Бросив гео-стимфальские фронты на Ромодановского, державный основатель пожаловал на головном фрегате со всеми присными — Волхонским, Брусницыным, Маккензи и прочими, чтобы лично руководить самой грандиозной десантной операцией в своей жизни. Через два дня к Тихане, отрезанной от ее армий, подошли шесть флотов, и Кромвель приказал открыть палубные створы. После недельного штурма Тихана-Главная была занята полностью, и десантники ворвались в помещение Телецентра.
Когда Кромвелю сообщили, что на связи Сталбридж, это прозвучало, как дурная шутка. Окруженный запаренными брусницынскими чертоломами. Серебряный Джон прошел по развороченным залам и остановился у экранов, глядя на лицо Звонаря. Оба молчали, потому что не знали, что говорить.
— Ну вот, мы здесь, — произнес, наконец, Кромвель. — Теперь только время. Как вы там?
— Да спасибо, ничего, — ответил Звонарь.
Через месяц после этого разговора Маккензи, прорвав тиханские боевые порядки и заслоны, привел на Валентину первый караван — в него входил флагман Сэйлор-Госпиталя полуторатысячник «Гуппи», чьи палаты и операционные были оснащены по последнему слову медицинской науки. Валентинские раненые начали прибывать в Стимфал.
Интересно, это так только кажется, или вечера здесь действительно с каким-то зеленым оттенком? Так, это что такое? Компьютер включил радио.
— Датсун ДС-44811-М?
— Да, — отозвался Холл.
— Добрый вечер. С вами говорит главная линейная диспетчерская автоинспекции города Варны. Вы предпочитаете английский?
— Да, если можно.
— Мы рады приветствовать вас в нашей курортной зоне. Просим ответить на несколько вопросов. Конечный пункт вашего путешествия находится в городе, в каком-либо из пригородов, или вы проследуете транзитом?
— Мне нужно попасть в аэропорт.
— В какой именно?
— Снежаны Благойчевой.
— Вы намерены сделать остановки на маршруте?
— Нет.
— Благодарю вас. Ваша машина переводится в автоматический режим следования, время движения — один час семь минут, просим не корректировать маршрут самостоятельно — это осложнит работу наших дорожных служб. В случае любых изменений пожалуйста свяжитесь с нами по своему индексу. По этому же индексу вы можете забронировать билет в кассах аэропорта или номер в гостинице.
— Хорошо. Скажите, нельзя устроить мой маршрут так, чтобы я увидел порт, морской порт?
— К сожалению, это невозможно. Все коммуникации курортной зоны, кроме экскурсионных, проходят по подземным тоннелям. Вы сможете попасть в порт непосредственно из города. Что вас еще интересует?
— Спасибо, все.
— Благодарю вас.
Приятный женский голос, пусть и принадлежит автомату. Как же он все-таки забыл про сигареты, вот ведь мука. А с портом не было связано никаких воспоминаний, просто он любил портовую атмосферу, необъяснимый кочевой уют, огни на воде... Огни. Когда Холла привезли в Герат, майор Абрахамс — улыбка шириной с радиатор у «понтиака» — посадил его посреди комнаты и говорил: «Это теперь ваш кабинет, профессор, вот письменный стол, вот на этих карточках можете делать свои заметки...»
Древние салатовые перфокарты, с одного края пробитые мелкими четырехугольными отверстиями. Холл нехотя взял одну, посмотрел на свет и по непонятной ассоциации вспомнил Прагу, огромный дом, где жила Анна, ночную темень и такую же случайную россыпь освещенных окон, вписанных в невидимую решетку вертикалей и горизонталей.
Почти двадцать лет. Если бы сейчас вернуться в тот мир Войти в ту же реку. Все равно, ностальгия — не по месту, а по времени. Вот они, их подземелья. Широта и простор, светильники вереницей летят над головой, и такая же цепочка отражений непрерывно бежит по капоту. Когда-то вот так же он гонял по Стимфалу.
Стимфала семьдесят седьмого, послевоенного года Холлу увидеть не удалось. Привезенный с Валентины, он сражался с призраками — в многомерном пространстве бреда то дрался с ними, то обманывал ложным смирением, а когда становилось совсем невмоготу, звал на помощь Кантора. Тот приходил, садился рядом, и мучители исчезали, но звать его слишком часто было нельзя, и Холл, стиснув зубы, терпел до последнего, и в злобе его недуга бессильно сгорала вся химия, которой его обильно потчевали.
Через полгода Холл впервые пришел в себя и обнаружил, что лежит на боку в центре большого ящика, у которого две стены прозрачные, а две — нет. Непрозрачные стены, как и пол, были собраны из мягких глянцевых шестигранников, похожих на соты с медом, и в каждой ячейке отражался он собственной персоной — с двумя руками, двумя глазами и прочими чудесами. Прозрачные стены были устроены по-разному: в одной смонтирован сложного вида шлюз, способный, по-видимому, вдвигаться внутрь ящика, во второй просто просверлены ряды широких дырок, и дальше за этой стеной стоял стол, а у стола сидела темнокожая девушка в голубом бумажном комбинезоне и читала книгу при свете лампы.
— Эй, — позвал Холл.
Она подняла глаза и посмотрела на него в изумлении.
— Где мы? — спросил он.
— В Четвертой экспериментальной клинике Военно-медицинской академии, — радостно ответила девушка.
— Какой это город?
— Стимфал.
Мысли у него в голове с трудом проталкивались сквозь вязкие, ничем не населенные пласты.
— Я что — в отпуске?
— Не знаю... Постарайтесь уснуть.
Холл не спросил, кончилась ли война. Он не представлял себе, что война может кончиться.
К этому же времени относится такое знаменательное событие, как упоминание Холла в переписке глав союзных держав. Звонарь так писал Кромвелю: «...я прожил три с лишним года рядом с этими термитами, и могу тебе точно сказать, что если мы и нанесли им какой-то моральный ущерб, то лишь благодаря таким людям, как Холл. Всякую твою летающую электронику они воспринимали с легкой душой, но боялись они Холла и таких, как Холл...», и дальше: «...если полное излечение невозможно, мы готовы перевезти его на Валентину и взять на себя все расходы по содержанию. Я знаю, что у тебя есть причины его недолюбливать, так что имей в виду — в случае чего я не поверю никаким доказательствам о естественном летальном исходе и обещаю все неприятности, на которые способны телевидение и пресса».
Но вопреки опасениям, Холла лечили со всем тщанием, и можно было подумать, что он попал в когорту тех людей, покалеченных на войне, к которым, как говорили, Кромвель питал необъяснимую слабость. В ответном письме Звонарю Дж. Дж. с долей язвительности напоминал, что полковник Холл является служащим гео-стимфальских вооруженных сил и, согласно контракту, должен восстанавливать здоровье за счет Министерства обороны Стимфала, а не на пожертвования доброхотов сопредельных государств.
Оба послания Холл прочитал в Герате, они находились в досье, которое вручил ему Пол Мэрфи. В Герат Холла отвезли на громадном вислобрюхом «Гэлэкси» — на нем свободно можно было перебросить батальон со всем снаряжением, но в тот рейс, кроме чемоданов Холла и их неподвижно возлежащего в кресле владельца, на борту присутствовали только медицинская сестра с таинственной портативной аппаратурой, да капитан-телохранитель. Сестра, подключив свои хитроумные датчики, сразу же затерялась где-то в закоулках обширного корабельного чрева, а капитан всю дорогу просидел рядом, погруженный в красочно изданные сочинения Дайомы Уинстон, которые сия уважаемая дама сочиняет при помощи компьютерной картотеки. Для медсестры Холл был просто тяжелым полковником из четвертого экспериментального, для охранника — безвестной шишкой из разведки, да и сам Холл не имел ни малейшего представления о том, кто и что он теперь, а маховик той машины, что в конечном счете привела его сюда, в Варну, уже вертелся вовсю.
Герат, если посмотреть на карту, занимает почти центральное положение в той пирамиде, вершины которой образуют Стимфал, Изабелла, Дархан и Терминал Системы; однако этот центр, пожалуй, самое глухое место в районе, поскольку не лежит на пути ни у каких трасс — кроме самой крепости, там нет ни баз, ни поселений, и, находясь вблизи наиболее оживленных магистралей, Герат лишь изредка и нерегулярно посещается военными транспортами.
Командует малочисленным гератским гарнизоном майор Абрахамс — олимпийской внешности негр с непередаваемой по изяществу расстроенной грацией в движениях. Мало того, что походка у него такова, что, кажется, он постоянно спускается по незримой крутой лестнице, вдобавок еще при каждом шаге он как-то еще успевает пошевеливать стопой, словно отмечая ритм ему одному слышимой мелодии. Он один приехал встретить Холла на космодром, блеснул клавиатурой своей необыкновенной улыбки, сказал:
— Профессор, вы приехали очень удачно, зима — лучшее время года на Герате.
Так, несколько неожиданно. Холл вновь стал профессором. Волоча по ракушечнику подошвы спортивных туфель, он добрел до машины. Стояла жара, Абрахамс положил чемоданы на заднее сидение, и понеслись.
Лес, да горы, да каменные стены, заросшие белым мхом. Кажется, что до того, как приехал Мэрфи с папкой текстов, отпечатанных на желтенькой салливановской бумаге, в Герате вообще ничего не происходило. Холла, впавшего в вечную цепенящую дрему, в солнечную погоду выносили в шезлонге в сад, а если шел дождь — на террасу, укутав пледом. Плед и шезлонг, равно как и весь Холл, находились в ведении Готлиба — киборга, подаренного Абрахамсом в первый день по приезде.
От крепости в Герате была только крепостная стена, отграничивающая неизвестно по каким критериям выбранный участок лесистого нагорья, и центральное здание с той самой террасой и двумя колоннадами, заставлявшими предположить, что здешний архитектор читал в детстве что-то из римской истории с картинками. В остальном это был обычный гарнизон с казармой, кухней и прочим; строения теснились на небольшом пятачке, и обширное пространство до контрольной зоны, проложенной по внутреннему периметру стен, предоставлялось местной и привозной растительности.
В этом парке Абрахамс вел свои идиллические эксперименты с орхидеями, а гарнизонные обитатели — двадцать пять человек, считая и Холла — кормили белок всякой всячиной, которую таскали из столовой; белки забирались на Холлов шезлонг и брали угощение из рук. Как-то одну из белок — всем им придумали имена — сожрала какая-то зверюга, вроде куницы; Абрахамс провел следствие, объявил тревогу, поднял в воздух роботов лазерного наведения и на двух бронетранспортерах помчался в джунгли. Переполох вышел не хуже настоящих учений.
Кроме Готлиба, который его поил и кормил, в распоряжение Холла была отдана библиотека, где они с Готлибом и жили — большая комната позади террасы, отделенная от нее коридором, выходящим на обе стороны колоннады. «Здесь вы будете находиться под неусыпным медицинским надзором», — заверил Абрахамс.
— Карлойда, — подсказал Холл из кресла. Первый раз он что-то разглядел под непроницаемой броней абрахамсовской улыбки — улыбка эта остановилась, как часы, и на ней явственно проступило клеймо инструкции.
Валентина одарила Холла некоторыми способностями: во-первых, феноменальным слухом, а во-вторых — странного рода осязанием, которое в непредсказуемые моменты могло на десяток метров отрываться от кончиков пальцев и погружаться вглубь камня или бетона.
— Вон там, в стене, — Холл вяло оторвал руку от нагретого резного дерева, — проходит бронированный кабель, а карлойд стоит у вас в подвале, прямо под нами.
Улыбка Абрахамса вновь ожила, и он в театральном смущении поднял руки. Похоже, Холл нравился ему и помимо тех жестких указаний, которые были даны свыше. Карлойд-обслуживание потому до сих пор и не вытеснило компьютеры, что, несмотря на достижения технического прогресса, обходилось в деньги откровенно немереные; все карлойды были включены в единую сеть, и это значило, что обработанные данные о здоровье Холла уходили не куда-то, а прямо в Стимфал, в какое-то весьма платежеспособное учреждение, по воле которого Абрахамс, очевидно, и вел свою двусмысленную роль-игру, известную со времен хана Кончака и лорда Толбота — одновременно и тюремщика, и гостеприимного хозяина.
В обстановку холловского жилища, занимавшего чуть меньше четверти библиотеки, входил еще и солидный шкаф, поставленный у входной двери. Отворив его нетвердой рукой, Холл обнаружил целый гардероб: спортивный костюм и кроссовки разных видов, камуфляжный комбинезон, куртки, рубашки, майки, серая тройка с набором галстуков и, наконец, парадный полковничий мундир с ремнями, аксельбантами и серебряными львами корпуса экстренного развертывания. К добротной шкуре привинчены все его ордена плюс еще один Солнечный Крест и золотая Рыцарская Перчатка — за ведение боя при тяжелом ранении. Холл посмотрел на это тусклым взглядом и прикрыл шкаф.
Сама библиотека, в черных стеллажах среди белых стен — в облике комнаты было что-то испанско-минималистское — тоже преподнесла Холлу сюрприз. Тут господствовала история и технология живописи, техника реставрации — его прежняя и теперь целиком позабытая специальность — от Витрувия и Нектария до Истлейка и Лазарева; была даже первая «Ерминия» в переводе на французский, и что уж и вовсе забавно — собрание статей самого Холла, с тремя монографиями, довольно изящно изданное, с иллюстрациями, схемами грунтовых сечений и лазерными сетками.
Холл подержал эти книги в руках с недоумением и грустью. Былое виделось ему словно сквозь толстое и пыльное стекло, он не помнил большинства своих исследований и, встречая на их страницах собственное давнее хитроумие и полемический сарказм, испытывал смутное раздражение и тоску.
Абрахамс, неизвестно с какого времени сделавшийся поклонником старинной живописи, регулярно одолевал Холла новыми изданиями и периодикой по искусствоведению, неутомимо расспрашивал с подлинным энтузиазмом дилетанта и уверял, что только работа может содействовать окончательному выздоровлению.
«Тишина, спокойствие — таких условий вам, профессор, нигде не найти. Вы можете отсюда связаться с любым хранилищем, любым музеем, с лабораторией в Стимфале, заказать анализ или синтезат, телетайп круглые сутки в вашем распоряжении. Только не забудьте, что для открытого канала вы — полковник Боуэн, мы все на Герате Боуэны — майор, капрал, рядовой...»
Но Холл не внимал увещеваниям. Им по-прежнему владела не то чтобы слабость, но некая душевная разомкнутость и сонное безразличие. Он читал, но с трудом, и смысл прочитанного воспринимался сознанием замедленно и отстранение; чаще всего, лежа в шезлонге на террасе, он бесконечно изучал ход трещин и бледно-розового орнамента на полу, или в саду разглядывал устройство травинок — сочленение листьев, черешков, узлов стеблей; смотрел на белок, но даже они утомляли его. В это время Холла заинтересовала жизнь собственного организма и все естественные отправления; с любопытством он прислушивался к перистальтике кишечника и различным органным токам. В таком полулетаргическом состоянии он провел три, четыре, семь месяцев.
В начале весны семьдесят восьмого года, когда Герат пропал в затяжных дождях, а утренняя свежесть все никак не могла расстаться с заморозками, как-то в сумерки Холл дремал в правой колоннаде с журналом на коленях, надвинув на глаза козырек кепки. Его потревожил то ли ветер, занесший под крышу холодные брызги, то ли какое-то внутреннее брожение — он поднял голову, наткнулся рукой на журнал и почти машинально приказал:
— Готлиб, света.
Киборг поставил рядом торшер, включил и снова растворился в полутьме. Холл взглянул на название — «Арт энд сайнс». Странно. Неужели Абрахамс все это читает? Холл открыл на середине. Знакомое лицо. Ботье. Когда-то такой же молодой нахал, как и Холл. Что-то он там расчистил, какую-то Византию на доске, «...при толщине многослойного грунта более 700 мкм...» Так. «...несомненно указывает на Паленсийскую школу иконописи...» Забавно, «...что подтверждается наличием штриховки короткими перекрывающимися мазками (см. фото) краской на основе свинцовых белил при полной сохранности зеленого подмалевка».
Помнится, он вскоре улегся спать и проснулся в непривычную для себя рань, часов около шести. Дождя не было, на двери и потолке лежал неясный квадрат света от окна; Холл опустил руку и прикоснулся к прохладному паркету; было тихо. Он поднялся, натянул олимпийку, направился было к выходу, вернулся, открыл шкаф — петли хрипло взвыли — взял с верхней полки фуражку — целое архитектурное сооружение со шнурами, адамовой головой и бронзовыми листьями — и вышел на колоннаду.
Небо было чистым, меж построек еще висели редеющие пряди тумана, и холод мгновенно пробрался под тонкую шерстяную ткань; Холл в задумчивости остановился, снял сандалии и зашлепал по мокрому мрамору босиком.
Внизу, в телетайпном зале, в кресле у пульта спал дежурный, аппаратура тоненько пела, подтверждая боевую готовность. Вид Холла — в фуражке, но без сапог — был, вероятно, настолько необычен, что парень проснулся и оторопело уставился на загадочного профессора-полковника. Полковник сел, пошевелил костлявыми пальцами ног, снял с подошвы прилипший палый лист и сказал:
— Дай-ка мне Центральную.
Центральная явилась после тридцатисекундной паузы — на экране Холл увидел точно такого же радиста в зеленой рубашке и погонах, как и рядом с собой.
— Я могу дать телеграмму по адресу?
— Слушаю вас, сэр.
— Значит, так. Гелиос, Гея, четыреста шестнадцать ноль двадцать восемь, Брюссель, Академия изящных искусств, доктору Гийому Ботье. Уважаемый доктор. Прочитав вашу статью в «Арт энд Сайнс», хочу задать вам два вопроса. Первый — давно ли Италия и Византия стали одним и тем же? И второй — не проглядели ли вы в своей Паленсии синьяковский грунт? С глубоким удивлением полковник Боуэн.
— Кодовую расшифровку давать? — спросил стимфальский радист.
— Нет, не нужно, пусть так и остается.
Наверху, в колоннаде, стоял Абрахамс и смотрел на холловские сандалии.
— Майор, — обратился к нему Холл, — от лица политзаключенных крепости предлагаю вам захватить власть и основать в Герате демократическую республику.
Абрахамс засиял, как свежеотчеканенная монета.
— С восторгом присоединяюсь, профессор. С чего начнем?
— Я полагаю, что с завтрака.
Ботье прислал в ответ сразу два письма. Первое свидетельствовало о том, что в докторе не угас еще молодой задор и романтическое стремление исправить мир. «Уважаемый полковник, — писал он, — Судя по индексу, вы работаете в стимфальской военной администрации. Я благодарен Вам за внимание к моим скромным исследованиям, и от души желаю успехов на профессиональном поприще».
Второе послание звучало иначе. «Дорогой коллега. Прошу простить мне некоторую запальчивость моего предыдущего письма. К сожалению, я не сразу понял смысл Вашей ссылки на Синьяка. Вы оказались совершенно правы — икона, безусловно, принадлежит кисти автора южно-итальянской школы...» Заканчивал Ботье так: «...нигде не встречал Ваших работ ранее и желал бы познакомиться с ними...» Вскоре после этих двух писем и приехал Мэрфи.
Был он невысокого роста, плотный, в синем, с иголочки, костюме, аккуратный и подтянутый, похожий на новенький перочинный нож — только что сложенный и упакованный. Весь его вид дышал бодростью и оптимизмом.
— Здравствуйте, доктор, — сказал он, протягивая Холлу маленькую крепкую ладонь; в другой руке он держал хромово-рельсовый «атташе». — Пол Мэрфи. Абрахамс вам говорил обо мне.
Они прошли в библиотеку. Дом в это время как будто вымер — Абрахамс убрал куда-то весь персонал и исчез сам. Холл предоставил гостю стул, единственный предмет из мебели в комнате — кроме стола и кровати, — на котором можно было сидеть.
— Даже не знаю, с чего начать, — заговорил Мэрфи. — Давайте знаете как сделаем: я вам представлюсь еще раз, покончим с бумажками и больше к ним возвращаться не будем. Я в таком же чине, как и вы, и являюсь начальником специального отдела Четвертого десантного управления и, таким образом, вашим формальным начальством, хотя почти на десять лет моложе вас. Я приехал бы намного раньше, но медицина не пускала.
Говорил Мэрфи в чрезвычайно доброжелательной, даже доверительной манере, нарочито иронизируя над собственными словами, но под этой иронией ощущалась несокрушимая твердь уверенности и достоинства.
— Я думаю, сейчас нет смысла заводить разговор о справедливости.
— Да, не стоит, — согласился Холл.
— Практически все, кто читал ваше дело, считали, что вы пострадали незаслуженно, это и мое мнение. Но что толку, если я сейчас, через восемнадцать с лишним лет, стану извиняться за кого-то и за что-то. Также, я полагаю, вряд ли мне стоит распространяться на тему, какой вы герой, — Мэрфи внимательно смотрел на Холла. — Думаю, мои восторги вам ничего не прибавят и не убавят.
Он сделал паузу.
— Как бы то ни было, вот здесь у меня в портфеле постановление о вашей полной реабилитации, о компенсационных выплатах, указы о награждениях и так далее. Понимаю, что это неважно звучит, но вы свободный, уважаемый и весьма обеспеченный человек, доктор Холл. Кроме того, замечу, что мнения в верхах за последнее время очень сильно изменились.
Тут Холлу стало противно. Еще немного, и красавец запоет серенаду.
— Вот этого не надо, — попросил он.
Мэрфи кивнул.
— Разумеется, я приехал не за тем, чтобы обсуждать наши с вами политические взгляды. У меня к вам есть конкретное предложение, работа, и сразу хочу сказать, что и руководство, и непосредственно мой отдел крайне заинтересованы в том, чтобы вы согласились. Но сначала вот что. Вы имеете полное право сказать «нет». Без всяких опасений. Вы сможете жить и работать где захотите, у вас очень приличная пенсия — и от нашего министерства, и от Сталбриджа, и вас никто ни в чем не упрекнет.
— Ладно, рассказывайте.
— Нет, полковник, вы уж простите мне мою назойливость, но я хочу, чтобы вы стопроцентно осознали — никакого давления на ваш выбор не оказывается.
Сволочь, беззлобно подумал Холл.
— Я осознал, говорите.
— Итак, если вы согласитесь, вам надо будет ехать к Аналогам, по ту сторону Окна, к вашим старым знакомым в Институт Контакта. Там сейчас появилось много новых людей, но вас хорошо помнят — например. Скиф. Сейчас идут переговоры о создании смешанной гео-институтской группы по изучению одной штуковины. Вам предлагается место руководителя этой группы.
Мэрфи щелкнул замками «дипломата», достал жемчужно-серую папку и открыл.
— Вот фотография. Узнаете?
— Что-то знакомое. А, да. Это панно в вестибюле ИК.
— Абсолютно верно. Аппликатурное панно работы Рассохина, сорок на двенадцать метров. У меня с собой выжимка из всех существующих материалов, но вкратце история звучит так: с недавних пор обнаружилось, что панно — мы называем его просто Картина — обладает некоторыми свойствами Окна, то есть в этом месте возможен переход из пространства ИК в наше. Люди Скифа утверждают, что переход можно произвести лишь при помощи Картины. Мистика, правда?
— Ваша Картина висит в ИК чуть не сто лет.
— Семьдесят пять. Кстати, с датами тут масса неясностей, и авторство Рассохина вызывает на сегодняшний день серьезные сомнения, да и много еще чего — вы здесь прочитаете. Картина столько лет была на виду, что на нее никто не обращал внимания. Загвоздка в том, что пока ни наша, ни их физика и химия никакого ответа не дали, и теперь встает задача разобраться с изображением. Что же там, в конце концов, нарисовано, и какую роль играет? Этим вам и предстоит заняться, доктор Холл.
— Дурацкий вопрос — почему я?
Думал он в тот момент совсем о другом. Окно, бесконтрольная зона, что за черт, они что же, меня отпускают? Аналоги, Институт, у них там тоже была своя война, и сколько-то лет назад — свой Кромвель. Возможно, там и доныне живет и здравствует Холл номер два. Вполне вероятно, но откуда такой поворот?
Мэрфи в ответ засмеялся:
— А почему мы? Вы идеально подходите для этого задания. Вы специалист по Контакту, специалист по живописи и атрибуции, у вас непревзойденный талант к нестандартным решениям в сложной обстановке. Кроме того, буду откровенен, мы рассчитываем на старые связи — ваш авторитет как первого директора Комиссии по Контактам по-прежнему высок, а наши отношения с Аналогами складываются сейчас отнюдь не безоблачно. Администрация Института уже дважды блокировала Окно, и маршал, например, отменил свой ежегодный визит в Институт — кстати, если все пройдет по плану, жить вы будете в его апартаментах, в бывшем доме Скифа. Так что сейчас для нас особенно важен такой человек, как вы.
— Понятно, почетная ссылка.
— Доктор, мы же с вами договорились. Вы вправе отказаться в любой момент. Не стану скрывать, что по той же программе, что и вы, проходят подготовку еще два дублера. Мы обязаны свести риск к минимуму.
— А все же, почему у командования такая любовь к искусствоведению?
Мэрфи, кажется, ожидал подобного хода беседы.
— Интерес действительно большой. Есть подозрение, что Картина — или зона Картины, как хотите — открывает проход не только в наше пространство, но и в какие-то пространства еще. Возможно, это чепуха. Но вы знаете формулу — если в нашем доме запахло серой...
Когда Кромвелю сообщили, что на связи Сталбридж, это прозвучало, как дурная шутка. Окруженный запаренными брусницынскими чертоломами. Серебряный Джон прошел по развороченным залам и остановился у экранов, глядя на лицо Звонаря. Оба молчали, потому что не знали, что говорить.
— Ну вот, мы здесь, — произнес, наконец, Кромвель. — Теперь только время. Как вы там?
— Да спасибо, ничего, — ответил Звонарь.
Через месяц после этого разговора Маккензи, прорвав тиханские боевые порядки и заслоны, привел на Валентину первый караван — в него входил флагман Сэйлор-Госпиталя полуторатысячник «Гуппи», чьи палаты и операционные были оснащены по последнему слову медицинской науки. Валентинские раненые начали прибывать в Стимфал.
Интересно, это так только кажется, или вечера здесь действительно с каким-то зеленым оттенком? Так, это что такое? Компьютер включил радио.
— Датсун ДС-44811-М?
— Да, — отозвался Холл.
— Добрый вечер. С вами говорит главная линейная диспетчерская автоинспекции города Варны. Вы предпочитаете английский?
— Да, если можно.
— Мы рады приветствовать вас в нашей курортной зоне. Просим ответить на несколько вопросов. Конечный пункт вашего путешествия находится в городе, в каком-либо из пригородов, или вы проследуете транзитом?
— Мне нужно попасть в аэропорт.
— В какой именно?
— Снежаны Благойчевой.
— Вы намерены сделать остановки на маршруте?
— Нет.
— Благодарю вас. Ваша машина переводится в автоматический режим следования, время движения — один час семь минут, просим не корректировать маршрут самостоятельно — это осложнит работу наших дорожных служб. В случае любых изменений пожалуйста свяжитесь с нами по своему индексу. По этому же индексу вы можете забронировать билет в кассах аэропорта или номер в гостинице.
— Хорошо. Скажите, нельзя устроить мой маршрут так, чтобы я увидел порт, морской порт?
— К сожалению, это невозможно. Все коммуникации курортной зоны, кроме экскурсионных, проходят по подземным тоннелям. Вы сможете попасть в порт непосредственно из города. Что вас еще интересует?
— Спасибо, все.
— Благодарю вас.
Приятный женский голос, пусть и принадлежит автомату. Как же он все-таки забыл про сигареты, вот ведь мука. А с портом не было связано никаких воспоминаний, просто он любил портовую атмосферу, необъяснимый кочевой уют, огни на воде... Огни. Когда Холла привезли в Герат, майор Абрахамс — улыбка шириной с радиатор у «понтиака» — посадил его посреди комнаты и говорил: «Это теперь ваш кабинет, профессор, вот письменный стол, вот на этих карточках можете делать свои заметки...»
Древние салатовые перфокарты, с одного края пробитые мелкими четырехугольными отверстиями. Холл нехотя взял одну, посмотрел на свет и по непонятной ассоциации вспомнил Прагу, огромный дом, где жила Анна, ночную темень и такую же случайную россыпь освещенных окон, вписанных в невидимую решетку вертикалей и горизонталей.
Почти двадцать лет. Если бы сейчас вернуться в тот мир Войти в ту же реку. Все равно, ностальгия — не по месту, а по времени. Вот они, их подземелья. Широта и простор, светильники вереницей летят над головой, и такая же цепочка отражений непрерывно бежит по капоту. Когда-то вот так же он гонял по Стимфалу.
Стимфала семьдесят седьмого, послевоенного года Холлу увидеть не удалось. Привезенный с Валентины, он сражался с призраками — в многомерном пространстве бреда то дрался с ними, то обманывал ложным смирением, а когда становилось совсем невмоготу, звал на помощь Кантора. Тот приходил, садился рядом, и мучители исчезали, но звать его слишком часто было нельзя, и Холл, стиснув зубы, терпел до последнего, и в злобе его недуга бессильно сгорала вся химия, которой его обильно потчевали.
Через полгода Холл впервые пришел в себя и обнаружил, что лежит на боку в центре большого ящика, у которого две стены прозрачные, а две — нет. Непрозрачные стены, как и пол, были собраны из мягких глянцевых шестигранников, похожих на соты с медом, и в каждой ячейке отражался он собственной персоной — с двумя руками, двумя глазами и прочими чудесами. Прозрачные стены были устроены по-разному: в одной смонтирован сложного вида шлюз, способный, по-видимому, вдвигаться внутрь ящика, во второй просто просверлены ряды широких дырок, и дальше за этой стеной стоял стол, а у стола сидела темнокожая девушка в голубом бумажном комбинезоне и читала книгу при свете лампы.
— Эй, — позвал Холл.
Она подняла глаза и посмотрела на него в изумлении.
— Где мы? — спросил он.
— В Четвертой экспериментальной клинике Военно-медицинской академии, — радостно ответила девушка.
— Какой это город?
— Стимфал.
Мысли у него в голове с трудом проталкивались сквозь вязкие, ничем не населенные пласты.
— Я что — в отпуске?
— Не знаю... Постарайтесь уснуть.
Холл не спросил, кончилась ли война. Он не представлял себе, что война может кончиться.
К этому же времени относится такое знаменательное событие, как упоминание Холла в переписке глав союзных держав. Звонарь так писал Кромвелю: «...я прожил три с лишним года рядом с этими термитами, и могу тебе точно сказать, что если мы и нанесли им какой-то моральный ущерб, то лишь благодаря таким людям, как Холл. Всякую твою летающую электронику они воспринимали с легкой душой, но боялись они Холла и таких, как Холл...», и дальше: «...если полное излечение невозможно, мы готовы перевезти его на Валентину и взять на себя все расходы по содержанию. Я знаю, что у тебя есть причины его недолюбливать, так что имей в виду — в случае чего я не поверю никаким доказательствам о естественном летальном исходе и обещаю все неприятности, на которые способны телевидение и пресса».
Но вопреки опасениям, Холла лечили со всем тщанием, и можно было подумать, что он попал в когорту тех людей, покалеченных на войне, к которым, как говорили, Кромвель питал необъяснимую слабость. В ответном письме Звонарю Дж. Дж. с долей язвительности напоминал, что полковник Холл является служащим гео-стимфальских вооруженных сил и, согласно контракту, должен восстанавливать здоровье за счет Министерства обороны Стимфала, а не на пожертвования доброхотов сопредельных государств.
Оба послания Холл прочитал в Герате, они находились в досье, которое вручил ему Пол Мэрфи. В Герат Холла отвезли на громадном вислобрюхом «Гэлэкси» — на нем свободно можно было перебросить батальон со всем снаряжением, но в тот рейс, кроме чемоданов Холла и их неподвижно возлежащего в кресле владельца, на борту присутствовали только медицинская сестра с таинственной портативной аппаратурой, да капитан-телохранитель. Сестра, подключив свои хитроумные датчики, сразу же затерялась где-то в закоулках обширного корабельного чрева, а капитан всю дорогу просидел рядом, погруженный в красочно изданные сочинения Дайомы Уинстон, которые сия уважаемая дама сочиняет при помощи компьютерной картотеки. Для медсестры Холл был просто тяжелым полковником из четвертого экспериментального, для охранника — безвестной шишкой из разведки, да и сам Холл не имел ни малейшего представления о том, кто и что он теперь, а маховик той машины, что в конечном счете привела его сюда, в Варну, уже вертелся вовсю.
Герат, если посмотреть на карту, занимает почти центральное положение в той пирамиде, вершины которой образуют Стимфал, Изабелла, Дархан и Терминал Системы; однако этот центр, пожалуй, самое глухое место в районе, поскольку не лежит на пути ни у каких трасс — кроме самой крепости, там нет ни баз, ни поселений, и, находясь вблизи наиболее оживленных магистралей, Герат лишь изредка и нерегулярно посещается военными транспортами.
Командует малочисленным гератским гарнизоном майор Абрахамс — олимпийской внешности негр с непередаваемой по изяществу расстроенной грацией в движениях. Мало того, что походка у него такова, что, кажется, он постоянно спускается по незримой крутой лестнице, вдобавок еще при каждом шаге он как-то еще успевает пошевеливать стопой, словно отмечая ритм ему одному слышимой мелодии. Он один приехал встретить Холла на космодром, блеснул клавиатурой своей необыкновенной улыбки, сказал:
— Профессор, вы приехали очень удачно, зима — лучшее время года на Герате.
Так, несколько неожиданно. Холл вновь стал профессором. Волоча по ракушечнику подошвы спортивных туфель, он добрел до машины. Стояла жара, Абрахамс положил чемоданы на заднее сидение, и понеслись.
Лес, да горы, да каменные стены, заросшие белым мхом. Кажется, что до того, как приехал Мэрфи с папкой текстов, отпечатанных на желтенькой салливановской бумаге, в Герате вообще ничего не происходило. Холла, впавшего в вечную цепенящую дрему, в солнечную погоду выносили в шезлонге в сад, а если шел дождь — на террасу, укутав пледом. Плед и шезлонг, равно как и весь Холл, находились в ведении Готлиба — киборга, подаренного Абрахамсом в первый день по приезде.
От крепости в Герате была только крепостная стена, отграничивающая неизвестно по каким критериям выбранный участок лесистого нагорья, и центральное здание с той самой террасой и двумя колоннадами, заставлявшими предположить, что здешний архитектор читал в детстве что-то из римской истории с картинками. В остальном это был обычный гарнизон с казармой, кухней и прочим; строения теснились на небольшом пятачке, и обширное пространство до контрольной зоны, проложенной по внутреннему периметру стен, предоставлялось местной и привозной растительности.
В этом парке Абрахамс вел свои идиллические эксперименты с орхидеями, а гарнизонные обитатели — двадцать пять человек, считая и Холла — кормили белок всякой всячиной, которую таскали из столовой; белки забирались на Холлов шезлонг и брали угощение из рук. Как-то одну из белок — всем им придумали имена — сожрала какая-то зверюга, вроде куницы; Абрахамс провел следствие, объявил тревогу, поднял в воздух роботов лазерного наведения и на двух бронетранспортерах помчался в джунгли. Переполох вышел не хуже настоящих учений.
Кроме Готлиба, который его поил и кормил, в распоряжение Холла была отдана библиотека, где они с Готлибом и жили — большая комната позади террасы, отделенная от нее коридором, выходящим на обе стороны колоннады. «Здесь вы будете находиться под неусыпным медицинским надзором», — заверил Абрахамс.
— Карлойда, — подсказал Холл из кресла. Первый раз он что-то разглядел под непроницаемой броней абрахамсовской улыбки — улыбка эта остановилась, как часы, и на ней явственно проступило клеймо инструкции.
Валентина одарила Холла некоторыми способностями: во-первых, феноменальным слухом, а во-вторых — странного рода осязанием, которое в непредсказуемые моменты могло на десяток метров отрываться от кончиков пальцев и погружаться вглубь камня или бетона.
— Вон там, в стене, — Холл вяло оторвал руку от нагретого резного дерева, — проходит бронированный кабель, а карлойд стоит у вас в подвале, прямо под нами.
Улыбка Абрахамса вновь ожила, и он в театральном смущении поднял руки. Похоже, Холл нравился ему и помимо тех жестких указаний, которые были даны свыше. Карлойд-обслуживание потому до сих пор и не вытеснило компьютеры, что, несмотря на достижения технического прогресса, обходилось в деньги откровенно немереные; все карлойды были включены в единую сеть, и это значило, что обработанные данные о здоровье Холла уходили не куда-то, а прямо в Стимфал, в какое-то весьма платежеспособное учреждение, по воле которого Абрахамс, очевидно, и вел свою двусмысленную роль-игру, известную со времен хана Кончака и лорда Толбота — одновременно и тюремщика, и гостеприимного хозяина.
В обстановку холловского жилища, занимавшего чуть меньше четверти библиотеки, входил еще и солидный шкаф, поставленный у входной двери. Отворив его нетвердой рукой, Холл обнаружил целый гардероб: спортивный костюм и кроссовки разных видов, камуфляжный комбинезон, куртки, рубашки, майки, серая тройка с набором галстуков и, наконец, парадный полковничий мундир с ремнями, аксельбантами и серебряными львами корпуса экстренного развертывания. К добротной шкуре привинчены все его ордена плюс еще один Солнечный Крест и золотая Рыцарская Перчатка — за ведение боя при тяжелом ранении. Холл посмотрел на это тусклым взглядом и прикрыл шкаф.
Сама библиотека, в черных стеллажах среди белых стен — в облике комнаты было что-то испанско-минималистское — тоже преподнесла Холлу сюрприз. Тут господствовала история и технология живописи, техника реставрации — его прежняя и теперь целиком позабытая специальность — от Витрувия и Нектария до Истлейка и Лазарева; была даже первая «Ерминия» в переводе на французский, и что уж и вовсе забавно — собрание статей самого Холла, с тремя монографиями, довольно изящно изданное, с иллюстрациями, схемами грунтовых сечений и лазерными сетками.
Холл подержал эти книги в руках с недоумением и грустью. Былое виделось ему словно сквозь толстое и пыльное стекло, он не помнил большинства своих исследований и, встречая на их страницах собственное давнее хитроумие и полемический сарказм, испытывал смутное раздражение и тоску.
Абрахамс, неизвестно с какого времени сделавшийся поклонником старинной живописи, регулярно одолевал Холла новыми изданиями и периодикой по искусствоведению, неутомимо расспрашивал с подлинным энтузиазмом дилетанта и уверял, что только работа может содействовать окончательному выздоровлению.
«Тишина, спокойствие — таких условий вам, профессор, нигде не найти. Вы можете отсюда связаться с любым хранилищем, любым музеем, с лабораторией в Стимфале, заказать анализ или синтезат, телетайп круглые сутки в вашем распоряжении. Только не забудьте, что для открытого канала вы — полковник Боуэн, мы все на Герате Боуэны — майор, капрал, рядовой...»
Но Холл не внимал увещеваниям. Им по-прежнему владела не то чтобы слабость, но некая душевная разомкнутость и сонное безразличие. Он читал, но с трудом, и смысл прочитанного воспринимался сознанием замедленно и отстранение; чаще всего, лежа в шезлонге на террасе, он бесконечно изучал ход трещин и бледно-розового орнамента на полу, или в саду разглядывал устройство травинок — сочленение листьев, черешков, узлов стеблей; смотрел на белок, но даже они утомляли его. В это время Холла заинтересовала жизнь собственного организма и все естественные отправления; с любопытством он прислушивался к перистальтике кишечника и различным органным токам. В таком полулетаргическом состоянии он провел три, четыре, семь месяцев.
В начале весны семьдесят восьмого года, когда Герат пропал в затяжных дождях, а утренняя свежесть все никак не могла расстаться с заморозками, как-то в сумерки Холл дремал в правой колоннаде с журналом на коленях, надвинув на глаза козырек кепки. Его потревожил то ли ветер, занесший под крышу холодные брызги, то ли какое-то внутреннее брожение — он поднял голову, наткнулся рукой на журнал и почти машинально приказал:
— Готлиб, света.
Киборг поставил рядом торшер, включил и снова растворился в полутьме. Холл взглянул на название — «Арт энд сайнс». Странно. Неужели Абрахамс все это читает? Холл открыл на середине. Знакомое лицо. Ботье. Когда-то такой же молодой нахал, как и Холл. Что-то он там расчистил, какую-то Византию на доске, «...при толщине многослойного грунта более 700 мкм...» Так. «...несомненно указывает на Паленсийскую школу иконописи...» Забавно, «...что подтверждается наличием штриховки короткими перекрывающимися мазками (см. фото) краской на основе свинцовых белил при полной сохранности зеленого подмалевка».
Помнится, он вскоре улегся спать и проснулся в непривычную для себя рань, часов около шести. Дождя не было, на двери и потолке лежал неясный квадрат света от окна; Холл опустил руку и прикоснулся к прохладному паркету; было тихо. Он поднялся, натянул олимпийку, направился было к выходу, вернулся, открыл шкаф — петли хрипло взвыли — взял с верхней полки фуражку — целое архитектурное сооружение со шнурами, адамовой головой и бронзовыми листьями — и вышел на колоннаду.
Небо было чистым, меж построек еще висели редеющие пряди тумана, и холод мгновенно пробрался под тонкую шерстяную ткань; Холл в задумчивости остановился, снял сандалии и зашлепал по мокрому мрамору босиком.
Внизу, в телетайпном зале, в кресле у пульта спал дежурный, аппаратура тоненько пела, подтверждая боевую готовность. Вид Холла — в фуражке, но без сапог — был, вероятно, настолько необычен, что парень проснулся и оторопело уставился на загадочного профессора-полковника. Полковник сел, пошевелил костлявыми пальцами ног, снял с подошвы прилипший палый лист и сказал:
— Дай-ка мне Центральную.
Центральная явилась после тридцатисекундной паузы — на экране Холл увидел точно такого же радиста в зеленой рубашке и погонах, как и рядом с собой.
— Я могу дать телеграмму по адресу?
— Слушаю вас, сэр.
— Значит, так. Гелиос, Гея, четыреста шестнадцать ноль двадцать восемь, Брюссель, Академия изящных искусств, доктору Гийому Ботье. Уважаемый доктор. Прочитав вашу статью в «Арт энд Сайнс», хочу задать вам два вопроса. Первый — давно ли Италия и Византия стали одним и тем же? И второй — не проглядели ли вы в своей Паленсии синьяковский грунт? С глубоким удивлением полковник Боуэн.
— Кодовую расшифровку давать? — спросил стимфальский радист.
— Нет, не нужно, пусть так и остается.
Наверху, в колоннаде, стоял Абрахамс и смотрел на холловские сандалии.
— Майор, — обратился к нему Холл, — от лица политзаключенных крепости предлагаю вам захватить власть и основать в Герате демократическую республику.
Абрахамс засиял, как свежеотчеканенная монета.
— С восторгом присоединяюсь, профессор. С чего начнем?
— Я полагаю, что с завтрака.
Ботье прислал в ответ сразу два письма. Первое свидетельствовало о том, что в докторе не угас еще молодой задор и романтическое стремление исправить мир. «Уважаемый полковник, — писал он, — Судя по индексу, вы работаете в стимфальской военной администрации. Я благодарен Вам за внимание к моим скромным исследованиям, и от души желаю успехов на профессиональном поприще».
Второе послание звучало иначе. «Дорогой коллега. Прошу простить мне некоторую запальчивость моего предыдущего письма. К сожалению, я не сразу понял смысл Вашей ссылки на Синьяка. Вы оказались совершенно правы — икона, безусловно, принадлежит кисти автора южно-итальянской школы...» Заканчивал Ботье так: «...нигде не встречал Ваших работ ранее и желал бы познакомиться с ними...» Вскоре после этих двух писем и приехал Мэрфи.
Был он невысокого роста, плотный, в синем, с иголочки, костюме, аккуратный и подтянутый, похожий на новенький перочинный нож — только что сложенный и упакованный. Весь его вид дышал бодростью и оптимизмом.
— Здравствуйте, доктор, — сказал он, протягивая Холлу маленькую крепкую ладонь; в другой руке он держал хромово-рельсовый «атташе». — Пол Мэрфи. Абрахамс вам говорил обо мне.
Они прошли в библиотеку. Дом в это время как будто вымер — Абрахамс убрал куда-то весь персонал и исчез сам. Холл предоставил гостю стул, единственный предмет из мебели в комнате — кроме стола и кровати, — на котором можно было сидеть.
— Даже не знаю, с чего начать, — заговорил Мэрфи. — Давайте знаете как сделаем: я вам представлюсь еще раз, покончим с бумажками и больше к ним возвращаться не будем. Я в таком же чине, как и вы, и являюсь начальником специального отдела Четвертого десантного управления и, таким образом, вашим формальным начальством, хотя почти на десять лет моложе вас. Я приехал бы намного раньше, но медицина не пускала.
Говорил Мэрфи в чрезвычайно доброжелательной, даже доверительной манере, нарочито иронизируя над собственными словами, но под этой иронией ощущалась несокрушимая твердь уверенности и достоинства.
— Я думаю, сейчас нет смысла заводить разговор о справедливости.
— Да, не стоит, — согласился Холл.
— Практически все, кто читал ваше дело, считали, что вы пострадали незаслуженно, это и мое мнение. Но что толку, если я сейчас, через восемнадцать с лишним лет, стану извиняться за кого-то и за что-то. Также, я полагаю, вряд ли мне стоит распространяться на тему, какой вы герой, — Мэрфи внимательно смотрел на Холла. — Думаю, мои восторги вам ничего не прибавят и не убавят.
Он сделал паузу.
— Как бы то ни было, вот здесь у меня в портфеле постановление о вашей полной реабилитации, о компенсационных выплатах, указы о награждениях и так далее. Понимаю, что это неважно звучит, но вы свободный, уважаемый и весьма обеспеченный человек, доктор Холл. Кроме того, замечу, что мнения в верхах за последнее время очень сильно изменились.
Тут Холлу стало противно. Еще немного, и красавец запоет серенаду.
— Вот этого не надо, — попросил он.
Мэрфи кивнул.
— Разумеется, я приехал не за тем, чтобы обсуждать наши с вами политические взгляды. У меня к вам есть конкретное предложение, работа, и сразу хочу сказать, что и руководство, и непосредственно мой отдел крайне заинтересованы в том, чтобы вы согласились. Но сначала вот что. Вы имеете полное право сказать «нет». Без всяких опасений. Вы сможете жить и работать где захотите, у вас очень приличная пенсия — и от нашего министерства, и от Сталбриджа, и вас никто ни в чем не упрекнет.
— Ладно, рассказывайте.
— Нет, полковник, вы уж простите мне мою назойливость, но я хочу, чтобы вы стопроцентно осознали — никакого давления на ваш выбор не оказывается.
Сволочь, беззлобно подумал Холл.
— Я осознал, говорите.
— Итак, если вы согласитесь, вам надо будет ехать к Аналогам, по ту сторону Окна, к вашим старым знакомым в Институт Контакта. Там сейчас появилось много новых людей, но вас хорошо помнят — например. Скиф. Сейчас идут переговоры о создании смешанной гео-институтской группы по изучению одной штуковины. Вам предлагается место руководителя этой группы.
Мэрфи щелкнул замками «дипломата», достал жемчужно-серую папку и открыл.
— Вот фотография. Узнаете?
— Что-то знакомое. А, да. Это панно в вестибюле ИК.
— Абсолютно верно. Аппликатурное панно работы Рассохина, сорок на двенадцать метров. У меня с собой выжимка из всех существующих материалов, но вкратце история звучит так: с недавних пор обнаружилось, что панно — мы называем его просто Картина — обладает некоторыми свойствами Окна, то есть в этом месте возможен переход из пространства ИК в наше. Люди Скифа утверждают, что переход можно произвести лишь при помощи Картины. Мистика, правда?
— Ваша Картина висит в ИК чуть не сто лет.
— Семьдесят пять. Кстати, с датами тут масса неясностей, и авторство Рассохина вызывает на сегодняшний день серьезные сомнения, да и много еще чего — вы здесь прочитаете. Картина столько лет была на виду, что на нее никто не обращал внимания. Загвоздка в том, что пока ни наша, ни их физика и химия никакого ответа не дали, и теперь встает задача разобраться с изображением. Что же там, в конце концов, нарисовано, и какую роль играет? Этим вам и предстоит заняться, доктор Холл.
— Дурацкий вопрос — почему я?
Думал он в тот момент совсем о другом. Окно, бесконтрольная зона, что за черт, они что же, меня отпускают? Аналоги, Институт, у них там тоже была своя война, и сколько-то лет назад — свой Кромвель. Возможно, там и доныне живет и здравствует Холл номер два. Вполне вероятно, но откуда такой поворот?
Мэрфи в ответ засмеялся:
— А почему мы? Вы идеально подходите для этого задания. Вы специалист по Контакту, специалист по живописи и атрибуции, у вас непревзойденный талант к нестандартным решениям в сложной обстановке. Кроме того, буду откровенен, мы рассчитываем на старые связи — ваш авторитет как первого директора Комиссии по Контактам по-прежнему высок, а наши отношения с Аналогами складываются сейчас отнюдь не безоблачно. Администрация Института уже дважды блокировала Окно, и маршал, например, отменил свой ежегодный визит в Институт — кстати, если все пройдет по плану, жить вы будете в его апартаментах, в бывшем доме Скифа. Так что сейчас для нас особенно важен такой человек, как вы.
— Понятно, почетная ссылка.
— Доктор, мы же с вами договорились. Вы вправе отказаться в любой момент. Не стану скрывать, что по той же программе, что и вы, проходят подготовку еще два дублера. Мы обязаны свести риск к минимуму.
— А все же, почему у командования такая любовь к искусствоведению?
Мэрфи, кажется, ожидал подобного хода беседы.
— Интерес действительно большой. Есть подозрение, что Картина — или зона Картины, как хотите — открывает проход не только в наше пространство, но и в какие-то пространства еще. Возможно, это чепуха. Но вы знаете формулу — если в нашем доме запахло серой...