– Сейчас, как всегда, начнется разговор о какой-нибудь очередной торговой сделке, разговор, который уже давно надоел всем, кроме самого рассказчика».
– Ого, – удивленно восклицает Киппель, переступая порог, – никак господин писатель уже поднялся с постели?
– Да, – отвечает Леста, не глядя на вошедшего.
– Ну вот, – с ходу продолжает делец, – вот она, бутылка, которую мы снесем в подарок жениху, а это – вторая, ее мы разопьем в дороге. Обе – всеконечно! – с тремя звездочками.
– Оставьте в покое свои бутылки! – недовольно восклицает Леста.
– Как так, – изумляется предприниматель, – с чего это мне оставлять их в покое, ежели я их уже купил?! Видать, господин писатель встал нынче с левой ноги и потому пребывает в плохом настроении. Но ежели я вам сейчас расскажу все, что я видел и слышал в городе, ваше настроение всеконечно изменится.
– Пустое… – машет Леста рукой.
– Нет, благоволите выслушать, господин писатель – по городу сегодня разгуливают необычные люди, и еще какие!
– Можно себе представить! Бывший управляющий торговлей Носова с бутылками под мышкой – не Бог весть какое необычное явление. А, может быть, вы успели уже опустошить какую-нибудь бутылку и увидели самого Носова. Однако меня и это ничуть не интересует.
Лишь теперь Пеэтер Леста бросает, наконец, через плечо взгляд на своего соседа по квартире, чтобы увидеть, какое у того на лице выражение после всего им, Лестой, сказанного. Лицо Киппеля и впрямь изменилось до неузнаваемости. Над его бородой, которая еще утром была более или менее приличной, кто-то, несмотря на дорогой праздник, довольно-таки бесцеремонно потрудился: от нее осталось всего ничего, какая-то смешная кисточка – пятикопеечная бородка, если можно так выразиться, или и того меньше. Большие усы на худощавом с высоко расположенными скулами лице Киппеля делают его слегка похожим на тюленя. Несмотря на свое плохое настроение, на свою хандру, Леста не в состоянии удержаться от улыбки. «Представитель» Энгельсвярка замечает это и спрашивает с усмешкой:
– Ну, как? Нравится господину писателю мой новый циферблат?
– Превосходно, превосходно! – отвечает Леста. – Никак и вы тоже по примеру Тоотса решили жениться?
– Аг-га, аг-га! – внезапно оживляется Киппель. – Ведь я теперь выгляжу лет этак на десяток моложе, не правда ли?
– Больше, – возражает Пеэтер Леста. – Вы помолодели лет этак на пятьдесят.
– Ну нет, – предприниматель смеется, – вы малость перехватили. Пятьдесят лет назад я еще без штанов бегал, а десяток – еще куда ни шло… это реально. Именно так сказал мне тот самый человек, которого я встретил на улице. А уж этому человеку верить можно, он чуточку постарше и посерьезнее, чем господин писатель.
– Гм… – Леста задумывается. В то время как неутомимый предприниматель продолжает свою болтовню, строит планы на будущее, хвастается, что возьмет в жены – в целях расширения дела! – какую-нибудь богатую вдовушку, молодой писатель хмуро смотрит в окно, провожая взглядом падающие с неба хлопья снега. Откуда-то слышатся тяжелые удары церковного колокола, он звучит медленно и скорбно, словно бы хочет поведать не о радостях рождества, а какую-нибудь печальную историю. Пеэтеру Лесте вспоминаются рождественские праздники его детства и школьных лет, и от этого настроение молодого человека почему-то становится еще более удрученным. Нет, он не сожалеет о прошедших днях, не мечтает вернуть их – ведь и в прошлом не было ничего особенно радостного, и все же чувство, которое с особой силой угнетает его нынче, правильнее всего назвать предельным одиночеством. Хорошо же, сегодня он поедет в Паунвере, в свою родную деревню, но найдется ли у него и там хоть один настоящий друг, такой, каким был, к примеру, Арно Тали? В деревне у каждого хватает своих хлопот, а приятельство за стаканом вина – не для него. Ну конечно – родители. Ради родителей…
То ли самому Киппелю надоедает собственное бахвальство, то ли он решает закончить свою болтовню, видя, что его все равно не слушают – как бы то ни было, он втыкает себе в рот новую сигару, кладет руку на плечо Пеэтера Лесты и произносит неожиданно просто:
– Тали – здесь.
– Тали? – восклицает молодой человек, глядя на соседа по квартире большими глазами. – Так где же он? Куда же он делся?
– Я только что видел его на улице. Он шел впереди меня в сторону дома, тихо, как он всегда ходит.
– И что?
– Да ничего. Я сказал ему, что мы отправляемся сегодня целой компанией в Паунвере, на свадьбу Йоозепа Тоотса, пригласил и его ехать с нами.
– Хорошо, но если он шел к дому, куда же он подевался?
– Вот уж не знаю. Постоял, подумал, повернулся и пошел назад. Ах да, он сказал, что ему надо еще кое-куда зайти, обещал появиться через некоторое время.
– Более чем странно! По правде говоря, мне не верится, что вы говорите все, как было. Скажите-ка, прежде всего, много ли вы сегодня выпили «Сараджева»? Бутылку? Две? Три?
– Благоволите выслушать, господин писатель! Что касается алкоголя, я его всегда употребляю в меру. Да и то предпочитаю пить его в виде грога. Но ежели господин писатель придает этому такое большое значение, то я могу его уверить, что выпил не более двух рюмок за компанию со знакомым парикмахером… Нет, ежели вы не верите, мы ведь можем держать пари. Я утверждаю, что Арно Тали находится в Тарту, а вы – что его тут нет; небось, после все разъяснится.
– Нет, – мотает головой Леста, – никак не могу в это поверить. Будь у меня хоть малейшее представление, где он в данную минуту находится, я немедля пошел бы следом за ним.
– Ну… – предприниматель хочет что-то сказать, но внезапно умолкает, настораживается и вытаскивает изо рта сигару. – А вот и он – слышите! Я же говорил вам, что он придет.
В радостном возбуждении спешит Леста навстречу ожидаемому другу, однако разочарованно останавливается в прихожей: пришедших даже двое, но ни один из них – не Арно Тали. Того, кто входит первым, Леста узнает сразу, тогда как позеленевший нос и сведенное морозом лицо второго он несколько мгновений разглядывает, прежде чем вспоминает, где и когда ему случилось видеть этого господина.
После взаимных приветствий и праздничных пожеланий все трое входят в квартиру, и первый гость сразу же заговаривает о деле.
– Мы вроде бы собирались поехать сегодня на свадьбу Тоотса, дорогой Леста, – произносит он, снимая с головы шапку.
– Мы вроде бы и впрямь едем сегодня к Тоотсу на свадьбу, – отвечает вместо Лесты Киппель, протягивая гостю руку. – Доброе утро, господин Лутс и счастливого рождества! – И, обращаясь к другому гостю, восклицает: – Аг-га, почтенный господин аптекарь тоже тут! Очень приятно. Теперь мы в полном комплекте, через час-полтора только копыта застучат по дороге к вокзалу.
Были ли Лутс и аптекарь знакомы прежде друг с другом или же они лишь сегодня случайно сошлись, остается неизвестным, как бы то ни было, они оба оказываются на месте загодя, словно их ждет Бог знает какое важное дело. Старый фармацевт – в уже известном нам легком летнем пальтишке, а его большую лысую голову пытается укрыть и защитить от мороза фетровая шляпа неопределенного цвета. Расползшиеся гамаши давно позабыли год своего рождения. Лутса «украшает» долгополое, синее как речной рак пальто, оно достает чуть ли не до земли, но в смысле теплоты, по-видимому, оставляет желать лучшего. Такие пальто, длинные и без подкладки, Пеэтеру Лесте нередко доводилось видеть в детстве: в те времена их надевали возчики бревен поверх тулупов и для него, мальчика, было большим развлечением разглядывать узорчатые пояса, с помощью которых обозники приматывали эти синие пальто к своему необъятному торсу. Теперь же перед Лестой стоит человек, у которого нет ни шубы под пальто, ни кушака поверх него, и человек этот – его однокашник Лутс; и еще стоит перед Лестой некий господин в тонком летнем пальтишке, и в дополнение к ним еще третий – вовсе без пальто. И все они собираются поехать в деревню… в трескучий мороз… потому что где-то там ожидается свадьба.
Но тут молодому писателю что-то вспоминается, и мысли его принимают совершенно иное направление.
– Да, вы все можете ехать, если мороза не боитесь, – говорит он, – а я пока что должен задержаться в Тарту.
VIII
IX
– Ого, – удивленно восклицает Киппель, переступая порог, – никак господин писатель уже поднялся с постели?
– Да, – отвечает Леста, не глядя на вошедшего.
– Ну вот, – с ходу продолжает делец, – вот она, бутылка, которую мы снесем в подарок жениху, а это – вторая, ее мы разопьем в дороге. Обе – всеконечно! – с тремя звездочками.
– Оставьте в покое свои бутылки! – недовольно восклицает Леста.
– Как так, – изумляется предприниматель, – с чего это мне оставлять их в покое, ежели я их уже купил?! Видать, господин писатель встал нынче с левой ноги и потому пребывает в плохом настроении. Но ежели я вам сейчас расскажу все, что я видел и слышал в городе, ваше настроение всеконечно изменится.
– Пустое… – машет Леста рукой.
– Нет, благоволите выслушать, господин писатель – по городу сегодня разгуливают необычные люди, и еще какие!
– Можно себе представить! Бывший управляющий торговлей Носова с бутылками под мышкой – не Бог весть какое необычное явление. А, может быть, вы успели уже опустошить какую-нибудь бутылку и увидели самого Носова. Однако меня и это ничуть не интересует.
Лишь теперь Пеэтер Леста бросает, наконец, через плечо взгляд на своего соседа по квартире, чтобы увидеть, какое у того на лице выражение после всего им, Лестой, сказанного. Лицо Киппеля и впрямь изменилось до неузнаваемости. Над его бородой, которая еще утром была более или менее приличной, кто-то, несмотря на дорогой праздник, довольно-таки бесцеремонно потрудился: от нее осталось всего ничего, какая-то смешная кисточка – пятикопеечная бородка, если можно так выразиться, или и того меньше. Большие усы на худощавом с высоко расположенными скулами лице Киппеля делают его слегка похожим на тюленя. Несмотря на свое плохое настроение, на свою хандру, Леста не в состоянии удержаться от улыбки. «Представитель» Энгельсвярка замечает это и спрашивает с усмешкой:
– Ну, как? Нравится господину писателю мой новый циферблат?
– Превосходно, превосходно! – отвечает Леста. – Никак и вы тоже по примеру Тоотса решили жениться?
– Аг-га, аг-га! – внезапно оживляется Киппель. – Ведь я теперь выгляжу лет этак на десяток моложе, не правда ли?
– Больше, – возражает Пеэтер Леста. – Вы помолодели лет этак на пятьдесят.
– Ну нет, – предприниматель смеется, – вы малость перехватили. Пятьдесят лет назад я еще без штанов бегал, а десяток – еще куда ни шло… это реально. Именно так сказал мне тот самый человек, которого я встретил на улице. А уж этому человеку верить можно, он чуточку постарше и посерьезнее, чем господин писатель.
– Гм… – Леста задумывается. В то время как неутомимый предприниматель продолжает свою болтовню, строит планы на будущее, хвастается, что возьмет в жены – в целях расширения дела! – какую-нибудь богатую вдовушку, молодой писатель хмуро смотрит в окно, провожая взглядом падающие с неба хлопья снега. Откуда-то слышатся тяжелые удары церковного колокола, он звучит медленно и скорбно, словно бы хочет поведать не о радостях рождества, а какую-нибудь печальную историю. Пеэтеру Лесте вспоминаются рождественские праздники его детства и школьных лет, и от этого настроение молодого человека почему-то становится еще более удрученным. Нет, он не сожалеет о прошедших днях, не мечтает вернуть их – ведь и в прошлом не было ничего особенно радостного, и все же чувство, которое с особой силой угнетает его нынче, правильнее всего назвать предельным одиночеством. Хорошо же, сегодня он поедет в Паунвере, в свою родную деревню, но найдется ли у него и там хоть один настоящий друг, такой, каким был, к примеру, Арно Тали? В деревне у каждого хватает своих хлопот, а приятельство за стаканом вина – не для него. Ну конечно – родители. Ради родителей…
То ли самому Киппелю надоедает собственное бахвальство, то ли он решает закончить свою болтовню, видя, что его все равно не слушают – как бы то ни было, он втыкает себе в рот новую сигару, кладет руку на плечо Пеэтера Лесты и произносит неожиданно просто:
– Тали – здесь.
– Тали? – восклицает молодой человек, глядя на соседа по квартире большими глазами. – Так где же он? Куда же он делся?
– Я только что видел его на улице. Он шел впереди меня в сторону дома, тихо, как он всегда ходит.
– И что?
– Да ничего. Я сказал ему, что мы отправляемся сегодня целой компанией в Паунвере, на свадьбу Йоозепа Тоотса, пригласил и его ехать с нами.
– Хорошо, но если он шел к дому, куда же он подевался?
– Вот уж не знаю. Постоял, подумал, повернулся и пошел назад. Ах да, он сказал, что ему надо еще кое-куда зайти, обещал появиться через некоторое время.
– Более чем странно! По правде говоря, мне не верится, что вы говорите все, как было. Скажите-ка, прежде всего, много ли вы сегодня выпили «Сараджева»? Бутылку? Две? Три?
– Благоволите выслушать, господин писатель! Что касается алкоголя, я его всегда употребляю в меру. Да и то предпочитаю пить его в виде грога. Но ежели господин писатель придает этому такое большое значение, то я могу его уверить, что выпил не более двух рюмок за компанию со знакомым парикмахером… Нет, ежели вы не верите, мы ведь можем держать пари. Я утверждаю, что Арно Тали находится в Тарту, а вы – что его тут нет; небось, после все разъяснится.
– Нет, – мотает головой Леста, – никак не могу в это поверить. Будь у меня хоть малейшее представление, где он в данную минуту находится, я немедля пошел бы следом за ним.
– Ну… – предприниматель хочет что-то сказать, но внезапно умолкает, настораживается и вытаскивает изо рта сигару. – А вот и он – слышите! Я же говорил вам, что он придет.
В радостном возбуждении спешит Леста навстречу ожидаемому другу, однако разочарованно останавливается в прихожей: пришедших даже двое, но ни один из них – не Арно Тали. Того, кто входит первым, Леста узнает сразу, тогда как позеленевший нос и сведенное морозом лицо второго он несколько мгновений разглядывает, прежде чем вспоминает, где и когда ему случилось видеть этого господина.
После взаимных приветствий и праздничных пожеланий все трое входят в квартиру, и первый гость сразу же заговаривает о деле.
– Мы вроде бы собирались поехать сегодня на свадьбу Тоотса, дорогой Леста, – произносит он, снимая с головы шапку.
– Мы вроде бы и впрямь едем сегодня к Тоотсу на свадьбу, – отвечает вместо Лесты Киппель, протягивая гостю руку. – Доброе утро, господин Лутс и счастливого рождества! – И, обращаясь к другому гостю, восклицает: – Аг-га, почтенный господин аптекарь тоже тут! Очень приятно. Теперь мы в полном комплекте, через час-полтора только копыта застучат по дороге к вокзалу.
Были ли Лутс и аптекарь знакомы прежде друг с другом или же они лишь сегодня случайно сошлись, остается неизвестным, как бы то ни было, они оба оказываются на месте загодя, словно их ждет Бог знает какое важное дело. Старый фармацевт – в уже известном нам легком летнем пальтишке, а его большую лысую голову пытается укрыть и защитить от мороза фетровая шляпа неопределенного цвета. Расползшиеся гамаши давно позабыли год своего рождения. Лутса «украшает» долгополое, синее как речной рак пальто, оно достает чуть ли не до земли, но в смысле теплоты, по-видимому, оставляет желать лучшего. Такие пальто, длинные и без подкладки, Пеэтеру Лесте нередко доводилось видеть в детстве: в те времена их надевали возчики бревен поверх тулупов и для него, мальчика, было большим развлечением разглядывать узорчатые пояса, с помощью которых обозники приматывали эти синие пальто к своему необъятному торсу. Теперь же перед Лестой стоит человек, у которого нет ни шубы под пальто, ни кушака поверх него, и человек этот – его однокашник Лутс; и еще стоит перед Лестой некий господин в тонком летнем пальтишке, и в дополнение к ним еще третий – вовсе без пальто. И все они собираются поехать в деревню… в трескучий мороз… потому что где-то там ожидается свадьба.
Но тут молодому писателю что-то вспоминается, и мысли его принимают совершенно иное направление.
– Да, вы все можете ехать, если мороза не боитесь, – говорит он, – а я пока что должен задержаться в Тарту.
VIII
После долгих препирательств Киппелю все же удается убедить Лесту, что тот должен и может ехать. Неважно, что Арно Тали все еще не появился в своей квартире, само собою понятно, и он тоже на праздники поедет в деревню, может быть уже находится на вокзале и ждет там своих попутчиков. А если и не успеет на полуденный поезд, большой беды не будет, – в квартиру он попадет в любое время, ключ можно оставить у дворника.
С неспокойным сердцем шагает молодой писатель вместе со всеми к вокзалу, то и дело оглядываясь, не появится ли в поле зрения его друг. Даже и на вокзале Пеэтер Леста держится обособленно и не сводит глаз с привокзальной улицы. Возле кассы предприниматель Киппель затевает ссору с продавцом билетов, объясняется с жандармом, бегает то к одному, то к другому железнодорожному служащему, требуя немедленного и точного ответа, когда же наконец эти старые ящики загромыхают по направлению к Таллинну и собираются ли они вообще сегодня сдвинуться с места. Занятый этой деятельностью, Киппель забывает свои бутылки «Сараджева» где-то на подоконнике, и тотчас же разражается громкой бранью, – какой-то шельмец стибрил его, Киппеля, дорогостоящий пакет! У торговца вновь возникает необходимость общаться с жандармом, приходится показывать паспорт, подписывать какой-то документ, а потом еще один – уже после того, как кто-то из станционных чиновников обнаруживает «дорогостоящий» пакет на подоконнике.
Старый аптекарь с философским спокойствием взирает как на эти, так и на другие действия Киппеля и за все время не произносит ни слова. Лишь порою он бормочет что-то непонятное и смахивает капли с кончика позеленевшего носа. Вот и все, чем он занят до отхода поезда. Лутс сидит на скамейке, сунув руки в рукава своего необъятного пальто и покачивается, словно бы моля у Бога благословения на долгую и опасную дорогу. Арно Тали так и не появляется. Когда звучит второй звонок, Лесту чуть ли не насильно затаскивают в железнодорожный вагон, где он и сидит неподвижно до самого конца пути, в его больших синих глазах – вопрос. Выйдя из вагона, все четверо приглашенных на свадьбу чувствуют, что, пока они ехали, погода стала заметно холоднее. Аптекарь передергивает плечами и вновь бормочет себе под нос что-то невразумительное. Паровоз свистит, пыхтит, вагоны, скрежеща, отправляются своей дорогой, на пустынной заснеженной площадке перед станцией остаются четыре беспомощные фигуры и стоят там, словно журавли среди голого болота. Станционный служащий окидывает их любопытным взглядом, после чего торопливо скрывается в помещении железнодорожной станции, которая по своим размерам никак не отличается от обыкновенной будки стрелочника.
Киппель бросает взгляд в сторону заиндевелого леса, засовывает руки поглубже в карманы брюк и говорит:
– Какая жуть! Странно, что господин опман не выслал навстречу нам лошадь и какую-нибудь одежонку – укрыться. Ничего не попишешь, придется рвануть пешедралом, не то все от холода закостенеем. Шагайте вперед, господин писатель, будете показывать дорогу – ведь моя нога пока что в Паунвере не ступала.
– Только прежде передайте мне ненадолго эту бутылку, – бормочет старый аптекарь.
– Это можно, – отзывается предприниматель. – Это разгонит кровь.
После того, как все четверо путешественников разогнали кровь, они
пускаются в путь. Однако через некоторое время выясняется, что аптекарь, дыхание которого становится хриплым, начинает отставать от компании. Его спутникам не остается ничего другого, как умерить шаг.
– Ну, как? – осведомляется Леста, с сочувствием оглядывая фигуру своего старшего коллеги.
– Хвастаться нечем, – отвечает аптекарь. – Холодно. А быстрее идти я не могу, перехватывает дыхание.
– Я и впрямь не понимаю Тоотса, – недовольно замечает молодой писатель. – Срывает людей с места, и ведь знает же, что некоторые плохо одеты. Погодите, господин аптекарь, давайте, поменяемся на некоторое время пальто. Нет, право же, иначе нельзя.
– А как же вы сами?
– Я помоложе. Да на мне еще и фуфайка надета.
Обмен совершается, и снова – в путь. Наконец путники подходят к старой, всем известной корчме, но обогреться там им не удается: в корчме темно, сколько ни стучат они в дверь, в ответ ни звука. По-видимому, корчмарь тоже устроил себе праздник и уехал куда-нибудь в гости. Приближаются сумерки, в вышине начинают поблескивать одиночные холодные звезды, снег под ногами скрипит все пронзительнее, – у фармацевта такое ощущение, будто тонкие подошвы его обувки вот-вот примерзнут к дороге. С заиндевелых тюленьих усов предпринимателя Киппеля свисают длинные сосульки, в отблеске зажженной сигары они посверкивают под носом свадебного гостя, словно драгоценности. Разговоров уже давно не слышно, каждый занят лишь одной мыслью: хоть бы поскорее добраться до места!
Около старой мельницы навстречу им мчатся сани, и возница кричит резким голосом:
– С дороги! С дороги!
Лутс в своем долгополом пальто едва успевает отпрыгнуть в сторону, и стремительные сани уже исчезают за поворотом. Наконец, когда путники поднимаются на какой-то холм, где, как им кажется, царит самый сильный мороз, Леста, у которого зуб на зуб не попадает, говорит:
– Слава Богу! Скоро мы будем в Юлесоо. Видите, там внизу, где светятся огни – это и есть Паунвере. Но мы свернем тут направо и, если с нами не произойдет ничего непредвиденного, сможем минут через десять взять нашего приятеля Тоотса в оборот за то, что он так не по-людски с нами обошелся.
Эта фраза, произнесенная дрожащим Лестой, звучит в ушах Киппеля как музыка, – к предпринимателю вмиг возвращаются оптимизм и жизнерадостность. На повороте дороги делец проделывает два-три уморительных прыжка и кричит сиплым голосом: – Ура!
В тот момент, когда вконец окоченевшие путники собираются свернуть во двор хутора Юлесоо, они слышат у себя за спиной лошадиное фырканье и отходят немного в сторону, чтобы пропустить сани. Но те приостанавливаются возле них, и женский голос восклицает:
– Боже милосердный! Это же Леста и Лутс и еще два господина из города! Неужели и вправду Йоозеп оказался таким бессовестным, не выслал за вами на станцию возницу? Быстренько, быстренько под крышу, в жилую ригу, на печку, на печку, если вы еще способны двигаться! Так легко одеты!
И прежде чем гости успевают что-нибудь ответить, произнесшая эти слова особа быстро въезжает во двор, соскакивает с саней, бежит в дом и кричит:
– Йоозеп, мошенник, у тебя четверо замерзших гостей на улице, а ты посиживаешь в теплой комнате и в ус не дуешь! Беги, веди гостей в дом, может быть хоть кто-нибудь из них в живых останется!
И вот уже жених, раздувая ноздри, устремляется на улицу и сразу же начинает выговаривать гостям:
– Черт подери, не понимаю, с чего это вы пешком приплелись, я же послал возницу встречать вас, и тулупы, и большую санную полость, и…
– Погоди, Йоозеп, – отвечает Леста, – у нас языки к нёбу примерзли, дай им оттаять, тогда мы тебе ответим.
С неспокойным сердцем шагает молодой писатель вместе со всеми к вокзалу, то и дело оглядываясь, не появится ли в поле зрения его друг. Даже и на вокзале Пеэтер Леста держится обособленно и не сводит глаз с привокзальной улицы. Возле кассы предприниматель Киппель затевает ссору с продавцом билетов, объясняется с жандармом, бегает то к одному, то к другому железнодорожному служащему, требуя немедленного и точного ответа, когда же наконец эти старые ящики загромыхают по направлению к Таллинну и собираются ли они вообще сегодня сдвинуться с места. Занятый этой деятельностью, Киппель забывает свои бутылки «Сараджева» где-то на подоконнике, и тотчас же разражается громкой бранью, – какой-то шельмец стибрил его, Киппеля, дорогостоящий пакет! У торговца вновь возникает необходимость общаться с жандармом, приходится показывать паспорт, подписывать какой-то документ, а потом еще один – уже после того, как кто-то из станционных чиновников обнаруживает «дорогостоящий» пакет на подоконнике.
Старый аптекарь с философским спокойствием взирает как на эти, так и на другие действия Киппеля и за все время не произносит ни слова. Лишь порою он бормочет что-то непонятное и смахивает капли с кончика позеленевшего носа. Вот и все, чем он занят до отхода поезда. Лутс сидит на скамейке, сунув руки в рукава своего необъятного пальто и покачивается, словно бы моля у Бога благословения на долгую и опасную дорогу. Арно Тали так и не появляется. Когда звучит второй звонок, Лесту чуть ли не насильно затаскивают в железнодорожный вагон, где он и сидит неподвижно до самого конца пути, в его больших синих глазах – вопрос. Выйдя из вагона, все четверо приглашенных на свадьбу чувствуют, что, пока они ехали, погода стала заметно холоднее. Аптекарь передергивает плечами и вновь бормочет себе под нос что-то невразумительное. Паровоз свистит, пыхтит, вагоны, скрежеща, отправляются своей дорогой, на пустынной заснеженной площадке перед станцией остаются четыре беспомощные фигуры и стоят там, словно журавли среди голого болота. Станционный служащий окидывает их любопытным взглядом, после чего торопливо скрывается в помещении железнодорожной станции, которая по своим размерам никак не отличается от обыкновенной будки стрелочника.
Киппель бросает взгляд в сторону заиндевелого леса, засовывает руки поглубже в карманы брюк и говорит:
– Какая жуть! Странно, что господин опман не выслал навстречу нам лошадь и какую-нибудь одежонку – укрыться. Ничего не попишешь, придется рвануть пешедралом, не то все от холода закостенеем. Шагайте вперед, господин писатель, будете показывать дорогу – ведь моя нога пока что в Паунвере не ступала.
– Только прежде передайте мне ненадолго эту бутылку, – бормочет старый аптекарь.
– Это можно, – отзывается предприниматель. – Это разгонит кровь.
После того, как все четверо путешественников разогнали кровь, они
пускаются в путь. Однако через некоторое время выясняется, что аптекарь, дыхание которого становится хриплым, начинает отставать от компании. Его спутникам не остается ничего другого, как умерить шаг.
– Ну, как? – осведомляется Леста, с сочувствием оглядывая фигуру своего старшего коллеги.
– Хвастаться нечем, – отвечает аптекарь. – Холодно. А быстрее идти я не могу, перехватывает дыхание.
– Я и впрямь не понимаю Тоотса, – недовольно замечает молодой писатель. – Срывает людей с места, и ведь знает же, что некоторые плохо одеты. Погодите, господин аптекарь, давайте, поменяемся на некоторое время пальто. Нет, право же, иначе нельзя.
– А как же вы сами?
– Я помоложе. Да на мне еще и фуфайка надета.
Обмен совершается, и снова – в путь. Наконец путники подходят к старой, всем известной корчме, но обогреться там им не удается: в корчме темно, сколько ни стучат они в дверь, в ответ ни звука. По-видимому, корчмарь тоже устроил себе праздник и уехал куда-нибудь в гости. Приближаются сумерки, в вышине начинают поблескивать одиночные холодные звезды, снег под ногами скрипит все пронзительнее, – у фармацевта такое ощущение, будто тонкие подошвы его обувки вот-вот примерзнут к дороге. С заиндевелых тюленьих усов предпринимателя Киппеля свисают длинные сосульки, в отблеске зажженной сигары они посверкивают под носом свадебного гостя, словно драгоценности. Разговоров уже давно не слышно, каждый занят лишь одной мыслью: хоть бы поскорее добраться до места!
Около старой мельницы навстречу им мчатся сани, и возница кричит резким голосом:
– С дороги! С дороги!
Лутс в своем долгополом пальто едва успевает отпрыгнуть в сторону, и стремительные сани уже исчезают за поворотом. Наконец, когда путники поднимаются на какой-то холм, где, как им кажется, царит самый сильный мороз, Леста, у которого зуб на зуб не попадает, говорит:
– Слава Богу! Скоро мы будем в Юлесоо. Видите, там внизу, где светятся огни – это и есть Паунвере. Но мы свернем тут направо и, если с нами не произойдет ничего непредвиденного, сможем минут через десять взять нашего приятеля Тоотса в оборот за то, что он так не по-людски с нами обошелся.
Эта фраза, произнесенная дрожащим Лестой, звучит в ушах Киппеля как музыка, – к предпринимателю вмиг возвращаются оптимизм и жизнерадостность. На повороте дороги делец проделывает два-три уморительных прыжка и кричит сиплым голосом: – Ура!
В тот момент, когда вконец окоченевшие путники собираются свернуть во двор хутора Юлесоо, они слышат у себя за спиной лошадиное фырканье и отходят немного в сторону, чтобы пропустить сани. Но те приостанавливаются возле них, и женский голос восклицает:
– Боже милосердный! Это же Леста и Лутс и еще два господина из города! Неужели и вправду Йоозеп оказался таким бессовестным, не выслал за вами на станцию возницу? Быстренько, быстренько под крышу, в жилую ригу, на печку, на печку, если вы еще способны двигаться! Так легко одеты!
И прежде чем гости успевают что-нибудь ответить, произнесшая эти слова особа быстро въезжает во двор, соскакивает с саней, бежит в дом и кричит:
– Йоозеп, мошенник, у тебя четверо замерзших гостей на улице, а ты посиживаешь в теплой комнате и в ус не дуешь! Беги, веди гостей в дом, может быть хоть кто-нибудь из них в живых останется!
И вот уже жених, раздувая ноздри, устремляется на улицу и сразу же начинает выговаривать гостям:
– Черт подери, не понимаю, с чего это вы пешком приплелись, я же послал возницу встречать вас, и тулупы, и большую санную полость, и…
– Погоди, Йоозеп, – отвечает Леста, – у нас языки к нёбу примерзли, дай им оттаять, тогда мы тебе ответим.
IX
Обитатели хутора Юлесоо с изумлением смотрят на прибывших из города гостей. Старая хозяйка, здороваясь с ними, заглядывает каждому в лицо, надеясь увидеть кого-нибудь из своих, приехавших издалека родственников. Даже больной Андреc Тоотс, старый юлесооский хозяин, выбирается на порог задней комнаты и вытаскивает изо рта трубку. Батрак и прислуга, сидевшие за столом, встают со скамейки и прижимаются спинами к подоконнику, словно бы освобождая место для гостей молодого хозяина. Какая-то старушка с морщинистым лицом садится в постели, кашляет и трет глаза. Лежавшая в печной нише кошка спрыгивает на пол, прохаживается, подняв хвост, взад-вперед по комнате, трется о юбку хозяйки, затем вновь устраивается на теплом ложе и начинает умываться. С гумна доносится лай Крантса. На хуторе, таком тихом еще несколько мгновений назад, возникает жизнь и движение.
– Черт побери! – кипятится молодой хозяин. – Где же, в таком случае, пропадает Либле? Хотел бы я знать, куда он усвистал, вместо того, чтобы вас встретить?!
– Это дела не поправит, – решает Тээле, уже успевшая отнести свою шубу в заднюю комнату, – лучше помоги гостям снять верхнюю одежду и немедля отведи их в жилую ригу, там они окончательно согреются. Пока мы тут чай кипятим, дай им по глотку водки или чего-нибудь в этом роде, чтобы вернуть их к жизни. Видишь, у Лесты зуб на зуб не попадает, а борода господина Киппеля – кажется так ваше имя, не взыщите! – ну да, борода господина Киппеля в буквальном смысле этого слова «отмерзла».
Предприниматель, действительно, до того продрог, что даже и важничать не в состоянии, его «пятикопеечная бородка» дрожмя дрожит, даже смотреть страшно.
Тоотс зажигает маленькую коптилку и направляется в жилую ригу, следом за ним плетутся городские гости.
– Откуда только такие чучела взялись? – произносит старый хозяин, сплевывая на пол.
Лутс, который идет в ригу последним, слышит это критическое высказывание, строит забавную рожицу, припоминает кое-какие моменты из своей прошлой жизни, читает себе небольшую мораль и делает глотательное движение, тем самым он как бы уничтожает все то, что было прежде, чтобы теперь, именно теперь начался совершенно иной период в его жизни и деятельности.
В жилой риге за день до приезда гостей пекли всех сортов хлебы – и кислые, и кисло-сладкие, и сладко-кислые, и вовсе сладкие – поэтому печь еще дышит приятным теплом, словно вожделенная писательская обитель. Возле стены попискивает объемистая бочка с пивом, ее содержимое словно бы хочет сказать прибывшим: «Попробуйте меня наконец! Отведайте меня в конце концов!» Старый аптекарь садится рядом с бочкой на низкую скамеечку, стаскивает с ног гамаши, обхватывает свою достопочтенную голову руками и громко вздыхает, остальные гости прислоняются спиной к печке, бьют ногой об ногу и дуют себе в кулаки. Йоозеп Тоотс ставит лампу на пивную бочку, лицо у него такое, словно он собирается сказать своим гостям что-то очень приятное, но молодой хозяин все же ничего не говорит и быстренько исчезает в доме. Несколько минут тишину нарушает лишь злое рычание Крантса в риге. Затем слышно, как кто-то выходит из дома во двор, отворяет ворота гумна и заводит туда лошадь раяской хозяйской дочери.
– Интересно, – произносит вдруг Киппель, – долго ли мы станем так киснуть, никто даже словечка не произнесет, надо было прихватить с собою из города парочку посыльных – для поддержания разговора.
Тут предпринимателю вспоминаются его бутылки «Сараджева», те самые, которых он чуть было не лишился на тартуском вокзале.
– Позвольте, любезные господа… – начинает он, но не успевает закончить фразу – в жилую ригу входит Йоозеп Тоотс в сопровождении Тээле, на лице его все та же многозначительная улыбка. В руках жениха бутылка с каким-то питьем, невеста несет на тарелке закуску.
Некоторое время спустя в жилой риге уже царит оживленная беседа, смех и шутки; общество, как обычно бывает в подобных случаях, распадается на группы. Киппель беседует с Лутсом о литературе, в частности – о современной эстонской драматургии, причем Лутс удостаивается нескольких отеческих советов; старый аптекарь дает жениху наставления относительно жизненного пути, вновь и вновь доказывая, что наивысшая ценность в этом мире – покой. Да, теперь, то есть, в данный момент господин Тоотс, разумеется, в таком состоянии, когда человек весь земной шар делит на две половины, и ему представляется, будто на одной половине находятся все прочие, в то время как на второй нет никого, кроме его любимой; но когда господин Тоотс поживет – да, да, поживет! – и станет, примерно, таким же старым, как эта дряхлая обезьяна, которая сидит тут, рядом с бочкой, тогда он непременно увидит, что покой – да, да, покой! – превыше всего. Разумеется он, старая горилла, не собирается предрекать господину Тоотсу недоброе – напротив, от всего сердца желает ему только добра – но за свою довольно-таки долгую жизнь он многое повидал и пришел к выводу, что семейная жизнь – не что иное, как крестовый поход, где лишь немногие достигают земли обетованной… как поется в псалме. Брак… как бы он ни был иной раз заманчив… частенько становится могилой любви, а жена – крестом на этой могиле. Иные утверждают даже, что там, где начинается семейная жизнь, кончается любовь, другие же говорят: семья похожа на осажденную крепость – кто находится уже в ней, те хотят выбраться наружу, а те, кто снаружи, стремятся попасть внутрь. А не замечал ли господин Тоотс и сам что-либо наподобие этого, гм, а? Ему, аптекарю, снова и снова вспоминается его старый дядюшка… Золотая душа, он от своей жены лишь единственный раз услышал слово «да» (а именно, перед алтарем), всю же остальную жизнь она говорила ему только «нет». Но, само собой разумеется, пусть молодой друг поступает так, как он сам считает нужным, потому что каждый – кузнец своего счастья. Не правда ли, гм, а?
В ответ на эти слова, так же, как и на другие, Тоотс лишь таинственно усмехается и угощает старого господина помимо всего прочего еще и свежим пивом.
Пеэтер Леста, толкнув Лутса локтем в бок, тихо замечает:
– Прежде нужен был посыльный для поддержания разговора, а теперь, похоже, не мешало бы пригласить наемного слушателя.
В это время кто-то стремительно въезжает во двор, оставляет лошадь, где остановилась, влетает в дом, прокаркивает там несколько непонятных слов и – возникает на пороге жилой риги.
– Хоть голову с меня снимайте, – хрипит вновь прибывший, – снимите с меня хоть две головы, господин управляющий, но из города не приехала ни одна душа.
– Ты вроде бы поехал встречать людей, а не души, – отвечает жених. – Ладно, Либле, поди, распряги лошадь и поставь в конюшню, а там будет видно, сколько голов мы с тебя снимем.
– Кто?! Что?! Ну, нет – вот тебе и на! – изумляется Либле, всплескивая руками, и исчезает за дверьми.
Тээле вновь обносит гостей закусками и, дойдя до Лесты, между прочим, спрашивает, нет ли в городе чего нового?
– Ну, как же, есть! – восклицает молодой человек. – Арно Тали – в Тарту!
И сразу же, едва он это произносит, на лице его появляется виноватое выражение, – Пеэтер Леста догадывается, что сказал нечто такое, о чем сейчас лучше было бы промолчать.
– Правда? Возможно ли это? – заметно оживляется его бывшая соученица, однако тут же берет себя в руки и продолжает вполне безразличным тоном: – Ах вот как… Арно, стало быть, снова в Тарту… Странно, что он не приехал на рождество в деревню.
В этот момент к невесте подходит Киппель с наполненной рюмкой, он произносит пламенную речь, провозглашает здравицу за невесту и жениха, и за всех добрых духов, не забывает даже и лежащего в могиле Носова. Невеста благодарит с вежливым поклоном и со своей стороны желает всего доброго гостям, почтившим своим присутствием этот кров.
– Затем Тээле уходит в дом, словно бы похлопотать об ужине, однако через минуту-другую снова появляется на пороге жилой риги и окликает Пеэтера Лесту.
– Неужели ты, Леста, и впрямь не знаешь, почему Арно не приехал в деревню на рождество? – спрашивает Тээле, предлагая бывшему соученику присесть в задней комнате хутора Юлесоо.
– Н-не-ет… – произносит Леста, запинаясь, – вправду не знаю. Ведь я его даже не видел, это Киппель вроде бы разговаривал с Арно в городе сегодня утром.
– Гм… И что он Киппелю сказал?
– Н-нее… в сущности, ничего такого.
– Этому можно поверить. Это на него похоже.
– Может быть, он приедет вечерним поездом, – продолжает объяснять Леста. – Я ждал его в полдень, но он не появился.
– Да-а, да-а… – произносит Тээле, – нет, вообще-то это неважно, я ведь просто так спросила… между прочим. И все же было бы славно, если бы Арно приехал, он же наш старый школьный друг и все такое.
– Да, конечно, – неуверенно подтверждает молодой писатель высказывание Тээле.
Некоторое время дочь хозяина хутора Рая пребывает в задумчивости, устремив взгляд в пространство, затем, словно бы очнувшись ото сна, с улыбкой произносит:
– Делать нечего, дорогой Леста, надо идти назад, к гостям. Чай, наверное, уже вскипел, да и стол накрыт. После такой долгой дороги и в такой мороз аппетит у вас должен быть волчий.
– Ничего, терпимо, – улыбается Леста в ответ своей бывшей соученице.
Молодой человек доволен, что разговор, достаточно для него мучительный, так быстро закончился, положение дел оказалось вовсе не столь трагичным, как можно было предположить.
Ужин готов, гостей просят к столу. Приглашение принимается с радостью, уже пришедшие в себя гости перебираются из жилой риги в дом, лишь фармацевт остается по-прежнему сидеть возле бочки с пивом. Все приглашения, уговоры и даже ласковые слова невесты и жениха ни к чему не приводят.
– Благодарю, благодарю вас, друзья! – возражает старый господин. – Не тратьте на меня свое драгоценное время, добрые люди. Я уже наелся и напился, а если вдруг снова почувствую жажду, бочка с пивом тут, рядом со мною. Одним словом, сейчас мне достаточно хорошо и здесь, зачем же искать еще лучшего.
– В таком случае, может быть принести что-нибудь для вас сюда? – настаивает Тээле.
– Черт побери! – кипятится молодой хозяин. – Где же, в таком случае, пропадает Либле? Хотел бы я знать, куда он усвистал, вместо того, чтобы вас встретить?!
– Это дела не поправит, – решает Тээле, уже успевшая отнести свою шубу в заднюю комнату, – лучше помоги гостям снять верхнюю одежду и немедля отведи их в жилую ригу, там они окончательно согреются. Пока мы тут чай кипятим, дай им по глотку водки или чего-нибудь в этом роде, чтобы вернуть их к жизни. Видишь, у Лесты зуб на зуб не попадает, а борода господина Киппеля – кажется так ваше имя, не взыщите! – ну да, борода господина Киппеля в буквальном смысле этого слова «отмерзла».
Предприниматель, действительно, до того продрог, что даже и важничать не в состоянии, его «пятикопеечная бородка» дрожмя дрожит, даже смотреть страшно.
Тоотс зажигает маленькую коптилку и направляется в жилую ригу, следом за ним плетутся городские гости.
– Откуда только такие чучела взялись? – произносит старый хозяин, сплевывая на пол.
Лутс, который идет в ригу последним, слышит это критическое высказывание, строит забавную рожицу, припоминает кое-какие моменты из своей прошлой жизни, читает себе небольшую мораль и делает глотательное движение, тем самым он как бы уничтожает все то, что было прежде, чтобы теперь, именно теперь начался совершенно иной период в его жизни и деятельности.
В жилой риге за день до приезда гостей пекли всех сортов хлебы – и кислые, и кисло-сладкие, и сладко-кислые, и вовсе сладкие – поэтому печь еще дышит приятным теплом, словно вожделенная писательская обитель. Возле стены попискивает объемистая бочка с пивом, ее содержимое словно бы хочет сказать прибывшим: «Попробуйте меня наконец! Отведайте меня в конце концов!» Старый аптекарь садится рядом с бочкой на низкую скамеечку, стаскивает с ног гамаши, обхватывает свою достопочтенную голову руками и громко вздыхает, остальные гости прислоняются спиной к печке, бьют ногой об ногу и дуют себе в кулаки. Йоозеп Тоотс ставит лампу на пивную бочку, лицо у него такое, словно он собирается сказать своим гостям что-то очень приятное, но молодой хозяин все же ничего не говорит и быстренько исчезает в доме. Несколько минут тишину нарушает лишь злое рычание Крантса в риге. Затем слышно, как кто-то выходит из дома во двор, отворяет ворота гумна и заводит туда лошадь раяской хозяйской дочери.
– Интересно, – произносит вдруг Киппель, – долго ли мы станем так киснуть, никто даже словечка не произнесет, надо было прихватить с собою из города парочку посыльных – для поддержания разговора.
Тут предпринимателю вспоминаются его бутылки «Сараджева», те самые, которых он чуть было не лишился на тартуском вокзале.
– Позвольте, любезные господа… – начинает он, но не успевает закончить фразу – в жилую ригу входит Йоозеп Тоотс в сопровождении Тээле, на лице его все та же многозначительная улыбка. В руках жениха бутылка с каким-то питьем, невеста несет на тарелке закуску.
Некоторое время спустя в жилой риге уже царит оживленная беседа, смех и шутки; общество, как обычно бывает в подобных случаях, распадается на группы. Киппель беседует с Лутсом о литературе, в частности – о современной эстонской драматургии, причем Лутс удостаивается нескольких отеческих советов; старый аптекарь дает жениху наставления относительно жизненного пути, вновь и вновь доказывая, что наивысшая ценность в этом мире – покой. Да, теперь, то есть, в данный момент господин Тоотс, разумеется, в таком состоянии, когда человек весь земной шар делит на две половины, и ему представляется, будто на одной половине находятся все прочие, в то время как на второй нет никого, кроме его любимой; но когда господин Тоотс поживет – да, да, поживет! – и станет, примерно, таким же старым, как эта дряхлая обезьяна, которая сидит тут, рядом с бочкой, тогда он непременно увидит, что покой – да, да, покой! – превыше всего. Разумеется он, старая горилла, не собирается предрекать господину Тоотсу недоброе – напротив, от всего сердца желает ему только добра – но за свою довольно-таки долгую жизнь он многое повидал и пришел к выводу, что семейная жизнь – не что иное, как крестовый поход, где лишь немногие достигают земли обетованной… как поется в псалме. Брак… как бы он ни был иной раз заманчив… частенько становится могилой любви, а жена – крестом на этой могиле. Иные утверждают даже, что там, где начинается семейная жизнь, кончается любовь, другие же говорят: семья похожа на осажденную крепость – кто находится уже в ней, те хотят выбраться наружу, а те, кто снаружи, стремятся попасть внутрь. А не замечал ли господин Тоотс и сам что-либо наподобие этого, гм, а? Ему, аптекарю, снова и снова вспоминается его старый дядюшка… Золотая душа, он от своей жены лишь единственный раз услышал слово «да» (а именно, перед алтарем), всю же остальную жизнь она говорила ему только «нет». Но, само собой разумеется, пусть молодой друг поступает так, как он сам считает нужным, потому что каждый – кузнец своего счастья. Не правда ли, гм, а?
В ответ на эти слова, так же, как и на другие, Тоотс лишь таинственно усмехается и угощает старого господина помимо всего прочего еще и свежим пивом.
Пеэтер Леста, толкнув Лутса локтем в бок, тихо замечает:
– Прежде нужен был посыльный для поддержания разговора, а теперь, похоже, не мешало бы пригласить наемного слушателя.
В это время кто-то стремительно въезжает во двор, оставляет лошадь, где остановилась, влетает в дом, прокаркивает там несколько непонятных слов и – возникает на пороге жилой риги.
– Хоть голову с меня снимайте, – хрипит вновь прибывший, – снимите с меня хоть две головы, господин управляющий, но из города не приехала ни одна душа.
– Ты вроде бы поехал встречать людей, а не души, – отвечает жених. – Ладно, Либле, поди, распряги лошадь и поставь в конюшню, а там будет видно, сколько голов мы с тебя снимем.
– Кто?! Что?! Ну, нет – вот тебе и на! – изумляется Либле, всплескивая руками, и исчезает за дверьми.
Тээле вновь обносит гостей закусками и, дойдя до Лесты, между прочим, спрашивает, нет ли в городе чего нового?
– Ну, как же, есть! – восклицает молодой человек. – Арно Тали – в Тарту!
И сразу же, едва он это произносит, на лице его появляется виноватое выражение, – Пеэтер Леста догадывается, что сказал нечто такое, о чем сейчас лучше было бы промолчать.
– Правда? Возможно ли это? – заметно оживляется его бывшая соученица, однако тут же берет себя в руки и продолжает вполне безразличным тоном: – Ах вот как… Арно, стало быть, снова в Тарту… Странно, что он не приехал на рождество в деревню.
В этот момент к невесте подходит Киппель с наполненной рюмкой, он произносит пламенную речь, провозглашает здравицу за невесту и жениха, и за всех добрых духов, не забывает даже и лежащего в могиле Носова. Невеста благодарит с вежливым поклоном и со своей стороны желает всего доброго гостям, почтившим своим присутствием этот кров.
– Затем Тээле уходит в дом, словно бы похлопотать об ужине, однако через минуту-другую снова появляется на пороге жилой риги и окликает Пеэтера Лесту.
– Неужели ты, Леста, и впрямь не знаешь, почему Арно не приехал в деревню на рождество? – спрашивает Тээле, предлагая бывшему соученику присесть в задней комнате хутора Юлесоо.
– Н-не-ет… – произносит Леста, запинаясь, – вправду не знаю. Ведь я его даже не видел, это Киппель вроде бы разговаривал с Арно в городе сегодня утром.
– Гм… И что он Киппелю сказал?
– Н-нее… в сущности, ничего такого.
– Этому можно поверить. Это на него похоже.
– Может быть, он приедет вечерним поездом, – продолжает объяснять Леста. – Я ждал его в полдень, но он не появился.
– Да-а, да-а… – произносит Тээле, – нет, вообще-то это неважно, я ведь просто так спросила… между прочим. И все же было бы славно, если бы Арно приехал, он же наш старый школьный друг и все такое.
– Да, конечно, – неуверенно подтверждает молодой писатель высказывание Тээле.
Некоторое время дочь хозяина хутора Рая пребывает в задумчивости, устремив взгляд в пространство, затем, словно бы очнувшись ото сна, с улыбкой произносит:
– Делать нечего, дорогой Леста, надо идти назад, к гостям. Чай, наверное, уже вскипел, да и стол накрыт. После такой долгой дороги и в такой мороз аппетит у вас должен быть волчий.
– Ничего, терпимо, – улыбается Леста в ответ своей бывшей соученице.
Молодой человек доволен, что разговор, достаточно для него мучительный, так быстро закончился, положение дел оказалось вовсе не столь трагичным, как можно было предположить.
Ужин готов, гостей просят к столу. Приглашение принимается с радостью, уже пришедшие в себя гости перебираются из жилой риги в дом, лишь фармацевт остается по-прежнему сидеть возле бочки с пивом. Все приглашения, уговоры и даже ласковые слова невесты и жениха ни к чему не приводят.
– Благодарю, благодарю вас, друзья! – возражает старый господин. – Не тратьте на меня свое драгоценное время, добрые люди. Я уже наелся и напился, а если вдруг снова почувствую жажду, бочка с пивом тут, рядом со мною. Одним словом, сейчас мне достаточно хорошо и здесь, зачем же искать еще лучшего.
– В таком случае, может быть принести что-нибудь для вас сюда? – настаивает Тээле.