Дальше группу Тигра забирали, или она возвращалась на точку заброса, или их забывали, посчитав убитыми — такое случалось трижды, — и тогда приходилось выбираться самим, находя путь к реке. О, как это много значит — выйти к реке!
Потом — недельный, реже двухнедельный, отдых в Монтерее, служба досуга войск и прочее. Там жила одна вдова, звали ее Матильда, фамилия... Бог с ней, с фамилией. По некоторым деталям Холл вычислил, что таких, как он, у нее еще двое. Интересно, всех ли она встречала с такой радостью? И каким волшебством умудрялась соблюдать график их чередования? Уму непостижимо, да, впрочем, и неважно. Такие размышления до добра не доводят. Матильда постоянно читала научные комиксы и обожала пересказывать их Холлу, а он лениво путался в ее открытиях и авантюрных гипотезах. «Знаешь, был такой огромный материк, Гондвана», — с жаром говорила вдова. «Здесь, в Монтерее?» — благодушно удивлялся Холл. Кормила она отменно, зато постоянно сокрушалась: «Какой ты все-таки темный, дремучий». «И такие люди тоже зачем-то нужны», — сонно отвечал Холл. Приезжая в Монтерей, он мог спать сутками.
Что с ней стало в конце концов? Бог весть. Уехала куда-то. Впрочем, возможно и другое — рассказывали, будто ее дом попал в зону бомбардировки. Холл посмотрел на часы — кстати о Матильде, надо где-то остановиться и поесть.
Вариант второй мало чем отличался от первого. По данным разведки, слухов, догадок к какому-то аналогичному стимфальскому объекту направлялась группа похожего Тигра, но в дарханском оформлении. По такому случаю на одном из вероятных маршрутов — на перевале, волоке, в урочище — располагался Холл со своими парнями и поджидал эту группу, заготовив несколько сюрпризов, главной целью которых было не дать их радисту возможности взяться за ключ.
Холл давно уже изменил старушке М-16 с ее капризным крохотулькой-затвором и принципиально не складывающимся прикладом, обратив свои симпатии к стейровской АУГ-77. Эта австрийская красавица показала себя гораздо надежнее среди воды и грязи, кроме того, благодаря булл-паповской схеме ствол у нее был задвинут глубоко внутрь, что сокращало размеры оружия раза в полтора, а «плавающий» затвор с накопителем отдачи превращал стрельбу в достаточно комфортное занятие. Вдобавок, сменный ствол, по габаритам и весу никак не осложнявший походный экстрим, менее чем за минуту превращал этот автомат во вполне пристойную снайперскую винтовку, что в немалой степени облегчало и без того тщательно ужимаемый диверсантский багаж. Кстати, именно для «стейра» выпускались патроны с пулями в молибденово-сульфидной оболочке, которые Холл любил и предпочитал всем остальным.
Оружие. Вот уж действительно проблема. Холл снова хмыкнул в тщетной попытке даже не улыбнуться, а усмехнуться. Да, вот так понимаешь, что ты и в самом деле псих. Господи, уже год прошел, а ему все еще неловко и неуютно без оружия. Да какое там неловко, иногда просто ужас охватывает — от пустоты под пальцами, и так и тянет еще разок заглянуть в бардачок или в багажник — неужели нет даже самого завалящего пистолета? Восемнадцать лет он ел, пил, засыпал и просыпался не расставаясь с оружием ни на минуту. Восемнадцать лет, день за днем, ночь за ночью с ним была эта комбинация железок, подпертых и схваченных пружинами — шептало, задержка, предохранитель, с аккумулятором или без, с порохом или без пороха, шестнадцать или тридцать универсальных решений любых, самых каверзных вопросов. Оружие стало частью его тела, и теперь он испытывал прямо-таки фантомную боль в ампутированном органе.
Нет, даже еще хуже. Восемнадцать лет он сам был придатком к оружию, весь смысл его жизни заключался в том, чтобы эта штука выстрелила в нужное время в нужном месте. Ум, хитрость, опыт, интуиция были направлены на одно — убивай грамотно и вовремя. Просто и понятно. Безошибочная позиция на все времена. Небольшие затруднения — убивай немного народу. Большие — убивай больше. Как сто, как двести, как тысячу лет назад. А теперь он один в машине посреди дороги, и у него с собой нет даже перочинного ножа. Умом понимаешь, что нет никакой угрозы, а все равно — омерзительное ощущение скованности и болезненной растерянности.
Невозможно рассказать войну. Страшно? Конечно, страшно. Тоскливо? Включи рацию. Если батареи не сели. Тут за неделю постигаешь философию, на которую у тебя в другом месте ушла бы целая жизнь. Если проживешь эту неделю.
Война сильно сжимает сроки, необходимые человеку для размышлений и выводов, и делает она это, не нарушая никаких законов, потому что здесь минуты и секунды вдесятеро длиннее, чем в мирной жизни. Когда пуля обожжет ухо и унесет прядь волос с головы, когда бог знает какие сутки ждешь выстрела сзади, спереди, справа, слева — в человеке начинаются любопытные процессы. От смерти отделяют не пятьдесят лет полной поучительных событий жизни, а десяток метров либо топкой, либо сухой земли, и поэтому разные итоги приходят на ум гораздо скорее.
Существует, правда, и такой принцип — знай и умей. И не ленись. Если все делать правильно, вовремя закопаться, вовремя смазать и проверить, вспомнить вовремя — как, скажем, минометный снаряд ведет себя в лесу, а как — на болоте, это может здорово помочь. Если, конечно, не прямое попадание.
Нет, все равно не скажешь. Даже в самом коротком бою есть одна такая секунда... Такая вот секунда была на Валентине у Кантора — он мог выбросить из бронетранспортера Холла, а мог выпрыгнуть сам. Кантор предпочел спасти то, что было уже явным трупом — ребята понесли его в Саскатун с единственной целью замуровать где-нибудь в замеченном месте, чтобы потом похоронить как полагается, — что можно было подумать о бездыханном теле, простреленном так, словно оно угодило под дисковую пилу, и при этом сгорела рука и полголовы. Встав на ноги, Холл охотно признал, что большинство мертвецов выглядит куда пристойнее.
Пол Мэрфи привез ему в Герат конспект для автобиографии, там по числам было расписано, когда и в каких операциях он принимал участие, сам же Холл, как ни странно, многое позабыл. Человеку свойственно забывать все. Помнится часто какая-то чушь — как осколком срезало антенну, как портянки сварились в котелке вместе с кашей, и никто не решился подойти к костру с подземной дымовой трубой, как в Наоми, на переправе, мина попала в основание сруба, и они с Кантором на стене и скамье, приколоченной к стене, съехали по обрыв) прямо в воду — все решили, что им крышка, а их даже не оцарапало. В Наоми ему попался тот дарханский журнал.
Холл выскочил к этой Наоми уже после многих перипетий, потеряв пять человек из семнадцати и здорово полегчав в отношении провианта и боезапаса. Легендарный поселок был невелик и виртуозно замаскирован под заброшенную деревушку, никаких промыслов на виду, и наружная служба поставлена на уровне. Патрулировали два «Скорпиона», машины с одной забавной особенностью: в них проще влезть, чем вылезти. Когда одна такая махина затормозила посреди поселка, и из нее вылез не дежурный офицер, а всем известный Тигр, и с ним еще десять человек, удивление дарханского гарнизона продолжалось несколько дольше, чем следовало. К моменту, когда Холл спрыгнул с брони и побежал к домам, Наоми уже горела, как керосиновая лавка, было жарко и сумрачно. Хибара с двумя выходами, с той стороны стреляли, Холл ударил в дверь, она треснула пополам, он поднырнул под верхнюю половину и очутился внутри. Да, надо бы гранату, но уже не было. Здесь его встретили двое — один из тесного коридорчика, второй из комнаты. Первый обрушил на него винтовку, словно дубину, второй, оглянувшись на шум, пальнул из люгера. Холл мягко перекатился на спину, предоставив парню с винтовкой лететь через себя, положил автомат на бок и отдал должное тому, что в комнате; в него почти одновременно с Холлом попали и те, кто одолевал с противоположного выхода, так что дарханец на какой-то миг стал похож на старинный дымящий утюг. Правда, из утюгов вместе с дымом не вылетают кровавые жгуты. Пока он медленно заваливался в промежуток между столом и окном. Холл, все еще лежа, не слишком ловко уклонился от дарханского кинжала, по самые хромированные усы вошедшего в подгнившие доски пола.
Лучше не вспоминать. Что ж, он действительно уклонился от кинжала — изрядно помешал какой-то порожек, лезвие располосовало рукав комбинезона — и, добравшись до пистолета, утихомирил, наконец, своего не в меру горячего противника, навеки загасив одно его и без того темное восточное око с дивными ресницами.
Высвободившись из-под навалившегося на него тела, Холл поднялся и подошел к окну. Стрельба почти затихла.
— Кантор! Черт, да в чем это я весь... Где там Пек? Скажи, пусть возьмет двоих и быстро к бункеру, и Навашина ко мне со станцией, живо!
Рядом с низким подоконником стоял стол, а за ним полусидел-полулежал третий дарханец, видимо, даже не успевший взяться за оружие. Из-под его руки, кренделем вывернутой на столешнице, пестрым веером свешивались страницы какого-то журнала. Приподняв мертвый локоть, Холл вытащил с одного края забрызганный кровью двенадцатый номер «Глобуса» — весьма полновесного дарханского издания. Со времен Ниндомы он не держал в руках ничего подобного, принялся листать и вдруг в изумлении остановился. На большой цветной фотографии был, несомненно, изображен он сам — по пояс в траве, в руке — винтовка, дикий взгляд куда-то в сторону, рот открыт, позади — дым. Холл мог бы поклясться, что в эту минуту он кричал: «Слева в цепь!» Поспешно вернувшись назад, он нашел начало статьи. Заголовок забылся, что-то вроде «Судьбы интеллигенции». Дарханский — дьявольски трудный язык, корни у него арабские, и ни в каком другом нет, пожалуй, такой разницы между устной и письменной речью. Но у Холла были способности к языкам.
Автор спрашивал, как кромвелевский режим сказывается на деятелях культуры Стимфала, и сам же отвечал, что двояко. Есть противники существующих тенденций, подвергающиеся — тут следовала ссылка, которую Холл не совсем разобрал, что-то о вытеснении в нижележащие слои при репрессиях, об этом, похоже, писали раньше, — а есть конформисты всех родов, и крайнюю степень падения демонстрирует такой печальный феномен, как известный искусствовед с Земли Холл.
В жизни он не думал, что его работы читают на Дархане, но вот, оказывается, читают, и вспоминают даже то, о чем он сам давно позабыл, а дальше так: первый необъяснимый шаг он совершил, возглавив — ого! — гегемонистски-агрессивное (или что-то в этом роде) ведомство Овчинникова. Тут автор свободно лепил разнообразные версии — не понимал ли Холл, шел ли сознательно, уступил ли нажиму и так далее. Зато теперь все ясно. Теперь доктор Холл не отбывает никаких сроков, отстаивая свои убеждения, как это предпочли сделать его коллеги, — нет, с той же легкостью, с какой он пошел на сделку с Овчинниковым, Холл заключил контракт со Стимфальским военным блоком и с оружием в руках защищает интересы кромвелевской деспотии. Он стал профессиональным убийцей, королем «зеленых беретов», славящимся своей изобретательностью и жестокостью. Вот такая гротескная картинка отношений ученого с тоталитарным режимом.
Тут вошел Навашин с радиостанцией, столкнул труп на пол, освобождая себе место, и, увидев Холлову физиономию на развороте, спросил: «Про нас, что ли?» «Про нас», — ответил Холл «И что пишут?» «Что мы сволочи». Тогда Навашин коротко, но емко охарактеризовал умственные способности и некоторые интимные склонности авторов таких сочинений.
Шестьдесят седьмой год. Шоссе номер пятьдесят Монтерей — Парма. Так, одно только название, что шоссе. Ранен, благодарность командования, два месяца в госпитале, орденов не полагается — запись в офицерской книжке и денежная компенсация.
Шестьдесят восьмой год. Сада. Операция «Меконг», ранен, благодарность командования, месяц госпиталя, повышен в звании.
Шестьдесят девятый год. Чонбури. Это совсем дарханский тыл. Было дело. Повышен в звании.
Семидесятый год. Заповедник. Это уже гримаса его военной судьбы, второго такого курьеза не было. Почему-то Заповедник в памяти смешался с Вонсоном — вероятно, потому, что это были самые отвратительные места, где ему пришлось побывать. В Вонсоне к ним подсадили фоторепортера, хотели целую группу, но Холл отвертелся. Впрочем, парень оказался ничего, никуда особенно не совался и даже прислал альбом фотографий с дарственной надписью. Куда этот альбом делся потом? Холл переворачивал страницы и не верил глазам. Оказывается, все это время они воевали в редкостных по красоте местах! Дьявольская сельва, на которую каждый день изливались ушаты ругани, являла собой изумительную гамму зеленых тонов — от нежно-дымчатого до густо-изумрудного; непроходимые топи, без всхлипа засасывающие громадные, как линкоры, «чифтены» и «челленджеры», были коврами восхитительных цветов с оконцами невероятно синей воды; жесткие и острые листья тростника были изысканны по рисунку, среди них летали разноцветные бабочки и стрекозы, а какие закаты, какие восходы — уму непостижимо! Даже ряска, налипшая на танковую броню, смотрелась необычайно живописно. А мы все «грязь» да «мерзость», подумал Холл.
Казус, приведший их в эти красоты, выглядел так. Глостер, директор НИИМС и, следовательно, хозяин значительной части Территории, позвонил своему другу Кромвелю и выразил недовольство тем, что из-за этого нефтяного психоза фронт придвинулся к границам Заповедника, и отдельные банды, несмотря на усилия пограничной стражи, проникают в буферную зону и даже на экспериментальные площадки, нарушая течение биоценологических опытов. Пусть Серебряный Джон играет себе в какие хочет игрушки, но вмешиваться в науку ему права никто не давал, так что будь любезен, дружище, или отодвинь свои развлечения подальше, или выдели специалистов на предмет пресечения.
Кромвель хмыкнул и дал команду председателю Комитета начальников штабов Ромодановскому, тот еще кому-то, и машина завертелась. К Глостеру кого ни попадя не пошлешь, и вот группа Тигра вырвана из пекла, лопасти переменного сечения с лютым воем врезались в воздух, тонны керосина обращены в угарную вонь, и под крылом — нетронутые пакостным антропогеном пейзажи Заповедника.
Встречал группу один из заместителей Глостера, доктор Франциск, специально прилетевший для разрешения этих вопросов. Неизвестно, какое войско чудо-богатырей ожидал увидеть почтенный профессор, но вид кромвелевских посланцев его явно шокировал. Одиннадцать худых, грязных и заросших мужиков в драных балахонах, болтавшихся на них, как на вешалках. Это что же, и есть лучшая разведывательная группа Южного участка? К Франциску подошел их предводитель, такая же разбойничья образина, как и все, и произнес какую-то длинную фразу. Доктор впал в совершенную растерянность, когда понял, что к нему обращаются на древнегреческом; следовало что-то ответить, а он давным-давно все перезабыл. Тогда это чудо, сплюнув едва ли не на ноги Франциску, сменил язык на классическую латынь, вставив вдобавок отрывок из Тацита. Доктор с ужасом подумал, что все это напоминает сцену из Рабле, однако с латынью кое-как совладал и приветствовал гостя. Тот кивнул и уже по-французски сообщил, что все устали, хотят есть и комментариев пока никаких. Через пять минут они все уже спали в отведенном им коттедже, а начальник, перед тем как смежить веки, на обычном английском посоветовал доктору Франциску выяснить вопрос с питанием и снаряжением.
Трое суток они отсыпались, отмывались и отъедались. Холл получил на всех новую форму и кое-что про запас, прослушал всю музыку, нашедшуюся под рукой, и лишь на четвертый день снизошел к тревогам доктора, нервничающего по поводу их безделья и, согласно данным разведки, невыясненного оживления у рубежей зоны. Впервые на Территории Холл увидел настоящую, серьезную карту, прикинул длину границ и оценил юмор положения — кажется, начальство вздумало пошутить. Однако некоторые соображения все же пришли ему на ум, и Холл, ткнув пальцем, сказал — едем сюда.
Когда Франциск полез за ними в катер на воздушной подушке, Холл поинтересовался: «Вы что же, и на операцию с нами пойдете?» «Конечно», — ответил доктор. Холл покачал головой: «Профессор, вы не просто ученый, вы ай да ученый».
Поднимая водяную пыль и разгоняя волны по целым полям кувшинок, они носились по болотам часа четыре, и за это время Холл только один раз полюбопытствовал — что станет с человеком, если его укусит крокодил. Вернувшись, он снова разлегся в шезлонге среди таких же десяти разомлевших фигур, а доктор Франциск топтался перед ним, поправляя очки в золотой оправе.
— Идите, идите, профессор, — сказал Холл, не открывая глаз. — Рыбу ловите и не забывайте приносить мне сводки.
Но на следующий день, к вечеру, Холл ощутил беспокойство. Натянув шорты, он вновь подошел к карте, постоял возле нее и обратился к своим людям так:
— Ребята, сегодня придется помокнуть.
Потом зашел к Франциску:
— Ну, профессор, сегодня выступаем на защиту науки. Вы еще не раздумали идти с нами?
По заповедным просторам текут ручьи и речки, и у этих речек, как ни странно, обычно есть дно, а у окружающих топей часто нет. В такую речушку и загнал своих подчиненных Холл, руководствуясь сам не очень понимая чем, расставил фронтом метрах в семидесяти-восьмидесяти от границы зарослей, и одного человека — помнится, это был чернявый и кудлатый Брассар — посадил выше по течению с пулеметом. Так они и стояли в воде, среди травы, кто повыше, кто пониже, быстро темнело — смена дня и ночи на Территории не так регулярна, как на Земле — Пленка не вращается вокруг своей оси, а лишь циклически колеблется. Доктор Франциск в шлеме и полной десантной экипировке, с автоматом, выглядел вполне убедительно.
— Профессор, вы силиконом намазались? — спросил Холл.
Франциск кивнул, не отрывая глаз от разрыва в линии кустов. Наступила ночь, светили звезды, было тепло, но Холл приказал включить электроподогрев, и еще — кого ухватит крокодил — молчать, отбиваться без стрельбы.
Вокруг звучала страшная какофония. Неистово орали какие-то птицы, кто-то стрекотал, лягушки не жалели резонаторов — наступал сезон размножения. Холл посматривал на небо и на часы. В руке у него была здоровенная ракетница.
Наконец, когда ожидание уже утратило всякую напряженность, из темной гряды кустов на воду упала тень. За ней вторая. Франциск впился пальцами Холлу в плечо. Холл деликатно освободился. Четырнадцать человек брели по пояс в воде, неся оружие на плечах. Холл поднял ракетницу и, вздохнув, выстрелил.
Шипя и оставляя за собой след, горящий белый шар завис над этой сценой. Загрохотала стрельба, каждый думал, что глупо тащить домой полные обоймы; поднимались фонтаны черной воды, красные и желтые трассы, догоняя друг друга, летели над топями, перекрещивались, сжимались в точку; Холл, паля из ракетницы, наблюдал за ними и думал, как это красиво и как, в сущности, медленно они летят. Слева, за кустами, завыл МГ Брассара, заплясал похожий на щетку для волос огненный язык, и стало ясно, что Брассар, по особому роду пижонства, навернул пламегаситель задом наперед. Стервец, подумал Холл, перезаряжая ракетницу, но тут какой-то, как чертик из табакерки, выскочил перед самым носом, пришлось браться за винтовку, кто-то радостно завопил: «Командирская синяя!», и Холл был вынужден орать в ответ: «Оставить командирскую синюю!», а когда обернулся, то обнаружил, что доктор Франциск исчез.
— Что за... — начал было Холл, но Франциск тут же появился, всплыв из пучины вод, словно рубка подводной лодки.
— Боже мой, — пролепетал он. — Вы живы?
Из болота извлекли четырнадцать трупов, отвезли на базу в Заповедник и разложили на причальной платформе для опознания. Холл прошелся вдоль этого невеселого ряда и неожиданно остановился на середине. Он узнал двоих — люди Сарчемелия, Холл помнил их по Колонии. Они пришли сюда с другого края Территории. Кто ответит, зачем? Чтобы здесь лечь под его пулями?
Франциск был совершенно покорен Холлом, называл его коллегой и, вероятно, его восхищению Холл был обязан своим следующим повышением много больше, чем той дурацкой перестрелке на болоте.
Семьдесят первый год. Вонсон. Операция... Кто теперь вспомнит, как она именовалась официально, все говорили просто Баки — короче, взрывали нефтехранилище. Никакой благодарности командования, заочно оправдан военным трибуналом, тринадцать месяцев госпиталей. Множественное осколочное ранение внешней стороны бедра, плюс еще что-то там правой стороны тела и всякие другие грустные слова вроде «остеомиелит».
Тоже, кстати, помнится смутно. После всего он тащился по сельве и тащил Кантора — сначала просто на плече, потом на волокуше, которую смастерил из двух палок, защитной куртки и ремня. В голове гудело, он опирался на срезанное деревце, а на правую ногу вообще предпочитал не смотреть; Кантор, вдобавок к их общей контузии, умудрился еще подцепить лихорадку — пропали бы пропадом с вашими прививками — и непрерывно бредил.
Баки они не взорвали, даже не дошли до них, Холл потерял всех людей, убит даже Брассар — тот, что стрелял из пулемета в Заповеднике. Но все же везение не отвернулось окончательно и на этот раз, потому что им удалось выйти к реке, и там уж вовсе Господь Бог послал четыре бревна.
Мысли у Холла путались, но он знал, что за отмелями, на ничейной земле стоит одна развалюха, где есть шанс встретить людей. Дарханов или своих? Через неделю? Через месяц? Что толку гадать.
Когда в десятый раз не удалось зацепиться за берег, Холл заплакал, опустив руки в темную утреннюю воду, а когда, наконец, вылез и выволок Кантора на увязшие в иле кусты, то даже не было сил обрадоваться. А может быть, подумал, что еще и не половина пути. Потом снова шел через кусты, в одну сторону, затем в другую, вернулся за Кантором, снова тащил его, и вот он, покосившийся остов, редкие горбыли.
Холл привалил Кантора к доскам, сел — та, неживая нога и лежала-то как-то на сторону — и понял, что совершил ошибку: встать он, пожалуй, уже не сможет. Холл стер с лица целый инсектарий и стал смотреть в небо над верхушками деревьев.
Кажется, финиш. Будем утешать себя тем, что даже доберись он до своих, его все равно бы расстреляли — за Брассара, за Пека, за целехонькие Баки. Дурацкая была жизнь, и дурацкая, надо сказать, выходит смерть. Говорят, в таких случаях людей мучает чувство несправедливости. Его не мучало.
Когда он проснулся, был день. Светило солнце, и у Холла было впечатление, что и траву, и лес, и небо он видит из какой-то дали; в теле плавала мерзкая легкость, нога почти не болела. Он услышал гудение турбин, это шел обычный двухмоторный «скиф», но Холла что-то вело и закручивало, несло как воздушный шарик, ему почему-то не терпелось увидеть дарханов, и он так скверно теперь слушающейся рукой достал ставший неподъемным кольт — единственное оружие, которое у него было, а в кольте оставалось пять патронов.
Холл оглянулся на Кантора — тот лежал у стены, глаза закрыты, губы чуть заметно шевелятся, кожа сделалась почти прозрачной. Ну, старина, подумал Холл, тебе уже все равно. Он оторвался от нагревшегося дерева, перевалился на живот, дотянулся до угла и выглянул. «Скиф», до палуб заляпанный грязью, остановился метрах в пятидесяти, турбины сменили рев на свист и смолкли. На землю один за другим спрыгнули полтора десятка человек. Холл, сцепив пальцы, сжал рукоять, прикрыл и открыл глаза и сдвинул предохранитель. Кто это?
А это был Малютка Грегори — длинный нескладный парень, неплохо, кстати, бренчавший на гитаре. Холл смотрел несколько секунд, пока не убедился, что это действительно он, и выпустил пистолет, уперев его стволом в землю. Потом кое-как перевернулся на спину и некоторое время глядел в облака. а затем сказал с трудом:
— Грегори, железяка! Поди сюда, сукин сын.
Он знал, что у него за спиной сейчас всех как ветром сдуло. Наступила тишина, и после нее к уху ему осторожно прикоснулся холодный язык компенсатора, а сверху, словно корабельный форштевень, нависла громада Грегори.
Потом — недельный, реже двухнедельный, отдых в Монтерее, служба досуга войск и прочее. Там жила одна вдова, звали ее Матильда, фамилия... Бог с ней, с фамилией. По некоторым деталям Холл вычислил, что таких, как он, у нее еще двое. Интересно, всех ли она встречала с такой радостью? И каким волшебством умудрялась соблюдать график их чередования? Уму непостижимо, да, впрочем, и неважно. Такие размышления до добра не доводят. Матильда постоянно читала научные комиксы и обожала пересказывать их Холлу, а он лениво путался в ее открытиях и авантюрных гипотезах. «Знаешь, был такой огромный материк, Гондвана», — с жаром говорила вдова. «Здесь, в Монтерее?» — благодушно удивлялся Холл. Кормила она отменно, зато постоянно сокрушалась: «Какой ты все-таки темный, дремучий». «И такие люди тоже зачем-то нужны», — сонно отвечал Холл. Приезжая в Монтерей, он мог спать сутками.
Что с ней стало в конце концов? Бог весть. Уехала куда-то. Впрочем, возможно и другое — рассказывали, будто ее дом попал в зону бомбардировки. Холл посмотрел на часы — кстати о Матильде, надо где-то остановиться и поесть.
Вариант второй мало чем отличался от первого. По данным разведки, слухов, догадок к какому-то аналогичному стимфальскому объекту направлялась группа похожего Тигра, но в дарханском оформлении. По такому случаю на одном из вероятных маршрутов — на перевале, волоке, в урочище — располагался Холл со своими парнями и поджидал эту группу, заготовив несколько сюрпризов, главной целью которых было не дать их радисту возможности взяться за ключ.
Холл давно уже изменил старушке М-16 с ее капризным крохотулькой-затвором и принципиально не складывающимся прикладом, обратив свои симпатии к стейровской АУГ-77. Эта австрийская красавица показала себя гораздо надежнее среди воды и грязи, кроме того, благодаря булл-паповской схеме ствол у нее был задвинут глубоко внутрь, что сокращало размеры оружия раза в полтора, а «плавающий» затвор с накопителем отдачи превращал стрельбу в достаточно комфортное занятие. Вдобавок, сменный ствол, по габаритам и весу никак не осложнявший походный экстрим, менее чем за минуту превращал этот автомат во вполне пристойную снайперскую винтовку, что в немалой степени облегчало и без того тщательно ужимаемый диверсантский багаж. Кстати, именно для «стейра» выпускались патроны с пулями в молибденово-сульфидной оболочке, которые Холл любил и предпочитал всем остальным.
Оружие. Вот уж действительно проблема. Холл снова хмыкнул в тщетной попытке даже не улыбнуться, а усмехнуться. Да, вот так понимаешь, что ты и в самом деле псих. Господи, уже год прошел, а ему все еще неловко и неуютно без оружия. Да какое там неловко, иногда просто ужас охватывает — от пустоты под пальцами, и так и тянет еще разок заглянуть в бардачок или в багажник — неужели нет даже самого завалящего пистолета? Восемнадцать лет он ел, пил, засыпал и просыпался не расставаясь с оружием ни на минуту. Восемнадцать лет, день за днем, ночь за ночью с ним была эта комбинация железок, подпертых и схваченных пружинами — шептало, задержка, предохранитель, с аккумулятором или без, с порохом или без пороха, шестнадцать или тридцать универсальных решений любых, самых каверзных вопросов. Оружие стало частью его тела, и теперь он испытывал прямо-таки фантомную боль в ампутированном органе.
Нет, даже еще хуже. Восемнадцать лет он сам был придатком к оружию, весь смысл его жизни заключался в том, чтобы эта штука выстрелила в нужное время в нужном месте. Ум, хитрость, опыт, интуиция были направлены на одно — убивай грамотно и вовремя. Просто и понятно. Безошибочная позиция на все времена. Небольшие затруднения — убивай немного народу. Большие — убивай больше. Как сто, как двести, как тысячу лет назад. А теперь он один в машине посреди дороги, и у него с собой нет даже перочинного ножа. Умом понимаешь, что нет никакой угрозы, а все равно — омерзительное ощущение скованности и болезненной растерянности.
Невозможно рассказать войну. Страшно? Конечно, страшно. Тоскливо? Включи рацию. Если батареи не сели. Тут за неделю постигаешь философию, на которую у тебя в другом месте ушла бы целая жизнь. Если проживешь эту неделю.
Война сильно сжимает сроки, необходимые человеку для размышлений и выводов, и делает она это, не нарушая никаких законов, потому что здесь минуты и секунды вдесятеро длиннее, чем в мирной жизни. Когда пуля обожжет ухо и унесет прядь волос с головы, когда бог знает какие сутки ждешь выстрела сзади, спереди, справа, слева — в человеке начинаются любопытные процессы. От смерти отделяют не пятьдесят лет полной поучительных событий жизни, а десяток метров либо топкой, либо сухой земли, и поэтому разные итоги приходят на ум гораздо скорее.
Существует, правда, и такой принцип — знай и умей. И не ленись. Если все делать правильно, вовремя закопаться, вовремя смазать и проверить, вспомнить вовремя — как, скажем, минометный снаряд ведет себя в лесу, а как — на болоте, это может здорово помочь. Если, конечно, не прямое попадание.
Нет, все равно не скажешь. Даже в самом коротком бою есть одна такая секунда... Такая вот секунда была на Валентине у Кантора — он мог выбросить из бронетранспортера Холла, а мог выпрыгнуть сам. Кантор предпочел спасти то, что было уже явным трупом — ребята понесли его в Саскатун с единственной целью замуровать где-нибудь в замеченном месте, чтобы потом похоронить как полагается, — что можно было подумать о бездыханном теле, простреленном так, словно оно угодило под дисковую пилу, и при этом сгорела рука и полголовы. Встав на ноги, Холл охотно признал, что большинство мертвецов выглядит куда пристойнее.
Пол Мэрфи привез ему в Герат конспект для автобиографии, там по числам было расписано, когда и в каких операциях он принимал участие, сам же Холл, как ни странно, многое позабыл. Человеку свойственно забывать все. Помнится часто какая-то чушь — как осколком срезало антенну, как портянки сварились в котелке вместе с кашей, и никто не решился подойти к костру с подземной дымовой трубой, как в Наоми, на переправе, мина попала в основание сруба, и они с Кантором на стене и скамье, приколоченной к стене, съехали по обрыв) прямо в воду — все решили, что им крышка, а их даже не оцарапало. В Наоми ему попался тот дарханский журнал.
* * *
Шестьдесят шестой год. Южный Водораздел. По компьютерным расчетам где-то здесь проходила генеральная нефтяная жила, какой-то уклон, подземная река, так что стоит лишь воткнуть трубу с краном — и вся нефть твоя. Само собой, ходили слухи, что дарханы эту диковину нашли, забурились, запрятались и вовсю качают. Одни говорили — Наова, другие — Наоми.Холл выскочил к этой Наоми уже после многих перипетий, потеряв пять человек из семнадцати и здорово полегчав в отношении провианта и боезапаса. Легендарный поселок был невелик и виртуозно замаскирован под заброшенную деревушку, никаких промыслов на виду, и наружная служба поставлена на уровне. Патрулировали два «Скорпиона», машины с одной забавной особенностью: в них проще влезть, чем вылезти. Когда одна такая махина затормозила посреди поселка, и из нее вылез не дежурный офицер, а всем известный Тигр, и с ним еще десять человек, удивление дарханского гарнизона продолжалось несколько дольше, чем следовало. К моменту, когда Холл спрыгнул с брони и побежал к домам, Наоми уже горела, как керосиновая лавка, было жарко и сумрачно. Хибара с двумя выходами, с той стороны стреляли, Холл ударил в дверь, она треснула пополам, он поднырнул под верхнюю половину и очутился внутри. Да, надо бы гранату, но уже не было. Здесь его встретили двое — один из тесного коридорчика, второй из комнаты. Первый обрушил на него винтовку, словно дубину, второй, оглянувшись на шум, пальнул из люгера. Холл мягко перекатился на спину, предоставив парню с винтовкой лететь через себя, положил автомат на бок и отдал должное тому, что в комнате; в него почти одновременно с Холлом попали и те, кто одолевал с противоположного выхода, так что дарханец на какой-то миг стал похож на старинный дымящий утюг. Правда, из утюгов вместе с дымом не вылетают кровавые жгуты. Пока он медленно заваливался в промежуток между столом и окном. Холл, все еще лежа, не слишком ловко уклонился от дарханского кинжала, по самые хромированные усы вошедшего в подгнившие доски пола.
* * *
Да, конечно, подгнившие. Он невольно провел рукой по шероховатому пластику приборной панели. Здесь такое и представить трудно. Бесконечные дожди. Кошмарная влажность. Ничего не сохнет. Гниль, плесень, грибок, жучок-древоточец в два месяца сжирает любую постройку. А москиты? А термиты и всевозможная пакость? Вода, и без того противная, кишит нечистью, дизентерия и понос как воздух.Лучше не вспоминать. Что ж, он действительно уклонился от кинжала — изрядно помешал какой-то порожек, лезвие располосовало рукав комбинезона — и, добравшись до пистолета, утихомирил, наконец, своего не в меру горячего противника, навеки загасив одно его и без того темное восточное око с дивными ресницами.
Высвободившись из-под навалившегося на него тела, Холл поднялся и подошел к окну. Стрельба почти затихла.
— Кантор! Черт, да в чем это я весь... Где там Пек? Скажи, пусть возьмет двоих и быстро к бункеру, и Навашина ко мне со станцией, живо!
Рядом с низким подоконником стоял стол, а за ним полусидел-полулежал третий дарханец, видимо, даже не успевший взяться за оружие. Из-под его руки, кренделем вывернутой на столешнице, пестрым веером свешивались страницы какого-то журнала. Приподняв мертвый локоть, Холл вытащил с одного края забрызганный кровью двенадцатый номер «Глобуса» — весьма полновесного дарханского издания. Со времен Ниндомы он не держал в руках ничего подобного, принялся листать и вдруг в изумлении остановился. На большой цветной фотографии был, несомненно, изображен он сам — по пояс в траве, в руке — винтовка, дикий взгляд куда-то в сторону, рот открыт, позади — дым. Холл мог бы поклясться, что в эту минуту он кричал: «Слева в цепь!» Поспешно вернувшись назад, он нашел начало статьи. Заголовок забылся, что-то вроде «Судьбы интеллигенции». Дарханский — дьявольски трудный язык, корни у него арабские, и ни в каком другом нет, пожалуй, такой разницы между устной и письменной речью. Но у Холла были способности к языкам.
Автор спрашивал, как кромвелевский режим сказывается на деятелях культуры Стимфала, и сам же отвечал, что двояко. Есть противники существующих тенденций, подвергающиеся — тут следовала ссылка, которую Холл не совсем разобрал, что-то о вытеснении в нижележащие слои при репрессиях, об этом, похоже, писали раньше, — а есть конформисты всех родов, и крайнюю степень падения демонстрирует такой печальный феномен, как известный искусствовед с Земли Холл.
В жизни он не думал, что его работы читают на Дархане, но вот, оказывается, читают, и вспоминают даже то, о чем он сам давно позабыл, а дальше так: первый необъяснимый шаг он совершил, возглавив — ого! — гегемонистски-агрессивное (или что-то в этом роде) ведомство Овчинникова. Тут автор свободно лепил разнообразные версии — не понимал ли Холл, шел ли сознательно, уступил ли нажиму и так далее. Зато теперь все ясно. Теперь доктор Холл не отбывает никаких сроков, отстаивая свои убеждения, как это предпочли сделать его коллеги, — нет, с той же легкостью, с какой он пошел на сделку с Овчинниковым, Холл заключил контракт со Стимфальским военным блоком и с оружием в руках защищает интересы кромвелевской деспотии. Он стал профессиональным убийцей, королем «зеленых беретов», славящимся своей изобретательностью и жестокостью. Вот такая гротескная картинка отношений ученого с тоталитарным режимом.
Тут вошел Навашин с радиостанцией, столкнул труп на пол, освобождая себе место, и, увидев Холлову физиономию на развороте, спросил: «Про нас, что ли?» «Про нас», — ответил Холл «И что пишут?» «Что мы сволочи». Тогда Навашин коротко, но емко охарактеризовал умственные способности и некоторые интимные склонности авторов таких сочинений.
Шестьдесят седьмой год. Шоссе номер пятьдесят Монтерей — Парма. Так, одно только название, что шоссе. Ранен, благодарность командования, два месяца в госпитале, орденов не полагается — запись в офицерской книжке и денежная компенсация.
Шестьдесят восьмой год. Сада. Операция «Меконг», ранен, благодарность командования, месяц госпиталя, повышен в звании.
Шестьдесят девятый год. Чонбури. Это совсем дарханский тыл. Было дело. Повышен в звании.
Семидесятый год. Заповедник. Это уже гримаса его военной судьбы, второго такого курьеза не было. Почему-то Заповедник в памяти смешался с Вонсоном — вероятно, потому, что это были самые отвратительные места, где ему пришлось побывать. В Вонсоне к ним подсадили фоторепортера, хотели целую группу, но Холл отвертелся. Впрочем, парень оказался ничего, никуда особенно не совался и даже прислал альбом фотографий с дарственной надписью. Куда этот альбом делся потом? Холл переворачивал страницы и не верил глазам. Оказывается, все это время они воевали в редкостных по красоте местах! Дьявольская сельва, на которую каждый день изливались ушаты ругани, являла собой изумительную гамму зеленых тонов — от нежно-дымчатого до густо-изумрудного; непроходимые топи, без всхлипа засасывающие громадные, как линкоры, «чифтены» и «челленджеры», были коврами восхитительных цветов с оконцами невероятно синей воды; жесткие и острые листья тростника были изысканны по рисунку, среди них летали разноцветные бабочки и стрекозы, а какие закаты, какие восходы — уму непостижимо! Даже ряска, налипшая на танковую броню, смотрелась необычайно живописно. А мы все «грязь» да «мерзость», подумал Холл.
Казус, приведший их в эти красоты, выглядел так. Глостер, директор НИИМС и, следовательно, хозяин значительной части Территории, позвонил своему другу Кромвелю и выразил недовольство тем, что из-за этого нефтяного психоза фронт придвинулся к границам Заповедника, и отдельные банды, несмотря на усилия пограничной стражи, проникают в буферную зону и даже на экспериментальные площадки, нарушая течение биоценологических опытов. Пусть Серебряный Джон играет себе в какие хочет игрушки, но вмешиваться в науку ему права никто не давал, так что будь любезен, дружище, или отодвинь свои развлечения подальше, или выдели специалистов на предмет пресечения.
Кромвель хмыкнул и дал команду председателю Комитета начальников штабов Ромодановскому, тот еще кому-то, и машина завертелась. К Глостеру кого ни попадя не пошлешь, и вот группа Тигра вырвана из пекла, лопасти переменного сечения с лютым воем врезались в воздух, тонны керосина обращены в угарную вонь, и под крылом — нетронутые пакостным антропогеном пейзажи Заповедника.
Встречал группу один из заместителей Глостера, доктор Франциск, специально прилетевший для разрешения этих вопросов. Неизвестно, какое войско чудо-богатырей ожидал увидеть почтенный профессор, но вид кромвелевских посланцев его явно шокировал. Одиннадцать худых, грязных и заросших мужиков в драных балахонах, болтавшихся на них, как на вешалках. Это что же, и есть лучшая разведывательная группа Южного участка? К Франциску подошел их предводитель, такая же разбойничья образина, как и все, и произнес какую-то длинную фразу. Доктор впал в совершенную растерянность, когда понял, что к нему обращаются на древнегреческом; следовало что-то ответить, а он давным-давно все перезабыл. Тогда это чудо, сплюнув едва ли не на ноги Франциску, сменил язык на классическую латынь, вставив вдобавок отрывок из Тацита. Доктор с ужасом подумал, что все это напоминает сцену из Рабле, однако с латынью кое-как совладал и приветствовал гостя. Тот кивнул и уже по-французски сообщил, что все устали, хотят есть и комментариев пока никаких. Через пять минут они все уже спали в отведенном им коттедже, а начальник, перед тем как смежить веки, на обычном английском посоветовал доктору Франциску выяснить вопрос с питанием и снаряжением.
Трое суток они отсыпались, отмывались и отъедались. Холл получил на всех новую форму и кое-что про запас, прослушал всю музыку, нашедшуюся под рукой, и лишь на четвертый день снизошел к тревогам доктора, нервничающего по поводу их безделья и, согласно данным разведки, невыясненного оживления у рубежей зоны. Впервые на Территории Холл увидел настоящую, серьезную карту, прикинул длину границ и оценил юмор положения — кажется, начальство вздумало пошутить. Однако некоторые соображения все же пришли ему на ум, и Холл, ткнув пальцем, сказал — едем сюда.
Когда Франциск полез за ними в катер на воздушной подушке, Холл поинтересовался: «Вы что же, и на операцию с нами пойдете?» «Конечно», — ответил доктор. Холл покачал головой: «Профессор, вы не просто ученый, вы ай да ученый».
Поднимая водяную пыль и разгоняя волны по целым полям кувшинок, они носились по болотам часа четыре, и за это время Холл только один раз полюбопытствовал — что станет с человеком, если его укусит крокодил. Вернувшись, он снова разлегся в шезлонге среди таких же десяти разомлевших фигур, а доктор Франциск топтался перед ним, поправляя очки в золотой оправе.
— Идите, идите, профессор, — сказал Холл, не открывая глаз. — Рыбу ловите и не забывайте приносить мне сводки.
Но на следующий день, к вечеру, Холл ощутил беспокойство. Натянув шорты, он вновь подошел к карте, постоял возле нее и обратился к своим людям так:
— Ребята, сегодня придется помокнуть.
Потом зашел к Франциску:
— Ну, профессор, сегодня выступаем на защиту науки. Вы еще не раздумали идти с нами?
По заповедным просторам текут ручьи и речки, и у этих речек, как ни странно, обычно есть дно, а у окружающих топей часто нет. В такую речушку и загнал своих подчиненных Холл, руководствуясь сам не очень понимая чем, расставил фронтом метрах в семидесяти-восьмидесяти от границы зарослей, и одного человека — помнится, это был чернявый и кудлатый Брассар — посадил выше по течению с пулеметом. Так они и стояли в воде, среди травы, кто повыше, кто пониже, быстро темнело — смена дня и ночи на Территории не так регулярна, как на Земле — Пленка не вращается вокруг своей оси, а лишь циклически колеблется. Доктор Франциск в шлеме и полной десантной экипировке, с автоматом, выглядел вполне убедительно.
— Профессор, вы силиконом намазались? — спросил Холл.
Франциск кивнул, не отрывая глаз от разрыва в линии кустов. Наступила ночь, светили звезды, было тепло, но Холл приказал включить электроподогрев, и еще — кого ухватит крокодил — молчать, отбиваться без стрельбы.
Вокруг звучала страшная какофония. Неистово орали какие-то птицы, кто-то стрекотал, лягушки не жалели резонаторов — наступал сезон размножения. Холл посматривал на небо и на часы. В руке у него была здоровенная ракетница.
Наконец, когда ожидание уже утратило всякую напряженность, из темной гряды кустов на воду упала тень. За ней вторая. Франциск впился пальцами Холлу в плечо. Холл деликатно освободился. Четырнадцать человек брели по пояс в воде, неся оружие на плечах. Холл поднял ракетницу и, вздохнув, выстрелил.
Шипя и оставляя за собой след, горящий белый шар завис над этой сценой. Загрохотала стрельба, каждый думал, что глупо тащить домой полные обоймы; поднимались фонтаны черной воды, красные и желтые трассы, догоняя друг друга, летели над топями, перекрещивались, сжимались в точку; Холл, паля из ракетницы, наблюдал за ними и думал, как это красиво и как, в сущности, медленно они летят. Слева, за кустами, завыл МГ Брассара, заплясал похожий на щетку для волос огненный язык, и стало ясно, что Брассар, по особому роду пижонства, навернул пламегаситель задом наперед. Стервец, подумал Холл, перезаряжая ракетницу, но тут какой-то, как чертик из табакерки, выскочил перед самым носом, пришлось браться за винтовку, кто-то радостно завопил: «Командирская синяя!», и Холл был вынужден орать в ответ: «Оставить командирскую синюю!», а когда обернулся, то обнаружил, что доктор Франциск исчез.
— Что за... — начал было Холл, но Франциск тут же появился, всплыв из пучины вод, словно рубка подводной лодки.
— Боже мой, — пролепетал он. — Вы живы?
Из болота извлекли четырнадцать трупов, отвезли на базу в Заповедник и разложили на причальной платформе для опознания. Холл прошелся вдоль этого невеселого ряда и неожиданно остановился на середине. Он узнал двоих — люди Сарчемелия, Холл помнил их по Колонии. Они пришли сюда с другого края Территории. Кто ответит, зачем? Чтобы здесь лечь под его пулями?
Франциск был совершенно покорен Холлом, называл его коллегой и, вероятно, его восхищению Холл был обязан своим следующим повышением много больше, чем той дурацкой перестрелке на болоте.
Семьдесят первый год. Вонсон. Операция... Кто теперь вспомнит, как она именовалась официально, все говорили просто Баки — короче, взрывали нефтехранилище. Никакой благодарности командования, заочно оправдан военным трибуналом, тринадцать месяцев госпиталей. Множественное осколочное ранение внешней стороны бедра, плюс еще что-то там правой стороны тела и всякие другие грустные слова вроде «остеомиелит».
Тоже, кстати, помнится смутно. После всего он тащился по сельве и тащил Кантора — сначала просто на плече, потом на волокуше, которую смастерил из двух палок, защитной куртки и ремня. В голове гудело, он опирался на срезанное деревце, а на правую ногу вообще предпочитал не смотреть; Кантор, вдобавок к их общей контузии, умудрился еще подцепить лихорадку — пропали бы пропадом с вашими прививками — и непрерывно бредил.
Баки они не взорвали, даже не дошли до них, Холл потерял всех людей, убит даже Брассар — тот, что стрелял из пулемета в Заповеднике. Но все же везение не отвернулось окончательно и на этот раз, потому что им удалось выйти к реке, и там уж вовсе Господь Бог послал четыре бревна.
Мысли у Холла путались, но он знал, что за отмелями, на ничейной земле стоит одна развалюха, где есть шанс встретить людей. Дарханов или своих? Через неделю? Через месяц? Что толку гадать.
Когда в десятый раз не удалось зацепиться за берег, Холл заплакал, опустив руки в темную утреннюю воду, а когда, наконец, вылез и выволок Кантора на увязшие в иле кусты, то даже не было сил обрадоваться. А может быть, подумал, что еще и не половина пути. Потом снова шел через кусты, в одну сторону, затем в другую, вернулся за Кантором, снова тащил его, и вот он, покосившийся остов, редкие горбыли.
Холл привалил Кантора к доскам, сел — та, неживая нога и лежала-то как-то на сторону — и понял, что совершил ошибку: встать он, пожалуй, уже не сможет. Холл стер с лица целый инсектарий и стал смотреть в небо над верхушками деревьев.
Кажется, финиш. Будем утешать себя тем, что даже доберись он до своих, его все равно бы расстреляли — за Брассара, за Пека, за целехонькие Баки. Дурацкая была жизнь, и дурацкая, надо сказать, выходит смерть. Говорят, в таких случаях людей мучает чувство несправедливости. Его не мучало.
Когда он проснулся, был день. Светило солнце, и у Холла было впечатление, что и траву, и лес, и небо он видит из какой-то дали; в теле плавала мерзкая легкость, нога почти не болела. Он услышал гудение турбин, это шел обычный двухмоторный «скиф», но Холла что-то вело и закручивало, несло как воздушный шарик, ему почему-то не терпелось увидеть дарханов, и он так скверно теперь слушающейся рукой достал ставший неподъемным кольт — единственное оружие, которое у него было, а в кольте оставалось пять патронов.
Холл оглянулся на Кантора — тот лежал у стены, глаза закрыты, губы чуть заметно шевелятся, кожа сделалась почти прозрачной. Ну, старина, подумал Холл, тебе уже все равно. Он оторвался от нагревшегося дерева, перевалился на живот, дотянулся до угла и выглянул. «Скиф», до палуб заляпанный грязью, остановился метрах в пятидесяти, турбины сменили рев на свист и смолкли. На землю один за другим спрыгнули полтора десятка человек. Холл, сцепив пальцы, сжал рукоять, прикрыл и открыл глаза и сдвинул предохранитель. Кто это?
А это был Малютка Грегори — длинный нескладный парень, неплохо, кстати, бренчавший на гитаре. Холл смотрел несколько секунд, пока не убедился, что это действительно он, и выпустил пистолет, уперев его стволом в землю. Потом кое-как перевернулся на спину и некоторое время глядел в облака. а затем сказал с трудом:
— Грегори, железяка! Поди сюда, сукин сын.
Он знал, что у него за спиной сейчас всех как ветром сдуло. Наступила тишина, и после нее к уху ему осторожно прикоснулся холодный язык компенсатора, а сверху, словно корабельный форштевень, нависла громада Грегори.