Ну, так и быть! Пошли!
Нового свадебного гостя проводят прямиком в жилую ригу и, как было обещано на улице, усаживают рядом с женихом. Либле отзывает арендатора в дальний угол риги и шепотом говорит:
– До чего же складно Тоотс, чертяка, заливал! С меня даже хмель сошел. Да и метель поутихла.
XXII
– Не верю.
– Гхм, ну, видали, как оно оборачивается! Что тут поделать! – сетует Либле. – Я самолично ходил сейчас во двор, видел его, говорил с ним – чего ж вам еще? Постойте, постойте, я растолкую, как оно есть… Ну да, выхожу во двор, справляю там свою нужду и – ик! – в аккурат поворачиваю назад, к крыльцу, и тут вижу: за углом дома – мужик. «Н-ну погодь, вражина, – кумекаю, – эт-то вроде как наверняка конокрад, гостевых лошадей присматривает.»
– А дальше? Говори же, наконец, покороче, что ты тянешь резину! Кому это интересно – знать, о чем ты на каждом шагу кумекал.
– Нет, не скажите, господин Тоотс, это куда как важно. Ну, да, стало быть, кумекаю: «Эт-то вроде как наверняка конокрад. Надо поглядеть, может сподоблюсь изловить». Пододвигаюсь тихонько поближе к углу, за которым мужик прячется. Я все ближе к углу подступаю, а он, этот мужик, все дальше от угла отступает. «Эг-ге-е,» – кумекаю…
– Опять «кумекаю»! До чего же ты любишь кумекать!
– А то как же, золотко! Я вроде как сразу сказал.
– Ну? Ну?
– Эг-ге-е, – кумекаю, – эдак дело ни в жисть не пойдет! По проселку с тобой вперегонку бежать, это мне, старому мужику, вроде как и впрямь не по силе. Выкинем-ка штуку, – думаю, – испробуем малость иначе, повезет, так повезет, а не повезет – ничего не попишешь… папишшешь, как говорит господин пробст. Рраз! растянулся в снегу!
– Кто?
– Я, а кто же еще. Ну да – рраз! растянулся в снегу и давай всякую околесицу нести, что только на ум взбредет; вот набрался так набрался, под завязку набрался, вроде как уже через край прет. Жду… Жду еще чуток, а сам поглядываю на дорогу. Мешкает. Ну, не учи каркать старую ворону! Идет. Осторожненько, точно как твоя куница… но идет. И сей же час – ко мне, мол: «Что ты, мил-человек, тут в снегу делаешь, разве тебе не холодно?» – «Брр-уф!» – «Давай, давай, поднимайся, не то скоро закоченеешь.» – «Брр-уф!» Тут он посмотрел аккурат мне в лицо. Я на него – тоже. Так оно и есть – Кийр! «Что с тобой стряслось, Либле? Плохо стало?» – «Брр-уф!» – «Ну, ну, поднимайся, погоди, я помогу, нельзя же спать в сугробе». И ну трясти, ну трясти меня так, что чертям тошно стало. Ну, и тут я вроде как тоже… ожил: «Что? Где? Кто? Где это я?» – «Ты в Юлесоо, дорогой Либле… на свадьбе». – «На какой свадьбе? Где свадьба?» – «Ну и смешной же ты, Либле, мужик, неужели ты ничего не помнишь?» – «Помню? А чего это я должен помнить? Мне холодно. Бог знает, сколько времени я уже тут, в сугробе, дрыхну». – «Неужели ты и того не помнишь, где ты так набрался?» – «Где это я набрался? Бей хоть палкой по голове, бей хоть утюгом, знать ничего не знаю. Ведать ничего не ведаю». – «Интересный ты мужик, Либле! Смотри, не подоспей я сейчас сюда, так ты бы тут в ледышку превратился. А что жена и дочка сказали бы? Как ты думаешь, что сказали бы жена и дочка?». Ну, тут я давай выть, что твой волк, и глаза тереть, и всякие штуки выкидывать, будто я барсук какой: «Тысячу раз желаю тебе здоровья, Йорх – вроде бы это ты тут? – да, будь ты тысячу раз здоров за то, что ты мою шкуру спас, этого благодеяния я до самой смерти не забуду!» – «Ну какое это благодеяние, – это он говорит, – но если ты, Либле, так уж хочешь отплатить мне добром, поди, взгляни, что они там в доме делают, и принеси мне сюда весть. Перво-наперво, посмотри, есть ли у них там выпивка и закуска. Только… ради Бога, никому ни слова, что я тут нахожусь». – «Нет, ну, – бью я себя кулаком в грудь, – я ведь не скотина какая неблагодарная, чтобы на доброе дело злом ответить. Ты спас мне жизнь, хоть цена этой моей жизни пустопорожней – не Бог весть какая, разве что… копейки три-четыре, ну да, ты спас мне жизнь, неужто же я и впрямь такая неблагодарная скотина, чтобы тебя заложить?! Нет, я с превеликой радостью выполню все, что ты прикажешь, дорогой Йорх, только с одним условием… – это я ему, – и ты тоже никому не говори, что меня тут, в сугробе нашел – к чему мне всякие насмешки да подковырки, да зубоскальство, проходу от них не будет, чего доброго еще и до жены дойдет…» – «Будь спокоен, Либле, я не расскажу ничего, только бы ты держал язык за зубами». – Ну, я ему на это: «Стало быть, я пойду, взгляну, что они там делают и есть ли у них чего поесть-попить» – и еще: «Ждите спокойно, я сей же час обернусь и принесу вам весть». Ну да, и вот теперь я тут, господин Тоотс, вроде как гляжу, есть ли у вас что поесть-попить и высматриваю, что вы здесь вообще делаете, и жду – не дождусь узнать, что ж вы сделаете с тем, кто стоит на улице и ждет весть. Теперь он у нас вроде как в руках, потому как в меня он верит твердо. Я ж мог его там, на месте отчехвостить, что твою кудель, да вроде как не хотел самолично суд вершить, да и то сказать – одной только взбучки ему за его вчерашнее деяние вроде как чуток маловато, пускай господин Тоотс сам решает, что делать.
– Ах во-от какие дела! – растягивая слова произносит Тоотс и трет нос. – Ну, стало быть, нет вопросов. Стало быть, дело в шляпе. Вот что, Либле, выйди на улицу, поговори с ним за углом дома, скажи, что пир в самом разгаре и всего навалом. А я обойду кругом, со стороны проселка и словно бы случайно на вас наткнусь. Как поступить дальше, будет видно. Но помни, не говори ему ни одного плохого слова и даже вида не подавай, что мы его подозреваем. Ты мужик хоть куда, Либле, я каждый день стану подносить тебе шкалик – до самого конца года.
– Заметано! – отвечает Либле, поворачивается на каблуках и снова выходит на улицу.
Тоотс быстренько разыскивает среди гостей арендатора и что-то шепчет ему на ухо.
– Что-о?! – вскакивает с места разъяренный арендатор.
– Тихо! Скоро я приведу его сюда. Будьте с ним так любезны, как только сможете – до тех пор, пока мы не решим все вместе, как с ним быть. И не порите горячку! Главное, не мешайте мне говорить первому все, что я скажу, вы станете подтверждать, а следом за вами и все остальные.
– Да чего с ним цацкаться! – фыркает арендатор. – Дать взбучку и пускай катится!
– Спокойно, спокойно! Сделайте, как я сказал, глядишь, он и позабавит нас малость сегодняшним вечером.
Примерно то же самое Тоотс говорит и своей молодой жене, после чего на некоторое время покидает пирующих.
* * *
На улице метет, поэтому Кийр замечает Тоотса лишь когда тот подходит чуть ли не вплотную. Рыжеголовый обрывает на полуслове разговор с Либле и делает попытку немедленно ускользнуть.– Постой! – восклицает Тоотс и берет его под руку. – Ба! Да это же Йорх!
– Ну допустим, Йорх, а тебе-то что за дело до этого? – зло спрашивает Кийр.
– Что за дело…? – повторяет Тоотс. – Никакого дела мне до тебя нет, дорогой школьный друг, просто удивляюсь, отчего это ты, как только меня увидел, сразу пустился наутек.
– А если мне так нравится. Так же точно и я могу удивляться, отчего это ты хватаешь меня за руку, словно хочешь задержать.
– Тебя – задержать?! Дорогой Йорх, кто же может хотеть тебя задержать? С чего это мне тебя задерживать? А впрочем… Ты прав – я и впрямь хочу задержать тебя и отвести туда, где твое настоящее место, как школьного друга и званого гостя; хочу тебя задержать, чтобы отвести к свадебному столу и усадить по правую от себя руку. Это перст судьбы, что я случайно вышел на улицу – взглянуть, не подобрались ли зайцы к моему клеверу – да, это перст судьбы, не то вряд ли бы ты сам зашел к нам в комнаты. Только вот никак не пойму, что это стряслось с Либле, держит человека на морозе, нет, чтобы пригласить в дом.
– Какое там, моя ли это забота – в дом приглашать, – недовольно ворчит Либле. – Гостей вроде как сам хозяин праздника зовет, а не то так посылает кого от своего имени. А я от чьего имени должен звать? От имени Крантса, что ли? Сверх того, сдается мне, господин Тоотс, что это вроде как ваша свадьба, а не моя. Ик! Будто самому мне не холодно. Брр-уф!
– Вечно-то у тебя, Либле, куча оправданий да возражений. В последнее время с тобой вообще лучше не иметь дела, – отвечает Тоотс так же недовольно.
– И то сказать, будьте так добры, господин Тоотс, и сами возитесь с вашими делами. Моя забота – торчать на колокольне.
– А чего ты, собственно, добиваешься, Тоотс, – внезапно спрашивает Кийр, – хочешь, чтобы я вошел в дом и сел за свадебный стол по правую от тебя руку?
– А как же иначе, дорогой друг!
– Ну, этого ты вряд ли дождешься.
– Отчего же вряд ли, Йорх? Они там собрались все вместе, одинаково и мои, и твои школьные друзья и подруги – с чего это именно ты хочешь блистать своим отсутствием? Что ты этим хочешь доказать? Что ты главнее всех нас? Выше всех нас? И наше общество тебе не подходит?
– Я никогда не ставил себя выше других.
– В это я верю. И ежели говорить откровенно, для того у тебя и нет никаких оснований. Здесь, среди нас нет никого, кто был бы выше или ниже других, все мы одинаковые, точно такие, какими нам придется предстать когда-нибудь пред ликом господним. Не так ли? Или ты вспоминаешь старое и затаил против меня злобу? Ежели мы этим станем заниматься, то ей же ей у меня больше оснований для упреков, чем у тебя. Взять хотя бы вчерашнюю историю… Да, мне и впрямь было больно слышать твои слова, мое сердце так сжалось в груди, что сегодня утром мне пришлось чуть ли не зубами его расправлять, чтобы привести в норму, но сегодня в этом же моем сердце снова столько радости, что я все, все злое готов забыть. А за тарелку горячего супа, которая вылилась тебе на голову, прости – в этом я так же мало виноват, как ты – в сегодняшней метели. Это – вина пастора, а вернее, слепого случая. Нет, брат Кийр, протяни мне руку, забудем все плохое, что было между нами, и с радостью припомним все хорошее и красивое. Подведем сегодня черту под прошлой жизнью, поставим двоеточие и откроем кавычки для новой! Ты, пожалуй, мог бы и засомневаться в серьезности моих слов, ежели бы я еще и теперь жил по-прежнему, то есть, ежели бы в моей судьбе не произошла такая перемена, какая произошла; но теперь, когда я переступаю через порог новой жизни, вернее, уже немного и переступил, ты обязательно, обязательно должен почувствовать, что мои слова идут из самой глубины сердца, что в них нет ни притворства, ни лжи. Со вчерашнего дня я стал старше, по меньшей мере, на пятнадцать лет и пять месяцев – неужто же ты и впрямь считаешь, что такой, чуть ли не сорокалетний старец способен на какие-нибудь мальчишечьи фокусы и проделки? Нет, дорогой Кийр, я уже перебесился, уже и намека не осталось на прежнего Тоотса, неисправимого болтуна, жулика, драчуна и выпивохи. Прошло, пролетело… на вечные времена… и еще на пару годиков сверх того. Неужели же ты не замечаешь этого хотя бы по моему разговору, по моему тону?
– Да, ты и вправду разговариваешь как-то непривычно, я еще никогда не слышал, чтобы ты так говорил.
– Разве ты не слышишь, как я вздыхаю?
– Вздыхаешь, верно. Как же не слышать.
– Ну да, тогда доверь мне свою руку, мой верный друг Йорх, и поклянись, что ты будешь любить меня так же, как я тебя… всю жизнь… от колыбели до могилы.
– Клянусь.
– Так. А теперь позволь поцеловать тебя – для закрепления нашей дружбы навеки. Так. А теперь войди в мой дом и отведай моей пищи, потому что… Как же звучал этот псалом, мы еще в школе его заучивали..? «Так наш Господь возлюбил всех живущих, что он…» Что же именно он сделал? Выскочило из головы.
– «Что он…» – Кийр без запинки дочитывает псалом до конца.
– Так это было, да. Так, так. У тебя отменная память, мой друг. А теперь пошли, войдем в дом, боюсь, как бы ты не простудился. Здоровье у тебя и без того не ахти какое.
– Погоди немного, я еще не решил, пойду ли я вообще, ах да, я собирался у тебя еще кое-что спросить.
–Да?
– Скажи мне, Тоотс – мы ведь теперь с тобой друзья! – неужели и вправду женитьба так сильно меняет человека?
– Ах, дорогой друг, – вздыхает Тоотс, – лучше и не говори! Одна ночь – и ты совсем другой человек! Нет, не обо мне одном речь. Погляди на Яана Имелика и ответь, что осталось от нашего веселого и озорного школьного друга? Нет, ты погляди, погляди и ответь, что от него осталось? Нет, ты поди и взгляни своими глазами, что осталось от него!
– Так что же?
– Ох, – Тоотс закатывает глаза, – да сохранит Господь наш покой, аминь! Ты должен сам увидеть, что осталось от Яана Имелика. Пойдем, мой дорогой Йорх, поглядим вместе, что от Яана Имелика осталось, эти остатки сидят где-то там, в уголке – ап-чхи! – ну видишь, разве я не говорю правду, да, сидят где-то там, в уголке и…
– И..?
– Что – «и»?
– Ну, ты же сказал – «и»?
– О Господи! Может, и вправду сказал, дорогой Йорх, но разве у меня что-нибудь в памяти удерживается. Не сердись понапрасну, дружочек, ведь я уже старый и тупоголовый. Сорок пять лет – не шутка. Идем, идем, сынок, в дом, здесь холодный снег с крыши за воротник заметает, а это сулит муки телесные и боль плотскую. Идем, идем, Аадниель, в комнаты, там я тебе расскажу, какое страшное несчастье постигло нас вчера. Чертовы кошки и собаки – ох, Иисусе, какое непотребное слово сорвалось с языка! – ну да, кошки и собаки перебили и свалили в одну кучу все наши мисочки со студнем и деревянные плошки с маслом, и бутылочки с вином. Одна чертова падаль – вот снова! Сразу видно, что сорок пять это все ж таки не пятьдесят – да, одна поганая тварь еще и зубами ухватилась за кран пивной бочки, вертела его, вертела, будто колок на скрипке, до тех пор, пока все пиво не вылилось. Нет, всю-то вину, ясное дело, на неразумных тварей валить нельзя, может статься, старик-отец сам позабыл завернуть кран, но пиво-то все одно вылилось на пол и бочка стоит пустая, как колокол.
– Ну и как же вы выкрутились? – спрашивает Кийр с любопытством.
– Добрые люди помогли нам в нашей страшной беде, как же еще.
– И кто эти добрые люди?
– Да мало ли их найдется, деревня-то большая. Из Рая получили две полные миски, волостной служитель Митт дал одну, старик Нечистый одну полупустую, кистерша дала немного бобов…
– Бобов? А что вы с ними делали?
– С чем?
– С бобами.
– С бобами?
– Ну да – с бобами. Ты же сам только что сказал, что кистерша дала немного бобов.
– Ох ты Боженька, стало быть, я опять позабыл, что сказал. Нет, похоже, я скоро стану пятидесятилетним! Ну и пускай, тогда хотя бы перестану сквернословить. Идем же скорее, сынок, видишь, спина моя от холода уже вовсе в дугу согнулась.
– Да, холодновато становится, да, – передергивает Кийр плечами, – пожалуй и вправду надо зайти немного погреться, никуда не денешься.
– Куда же тебе деться, золотой ты наш мальчик.
– Погоди, Тоотс, ответь мне сначала еще на один вопрос. Скажи, а что, арендатор тоже там сидит?
– Ясное дело, ясное дело.
– Тогда я не пойду.
– Аадниель, золотце, ежели бы ты знал, чем сегодня занят арендатор, ты бы прослезился.
– А чем он занят? Вот уж из-за него-то я бы никогда не пролил ни слезинки.
– Ох-хо, ох-хо, пай-мальчик, не говори так! Скажи ты, Либле, ты-то ведь видел, что делает арендатор. Или не видел?
– Отчего ж не видеть, – отвечает Либле сиплым голосом. – Я ж вроде как не совсем слепой, хоть и с одним глазом.
– Ну и что он делает, этот арендатор? – выспрашивает Кийр дальше.
– Сказал, что нутро жжет, что там вроде как железной бороной водят вверх-вниз, вверх-вниз.
– Хм-хью-хьюх, хм-юх-юх! Точно так, – добавляет Тоотс. – Сердечная боль, душевные муки, сожаление… и все из-за того, что он тебя вроде бы со стула сдернул.
– Арендатор, надеюсь, за прошедшее время не женился?
– Еще нет, но скоро женится.
– Черт его знает… – бормочет Кийр себе под нос, – стоит идти или не стоит. Ну, так и быть! Пошли!
Нового свадебного гостя проводят прямиком в жилую ригу и, как было обещано на улице, усаживают рядом с женихом. Либле отзывает арендатора в дальний угол риги и шепотом говорит:
– До чего же складно Тоотс, чертяка, заливал! С меня даже хмель сошел. Да и метель поутихла.
XXII
Само собой разумеется, появление Кийра оказывается для школьных друзей и подруг совершенно неожиданным, – весьма странно, что он рискнул придти в Юлесоо после своей вчерашней выходки. Вначале его словно бы чураются, но при виде столь радушного отношения к нему со стороны хозяина у гостей тоже отпадает причина быть невежливыми. Кийр немножко ест, немножко пьет и заводит разговор о сегодняшней погоде. Когда у него спрашивают, почему он пришел так поздно, он с такой ловкостью оправдывает себя, что одно удовольствие слушать. Всякие дела и заботы дома… мамаша немного приболела… визит к одному старому доброму другу, который уже давно его приглашал… и так далее, и так далее… Да и долог ли зимний денек, разок повернешься – уже и нет его, словно коза хвостом махнула.
– Верно, верно! – поддакивает Тоотс. – Вот и мы тут – долго ли сидим, давно ли прибыли из Рая! Кажется, будто только полчаса прошло с той поры. А смотри-ка, скоро уже ночь на дворе. Нет, чего об этом говорить, дорогой Йорх, зимние дни – их словно бы и нет вовсе. То есть, немножко все ж таки есть – чтобы их вовсе не было, этого не скажешь. Но обрывки, обрывки… не знаешь, что с ними и делать. И хвоста у них тоже нету – схватить да и растянуть, чтобы подлиннее были. Нет у дня хвоста, и все тут, хоть ты лопни. Правда ведь, арендатор?
– Правда, ежели бы дни были хвостатыми, мы бы жили и не тужили – хватай да растягивай!
– Да, но, видишь ли, хвостов нет.
– Нету, – арендатор с сожалением качает головой.
– Метет тоже по-страшному, – продолжает Кийр своим высоким голосом тянуть нить разговора. – И когда только эта метель кончится?!
– Метет зверски, – подхватывает Тоотс. – Снегом глаза забивает. Такая дурная погода, что… Ежели эта метель, эта буря еще и что-нибудь недоброе человеку предвещает, тогда… Просто ума не приложу, что тогда будет.
– К-кому предвещает? – спрашивает Кийр, настораживаясь.
– Надо же, чтобы этакая метель да буря разыгралась точнехонько во время моей свадьбы… вдруг да наша жизнь с Тээле тоже такой будет…
– Хи-хи-и, Йоозеп, неужели ты и вправду такой суеверный? Вот уж не думал!
– А как же иначе, дорогой школьный друг! Ведь судьба человека – это тебе не собака какая-нибудь, которую можно палкой впереди себя гнать. Пес и впрямь побежит впереди, ежели ты ему поддашь жару, а судьба ходит вместе с тобою, сидит у тебя на закорках, висит на шее – охай и пыхти, сколько хочешь. Старые люди не раз мне рассказывали о таких предвестиях – они часто сбываются, ничего не папишшешь, как говорит господин пробст. Да мне еще и сон вчерашней ночью приснился, такой, что и рассказывать неохота… С чертями схлестнулся.
Последнее замечание Тоотса внезапно придает разговору совершенно новый оборот; и в то время, как в передней комнате некий жених ищет себе невесту, некий охотник отправляется в лес и заяц охает, в жилой риге в полном разгаре рассказы о чертях. Почти каждый из собравшихся там знает что-нибудь совершенно необыкновенное о «потустороннем» мире, некоторые даже сами, своими собственными глазами видели черта или же домового, или же кого-нибудь другого из нечистых духов. У тех же, кто лично не имел дела с духами, само собой, разумеется, имелись дедушки и бабушки, которые каждую божью ночь вплотную сталкивались со всякой нечистью.
Во время одной особенно жуткой истории про чертей Тоотс поднимается с места, дружески похлопывает Кийра по плечу и произносит:
– Ешь, ешь, дорогой Йорх, и пей. Чувствуй себя как дома, ведь ты находишься среди добрых людей.
– Не хватит ли, – отвечает Кийр с сомнением, – пора бы мне уже и домой идти, время позднее. Интересно, будут ли в нашу сторону попутные сани?
– О-ох, отчего ж не быть, – успокаивает его Тоотс. – Сколько угодно! А ежели и не будет, так я велю запрячь лошадь и сам отвезу тебя к дверям твоего дома. Сиди, сиди. Время терпит. Я пойду, гляну разок, что мои гости поделывают, и сразу вернусь.
Проходя мимо арендатора, молодой юлесооский хозяин касается его плечом, после чего последний также исчезает незаметно из жилой риги. Некоторое время оба разговаривают в задней комнате, за той самой занавеской, где недавно перешептывались Тээле и супруга Имелика. Затем Тоотс возвращается в жилую ригу и снова, как того требует обычай и долг хозяина, угощает Кийра. Арендатор же вылавливает мельничного батрака из круга танцующих и говорит ему сердито:
– Чего ты тут топчешься! Нас ждут дела поважнее, чем танцы. Иди сюда!
Некоторое время арендатор совещается с мельничным батраком, после чего в заднюю комнату зовут еще и Либле. Так-то, так-то и так-то. «Понятно, Либле?» – «А как же!» – «Тогда ступай и приготовься, да смотри, приходи вовремя. Все должно быть разыграно, как по нотам, не то у нас ничего не выйдет».
Либле торопливо опрокидывает рюмку и куда-то исчезает, арендатор и батрак с мельницы идут к столу школьных друзей, где к тому времени дело уже дошло до того, что Кийру поют здравицу.
– Многие лета! Многие лета! – выкрикивает Тоотс, словно ошалелый. Да живет мой самый лучший друг, Хейнрих Георг Аадниель Кийр дважды столько, сколько жил Мафусаил, и да будет у него трижды столько детей, сколько было у Иакова! [32] Сегодня я до того рад своему другу, прямо не знаю, что для него и сделать. Будь на то моя власть, я бы с радостью перевел его в дворянское сословие, сделал бы его фоном, бароном, графом, князем, посвятил бы его в рыцари и нацепил бы ему на ноги шпоры, а на грудь медали.
– Отчего же, в рыцари его посвятить можно, – подает голос арендатор.
– А, стало быть, можно? – переспрашивает Тоотс. – Ну, так иди скорее в дом, принеси урядников «меч». Посвятим Кийра в рыцари!
– Что ты, Тоотс, суетишься, – недовольно замечает Кийр. – Посиди, наконец, хоть немного спокойно.
– Нет, в рыцари, в рыцари! – кричат школьные друзья и подруги вперемешку. – Однокашника Кийра – в рыцари!
Арендатор приносит от урядника шашку, Тоотс три раза дотрагивается ею до спины рыжеголового и при этом отсчитывает: – Кийр единожды рыцарь, Кийр дважды рыцарь и… Кийр трижды рыцарь!
Сам «рыцарь» испуганно горбится, смотрит через плечо на Тоотса и просит писклявым голосом:
– Только ты, стервец, не бей больно!
– Ну что ты, друг, – успокаивает его Тоотс, – я же тебя не в инвалиды посвящаю, а в рыцари. Так. Теперь встань и наклонись немного вперед, обряд еще не кончен. Так, так… еще пониже.
Кийр получает шашкой плашмя отменный удар по заду. «Ай!» – вскрикивает он.
– Не беда, не беда, – приговаривается Тоотс, – что с того, ежели чуток больно, зато ты теперь стал чистокровным рыцарем. Рыцарю Хейнриху Георгу Аадниелю многие лета! Ура!
– Ура! – дружно подхватывает застолье.
Начиная с этого момента все сидящие за столом обращаются к Кийру только с добавлением почтительного «ваше рыцарское высочество».
Тоотс уходит, чтобы отнести шашку уряднику и – исчезает, словно розга в воду, – не так-то скоро он возвращается в общество своих школьных друзей. Правда, его фигура два-три раза мелькает в жилой риге – создается впечатление, будто он что-то ищет – но присесть к столу у него, по-видимому, нет времени. Арендатор снова заводит разговор про чертей и домовых и рассказывает одну за другой леденящие кровь истории. Его слушают, затаив дыхание. Позабыт даже «его рыцарское высочество». Время от времени кто-нибудь из сидящих за столом передергивает плечами и с опаской оглядывается: а не стоит ли за спиной какая-нибудь нечисть вроде той, о которой в данную минуту идет речь.
В середине одной особенно богомерзкой истории арендатор внезапно умолкает и пристально смотрит в самый темный угол жилой риги. Туда же обращают испуганные взоры и все присутствующие. В углу ничего не видно, лишь темнота чернеет. (К тому времени большая часть свечей сгорела до основания, из двух же оставшихся одна внезапно гаснет непонятным образом.) В тот же миг в углу с хрипом начинают бить стенные часы. Пирующие жмутся поближе друг к другу.
– Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь… восемь… девять… десять… одиннадцать… двенадцать… – считает арендатор вполголоса и с последним ударом вопросительно обводит глазами сотрапезников.
– Что это было? – спрашивает он Кийра, которого бьет дрожь. – Часы пробили двенадцать? Конечно, на то они и часы, чтобы бить, но как они вообще оказались в риге? Во всяком случае, прежде тут их не было – по крайней мере, я за весь вечер не слышал ни одного удара.
– Да, верно, прежде часов не было, – шепотом подтверждает кто-то.
– Тогда что же это означает? – Арендатор пожимает плечами. – Ведь это… Ведь это…
Он вновь умолкает, – с гумна внезапно раздается громкий лай и вой Крантса. И прежде чем кто-либо из присутствующих успевает что-нибудь на этот счет сказать, в дверь жилой риги троекратно стучат.
– Тьфу, нечисть! – Арендатор сплевывает. – Еще того не легче!
– Тсс! – произносит кто-то.
– Чего он там стучит? – Тыниссон с трудом заставляет себя встать на ноги, намереваясь пойти, взглянуть, кто там за дверью, но арендатор хватает толстяка за плечо и усаживает на прежнее место.
– Сиди! Ты что, сдурел?!
– Не ходи, не ходи! – советуют и другие.
И, словно бы в подтверждение, снова раздается стук, но уже сильнее чем прежде.
– Кто там? – громко кричит арендатор.
– Пусть Хейнрих Георг Аадниель Кийр немедля придет сюда, – отвечает глухой голос откуда-то снизу.
– Верно, верно! – поддакивает Тоотс. – Вот и мы тут – долго ли сидим, давно ли прибыли из Рая! Кажется, будто только полчаса прошло с той поры. А смотри-ка, скоро уже ночь на дворе. Нет, чего об этом говорить, дорогой Йорх, зимние дни – их словно бы и нет вовсе. То есть, немножко все ж таки есть – чтобы их вовсе не было, этого не скажешь. Но обрывки, обрывки… не знаешь, что с ними и делать. И хвоста у них тоже нету – схватить да и растянуть, чтобы подлиннее были. Нет у дня хвоста, и все тут, хоть ты лопни. Правда ведь, арендатор?
– Правда, ежели бы дни были хвостатыми, мы бы жили и не тужили – хватай да растягивай!
– Да, но, видишь ли, хвостов нет.
– Нету, – арендатор с сожалением качает головой.
– Метет тоже по-страшному, – продолжает Кийр своим высоким голосом тянуть нить разговора. – И когда только эта метель кончится?!
– Метет зверски, – подхватывает Тоотс. – Снегом глаза забивает. Такая дурная погода, что… Ежели эта метель, эта буря еще и что-нибудь недоброе человеку предвещает, тогда… Просто ума не приложу, что тогда будет.
– К-кому предвещает? – спрашивает Кийр, настораживаясь.
– Надо же, чтобы этакая метель да буря разыгралась точнехонько во время моей свадьбы… вдруг да наша жизнь с Тээле тоже такой будет…
– Хи-хи-и, Йоозеп, неужели ты и вправду такой суеверный? Вот уж не думал!
– А как же иначе, дорогой школьный друг! Ведь судьба человека – это тебе не собака какая-нибудь, которую можно палкой впереди себя гнать. Пес и впрямь побежит впереди, ежели ты ему поддашь жару, а судьба ходит вместе с тобою, сидит у тебя на закорках, висит на шее – охай и пыхти, сколько хочешь. Старые люди не раз мне рассказывали о таких предвестиях – они часто сбываются, ничего не папишшешь, как говорит господин пробст. Да мне еще и сон вчерашней ночью приснился, такой, что и рассказывать неохота… С чертями схлестнулся.
Последнее замечание Тоотса внезапно придает разговору совершенно новый оборот; и в то время, как в передней комнате некий жених ищет себе невесту, некий охотник отправляется в лес и заяц охает, в жилой риге в полном разгаре рассказы о чертях. Почти каждый из собравшихся там знает что-нибудь совершенно необыкновенное о «потустороннем» мире, некоторые даже сами, своими собственными глазами видели черта или же домового, или же кого-нибудь другого из нечистых духов. У тех же, кто лично не имел дела с духами, само собой, разумеется, имелись дедушки и бабушки, которые каждую божью ночь вплотную сталкивались со всякой нечистью.
Во время одной особенно жуткой истории про чертей Тоотс поднимается с места, дружески похлопывает Кийра по плечу и произносит:
– Ешь, ешь, дорогой Йорх, и пей. Чувствуй себя как дома, ведь ты находишься среди добрых людей.
– Не хватит ли, – отвечает Кийр с сомнением, – пора бы мне уже и домой идти, время позднее. Интересно, будут ли в нашу сторону попутные сани?
– О-ох, отчего ж не быть, – успокаивает его Тоотс. – Сколько угодно! А ежели и не будет, так я велю запрячь лошадь и сам отвезу тебя к дверям твоего дома. Сиди, сиди. Время терпит. Я пойду, гляну разок, что мои гости поделывают, и сразу вернусь.
Проходя мимо арендатора, молодой юлесооский хозяин касается его плечом, после чего последний также исчезает незаметно из жилой риги. Некоторое время оба разговаривают в задней комнате, за той самой занавеской, где недавно перешептывались Тээле и супруга Имелика. Затем Тоотс возвращается в жилую ригу и снова, как того требует обычай и долг хозяина, угощает Кийра. Арендатор же вылавливает мельничного батрака из круга танцующих и говорит ему сердито:
– Чего ты тут топчешься! Нас ждут дела поважнее, чем танцы. Иди сюда!
Некоторое время арендатор совещается с мельничным батраком, после чего в заднюю комнату зовут еще и Либле. Так-то, так-то и так-то. «Понятно, Либле?» – «А как же!» – «Тогда ступай и приготовься, да смотри, приходи вовремя. Все должно быть разыграно, как по нотам, не то у нас ничего не выйдет».
Либле торопливо опрокидывает рюмку и куда-то исчезает, арендатор и батрак с мельницы идут к столу школьных друзей, где к тому времени дело уже дошло до того, что Кийру поют здравицу.
– Многие лета! Многие лета! – выкрикивает Тоотс, словно ошалелый. Да живет мой самый лучший друг, Хейнрих Георг Аадниель Кийр дважды столько, сколько жил Мафусаил, и да будет у него трижды столько детей, сколько было у Иакова! [32] Сегодня я до того рад своему другу, прямо не знаю, что для него и сделать. Будь на то моя власть, я бы с радостью перевел его в дворянское сословие, сделал бы его фоном, бароном, графом, князем, посвятил бы его в рыцари и нацепил бы ему на ноги шпоры, а на грудь медали.
– Отчего же, в рыцари его посвятить можно, – подает голос арендатор.
– А, стало быть, можно? – переспрашивает Тоотс. – Ну, так иди скорее в дом, принеси урядников «меч». Посвятим Кийра в рыцари!
– Что ты, Тоотс, суетишься, – недовольно замечает Кийр. – Посиди, наконец, хоть немного спокойно.
– Нет, в рыцари, в рыцари! – кричат школьные друзья и подруги вперемешку. – Однокашника Кийра – в рыцари!
Арендатор приносит от урядника шашку, Тоотс три раза дотрагивается ею до спины рыжеголового и при этом отсчитывает: – Кийр единожды рыцарь, Кийр дважды рыцарь и… Кийр трижды рыцарь!
Сам «рыцарь» испуганно горбится, смотрит через плечо на Тоотса и просит писклявым голосом:
– Только ты, стервец, не бей больно!
– Ну что ты, друг, – успокаивает его Тоотс, – я же тебя не в инвалиды посвящаю, а в рыцари. Так. Теперь встань и наклонись немного вперед, обряд еще не кончен. Так, так… еще пониже.
Кийр получает шашкой плашмя отменный удар по заду. «Ай!» – вскрикивает он.
– Не беда, не беда, – приговаривается Тоотс, – что с того, ежели чуток больно, зато ты теперь стал чистокровным рыцарем. Рыцарю Хейнриху Георгу Аадниелю многие лета! Ура!
– Ура! – дружно подхватывает застолье.
Начиная с этого момента все сидящие за столом обращаются к Кийру только с добавлением почтительного «ваше рыцарское высочество».
Тоотс уходит, чтобы отнести шашку уряднику и – исчезает, словно розга в воду, – не так-то скоро он возвращается в общество своих школьных друзей. Правда, его фигура два-три раза мелькает в жилой риге – создается впечатление, будто он что-то ищет – но присесть к столу у него, по-видимому, нет времени. Арендатор снова заводит разговор про чертей и домовых и рассказывает одну за другой леденящие кровь истории. Его слушают, затаив дыхание. Позабыт даже «его рыцарское высочество». Время от времени кто-нибудь из сидящих за столом передергивает плечами и с опаской оглядывается: а не стоит ли за спиной какая-нибудь нечисть вроде той, о которой в данную минуту идет речь.
В середине одной особенно богомерзкой истории арендатор внезапно умолкает и пристально смотрит в самый темный угол жилой риги. Туда же обращают испуганные взоры и все присутствующие. В углу ничего не видно, лишь темнота чернеет. (К тому времени большая часть свечей сгорела до основания, из двух же оставшихся одна внезапно гаснет непонятным образом.) В тот же миг в углу с хрипом начинают бить стенные часы. Пирующие жмутся поближе друг к другу.
– Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь… восемь… девять… десять… одиннадцать… двенадцать… – считает арендатор вполголоса и с последним ударом вопросительно обводит глазами сотрапезников.
– Что это было? – спрашивает он Кийра, которого бьет дрожь. – Часы пробили двенадцать? Конечно, на то они и часы, чтобы бить, но как они вообще оказались в риге? Во всяком случае, прежде тут их не было – по крайней мере, я за весь вечер не слышал ни одного удара.
– Да, верно, прежде часов не было, – шепотом подтверждает кто-то.
– Тогда что же это означает? – Арендатор пожимает плечами. – Ведь это… Ведь это…
Он вновь умолкает, – с гумна внезапно раздается громкий лай и вой Крантса. И прежде чем кто-либо из присутствующих успевает что-нибудь на этот счет сказать, в дверь жилой риги троекратно стучат.
– Тьфу, нечисть! – Арендатор сплевывает. – Еще того не легче!
– Тсс! – произносит кто-то.
– Чего он там стучит? – Тыниссон с трудом заставляет себя встать на ноги, намереваясь пойти, взглянуть, кто там за дверью, но арендатор хватает толстяка за плечо и усаживает на прежнее место.
– Сиди! Ты что, сдурел?!
– Не ходи, не ходи! – советуют и другие.
И, словно бы в подтверждение, снова раздается стук, но уже сильнее чем прежде.
– Кто там? – громко кричит арендатор.
– Пусть Хейнрих Георг Аадниель Кийр немедля придет сюда, – отвечает глухой голос откуда-то снизу.