Руки и уши энергично действующего жениха покраснели, словно вареные раки, но он и внимания на это не обращает.
– А ты, Сверчок, держись в сторонке, – говорит он спутнику Имелика, худенькому, бледному Юри Куслапу, – ты в своей длинной хламиде нам не помощник. Шагай к хутору, мы скоро тебя догоним.
Через две-три минуты каурая и впрямь без осложнений оказывается на дороге. Несколько хуже обстоит дело с белым жеребцом. Животное, как видно, устало месить ногами снег и уже без особого сопротивления позволило бы вывести себя на твердую дорогу, но тут вспыхнула перебранка между мужчинами.
– Куда ж вы жеребца тянете? – восклицает Тоотс. – Вы же не в Паунвере собираетесь ехать. Тащите вправо, Юлесоо в той стороне! Дайте мне вожжи!
– Так-то оно так, – ворчит арендатор, – да непонятно, на кой ляд нам туда, в Юлесоо, ехать.
– Вот это номер! Интересно, вы что, только затем и выехали из Паунвере, чтобы отсюда повернуть назад?! Поезжайте вперед, не тяните время, видите, у меня уши вот-вот напрочь отмерзнут!
– Ладно уж, – решает спор батрак с мельницы, – так и быть, заедем ненадолочко на хутор – ради рождества. Посидим немного, да и двинем восвояси.
Только теперь, когда на дороге все более или менее в порядке, Леста быстро направляется дальше, в сторону Паунвере. Шагах в двухстах впереди идет его школьный приятель Кийр, то и дело поглядывая через плечо назад и сердито бормоча себе что-то под нос.
– Будь оно как есть, – говорит арендатор жениху в тот момент, когда они въезжают во двор хутора Юлесоо, – но мне все же интересно узнать, почему и эта свадьба не состоится?
– Как это – не состоится? – переспрашивает жених с удивлением. – Отчего это она не состоится?!
– Силы небесные! – арендатор вопросительно смотрит в лицо мельничному батраку, – ведь сказал же этот…
– Кто сказал, что свадьбы не будет? – Тоотс встает в санях на ноги.
– Кийр, Кийр.
– Как? Кийр сказал, что не будет свадьбы? Кийр? Кийр? Аг-га, хорошо же! Будьте добры, сойдите быстренько с саней, а я на вашем жеребце еще прокачусь немного во славу рождества, у вас животина резвая. Так, так. Идите в дом, я через несколько минут вернусь.
И прежде чем паунвереские мужики успевают сообразить, в чем дело, жених чуть ли не выталкивает их из саней, хватает вожжи, быстро разворачивает сани и стремительно выезжает на проселок.
– Идите, идите в дом! – еще успевает крикнуть он изумленным гостям, стоящим посреди двора.
При всем этом Тоотс все еще в прежнем облачении, то есть без шапки, без рукавиц и без пальто. Его длинные, цвета спелой пшеницы волосы развеваются при быстрой езде, как лошадиная грива. Увидев бешено мчащегося жеребца, какой-то встречный ездок сворачивает свои сани на обочину дороги, испуганными глазами смотрит вслед Тоотсу и благодарит судьбу, что «оно хотя бы так вышло». Тоотс догоняет Лесту и, поравнявшись с ним, придерживает жеребца, но лишь настолько, чтобы молодой писатель успел кинуться вниз животом на торбу с сеном, что лежит в санях. Свистит кнут. Жеребец арендатора чувствует, что теперь он должен выложиться до конца, – мощные ноги великолепного животного напрягаются, и оно словно взмывает в воздух. Тяжелые комья снега летят в лица ездоков, так что робкий Леста и глаз раскрыть не смеет. Вдруг жених наклоняется к школьному другу и кричит ему в ухо:
– Теперь гляди, Пеэтер!
Кнут снова свистит, раздается глухой щелчок, и на обочине дороги кто-то вскрикивает «Ай! Ай!». Йоозеп Тоотс тут же сбавляет скорость и толкает своего друга в бок.
– Гляди же, гляди, Леста, – произносит жених с усмешкой, – погляди назад и скажи мне, что ты там видишь.
Позади, в нескольких десятках шагов от них, на обочине дороги, в снегу сидит Аадниель Кийр и трет свою правую руку, на лице его гримаса боли.
– Этот удар, по правде говоря, намечался по другому месту – произносит Тоотс как бы в объяснение, – но довольно и этого. Пусть не врет на каждом шагу!
Сани вновь набирают скорость и мчатся до самого большака. На стыке дорог хозяин Юлесоо разворачивает жеребца и говорит школьному другу:
– Так. Теперь скажи спасибо за славную езду и передай от меня привет своим родителям. Да смотри, не опоздай в церковь! Мне будет не так страшно, ежели рядом свои парни.
С этими словами жених, все с той же энергией и тем же путем мчится назад. Усмотрев в этом новую для себя опасность, рыжеголовый соскакивает с дороги и бежит по глубокому снегу прямиком через поле по направлению к своему дому.
Через некоторое время мамаша Кийр видит «своим собственным глазом» свадебный поезд Тоотса, под звон бубенцов проезжающий мимо домика портного. Теперь уже не остается никаких сомнений, что Тоотс, этот вернувшийся из России повеса, и впрямь заполучил богатую дочку раяского хозяина, мало того, теперь мамаша Кийр лишилась и последнего утешения: она уже не сможет по своему обыкновению сказать паунвереским кумушкам «Силы небесные! Разве же я что-нибудь говорила! Этот слух, что будто бы свадьба юлесооского Тоотса расстроилась, распустил Бог знает кто «. Нет, теперь жена булочника, эта старая пустомеля, вправе показать на нее пальцем и сказать ей прямо в лицо «Ты, мамаша Кийр, да, ты! Ты, ты!»
А на дворе, возле сараюшки для свиньи Хейнрих Георг Аадниель лупцует палкой полусгнившее свиное корыто, представляя себе, будто это вовсе не корыто, а Йоозеп Тоотс из Юлесоо, его, Кийра, смертельнейший враг. Глаза молодого ремесленника от злости становятся такими же красными, как недавно появившийся рубец на его правой руке. Чем же это он, Кийр, прогневил Бога, как же это отец небесный допускает такое?! Поглядите-ка, Йоозеп Тоотс едет мимо со своими свадебными гостями… сияет, словно рождественская свечка… в то время как он, Кийр, кто исправно посещает церковь, поет громким голосом псалмы, должен стоять возле свиной сараюшки и мерзнуть, потому что ему стыдно показаться на глаза своим домочадцам! Нет, нет! Он должен еще что-нибудь предпринять. Что-нибудь такое, что навсегда отравит Кентукскому Льву радость женитьбы.
Но свадебный поезд едет себе спокойно дальше, невзирая на то, что Кийр желает ему провалиться в тартарары. На развилке дорог жених бросает взгляд в сторону паунвереской церкви и видит, как из пролета колокольни кто-то, высунувшись наполовину, машет проезжающим шапкой. Ага – Либле! Бедняга Либле, сегодня он никак не может дождаться конца церковной службы. Еще раз, уже с кладбищенской горки взглянув на Паунвере, Тоотс все еще видит в пролете колокольни маленькое черное пятнышко.
Просторное гумно хутора Рая до отказа «набито» лошадьми, часть из них даже остается стоять на дворе. Из этого обстоятельства жениху не составляет труда сделать вывод, что со стороны невесты на свадьбу приглашено заметно больше гостей, чем у него. Это, конечно, очень приятно, даже замечательно до той поры, пока свадьба будет располагаться тут, на хуторе Рая, но когда вся эта людская масса перетечет в Юлесоо, положение будет весьма и весьма затруднительным. А что она перетечет – это как пить дать.
На пороге появляется сам хозяин хутора Рая, хозяйка, сестра невесты Алийде и несколько родственников, как мужеского, так и женского пола. Из-за их спин то и дело высовывается то один, то другой любопытный нос, однако при приближении свадебных гостей со стороны жениха все носы исчезают. Многие из старых знакомых и дальних родственников встречаются тут между собой после значительного перерыва и подолгу трясут друг другу руку. «Гляди-ка ты, старый Тоомас тоже тут!» – «Смотри, смотри, старикан Юри всё еще жив! А я-то уже думал, что…» Разумеется, среди гостей есть и такие, которые прежде никогда друг друга не видели, однако общаясь впервые, они держатся почти так же, как и старые знакомые. К примеру, Лутс и Киппель не знают ни одного из гостей со стороны невесты, что вовсе не мешает им с приветливой улыбкой пожимать всем руку.
Но когда все входят в дом, возникает некоторая заминка. Вновь прибывшие гости стесняются сразу пройти в задние комнаты, а те, что пришли сюда раньше – по большей части молодежь – жмутся к стене и по углам, смущаясь, словно их застали за чем-то недозволенным. Когда же хозяевам, в конце концов, удается свести эти половины друг с другом, никто уже не может припомнить, кому он уже успел пожать руку, а с кем еще предстоит поздороваться. Таким образом, в большой комнате хутора Рая на несколько минут возникает клубок из беспорядочно движущихся людей, при взгляде на который вспоминается знаменитый «танец-связка», который время от времени танцуют и в корчме, и на мельнице деревни Паунвере. Но и здесь появляется свой гений наведения порядка – как всегда в подобных случаях и бывает – на этот раз порядок устанавливает, и довольно скоро, некая тетушка из города, краснолицая, но еще сравнительно молодая, пальцы которой так и сверкают от множества колец.
Тоотс, как человек свой, проходит в другие комнаты, надеясь увидеть одну особу, а именно, ту, с которой он скоро навеки свяжет свою судьбу. Но и в других комнатах тоже почти сплошь незнакомые ему люди, – жених не знает, как себя с ними держать. Один разок на мгновение приоткрывается дверь спальни раяских хозяйских дочек… мелькает какая-то бледная девушка с венцом невесты на голове… но эта девушка со слишком бледным для Тээле и каким-то чужим лицом. Дверь закрывается, и вокруг Тоотса снова лишь шум голосов незнакомых мужчин, женщин и детей.
Жениху внезапно становится тоскливо, даже страшно. Он чувствует, как взгляды свадебных гостей провожают его из комнаты в комнату, слышит таинственное перешептывание женщин и кокетливые смешки девушек, отчего состояние его становится все более мучительным. Главное, он не знает, куда деть свои руки, эти конечности внезапно становятся совершенно лишними. Два-три раза принимается он крутить усы – занятие и в его собственных глазах смехотворное, закладывает руки за спину – и того хуже. Наконец он производит несколько вовсе неопределенных движений и даже краснеет. Нет, Тээле могла бы хоть разочек выйти из спальни, подкрепить его веру и надежду, как говорит бывший паунвереский аптекарь, который в настоящее время пребывает в печи жилой риги хутора Юлесоо.
Киппель оживленно беседует с какой-то моложавой сельской жительницей, арендатор, Лутс и батрак с мельницы беседуют с хуторянами о житье-бытье. Одним словом, все они чувствуют себя тут больше дома, чем он, жених, главное лицо на свадьбе.
Краснощекая городская тетушка уже распоряжается бутылками с вином. Арендатор выпивает до дна пузатую рюмку и вытирает усы с таким видом, будто так оно и должно быть, – ему же, Тоотсу, не дают ни капли. Вот Алийде предлагает Лутсу в качестве закуски к вину огромный кусище пирога и при этом так мило улыбается, что одно удовольствие смотреть, – а ему, Тоотсу, не дают ни крошки. Вот Киппель чокается с румянолицей хуторянкой, – а он, Тоотс, вынужден смотреть со стороны и облизываться. Глядите-ка, супруга Яана Имелика, свежая и молодая, проходит прямиком в спальню раяских хозяйских дочек, – а он, Тоотс, должен быть на отшибе, словно волк… должен убивать свое время, как Бог на душу положит. Положение – хуже, чем в аду.
Наконец-то – как Тоотсу кажется, через тысячу и пятьсот лет – двери спальни распахиваются настежь и будущая краса и гордость хутора Юлесоо выходит к гостям.
Вскоре на редкость длинный свадебный поезд направляется из хутора Рая в сторону паунвереской церкви.
XV
– А ты, Сверчок, держись в сторонке, – говорит он спутнику Имелика, худенькому, бледному Юри Куслапу, – ты в своей длинной хламиде нам не помощник. Шагай к хутору, мы скоро тебя догоним.
Через две-три минуты каурая и впрямь без осложнений оказывается на дороге. Несколько хуже обстоит дело с белым жеребцом. Животное, как видно, устало месить ногами снег и уже без особого сопротивления позволило бы вывести себя на твердую дорогу, но тут вспыхнула перебранка между мужчинами.
– Куда ж вы жеребца тянете? – восклицает Тоотс. – Вы же не в Паунвере собираетесь ехать. Тащите вправо, Юлесоо в той стороне! Дайте мне вожжи!
– Так-то оно так, – ворчит арендатор, – да непонятно, на кой ляд нам туда, в Юлесоо, ехать.
– Вот это номер! Интересно, вы что, только затем и выехали из Паунвере, чтобы отсюда повернуть назад?! Поезжайте вперед, не тяните время, видите, у меня уши вот-вот напрочь отмерзнут!
– Ладно уж, – решает спор батрак с мельницы, – так и быть, заедем ненадолочко на хутор – ради рождества. Посидим немного, да и двинем восвояси.
Только теперь, когда на дороге все более или менее в порядке, Леста быстро направляется дальше, в сторону Паунвере. Шагах в двухстах впереди идет его школьный приятель Кийр, то и дело поглядывая через плечо назад и сердито бормоча себе что-то под нос.
– Будь оно как есть, – говорит арендатор жениху в тот момент, когда они въезжают во двор хутора Юлесоо, – но мне все же интересно узнать, почему и эта свадьба не состоится?
– Как это – не состоится? – переспрашивает жених с удивлением. – Отчего это она не состоится?!
– Силы небесные! – арендатор вопросительно смотрит в лицо мельничному батраку, – ведь сказал же этот…
– Кто сказал, что свадьбы не будет? – Тоотс встает в санях на ноги.
– Кийр, Кийр.
– Как? Кийр сказал, что не будет свадьбы? Кийр? Кийр? Аг-га, хорошо же! Будьте добры, сойдите быстренько с саней, а я на вашем жеребце еще прокачусь немного во славу рождества, у вас животина резвая. Так, так. Идите в дом, я через несколько минут вернусь.
И прежде чем паунвереские мужики успевают сообразить, в чем дело, жених чуть ли не выталкивает их из саней, хватает вожжи, быстро разворачивает сани и стремительно выезжает на проселок.
– Идите, идите в дом! – еще успевает крикнуть он изумленным гостям, стоящим посреди двора.
При всем этом Тоотс все еще в прежнем облачении, то есть без шапки, без рукавиц и без пальто. Его длинные, цвета спелой пшеницы волосы развеваются при быстрой езде, как лошадиная грива. Увидев бешено мчащегося жеребца, какой-то встречный ездок сворачивает свои сани на обочину дороги, испуганными глазами смотрит вслед Тоотсу и благодарит судьбу, что «оно хотя бы так вышло». Тоотс догоняет Лесту и, поравнявшись с ним, придерживает жеребца, но лишь настолько, чтобы молодой писатель успел кинуться вниз животом на торбу с сеном, что лежит в санях. Свистит кнут. Жеребец арендатора чувствует, что теперь он должен выложиться до конца, – мощные ноги великолепного животного напрягаются, и оно словно взмывает в воздух. Тяжелые комья снега летят в лица ездоков, так что робкий Леста и глаз раскрыть не смеет. Вдруг жених наклоняется к школьному другу и кричит ему в ухо:
– Теперь гляди, Пеэтер!
Кнут снова свистит, раздается глухой щелчок, и на обочине дороги кто-то вскрикивает «Ай! Ай!». Йоозеп Тоотс тут же сбавляет скорость и толкает своего друга в бок.
– Гляди же, гляди, Леста, – произносит жених с усмешкой, – погляди назад и скажи мне, что ты там видишь.
Позади, в нескольких десятках шагов от них, на обочине дороги, в снегу сидит Аадниель Кийр и трет свою правую руку, на лице его гримаса боли.
– Этот удар, по правде говоря, намечался по другому месту – произносит Тоотс как бы в объяснение, – но довольно и этого. Пусть не врет на каждом шагу!
Сани вновь набирают скорость и мчатся до самого большака. На стыке дорог хозяин Юлесоо разворачивает жеребца и говорит школьному другу:
– Так. Теперь скажи спасибо за славную езду и передай от меня привет своим родителям. Да смотри, не опоздай в церковь! Мне будет не так страшно, ежели рядом свои парни.
С этими словами жених, все с той же энергией и тем же путем мчится назад. Усмотрев в этом новую для себя опасность, рыжеголовый соскакивает с дороги и бежит по глубокому снегу прямиком через поле по направлению к своему дому.
Через некоторое время мамаша Кийр видит «своим собственным глазом» свадебный поезд Тоотса, под звон бубенцов проезжающий мимо домика портного. Теперь уже не остается никаких сомнений, что Тоотс, этот вернувшийся из России повеса, и впрямь заполучил богатую дочку раяского хозяина, мало того, теперь мамаша Кийр лишилась и последнего утешения: она уже не сможет по своему обыкновению сказать паунвереским кумушкам «Силы небесные! Разве же я что-нибудь говорила! Этот слух, что будто бы свадьба юлесооского Тоотса расстроилась, распустил Бог знает кто «. Нет, теперь жена булочника, эта старая пустомеля, вправе показать на нее пальцем и сказать ей прямо в лицо «Ты, мамаша Кийр, да, ты! Ты, ты!»
А на дворе, возле сараюшки для свиньи Хейнрих Георг Аадниель лупцует палкой полусгнившее свиное корыто, представляя себе, будто это вовсе не корыто, а Йоозеп Тоотс из Юлесоо, его, Кийра, смертельнейший враг. Глаза молодого ремесленника от злости становятся такими же красными, как недавно появившийся рубец на его правой руке. Чем же это он, Кийр, прогневил Бога, как же это отец небесный допускает такое?! Поглядите-ка, Йоозеп Тоотс едет мимо со своими свадебными гостями… сияет, словно рождественская свечка… в то время как он, Кийр, кто исправно посещает церковь, поет громким голосом псалмы, должен стоять возле свиной сараюшки и мерзнуть, потому что ему стыдно показаться на глаза своим домочадцам! Нет, нет! Он должен еще что-нибудь предпринять. Что-нибудь такое, что навсегда отравит Кентукскому Льву радость женитьбы.
Но свадебный поезд едет себе спокойно дальше, невзирая на то, что Кийр желает ему провалиться в тартарары. На развилке дорог жених бросает взгляд в сторону паунвереской церкви и видит, как из пролета колокольни кто-то, высунувшись наполовину, машет проезжающим шапкой. Ага – Либле! Бедняга Либле, сегодня он никак не может дождаться конца церковной службы. Еще раз, уже с кладбищенской горки взглянув на Паунвере, Тоотс все еще видит в пролете колокольни маленькое черное пятнышко.
Просторное гумно хутора Рая до отказа «набито» лошадьми, часть из них даже остается стоять на дворе. Из этого обстоятельства жениху не составляет труда сделать вывод, что со стороны невесты на свадьбу приглашено заметно больше гостей, чем у него. Это, конечно, очень приятно, даже замечательно до той поры, пока свадьба будет располагаться тут, на хуторе Рая, но когда вся эта людская масса перетечет в Юлесоо, положение будет весьма и весьма затруднительным. А что она перетечет – это как пить дать.
На пороге появляется сам хозяин хутора Рая, хозяйка, сестра невесты Алийде и несколько родственников, как мужеского, так и женского пола. Из-за их спин то и дело высовывается то один, то другой любопытный нос, однако при приближении свадебных гостей со стороны жениха все носы исчезают. Многие из старых знакомых и дальних родственников встречаются тут между собой после значительного перерыва и подолгу трясут друг другу руку. «Гляди-ка ты, старый Тоомас тоже тут!» – «Смотри, смотри, старикан Юри всё еще жив! А я-то уже думал, что…» Разумеется, среди гостей есть и такие, которые прежде никогда друг друга не видели, однако общаясь впервые, они держатся почти так же, как и старые знакомые. К примеру, Лутс и Киппель не знают ни одного из гостей со стороны невесты, что вовсе не мешает им с приветливой улыбкой пожимать всем руку.
Но когда все входят в дом, возникает некоторая заминка. Вновь прибывшие гости стесняются сразу пройти в задние комнаты, а те, что пришли сюда раньше – по большей части молодежь – жмутся к стене и по углам, смущаясь, словно их застали за чем-то недозволенным. Когда же хозяевам, в конце концов, удается свести эти половины друг с другом, никто уже не может припомнить, кому он уже успел пожать руку, а с кем еще предстоит поздороваться. Таким образом, в большой комнате хутора Рая на несколько минут возникает клубок из беспорядочно движущихся людей, при взгляде на который вспоминается знаменитый «танец-связка», который время от времени танцуют и в корчме, и на мельнице деревни Паунвере. Но и здесь появляется свой гений наведения порядка – как всегда в подобных случаях и бывает – на этот раз порядок устанавливает, и довольно скоро, некая тетушка из города, краснолицая, но еще сравнительно молодая, пальцы которой так и сверкают от множества колец.
Тоотс, как человек свой, проходит в другие комнаты, надеясь увидеть одну особу, а именно, ту, с которой он скоро навеки свяжет свою судьбу. Но и в других комнатах тоже почти сплошь незнакомые ему люди, – жених не знает, как себя с ними держать. Один разок на мгновение приоткрывается дверь спальни раяских хозяйских дочек… мелькает какая-то бледная девушка с венцом невесты на голове… но эта девушка со слишком бледным для Тээле и каким-то чужим лицом. Дверь закрывается, и вокруг Тоотса снова лишь шум голосов незнакомых мужчин, женщин и детей.
Жениху внезапно становится тоскливо, даже страшно. Он чувствует, как взгляды свадебных гостей провожают его из комнаты в комнату, слышит таинственное перешептывание женщин и кокетливые смешки девушек, отчего состояние его становится все более мучительным. Главное, он не знает, куда деть свои руки, эти конечности внезапно становятся совершенно лишними. Два-три раза принимается он крутить усы – занятие и в его собственных глазах смехотворное, закладывает руки за спину – и того хуже. Наконец он производит несколько вовсе неопределенных движений и даже краснеет. Нет, Тээле могла бы хоть разочек выйти из спальни, подкрепить его веру и надежду, как говорит бывший паунвереский аптекарь, который в настоящее время пребывает в печи жилой риги хутора Юлесоо.
Киппель оживленно беседует с какой-то моложавой сельской жительницей, арендатор, Лутс и батрак с мельницы беседуют с хуторянами о житье-бытье. Одним словом, все они чувствуют себя тут больше дома, чем он, жених, главное лицо на свадьбе.
Краснощекая городская тетушка уже распоряжается бутылками с вином. Арендатор выпивает до дна пузатую рюмку и вытирает усы с таким видом, будто так оно и должно быть, – ему же, Тоотсу, не дают ни капли. Вот Алийде предлагает Лутсу в качестве закуски к вину огромный кусище пирога и при этом так мило улыбается, что одно удовольствие смотреть, – а ему, Тоотсу, не дают ни крошки. Вот Киппель чокается с румянолицей хуторянкой, – а он, Тоотс, вынужден смотреть со стороны и облизываться. Глядите-ка, супруга Яана Имелика, свежая и молодая, проходит прямиком в спальню раяских хозяйских дочек, – а он, Тоотс, должен быть на отшибе, словно волк… должен убивать свое время, как Бог на душу положит. Положение – хуже, чем в аду.
Наконец-то – как Тоотсу кажется, через тысячу и пятьсот лет – двери спальни распахиваются настежь и будущая краса и гордость хутора Юлесоо выходит к гостям.
Вскоре на редкость длинный свадебный поезд направляется из хутора Рая в сторону паунвереской церкви.
XV
Богослужение в церкви окончилось, однако прихожане и не думают расходиться по домам, – сегодня Господь Бог соединит здесь несколько молодых пар, с тем, чтобы человек не был волен разъединить их. Самая первая, а также и самая значительная пара – разумеется, раяская Тээле и Йоозеп Тоотс, сын юлесооского Андреса. Когда последние в сопровождении своих свадебных гостей входят в церковь, прихожане все как один вытягивают шеи, чтобы увидеть «какое у них обличье». Божий дом наполняется шелестом, шуршанием, перешептыванием, а также почтительным покашливанием мужчин постарше. Некоторые из тех, кто полюбопытнее, даже поднимаются со скамеек, держа на руках детей.
Пастор уже ждет возле алтаря, венчание начинается сразу же. Тоотс не успевает, так сказать, и дух перевести, как уже предстает пред лицом духовного мужа. Лишь один разок жених улучает мгновение, чтобы бросить взор в сторону и назад, но даже в этот единственный раз ничего не видит, кроме бесконечного множества людских голов и глядящих на него глаз. Разумеется, среди этого множества людей немало и знакомых ему, но сейчас все лица сливаются в сплошную однородную массу, то есть, за его спиной словно бы стоит один, но тысячеголовый и тысячеглазый человек.
И все же… там, в сторонке… возле одной из колонн… Разве взгляд Тоотса не выделил некое лицо из общей массы? Бледные щеки, усталые глаза, длинные, слегка спутанные волосы – где же он, Тоотс, видел их прежде? Не Арно ли Тали там стоит, его бывший школьный друг? Жених не решается посмотреть назад вторично, ведь мгновение, когда и он должен принять «активное» участие в священном обряде, судя по всему, вот-вот наступит. Почему-то жених внезапно чувствует легкую дрожь в теле. Она быстро охватывает колени и руки, подбородок и тот теряет неподвижность. Тоотс напрягает всю свою волю, чтобы принудить себя к спокойствию. Даже прибегает к помощи юмора и мысленно говорит себе: «Держись, Йоозеп Андреевич, такое с тобой в первый и в последний раз!». [19] Но и это не помогает, то есть дух жениха крепок, но плоть слаба, плоть дрожит. Наконец Йоозеп собирает остатки своих сил и скашивает глаза на невесту. Тээле стоит возле него, словно мраморная статуя – спокойная, холодная, безразличная ко всему. «Ясное дело, – быстро соображает он, – положение Тээле ничуть не легче, чем у меня, но она в состоянии его скрывать».
Вдруг в речи пастора возникает ощутимая пауза. Тоотс раздувает ноздри, вопросительно смотрит на служителя культа и, кашлянув, произносит:
– Да!
– Нет, рано еще, – замечает священник едва слышно.
Жених чувствует, как кровь приливает к его лицу и начинают безудержно трястись колени, тогда как душу охватывает такая досада, что хоть беги из церкви. Ему показалось, что он опоздал со своим «да», а оказывается, до этого «да» еще Бог весть сколько времени. За его спиной слышится сдавленный смешок, нет, не только за спиной, а и подальше – по всей церкви пробегает словно бы какой-то сдержанный шелест. Тоотсу, который школьником пел в церковном хоре, нечто похожее доводилось слышать и прежде – когда прихожане при богослужении переворачивали в одно и то же время страницы молитвенника. Словно сквозь сон доносятся до Йоозепа Тоотса слова пастора, какие-то цитаты из священного писания, когда-то и где-то слышанные. И когда пастор вновь делает паузу, когда от жениха действительно ждут короткого и ясного ответа, Йоозеп Тоотс из предосторожности не решается открыть рот до тех пор, пока невеста не толкает его локтем в бок. Тут молодой юлесооский хозяин вновь раздувает ноздри, округляет глаза и отвечает, кивая головой:
– Хм-хью-хьюх. Да-да!
Вновь прихожане словно бы переворачивают страницу молитвенника, но уже громче, чем прежде. Где-то на дальней скамейке радостно вскрикивает чей-то ребенок и принимается громко смеяться, будто и ему передалась веселость взрослых. В другом месте несколько человек разом начинают кашлять. Жених будто сквозь туман видит, как пастор берет одно из колец, и отковыривает с его внутренней стороны прилипший там крохотный кусочек мыла. Ощутив кольцо на своем пальце, Тоотс понимает лишь, что дело движется к концу. Когда же в завершение обряда новоявленный супруг, как того требует обычай, целует свою молодую жену, он делает это так неловко и бесстрастно, точно отбывает повинность. Из церкви Йоозеп Тоотс выходит с каким-то глупым видом и неизвестно зачем машет несколько раз рукой. Стороннему наблюдателю может показаться, будто жених тем самым дает понять, что все только что происшедшее – дело пустое, суета сует.
Возле дверей церкви, словно грифель, стоит Хейнрих Георг Аадниель Кийр, кисло усмехается и бормочет:
– Желаю счастья!
– Желай, желай! – отвечает Тоотс все с тем же выражением лица. Пожелания счастья слышатся со всех сторон. Молодую пару плотным кольцом окружают свадебные гости, всем хочется пожать руку новоиспеченным супругам. Киппель заходит так далеко, что награждает Тоотса смачным поцелуем. Предприниматель даже порывается произнести маленькую речь по поводу знаменательного события, однако это ему не удается, – подходят все новые поздравляющие и быстро оттирают его от молодого супруга. Вдруг из-за угла церкви выбегает запыхавшийся Кристьян Либле и еще издали кричит:
– Аг-га – сбылось! Тут ни прибавить, ни убавить! Какое там, я сразу сказал, господин Тоотс, так, мол, и так. Ну, дай Бог здоровья и долгих лет и, ясное дело – их… их тоже.
– Не заговаривайся, Либле! – останавливает его Тоотс с улыбкой. – Я знаю, ты – парень бравый и мне желаешь добра, но ежели поймаешь Арно Тали и приведешь его в Рая, тебе и вовсе цены не будет. Я видел его в церкви. Постарайся, покажи, что ты мужик стОящий.
– Что? Где? – звонарь моргает своим единственным глазом. – Арно Тали? Ну, ясное дело, поймать и сей же час туда же, в Рая, а не то я над собой сотворю нынче семь чудес, ежели не все восемь!
С этими словами Либле теряется в толпе, словно иголка в стогу сена. Тут же, рядом с мужчинами стоит Тээле со своими подружками. Будущая краса и гордость хутора Юлесоо получает от девушек и женщин столько поцелуев, что у Тоотса уже возникает опасение, останется ли вообще место для его собственных. Киппель тем временем отыскал свою румянощекую вдовушку и от нее уже не отходит, – он прогуливается с нею взад-вперед по церковному двору, как некогда Мефистофель с Мартой Швердтлейн. [20] Лутс же рассказывает Алийде, младшей дочери раяского хозяина что-то очень веселое, девушка буквально корчится от смеха и вытирает платочком глаза. Арендатор, толстяк Тыниссон и батрак с мельницы направляются к лошадям – проверить, цело ли там, в торбе для сена «то самое», что Тоотс сунул им в руку при выезде с хутора Юлесоо. Яан Имелик стоит подле своей молодой жены и слушает щебетание женщин.
За всеми этими действиями свадебных гостей наблюдает стоящий в стороне Кийр и сопит, словно плохая погода. Вдруг рядом с Тоотсом появляется Пеэтер Леста и с детской радостью восклицает:
– Знаешь, Тоотс, Арно здесь!
– Хм-хью-хьюх! Я уже послал за ним Либле.
– Да я бы и сам сходил, но до него не добраться. Церковь битком набита народом.
– Не бойся, друг, небось Либле его добудет. Наверное все уже в сборе, надо бы пойти к лошадям, посмотреть, не пора ли трогаться в Рая.
– Иди, иди, Тоотс, – восклицает повеселевший Леста. – Я, во всяком случае, не двинусь с места до тех пор, пока его не увижу и рукой не потрогаю.
– Заметано! Мы вас там подождем.
Когда хозяева и гости уже расположились в санях и на дровнях, к ним напоследок присоединяются еще трое: Либле, Леста и – между ними! – сопротивляющийся Арно Тали. Так как все они пешие, их окликают сразу из нескольких саней.
– Эй, эй! Идите сюда, тут места хоть отбавляй! – Нет, лучше садитесь к нам, у нас на дровнях можно и Овсяного Яана сплясать, была бы охота! [21] – Не слушайте их болтовню! Либле, ты мужик в разуме, неужто не наешь, что ухмардуский Аугуст только и умеет, что опрокидывать. Иди сюда и прихвати остальных!
– Будет похваляться, езжайте себе! – отвечает Либле сразу всем приглашающим, с этими словами он растягивается на ближайших дровнях и задирает ноги к небесам. Пеэтер Леста и Арно Тали подсаживаются к «старому толстяку» Яану Тыниссону. И свадебный поезд отправляется к дому невесты.
Как доехали, Йоозеп Тоотс не помнит, в памяти у него осталось лишь одно: ему было очень тепло и очень приятно сидеть подле Тээле.
– Об этом в двух словах не расскажешь, – отвечает Тали, – поговорим когда-нибудь после. Лучше ты объясни мне, что случилось с нашей квартирой? Я пришел домой вскоре после того, как вы ушли, квартира превратилась в какой-то склад рыболовных снастей. Цветы засохли…
Леста объясняет, каким образом причиной этих перемен стало именно письмо самого Арно.
– Нет, как только я вернусь в Тарту, – Тали смеется, – все лишние предметы должны из квартиры исчезнуть. А вместе с ними, разумеется, и сам Киппель. Видишь ли, дорогой Пеэтер, я твердо решил снова начать работать, как прежде… и, может быть, еще прилежнее. Довольно! Теперь уже довольно!
– Довольно – чего? – спрашивает Леста, он весь внимание.
– Там, в дальних краях, так не поступают, – произносит Тали, словно бы сам для себя. – Бесспорно, и там тоже живут разные люди, но такого метания, такой неприкаянности я за ними не замечал. Знаешь, мне стало стыдно. Правда, правда, мне стало стыдно. Сравнивая себя с другими, я увидел свое истинное лицо. Нет, я вовсе не хочу сказать, будто я единым махом из Савла превратился в Павла – возможно, мое теперешнее настроение преходяще – но столько-то проку мне от этой поездки было: я хотя бы раз взглянул себе прямо в лицо. [22] Теперь мне, по меньшей мере, известно, что именно я делать должен, а действительно ли я стану это делать, уже вопрос другой. Однако надо попытаться. О да, если позволить себе поважничать, могу сказать, что я и на чужбине уже стал понемногу работать – как только дым отечества начал из головы выветриваться. Вчера перебирал свои книги. Они запылились. Там были и корректурные листы твоей новой новеллы и одна рукопись…
– Ну, это пустяки, – молодой писатель краснеет с виноватым видом.
– И об этом тоже поговорим позже. Я хотел только сказать, что… ну да, что и на моих книгах скоро не будет пыли. Потому что теперь уже довольно! Нет, дружище, не напускай на себя серьезность, будто ты приготовился выслушать какое-нибудь откровение – ведь ты, по-видимому, именно этого от меня ждешь! – нет, нет, ничего особенного я сказать тебе не смогу. Просто позволь мне немножко порисоваться, может быть я в этом нуждаюсь. Примерно такие слова я уже не раз мысленно себе говорил… себе… Теперь же мне хочется, чтобы их выслушал еще кто-нибудь, ну хотя бы ты, как мой друг и как писатель.
– Ты насмешничаешь, Арно!
– Нет, я прочел вчера оттиски «Увядающей пальмы». В этой новелле ты додумался до таких вещей, которые, по моему мнению, были для тебя за семью печатями. Разумеется, я не стану допытываться, каким образом и когда ты научился читать в человеческой душе и постиг главные причины ее состояний, я лишь хочу сказать тебе, что в «Увядающей пальме» нашли подтверждение некоторые из сделанных мною прежде выводов. И если я теперь рассказываю тебе о моих планах на будущее, бия себя в грудь и восклицая «хватит того, что было!», то, во-первых это ничто иное, как поиски оправдания тому же самому «что было», во-вторых, это как бы вид некоего залога под мои завтрашние предположительно серьезные устремления к лучшему будущему. Однако, сложив то и это, мы получим обыкновенную слабость. Я чувствую, что слаб и потому ищу опоры. Может быть, ты не отдаешь себе отчета, о чем ты написал в своей новелле, но я – я, читая «Увядающую пальму», понял ясно, что главный герой новеллы видит свою судьбу в таком трагическом свете лишь под влиянием полета собственной фантазии. А в действительности… в действительности мы должны быть милосердными также и к себе самим и не стесняться искать помощи там, где, по нашему мнению, сможем ее найти. Кому это надо, чтобы человек, вообразив, будто ему заказаны все радости, вечно стенал и посыпал себе голову пеплом?! Видишь ли, вчера я встретил ее… ты, конечно, догадываешься, о ком речь. Да, я ее случайно встретил и разговаривал с нею. Я почувствовал, что снова становлюсь несчастненьким, но, поверь, виною тому было лишь все то же горячечное воображение… воспоминание о прежней Вирве, о той Вирве, какой я ее представлял в былые времена. Если бы я дал себе волю… Нет! Не о том вовсе собирался я поговорить с тобой поподробнее, нет!.. Сама же молодая дама, с которой я вчера разговаривал – она оставила меня равнодушным.
Пастор уже ждет возле алтаря, венчание начинается сразу же. Тоотс не успевает, так сказать, и дух перевести, как уже предстает пред лицом духовного мужа. Лишь один разок жених улучает мгновение, чтобы бросить взор в сторону и назад, но даже в этот единственный раз ничего не видит, кроме бесконечного множества людских голов и глядящих на него глаз. Разумеется, среди этого множества людей немало и знакомых ему, но сейчас все лица сливаются в сплошную однородную массу, то есть, за его спиной словно бы стоит один, но тысячеголовый и тысячеглазый человек.
И все же… там, в сторонке… возле одной из колонн… Разве взгляд Тоотса не выделил некое лицо из общей массы? Бледные щеки, усталые глаза, длинные, слегка спутанные волосы – где же он, Тоотс, видел их прежде? Не Арно ли Тали там стоит, его бывший школьный друг? Жених не решается посмотреть назад вторично, ведь мгновение, когда и он должен принять «активное» участие в священном обряде, судя по всему, вот-вот наступит. Почему-то жених внезапно чувствует легкую дрожь в теле. Она быстро охватывает колени и руки, подбородок и тот теряет неподвижность. Тоотс напрягает всю свою волю, чтобы принудить себя к спокойствию. Даже прибегает к помощи юмора и мысленно говорит себе: «Держись, Йоозеп Андреевич, такое с тобой в первый и в последний раз!». [19] Но и это не помогает, то есть дух жениха крепок, но плоть слаба, плоть дрожит. Наконец Йоозеп собирает остатки своих сил и скашивает глаза на невесту. Тээле стоит возле него, словно мраморная статуя – спокойная, холодная, безразличная ко всему. «Ясное дело, – быстро соображает он, – положение Тээле ничуть не легче, чем у меня, но она в состоянии его скрывать».
Вдруг в речи пастора возникает ощутимая пауза. Тоотс раздувает ноздри, вопросительно смотрит на служителя культа и, кашлянув, произносит:
– Да!
– Нет, рано еще, – замечает священник едва слышно.
Жених чувствует, как кровь приливает к его лицу и начинают безудержно трястись колени, тогда как душу охватывает такая досада, что хоть беги из церкви. Ему показалось, что он опоздал со своим «да», а оказывается, до этого «да» еще Бог весть сколько времени. За его спиной слышится сдавленный смешок, нет, не только за спиной, а и подальше – по всей церкви пробегает словно бы какой-то сдержанный шелест. Тоотсу, который школьником пел в церковном хоре, нечто похожее доводилось слышать и прежде – когда прихожане при богослужении переворачивали в одно и то же время страницы молитвенника. Словно сквозь сон доносятся до Йоозепа Тоотса слова пастора, какие-то цитаты из священного писания, когда-то и где-то слышанные. И когда пастор вновь делает паузу, когда от жениха действительно ждут короткого и ясного ответа, Йоозеп Тоотс из предосторожности не решается открыть рот до тех пор, пока невеста не толкает его локтем в бок. Тут молодой юлесооский хозяин вновь раздувает ноздри, округляет глаза и отвечает, кивая головой:
– Хм-хью-хьюх. Да-да!
Вновь прихожане словно бы переворачивают страницу молитвенника, но уже громче, чем прежде. Где-то на дальней скамейке радостно вскрикивает чей-то ребенок и принимается громко смеяться, будто и ему передалась веселость взрослых. В другом месте несколько человек разом начинают кашлять. Жених будто сквозь туман видит, как пастор берет одно из колец, и отковыривает с его внутренней стороны прилипший там крохотный кусочек мыла. Ощутив кольцо на своем пальце, Тоотс понимает лишь, что дело движется к концу. Когда же в завершение обряда новоявленный супруг, как того требует обычай, целует свою молодую жену, он делает это так неловко и бесстрастно, точно отбывает повинность. Из церкви Йоозеп Тоотс выходит с каким-то глупым видом и неизвестно зачем машет несколько раз рукой. Стороннему наблюдателю может показаться, будто жених тем самым дает понять, что все только что происшедшее – дело пустое, суета сует.
Возле дверей церкви, словно грифель, стоит Хейнрих Георг Аадниель Кийр, кисло усмехается и бормочет:
– Желаю счастья!
– Желай, желай! – отвечает Тоотс все с тем же выражением лица. Пожелания счастья слышатся со всех сторон. Молодую пару плотным кольцом окружают свадебные гости, всем хочется пожать руку новоиспеченным супругам. Киппель заходит так далеко, что награждает Тоотса смачным поцелуем. Предприниматель даже порывается произнести маленькую речь по поводу знаменательного события, однако это ему не удается, – подходят все новые поздравляющие и быстро оттирают его от молодого супруга. Вдруг из-за угла церкви выбегает запыхавшийся Кристьян Либле и еще издали кричит:
– Аг-га – сбылось! Тут ни прибавить, ни убавить! Какое там, я сразу сказал, господин Тоотс, так, мол, и так. Ну, дай Бог здоровья и долгих лет и, ясное дело – их… их тоже.
– Не заговаривайся, Либле! – останавливает его Тоотс с улыбкой. – Я знаю, ты – парень бравый и мне желаешь добра, но ежели поймаешь Арно Тали и приведешь его в Рая, тебе и вовсе цены не будет. Я видел его в церкви. Постарайся, покажи, что ты мужик стОящий.
– Что? Где? – звонарь моргает своим единственным глазом. – Арно Тали? Ну, ясное дело, поймать и сей же час туда же, в Рая, а не то я над собой сотворю нынче семь чудес, ежели не все восемь!
С этими словами Либле теряется в толпе, словно иголка в стогу сена. Тут же, рядом с мужчинами стоит Тээле со своими подружками. Будущая краса и гордость хутора Юлесоо получает от девушек и женщин столько поцелуев, что у Тоотса уже возникает опасение, останется ли вообще место для его собственных. Киппель тем временем отыскал свою румянощекую вдовушку и от нее уже не отходит, – он прогуливается с нею взад-вперед по церковному двору, как некогда Мефистофель с Мартой Швердтлейн. [20] Лутс же рассказывает Алийде, младшей дочери раяского хозяина что-то очень веселое, девушка буквально корчится от смеха и вытирает платочком глаза. Арендатор, толстяк Тыниссон и батрак с мельницы направляются к лошадям – проверить, цело ли там, в торбе для сена «то самое», что Тоотс сунул им в руку при выезде с хутора Юлесоо. Яан Имелик стоит подле своей молодой жены и слушает щебетание женщин.
За всеми этими действиями свадебных гостей наблюдает стоящий в стороне Кийр и сопит, словно плохая погода. Вдруг рядом с Тоотсом появляется Пеэтер Леста и с детской радостью восклицает:
– Знаешь, Тоотс, Арно здесь!
– Хм-хью-хьюх! Я уже послал за ним Либле.
– Да я бы и сам сходил, но до него не добраться. Церковь битком набита народом.
– Не бойся, друг, небось Либле его добудет. Наверное все уже в сборе, надо бы пойти к лошадям, посмотреть, не пора ли трогаться в Рая.
– Иди, иди, Тоотс, – восклицает повеселевший Леста. – Я, во всяком случае, не двинусь с места до тех пор, пока его не увижу и рукой не потрогаю.
– Заметано! Мы вас там подождем.
Когда хозяева и гости уже расположились в санях и на дровнях, к ним напоследок присоединяются еще трое: Либле, Леста и – между ними! – сопротивляющийся Арно Тали. Так как все они пешие, их окликают сразу из нескольких саней.
– Эй, эй! Идите сюда, тут места хоть отбавляй! – Нет, лучше садитесь к нам, у нас на дровнях можно и Овсяного Яана сплясать, была бы охота! [21] – Не слушайте их болтовню! Либле, ты мужик в разуме, неужто не наешь, что ухмардуский Аугуст только и умеет, что опрокидывать. Иди сюда и прихвати остальных!
– Будет похваляться, езжайте себе! – отвечает Либле сразу всем приглашающим, с этими словами он растягивается на ближайших дровнях и задирает ноги к небесам. Пеэтер Леста и Арно Тали подсаживаются к «старому толстяку» Яану Тыниссону. И свадебный поезд отправляется к дому невесты.
Как доехали, Йоозеп Тоотс не помнит, в памяти у него осталось лишь одно: ему было очень тепло и очень приятно сидеть подле Тээле.
* * *
– Где же ты пропадал, Арно, и что делал? – спрашивает Леста, пытливо глядя другу в глаза.– Об этом в двух словах не расскажешь, – отвечает Тали, – поговорим когда-нибудь после. Лучше ты объясни мне, что случилось с нашей квартирой? Я пришел домой вскоре после того, как вы ушли, квартира превратилась в какой-то склад рыболовных снастей. Цветы засохли…
Леста объясняет, каким образом причиной этих перемен стало именно письмо самого Арно.
– Нет, как только я вернусь в Тарту, – Тали смеется, – все лишние предметы должны из квартиры исчезнуть. А вместе с ними, разумеется, и сам Киппель. Видишь ли, дорогой Пеэтер, я твердо решил снова начать работать, как прежде… и, может быть, еще прилежнее. Довольно! Теперь уже довольно!
– Довольно – чего? – спрашивает Леста, он весь внимание.
– Там, в дальних краях, так не поступают, – произносит Тали, словно бы сам для себя. – Бесспорно, и там тоже живут разные люди, но такого метания, такой неприкаянности я за ними не замечал. Знаешь, мне стало стыдно. Правда, правда, мне стало стыдно. Сравнивая себя с другими, я увидел свое истинное лицо. Нет, я вовсе не хочу сказать, будто я единым махом из Савла превратился в Павла – возможно, мое теперешнее настроение преходяще – но столько-то проку мне от этой поездки было: я хотя бы раз взглянул себе прямо в лицо. [22] Теперь мне, по меньшей мере, известно, что именно я делать должен, а действительно ли я стану это делать, уже вопрос другой. Однако надо попытаться. О да, если позволить себе поважничать, могу сказать, что я и на чужбине уже стал понемногу работать – как только дым отечества начал из головы выветриваться. Вчера перебирал свои книги. Они запылились. Там были и корректурные листы твоей новой новеллы и одна рукопись…
– Ну, это пустяки, – молодой писатель краснеет с виноватым видом.
– И об этом тоже поговорим позже. Я хотел только сказать, что… ну да, что и на моих книгах скоро не будет пыли. Потому что теперь уже довольно! Нет, дружище, не напускай на себя серьезность, будто ты приготовился выслушать какое-нибудь откровение – ведь ты, по-видимому, именно этого от меня ждешь! – нет, нет, ничего особенного я сказать тебе не смогу. Просто позволь мне немножко порисоваться, может быть я в этом нуждаюсь. Примерно такие слова я уже не раз мысленно себе говорил… себе… Теперь же мне хочется, чтобы их выслушал еще кто-нибудь, ну хотя бы ты, как мой друг и как писатель.
– Ты насмешничаешь, Арно!
– Нет, я прочел вчера оттиски «Увядающей пальмы». В этой новелле ты додумался до таких вещей, которые, по моему мнению, были для тебя за семью печатями. Разумеется, я не стану допытываться, каким образом и когда ты научился читать в человеческой душе и постиг главные причины ее состояний, я лишь хочу сказать тебе, что в «Увядающей пальме» нашли подтверждение некоторые из сделанных мною прежде выводов. И если я теперь рассказываю тебе о моих планах на будущее, бия себя в грудь и восклицая «хватит того, что было!», то, во-первых это ничто иное, как поиски оправдания тому же самому «что было», во-вторых, это как бы вид некоего залога под мои завтрашние предположительно серьезные устремления к лучшему будущему. Однако, сложив то и это, мы получим обыкновенную слабость. Я чувствую, что слаб и потому ищу опоры. Может быть, ты не отдаешь себе отчета, о чем ты написал в своей новелле, но я – я, читая «Увядающую пальму», понял ясно, что главный герой новеллы видит свою судьбу в таком трагическом свете лишь под влиянием полета собственной фантазии. А в действительности… в действительности мы должны быть милосердными также и к себе самим и не стесняться искать помощи там, где, по нашему мнению, сможем ее найти. Кому это надо, чтобы человек, вообразив, будто ему заказаны все радости, вечно стенал и посыпал себе голову пеплом?! Видишь ли, вчера я встретил ее… ты, конечно, догадываешься, о ком речь. Да, я ее случайно встретил и разговаривал с нею. Я почувствовал, что снова становлюсь несчастненьким, но, поверь, виною тому было лишь все то же горячечное воображение… воспоминание о прежней Вирве, о той Вирве, какой я ее представлял в былые времена. Если бы я дал себе волю… Нет! Не о том вовсе собирался я поговорить с тобой поподробнее, нет!.. Сама же молодая дама, с которой я вчера разговаривал – она оставила меня равнодушным.