Страница:
В среду утром Карбон запряг лошадь в тележку, и наша троица отправилась к воротам Сен-Дени. Там пара верных людей (их так никогда и не идентифицировали) нафаршировала бочку порохом, пулями и металлическими обрезками, превращая ее в классическую "адскую машину", которую от подобной конструкции Шевалье отличало лишь то, что взрыв должна была инициировать искра от пропитанного серой фитиля, вставленного в взрывчатую массу, а не выстрел из ружья. Было решено применить очень короткий фитиль, что увеличивало шансы успеха для покушения, но одновременно совершенно минимизировало шансы уйти живьем для экзекутора, который поджигал этот фитиль.
Эту задачу взялся выполнить движущий дух всего предприятия, карлик (140 см роста) с узенькими плечами, бледной кожей и запавшими щеками, окружившими длинный нос. Но любой человек, который - судя по мизерной фигуре - осмелился бы перейти дорогу этому фанатику, имел бы возможность в 99 процентах получить весьма болезненный урок того, что внешность обманчива. Сен-Режан, а именно о нем мы сейчас говорим, принадлежал к той расе урожденных десперадо, которых французы зовут "risque-tout" ("рискую всем"), так что ничего удивительного, что опасности он не испугался.
Ближе к вечеру заговорщики перевезли заряд по улицам Ньев-Егалите, Круа-де-Птис-Шампс, Оноре и Мальте, и около шести часов установили его в улочке Сен-Никез, в двадцати с лишним метрах от площади Каруссел. Карбон тогда исчез (скорее всего, его отослали домой), Лимулен же встал у места пересечения улочки с площадью, чтобы дать товарищу знак, что карета Консула приближается. Во время предшествующих покушению испытаний "Пьерро" вычислил, что взрыв произойдет через 5-6 секунд с момента поджога фитиля. Именно столько времени нужно было карете, чтобы преодолеть расстояние от угла улицы до места, где находилась "адская машина".
К 18-15 они были готовы, и все, что оставалось им сделать - это ожидать в углубляющейся темноте улочки, обитатели которой и не предполагали, какой жестокий удар готовит для них этот приближающийся вечер.
6
Сен-Режан ожидал не один. Поскольку повозка была поставлена поперек улочки, частично перегораживая ее, а фитиль располагался сзади, заговорщик одновременно следить за переступавшей с места на места лошадью. Учитывая это, Лимулен подошел к одной из двух девиц, торговавших булками на улице Бац и предложил им 12 су за то, чтобы какое-то время клячу подержать. 14-летняя Марианна Пьюзоль выразила согласие. Сен-Режан сунул ей в руку бич, а второй рукой приказал держать лошадь за узду.
Постепенно становилось темнее. Моросил дождик. В располагавшейся неподалеку гостинице "Отель де Лонгвиль" проходило какое-то празднование, по улочке пробегали поздние прохожие, удивленно поглядывая на съежившуюся от холода девочку, придерживающую лошадь и играющуюся бичом. Тем временем, в Тюильри Бонапарте размышлял над тем, стоит ли вообще покидать дворец.
Было заранее установлено, что семейство Бонапарте-Богарне почтит представление своим присутствием, но уставший от работы Наполеон в последний момент раздумал ехать. Только лишь после долгих уговоров и обид Жозефине при помощи дочери от первого брака, Гортензии Богарне, удалось убедить мужа, после чего отправились к каретам. Бонапарте должен был ехать в первой из них, а во второй - Жозефина. В самый момент посадки Консул раскритиковал шаль супруги, та тут же решила ее поменять, и адъютант Наполеона, Рапп, побежал во дворец за недавно привезенной из Константинополя кашемировой шалью. В то время, когда Наполеон со своими офицерами уже уехал, Жозефина все еще ожидала свою шаль, что отстрочило ее отъезд, что в результате спасло ее от смерти.
Около 20:30, Сен-Режан, нетерпеливо ожидающий сигнала от Лимулена, вдруг увидал въезжающего в улочку со стороны площади единственного всадника. Это застало его врасплох. На основании наблюдений, проведенных во время подготовки, заговорщики установили, что карета Наполеона ездит в сопровождении двух взводов конных гвардейских гренадеров - один спереди, а второй сзади. Так оно по сути и было, но по случайности в тот самый вечер гренадеров расставили иначе - оба взвода ехали за каретой, а перед нею продвигался один единственный всадник, задача которого состояла в том, чтобы расчищать дорогу. Это была первая из целой серии удивительных случайностей, которые, по счастью для Бонапарте, тем вечером сплелись в единую цепочку.
Удивление Сен-Режана было усилено следующей неожиданностью - по непонятным причинам Лимулен подвел и не подал условного знака. Но даже эти две первые случайности вовсе не изменили ситуацию исключительно в пользу Консула; изумленный Сен-Режан в мгновение ока догадался, что "чистильщик" является авангардом свиты, и в тот момент, когда карета Бонапарте приблизилась к выходу улицы, поджег фитиль, опоздав, самое большее, на пять секунд, то есть, не настолько, чтобы это могло бы спасти жизнь Наполеона, если бы все остальные события пошли в соответствии с предположениями заговорщиков. Вот только все эти расчеты пошли псу под хвост в результате последующих странных стечений обстоятельств.
Долгое время после покушения во всех его описаниях основной была версия (ее можно обнаружить и в современных работах), что Сен-Режан, которого отпихнул в сторону гренадер-"чистильщик", поджег фитиль слишком поздно, уже в тот момент, когда карета Консула проехала мимо "адской машины". Но все было не так. Действительно - всадник, заметив тележку, мешавшую проезду, подъехал рысью, отпихнул заговорщика под стенку, ударил клячу плашмя саблей, тем самым заставив тележку отъехать, а сам поскакал дальше. Но, как следует из обнаруженного впоследствии полицейскими в квартире Сен-Режана егго письма "Гидеону" (второй псевдоним Кадудаля), в котором участник покушения описывал события и оправдывался - фитиль был им подожжен еще до того, как гренадер отпихнул "адскую машину" в сторону.
Так что Сен-Режан не опоздал, и в тот момент, когда карета Консула въезжала в улочку Сен-Никез, искра уже начала свой путь к взрывчатой массе. Преодолев тридцать метров, карета проехала мимо "адской машины", а взрыв все еще не наступил. Только еще после более десятка секунд из небольшой улочки выстрелил чудовищный огненный гейзер. Но уже слишком поздно.
В письме к Кадудалю "Пьерро" предполагал, что неудача заговора была последствием плохого качества пороха. А самом же деле она случилась в результате последующего стечения обстоятельств. В течение дух часов ожидания моросящий дождь подмочил фитиль, и потому искра добралась до пороха не через шесть, а только лишь через двадцать с лишним секунд. Это во-первых. Во-вторых же, знаменитый кучер Бонапарте, Сезар Жермен, в тот день упился и управлял лошадьми в состоянии похмелья. Заехав в улочку, он решил преодолеть ее молнией. Он "приободрил" лошадей кнутом, и карета пролетела мимо "адской машины" намного быстрее, чем можно было предполагать, что удвоило ошибку в расчетах заговорщиков8. Все это привело к тому, что когда улочка на мгновение превратилась в извергающийся вулкан, карета Наполеона с большей частью эскорта уже свернул за перекресток. Другими словами, все это привело к тому, что история Европы пошла именно так, как нам известно по учебникам.
7
Последствия взрыва были чудовищными. Марианну разорвало на куски; от тела остались только ноги, одну руку нашли на крыше ближайшего дома, и только лишь через несколько дней - другую, лежавшую в тридцати метрах от места взрыва. Все это выглядело настолько ужасно, что останки никак невозможно было показать матери ребенка, вдове Пьюзоль. "Ле Монитор" от 4 января 1801 года сообщил, что погибло 10 человек, а 30 было ранено. Числа эти были занижены вдвое; впрочем, многие тяжелораненые вскоре умерли9. Около полусотни домов на улице Сен-Никез имели настолько потрескавшиеся стены, что уже были непригодными для проживания. В радиусе нескольких сотен метров от места взрыва валялись оторванные человеческие конечности. Во всем квартале вылетели стекла, в том числе и во дворце Тюильри, расположенном в трехстах метрах, в фасаде со стороны взрыва тоже не осталось ни одного целого стекла. Несмотря на подобный чудовищный расклад, цель нападения - Бонапарте - не имела даже царапины; лишь последний в эскорте гвардеец был сброшен с седла раненой лошадью.
Наполеон во время поездки подремывал, и ему снилось (о чем он впоследствии, на Святой Елене, рассказывал) форсирование реки Тальяменто во время итальянской кампании. Разбудили его неожиданный толчок и отзвук взрыва. Кто-то закричал: "Нас взорвали!" Часть военных эскорта предполагала, что в них выстрелили картечью. Карета остановилась на несколько секунд, понадобившихся Наполеону, чтобы удостовериться, что никто из сопровождающих не погиб. После чего Консул скомандовал: "В Оперу!" и погрузился в молчание.
Карету Жозефины, которая ехала с Раппом, Гортензией и беременной Каролиной Мюрат, тоже тряхнуло, из-за чего в ней вылетели все стекла, но задержка, вызванная поисками новой шали, привела к тому, что карета находилась слишком далеко от места взрыва, чтобы подвергнуться какой-либо опасности. Жозефина несколько раз крикнула: "Это устроено против Бонапарте!"
Через мгновение подскакал посланный Наполеоном гренадер с известием, что Консул жив и желает, чтобы супруга возвратилась в Тюильри. Только Жозефина решила ехать в Оперу, и компания в ее карете понемногу начала успокаиваться. За исключением Каролины - ее не нужно было успокаивать, так как взрыв не произвел на нее ни малейшего впечатления. Это была единственная из сестер Наполеона, которая вела против него интриги и предавала его иностранным державам, как только научилась интриговать и предавать. Судьба брата была ей абсолютно безразлична.
Взрыв был услышан по всему городу, все подумали, что произошло землетрясение. В Опере, где несколько ми нут перед тем началось представление оратории, грохот взрыва заглушил оркестрантов и вызвал громкие комментарии среди публики. Взволнованный комендант Парижа, генерал Юно, схватился с места со словами:
- Что это должно значить? Странно, кто в такое время стреляет из пушек?
Через мгновение дверь правительственной ложи с треском распахнулась, и в ложу вступил Наполеон со всей свитой. На вопрос Юно, он процедил с абсолютным спокойствием:
- Эти сволочи хотели меня взорвать. Будьте добры, передайте мне либретто.
Известие молнией разнеслось по залу. Люди совершенно перестали интересоваться спектаклем, все лица обернулись к ложе Консула. Когда туда вбежала Жозефина, публика встала и устроила Наполеону бурную овацию. Среди распаленного окружения лишь один человек мог импонировать каменным спокойствием - им был сам Бонапарте. Все приветствия его никогда не трогали; "если бы меня волокли на эшафот, эти люди вопили бы так же радостно, толпа всегда остается толпой", - говаривал он. Слезы Жозефины его тоже не тронули; "слезы ей к лицу", - частенько повторял он.
8
Сразу же по окончании оратории Наполеон отправился в Тюильри и собрал правительство. Холодный как мрамор в театре, теперь, перед лицом подчиненных он спустил вожжи и, побелев от бешенства, выдал длинную тираду о... "проклятых якобинцах", покушающихся на его жизнь. Никто из присутствовавших министров и чиновников по-другому и не думал, все были уверены, а скорее, не осмелились бы не быть уверенными, что покушение, как и несколько предыдущих, было организовано якобинским подпольем. В этом собрании не хватало только одного, хотя и самого нужного, человека - министра полиции.
Фуше покинул Оперу сразу же после появления Консула в ложе и буквально через несколько минут после взрыва оказался со своими людьми на месте покушения, начиная следствие. Условия, в которых пришлось ему действовать, были чрезвычайно трудными; полицейские пропихивались через заторы карет скорой помощи, сквозь толпу пожарных, врачей, санитаров и просто зевак, бродящих в покрывавшей улицу кровавой грязи. Вокруг них звучала какофония плача, стонов, ужасного воя раненых, хрипов умирающих и ругани санитарной службы, не успевающей с помощью. Тем не менее, уже с самого начала полиция добилась некоторого успеха. Один из самых способнейших сотрудников Фуше, фактический вице-министр, Пьер Реаль, сразу же заметил, что подковы разорванной в клочья лошади были прибиты несколькими часами раньше, а значит, наверняка в Париже.
Еще Фуше приказал, чтобы останки лошади и повозки были перевезены во двор префектуры, после чего помчался в Тюильри, полагая, что там сейчас идет битва за его голову.
И он не ошибался. Воспользовавшись гневом Бонапарте, представляемая Талейраном и Рёдерером придворная камарилья приступила к окончательному наступлению, аргументируя, что министр не предупредил заговора, потому что он ни на что не годен и "никогда ни о чем не знает". Прибытие "князя полиции" прервало этот лай. Глаза всех присутствующих повернулись в его направлении, и Фуше, прежде чем встать перед Консулом, заметил в этих глазах ожидание приговора. Для всех них он уже был политическим "живым трупом", а искаженное в бешенстве лицо Наполеона, казалось, лишь подтверждает это.
Обращаясь к Фуше, Бонапарте начал с повторения старых обвинений против якобинцев, а затем заявил, что пришло самое время окончательно с ними расправиться. Не успел он закончить, как произошло нечто совершенно неожиданное. Министр, воспользовавшись мгновением, которое Консулу потребовалось, чтобы перевести дух, продолжил его буквально двумя предложениями:
- Это не якобинцы, а роялисты. Чтобы это доказать, мне нужно восемь дней
У клакеров, окруживших Наполеона и уверенных, что ради спасения собственной шкуры Фуше станет во всем поддакивать Консулу, волосы стали на головах дыбом. Наступило мгновение совершеннейшей тишины, которую прервал взрыв ярости Бонапарте. Это был один из знаменитых приступов ярости Наполеона, о которых никогда не было известно наперед, когда они настоящие, а когда деланные. Бонапарте рвал и метал, проклиная "республиканских экстремистов", и бросал в лицо Фуше такие эпитеты, среди которых для печати годятся только "враль" и "кретин".
Фуше стоял перед Наполеоном холодный и бесстрастный будто ледяная статуя. Весь этот тайфун не оставил на нем ни малейшего следа, ибо Фуше, равно как и Талейран, принадлежал к тем людям, которых невозможно вывести из себя. Стала довольно известной сцена, разыгравшаяся спустя несколько лет, когда Наполеон, прознав о подозрительных политических махинациях Талейрана, отматерил его в присутствии мужской части придворных самыми отборными солдатскими словечками и, пригрозив напоследок расстрелом, назвал "дерьмом в шелковых чулках". За все время этого приступа бешенства у Талейрана на лице не дрогнул ни единый мускул, так что прав был шурин Наполеона, неаполитанский король Мюрат, говоря: "Талейран, это дипломат такого класса, что, если бы во время разговора его с тобой кто-то пнул его в зад, то по его лицу ты бы этого даже не заметил". Если бы Мюрат сказал это о министре полиции, то и в этом случае не разошелся бы с истиной.
В конце концов, Бонапарте утих и отдал Фуше приказ начать массовые аресты якобинцев. Министр поклонился и вышел. Когда двери за ним закрылись, Талейран взял слово и заявил, что Фуше прикрывает якобинцев, поскольку когда-то и сам был одним из дирижеров якобинского террора, и его до сих пор связывают дружеские узы с давними подельниками. Обвинять человека типа Фуше в симпатиях к побежденным было шуткой совершенно неостроумной; но фактом оставалось то, что в 1793-1794 годах Фуше прославился как якобинский "лионский палач", проводя там массовые казни (среди всего прочего, он заменил малопроизводительную гильотину картечью). Под конец Талейран предложил арестовать Фуше и в течение 24 часов рас стрелять!
Если бы Наполеон послушался, то направленное против него покушение на улице Сен-Никез обрело бы парадоксальный финал - оно вычеркнуло бы из списка живущих оберполицмейстера эпохи. Но, как я уже вспоминал, Наполеон имел привычку в подобных случаях слушать исключительно себя, и Жозеф Фуше уцелел. Уцелел и физически, и политически, поскольку самая мягкая из версий наказания министра, высказанная группой Талейрана, предлагала сменить Фуше кем-нибудь "более деятельным". У Талейрана даже список кандидатов был готов, но Консул прекрасно знал, что от каждого из них он может ожидать столько же, сколько и от черепахи, выступившей в гонках, и отбросил всяческие предложения о смене главного квартиросъемщика в доме на улице Сен-Перес.
9
"Князь полиции" послушно выполнил данный ему приказ. Уже на следующий день его подчиненные устроили в Париже и в провинции антиякобинскую охоту на ведьм. Революционеров-террористов сотнями запихивали в тюрьмы и готовили списки на депортацию, которые Фуше подмахивал без слова, хотя прекрасно знал, что к "афере Сен-Никез" якобинцы никакого отношения не мимели. Непосредственно репрессиями руководил префект Дюбуа - сам Фуше хотел иметь свободные руки для игры с роялистами. Эта игра должна была стать самой большой полицейской игрой за всю его карьеру, и министр хорошо понимал, что должен одержать в ней верх любой ценой.
Известно высказывание Наполеона: "По настоящему хорошая полиция отличается тем, что не обращает внимание на вещи, знать о которых не должна". То, что Фуше, стоя во главе репрессий, не обращал внимания на очевидную для него невиновность якобинцев, вытекало из своеобразной интерпретации этой, в какой-то мере правильной максимы. Фуше посчитал, что официально и не обязан знать об их неучастии в декабрьском покушении и, согласно собственным привычкам, не обращал внимания на связанные с этим морально-юридические проблемы. С другой же стороны, он просто не мог позволить себе роскоши не знать об истинных авторах покушения.
"Князь полиции" был достаточно интеллигентным человеком, чтобы понимать - если он приостановит следствие против роялистов, то его согласие на уничтожение продлит его карьеру на очень короткий период: вплоть до того дня, когда общественное мнение получит доказательства того, что виновниками массового убийства на улице Сен-Никез были шуаны. Фуше знал, что рано или поздно такой день наступит, и если к тому времени не он представит доказательства, то будет высмеян всей Францией и растоптан группировкой Талейрана. И тогда уже никто не вспомнит, что с якобинцами ошибся Консул, поскольку победителей не судят, зато судят их неудачливых слуг. Фуще прекрасно понимал, что единственным его шансом будет поймать за шиворот устроителей покушения. Вот почему он должен был выиграть в этой игре. Причем быстро, как можно скорее.
10
Уже 26 декабря всех проживающих в Париже торговцев лошадьми заставили пройти мимо останков гнедой клячи, и тогда-то купец Ламбелль припомнил, что неделю назад продал точно такую же лошадь какому-то "ярмарочному торговцу". Молниеносно были найдены обслуживающие заговорщиков бочар, кузнец,
хозяин каретной и старьевщик, который продал синие блузы возниц. Все они более-менее тщательно описали имевшего с ними дело человека со шрамом возле левого глаза. И тогда-то выяснилось, что в картотеке шефа Отдела Безопасности и тай ной полиции министерства, Демаре, имеется карточка с данными на похожего типа, на которой имелось имя Франсуа Карбона.
Таким вот путем был расшифрован первый из трех убийц. Чтобы захватить его, Фуше бросил на операцию весь свой полицейский аппарат и пообещал 2000 луидоров тому, кто поможет в задержании. Однако, несмотря на огромные усилия, день за днем проходил безрезультатно. Карбон провалился сквозь землю. И в такой вот ситуации министр решился сыграть весьма и весьма - как сам убедился перед самым покушением - рискованно: он воспользовался "оком князя". В безумствующий где-то на побережьях Ла Манша отряд Кадудаля был выслан выдающий себя за шуана агент.
И этот ход принес свои плоды. В скором времени человек, пробравшийся в штаб Кадудаля, доложил, что женщина по фамилии Вайон, проживающая в Париже на улице Сан-Мартин, это сестра Карбона. В ее жилище были найдены бочонки от заграничного пороха, который был использован в "адской машине".
Карбон жил у сестры до покушения, но сразу же после него Лимулен переселил его на улицу Касетт, к мадемуазель Цице, которая вела нечто вроде убежища для различных авантюристов, сражавшихся за дело белых лилий. В свою очередь, 30 декабря мадемуазель переправила заговорщика на улицу Нотр Дам-дес-Шампс, в женский монастырь, настоятельницей которого была ее подруга, мать Дьюкесне. Монашкам объяснили, что Карбон - это роялист, который вернулся из эмиграции и требует убежища до того времени, пока получит бумаги, позволяющие ему выйти на свет. Набожные сестрицы все же слыхали кое-что о покушении и со всей простотой спросили Карбона, принимал ли он в нем участие. Тот возмущенно отказался. Тогда они "хитроумно" проверили это, пригласив участвовать в благодарственной мессе с "Te Deum", устроенной в честь "чудесного" спасения Первого Консула. Карбон охотно принял приглашение, что монашки признали неоспоримым доказательством его невиновности.
В монастырских стенах заговорщик ужасно скучал. Он не выдержал даже трех недель и, считая, будто опасность уже прошла, выскочил проведать сестру. Агенты, непрерывно следящие за домом вдовы Вайон, позволили ему войти, выйти и возвратиться в монастырь. Там его и арестовали. Было 18 января 1801 года.
В тот же самый день после очной ставки с бочаром, кузнецом и торговцами, а потом дополнительно прижатый полицией, Карбон "раскололся" и начал всех сыпать. Через час министр знал совершенно все о роялистской конспиративной сетке и о покушении. Теперь у него уже были все необходимые доказательства, и, хотя он добыл их не за восемь дней, как обещал, а затратив в три раза больше времени - все равно это было блестящим достижением.
Когда Фуше предоставил подписанные Карбоном признания Наполеону, тот был вынужден признать, что ошибся, обвинив во всем якобинцев. Только все было уже закончено, поскольку еще раньше, на основании пользующегося поддержкой всего общества распоряжения исполнительной власти, утвержденного сенатом 5 января 1801 года, на Сейшельские острова и в называемую "сухой гильотиной" Гайяну была депортирована вся элита якобинцев - 130 из 223 помещенных в проскрипционных списках лиц, в том числе и прославленный генерал Россиньоль, который хвастался тем, что во времена Конвента собственноручно прикончил 67 священников, отказывавшихся присягнуть революционной конституции.
А Бонапарте и не жалел о случившемся. Якобинцы были инициаторами большинства направленных против него заговоров, так что разгромить их при оказии покушения роялистов было просто как в пословице "вторым жарким" из одного огня, который теперь ожидал шуанов. То, что экс-якобинец Фуше безжалостно преследовал якобинцев, будучи свято уверенным в их невиновности, Наполеон отметил словами:
- Ах, этот Фуше! Всегда он одинаков. Впрочем, это уже не имеет никакого значения, сейчас я уже освободился от них.
Его тоже не волновали моральные аспекты операции, ибо государственная необходимость, освещенная именем Макиавелли10, была возведена им на алтарь гораздо выше, чем мораль. И если бы в то время кто-нибудь обвинил его в жестокости (историки-роялисты с удовольствием занимались этим в эпоху Реставрации), он, несомненно, ответил бы словами Уайльда: "Жестокость, временами, бывает нашей повинностью, ибо нет ничего более подлого, чем оказывать милость несчастным, осужденным самим Богом".
11
Чтобы выиграть свою великую игру до конца, Фуше должен был исключить всех остальных участников покушения, а вот это уже было нелегко. Два посланных в Бретань агента, которые должны были отравить Кадудаля, были раскрыты и повисли на дереве. В свою очередь, все парижские конспиративные квартиры, указанные Карбоном, оказались пустыми.
Лимулена, спрятавшегося в заброшенных подземельях собора святого Лаврентия, так никогда и не схватили. Полиции лишь удалось выяснить, что, прежде чем исчезнуть окончательно, на какое-то время он мелькнул в Бретани. В одном из прибрежных монастырей нашли его бывшую невесту, которая, потрясенная ужасами 24 декабря, постриглась в монахини, перед тем вернув обручальный перстень жениху-убийце. Может именно поэтому многие историки и литераторы посчитали покушение на улочке Сен-Никез самым романтическим за всю наполеоновскую эпоху11.
Сен-Режан на свою беду из столицы не выехал. Спустя несколько дней после взрыва "адской машины", тяжело раненный в руку, он потащился в сторону Лувра. Страдания его были ужасными - он практически оглох и ослеп, из носа и рта лилась кровь. На Королевском Мосту он свернул в комок одежду возницы и выбросил в Сену, а потом с огромным трудом добрался до своей комнатушки в доме на улице Пруварес и свалился на кровать. К нему тут же вызвали священника (это был дядя Лимулена, иезуит Клосривьер) и врача. Оба эти человека догадались, откуда взялись раны, но никто из них Сен-Режана не выдал, потому что первый из них ненавидел Наполеона, а второй ненавидел доносы. Впоследствии оба заплатили за это тем, что несколько лет видели небо в клеточку.
Эту задачу взялся выполнить движущий дух всего предприятия, карлик (140 см роста) с узенькими плечами, бледной кожей и запавшими щеками, окружившими длинный нос. Но любой человек, который - судя по мизерной фигуре - осмелился бы перейти дорогу этому фанатику, имел бы возможность в 99 процентах получить весьма болезненный урок того, что внешность обманчива. Сен-Режан, а именно о нем мы сейчас говорим, принадлежал к той расе урожденных десперадо, которых французы зовут "risque-tout" ("рискую всем"), так что ничего удивительного, что опасности он не испугался.
Ближе к вечеру заговорщики перевезли заряд по улицам Ньев-Егалите, Круа-де-Птис-Шампс, Оноре и Мальте, и около шести часов установили его в улочке Сен-Никез, в двадцати с лишним метрах от площади Каруссел. Карбон тогда исчез (скорее всего, его отослали домой), Лимулен же встал у места пересечения улочки с площадью, чтобы дать товарищу знак, что карета Консула приближается. Во время предшествующих покушению испытаний "Пьерро" вычислил, что взрыв произойдет через 5-6 секунд с момента поджога фитиля. Именно столько времени нужно было карете, чтобы преодолеть расстояние от угла улицы до места, где находилась "адская машина".
К 18-15 они были готовы, и все, что оставалось им сделать - это ожидать в углубляющейся темноте улочки, обитатели которой и не предполагали, какой жестокий удар готовит для них этот приближающийся вечер.
6
Сен-Режан ожидал не один. Поскольку повозка была поставлена поперек улочки, частично перегораживая ее, а фитиль располагался сзади, заговорщик одновременно следить за переступавшей с места на места лошадью. Учитывая это, Лимулен подошел к одной из двух девиц, торговавших булками на улице Бац и предложил им 12 су за то, чтобы какое-то время клячу подержать. 14-летняя Марианна Пьюзоль выразила согласие. Сен-Режан сунул ей в руку бич, а второй рукой приказал держать лошадь за узду.
Постепенно становилось темнее. Моросил дождик. В располагавшейся неподалеку гостинице "Отель де Лонгвиль" проходило какое-то празднование, по улочке пробегали поздние прохожие, удивленно поглядывая на съежившуюся от холода девочку, придерживающую лошадь и играющуюся бичом. Тем временем, в Тюильри Бонапарте размышлял над тем, стоит ли вообще покидать дворец.
Было заранее установлено, что семейство Бонапарте-Богарне почтит представление своим присутствием, но уставший от работы Наполеон в последний момент раздумал ехать. Только лишь после долгих уговоров и обид Жозефине при помощи дочери от первого брака, Гортензии Богарне, удалось убедить мужа, после чего отправились к каретам. Бонапарте должен был ехать в первой из них, а во второй - Жозефина. В самый момент посадки Консул раскритиковал шаль супруги, та тут же решила ее поменять, и адъютант Наполеона, Рапп, побежал во дворец за недавно привезенной из Константинополя кашемировой шалью. В то время, когда Наполеон со своими офицерами уже уехал, Жозефина все еще ожидала свою шаль, что отстрочило ее отъезд, что в результате спасло ее от смерти.
Около 20:30, Сен-Режан, нетерпеливо ожидающий сигнала от Лимулена, вдруг увидал въезжающего в улочку со стороны площади единственного всадника. Это застало его врасплох. На основании наблюдений, проведенных во время подготовки, заговорщики установили, что карета Наполеона ездит в сопровождении двух взводов конных гвардейских гренадеров - один спереди, а второй сзади. Так оно по сути и было, но по случайности в тот самый вечер гренадеров расставили иначе - оба взвода ехали за каретой, а перед нею продвигался один единственный всадник, задача которого состояла в том, чтобы расчищать дорогу. Это была первая из целой серии удивительных случайностей, которые, по счастью для Бонапарте, тем вечером сплелись в единую цепочку.
Удивление Сен-Режана было усилено следующей неожиданностью - по непонятным причинам Лимулен подвел и не подал условного знака. Но даже эти две первые случайности вовсе не изменили ситуацию исключительно в пользу Консула; изумленный Сен-Режан в мгновение ока догадался, что "чистильщик" является авангардом свиты, и в тот момент, когда карета Бонапарте приблизилась к выходу улицы, поджег фитиль, опоздав, самое большее, на пять секунд, то есть, не настолько, чтобы это могло бы спасти жизнь Наполеона, если бы все остальные события пошли в соответствии с предположениями заговорщиков. Вот только все эти расчеты пошли псу под хвост в результате последующих странных стечений обстоятельств.
Долгое время после покушения во всех его описаниях основной была версия (ее можно обнаружить и в современных работах), что Сен-Режан, которого отпихнул в сторону гренадер-"чистильщик", поджег фитиль слишком поздно, уже в тот момент, когда карета Консула проехала мимо "адской машины". Но все было не так. Действительно - всадник, заметив тележку, мешавшую проезду, подъехал рысью, отпихнул заговорщика под стенку, ударил клячу плашмя саблей, тем самым заставив тележку отъехать, а сам поскакал дальше. Но, как следует из обнаруженного впоследствии полицейскими в квартире Сен-Режана егго письма "Гидеону" (второй псевдоним Кадудаля), в котором участник покушения описывал события и оправдывался - фитиль был им подожжен еще до того, как гренадер отпихнул "адскую машину" в сторону.
Так что Сен-Режан не опоздал, и в тот момент, когда карета Консула въезжала в улочку Сен-Никез, искра уже начала свой путь к взрывчатой массе. Преодолев тридцать метров, карета проехала мимо "адской машины", а взрыв все еще не наступил. Только еще после более десятка секунд из небольшой улочки выстрелил чудовищный огненный гейзер. Но уже слишком поздно.
В письме к Кадудалю "Пьерро" предполагал, что неудача заговора была последствием плохого качества пороха. А самом же деле она случилась в результате последующего стечения обстоятельств. В течение дух часов ожидания моросящий дождь подмочил фитиль, и потому искра добралась до пороха не через шесть, а только лишь через двадцать с лишним секунд. Это во-первых. Во-вторых же, знаменитый кучер Бонапарте, Сезар Жермен, в тот день упился и управлял лошадьми в состоянии похмелья. Заехав в улочку, он решил преодолеть ее молнией. Он "приободрил" лошадей кнутом, и карета пролетела мимо "адской машины" намного быстрее, чем можно было предполагать, что удвоило ошибку в расчетах заговорщиков8. Все это привело к тому, что когда улочка на мгновение превратилась в извергающийся вулкан, карета Наполеона с большей частью эскорта уже свернул за перекресток. Другими словами, все это привело к тому, что история Европы пошла именно так, как нам известно по учебникам.
7
Последствия взрыва были чудовищными. Марианну разорвало на куски; от тела остались только ноги, одну руку нашли на крыше ближайшего дома, и только лишь через несколько дней - другую, лежавшую в тридцати метрах от места взрыва. Все это выглядело настолько ужасно, что останки никак невозможно было показать матери ребенка, вдове Пьюзоль. "Ле Монитор" от 4 января 1801 года сообщил, что погибло 10 человек, а 30 было ранено. Числа эти были занижены вдвое; впрочем, многие тяжелораненые вскоре умерли9. Около полусотни домов на улице Сен-Никез имели настолько потрескавшиеся стены, что уже были непригодными для проживания. В радиусе нескольких сотен метров от места взрыва валялись оторванные человеческие конечности. Во всем квартале вылетели стекла, в том числе и во дворце Тюильри, расположенном в трехстах метрах, в фасаде со стороны взрыва тоже не осталось ни одного целого стекла. Несмотря на подобный чудовищный расклад, цель нападения - Бонапарте - не имела даже царапины; лишь последний в эскорте гвардеец был сброшен с седла раненой лошадью.
Наполеон во время поездки подремывал, и ему снилось (о чем он впоследствии, на Святой Елене, рассказывал) форсирование реки Тальяменто во время итальянской кампании. Разбудили его неожиданный толчок и отзвук взрыва. Кто-то закричал: "Нас взорвали!" Часть военных эскорта предполагала, что в них выстрелили картечью. Карета остановилась на несколько секунд, понадобившихся Наполеону, чтобы удостовериться, что никто из сопровождающих не погиб. После чего Консул скомандовал: "В Оперу!" и погрузился в молчание.
Карету Жозефины, которая ехала с Раппом, Гортензией и беременной Каролиной Мюрат, тоже тряхнуло, из-за чего в ней вылетели все стекла, но задержка, вызванная поисками новой шали, привела к тому, что карета находилась слишком далеко от места взрыва, чтобы подвергнуться какой-либо опасности. Жозефина несколько раз крикнула: "Это устроено против Бонапарте!"
Через мгновение подскакал посланный Наполеоном гренадер с известием, что Консул жив и желает, чтобы супруга возвратилась в Тюильри. Только Жозефина решила ехать в Оперу, и компания в ее карете понемногу начала успокаиваться. За исключением Каролины - ее не нужно было успокаивать, так как взрыв не произвел на нее ни малейшего впечатления. Это была единственная из сестер Наполеона, которая вела против него интриги и предавала его иностранным державам, как только научилась интриговать и предавать. Судьба брата была ей абсолютно безразлична.
Взрыв был услышан по всему городу, все подумали, что произошло землетрясение. В Опере, где несколько ми нут перед тем началось представление оратории, грохот взрыва заглушил оркестрантов и вызвал громкие комментарии среди публики. Взволнованный комендант Парижа, генерал Юно, схватился с места со словами:
- Что это должно значить? Странно, кто в такое время стреляет из пушек?
Через мгновение дверь правительственной ложи с треском распахнулась, и в ложу вступил Наполеон со всей свитой. На вопрос Юно, он процедил с абсолютным спокойствием:
- Эти сволочи хотели меня взорвать. Будьте добры, передайте мне либретто.
Известие молнией разнеслось по залу. Люди совершенно перестали интересоваться спектаклем, все лица обернулись к ложе Консула. Когда туда вбежала Жозефина, публика встала и устроила Наполеону бурную овацию. Среди распаленного окружения лишь один человек мог импонировать каменным спокойствием - им был сам Бонапарте. Все приветствия его никогда не трогали; "если бы меня волокли на эшафот, эти люди вопили бы так же радостно, толпа всегда остается толпой", - говаривал он. Слезы Жозефины его тоже не тронули; "слезы ей к лицу", - частенько повторял он.
8
Сразу же по окончании оратории Наполеон отправился в Тюильри и собрал правительство. Холодный как мрамор в театре, теперь, перед лицом подчиненных он спустил вожжи и, побелев от бешенства, выдал длинную тираду о... "проклятых якобинцах", покушающихся на его жизнь. Никто из присутствовавших министров и чиновников по-другому и не думал, все были уверены, а скорее, не осмелились бы не быть уверенными, что покушение, как и несколько предыдущих, было организовано якобинским подпольем. В этом собрании не хватало только одного, хотя и самого нужного, человека - министра полиции.
Фуше покинул Оперу сразу же после появления Консула в ложе и буквально через несколько минут после взрыва оказался со своими людьми на месте покушения, начиная следствие. Условия, в которых пришлось ему действовать, были чрезвычайно трудными; полицейские пропихивались через заторы карет скорой помощи, сквозь толпу пожарных, врачей, санитаров и просто зевак, бродящих в покрывавшей улицу кровавой грязи. Вокруг них звучала какофония плача, стонов, ужасного воя раненых, хрипов умирающих и ругани санитарной службы, не успевающей с помощью. Тем не менее, уже с самого начала полиция добилась некоторого успеха. Один из самых способнейших сотрудников Фуше, фактический вице-министр, Пьер Реаль, сразу же заметил, что подковы разорванной в клочья лошади были прибиты несколькими часами раньше, а значит, наверняка в Париже.
Еще Фуше приказал, чтобы останки лошади и повозки были перевезены во двор префектуры, после чего помчался в Тюильри, полагая, что там сейчас идет битва за его голову.
И он не ошибался. Воспользовавшись гневом Бонапарте, представляемая Талейраном и Рёдерером придворная камарилья приступила к окончательному наступлению, аргументируя, что министр не предупредил заговора, потому что он ни на что не годен и "никогда ни о чем не знает". Прибытие "князя полиции" прервало этот лай. Глаза всех присутствующих повернулись в его направлении, и Фуше, прежде чем встать перед Консулом, заметил в этих глазах ожидание приговора. Для всех них он уже был политическим "живым трупом", а искаженное в бешенстве лицо Наполеона, казалось, лишь подтверждает это.
Обращаясь к Фуше, Бонапарте начал с повторения старых обвинений против якобинцев, а затем заявил, что пришло самое время окончательно с ними расправиться. Не успел он закончить, как произошло нечто совершенно неожиданное. Министр, воспользовавшись мгновением, которое Консулу потребовалось, чтобы перевести дух, продолжил его буквально двумя предложениями:
- Это не якобинцы, а роялисты. Чтобы это доказать, мне нужно восемь дней
У клакеров, окруживших Наполеона и уверенных, что ради спасения собственной шкуры Фуше станет во всем поддакивать Консулу, волосы стали на головах дыбом. Наступило мгновение совершеннейшей тишины, которую прервал взрыв ярости Бонапарте. Это был один из знаменитых приступов ярости Наполеона, о которых никогда не было известно наперед, когда они настоящие, а когда деланные. Бонапарте рвал и метал, проклиная "республиканских экстремистов", и бросал в лицо Фуше такие эпитеты, среди которых для печати годятся только "враль" и "кретин".
Фуше стоял перед Наполеоном холодный и бесстрастный будто ледяная статуя. Весь этот тайфун не оставил на нем ни малейшего следа, ибо Фуше, равно как и Талейран, принадлежал к тем людям, которых невозможно вывести из себя. Стала довольно известной сцена, разыгравшаяся спустя несколько лет, когда Наполеон, прознав о подозрительных политических махинациях Талейрана, отматерил его в присутствии мужской части придворных самыми отборными солдатскими словечками и, пригрозив напоследок расстрелом, назвал "дерьмом в шелковых чулках". За все время этого приступа бешенства у Талейрана на лице не дрогнул ни единый мускул, так что прав был шурин Наполеона, неаполитанский король Мюрат, говоря: "Талейран, это дипломат такого класса, что, если бы во время разговора его с тобой кто-то пнул его в зад, то по его лицу ты бы этого даже не заметил". Если бы Мюрат сказал это о министре полиции, то и в этом случае не разошелся бы с истиной.
В конце концов, Бонапарте утих и отдал Фуше приказ начать массовые аресты якобинцев. Министр поклонился и вышел. Когда двери за ним закрылись, Талейран взял слово и заявил, что Фуше прикрывает якобинцев, поскольку когда-то и сам был одним из дирижеров якобинского террора, и его до сих пор связывают дружеские узы с давними подельниками. Обвинять человека типа Фуше в симпатиях к побежденным было шуткой совершенно неостроумной; но фактом оставалось то, что в 1793-1794 годах Фуше прославился как якобинский "лионский палач", проводя там массовые казни (среди всего прочего, он заменил малопроизводительную гильотину картечью). Под конец Талейран предложил арестовать Фуше и в течение 24 часов рас стрелять!
Если бы Наполеон послушался, то направленное против него покушение на улице Сен-Никез обрело бы парадоксальный финал - оно вычеркнуло бы из списка живущих оберполицмейстера эпохи. Но, как я уже вспоминал, Наполеон имел привычку в подобных случаях слушать исключительно себя, и Жозеф Фуше уцелел. Уцелел и физически, и политически, поскольку самая мягкая из версий наказания министра, высказанная группой Талейрана, предлагала сменить Фуше кем-нибудь "более деятельным". У Талейрана даже список кандидатов был готов, но Консул прекрасно знал, что от каждого из них он может ожидать столько же, сколько и от черепахи, выступившей в гонках, и отбросил всяческие предложения о смене главного квартиросъемщика в доме на улице Сен-Перес.
9
"Князь полиции" послушно выполнил данный ему приказ. Уже на следующий день его подчиненные устроили в Париже и в провинции антиякобинскую охоту на ведьм. Революционеров-террористов сотнями запихивали в тюрьмы и готовили списки на депортацию, которые Фуше подмахивал без слова, хотя прекрасно знал, что к "афере Сен-Никез" якобинцы никакого отношения не мимели. Непосредственно репрессиями руководил префект Дюбуа - сам Фуше хотел иметь свободные руки для игры с роялистами. Эта игра должна была стать самой большой полицейской игрой за всю его карьеру, и министр хорошо понимал, что должен одержать в ней верх любой ценой.
Известно высказывание Наполеона: "По настоящему хорошая полиция отличается тем, что не обращает внимание на вещи, знать о которых не должна". То, что Фуше, стоя во главе репрессий, не обращал внимания на очевидную для него невиновность якобинцев, вытекало из своеобразной интерпретации этой, в какой-то мере правильной максимы. Фуше посчитал, что официально и не обязан знать об их неучастии в декабрьском покушении и, согласно собственным привычкам, не обращал внимания на связанные с этим морально-юридические проблемы. С другой же стороны, он просто не мог позволить себе роскоши не знать об истинных авторах покушения.
"Князь полиции" был достаточно интеллигентным человеком, чтобы понимать - если он приостановит следствие против роялистов, то его согласие на уничтожение продлит его карьеру на очень короткий период: вплоть до того дня, когда общественное мнение получит доказательства того, что виновниками массового убийства на улице Сен-Никез были шуаны. Фуше знал, что рано или поздно такой день наступит, и если к тому времени не он представит доказательства, то будет высмеян всей Францией и растоптан группировкой Талейрана. И тогда уже никто не вспомнит, что с якобинцами ошибся Консул, поскольку победителей не судят, зато судят их неудачливых слуг. Фуще прекрасно понимал, что единственным его шансом будет поймать за шиворот устроителей покушения. Вот почему он должен был выиграть в этой игре. Причем быстро, как можно скорее.
10
Уже 26 декабря всех проживающих в Париже торговцев лошадьми заставили пройти мимо останков гнедой клячи, и тогда-то купец Ламбелль припомнил, что неделю назад продал точно такую же лошадь какому-то "ярмарочному торговцу". Молниеносно были найдены обслуживающие заговорщиков бочар, кузнец,
хозяин каретной и старьевщик, который продал синие блузы возниц. Все они более-менее тщательно описали имевшего с ними дело человека со шрамом возле левого глаза. И тогда-то выяснилось, что в картотеке шефа Отдела Безопасности и тай ной полиции министерства, Демаре, имеется карточка с данными на похожего типа, на которой имелось имя Франсуа Карбона.
Таким вот путем был расшифрован первый из трех убийц. Чтобы захватить его, Фуше бросил на операцию весь свой полицейский аппарат и пообещал 2000 луидоров тому, кто поможет в задержании. Однако, несмотря на огромные усилия, день за днем проходил безрезультатно. Карбон провалился сквозь землю. И в такой вот ситуации министр решился сыграть весьма и весьма - как сам убедился перед самым покушением - рискованно: он воспользовался "оком князя". В безумствующий где-то на побережьях Ла Манша отряд Кадудаля был выслан выдающий себя за шуана агент.
И этот ход принес свои плоды. В скором времени человек, пробравшийся в штаб Кадудаля, доложил, что женщина по фамилии Вайон, проживающая в Париже на улице Сан-Мартин, это сестра Карбона. В ее жилище были найдены бочонки от заграничного пороха, который был использован в "адской машине".
Карбон жил у сестры до покушения, но сразу же после него Лимулен переселил его на улицу Касетт, к мадемуазель Цице, которая вела нечто вроде убежища для различных авантюристов, сражавшихся за дело белых лилий. В свою очередь, 30 декабря мадемуазель переправила заговорщика на улицу Нотр Дам-дес-Шампс, в женский монастырь, настоятельницей которого была ее подруга, мать Дьюкесне. Монашкам объяснили, что Карбон - это роялист, который вернулся из эмиграции и требует убежища до того времени, пока получит бумаги, позволяющие ему выйти на свет. Набожные сестрицы все же слыхали кое-что о покушении и со всей простотой спросили Карбона, принимал ли он в нем участие. Тот возмущенно отказался. Тогда они "хитроумно" проверили это, пригласив участвовать в благодарственной мессе с "Te Deum", устроенной в честь "чудесного" спасения Первого Консула. Карбон охотно принял приглашение, что монашки признали неоспоримым доказательством его невиновности.
В монастырских стенах заговорщик ужасно скучал. Он не выдержал даже трех недель и, считая, будто опасность уже прошла, выскочил проведать сестру. Агенты, непрерывно следящие за домом вдовы Вайон, позволили ему войти, выйти и возвратиться в монастырь. Там его и арестовали. Было 18 января 1801 года.
В тот же самый день после очной ставки с бочаром, кузнецом и торговцами, а потом дополнительно прижатый полицией, Карбон "раскололся" и начал всех сыпать. Через час министр знал совершенно все о роялистской конспиративной сетке и о покушении. Теперь у него уже были все необходимые доказательства, и, хотя он добыл их не за восемь дней, как обещал, а затратив в три раза больше времени - все равно это было блестящим достижением.
Когда Фуше предоставил подписанные Карбоном признания Наполеону, тот был вынужден признать, что ошибся, обвинив во всем якобинцев. Только все было уже закончено, поскольку еще раньше, на основании пользующегося поддержкой всего общества распоряжения исполнительной власти, утвержденного сенатом 5 января 1801 года, на Сейшельские острова и в называемую "сухой гильотиной" Гайяну была депортирована вся элита якобинцев - 130 из 223 помещенных в проскрипционных списках лиц, в том числе и прославленный генерал Россиньоль, который хвастался тем, что во времена Конвента собственноручно прикончил 67 священников, отказывавшихся присягнуть революционной конституции.
А Бонапарте и не жалел о случившемся. Якобинцы были инициаторами большинства направленных против него заговоров, так что разгромить их при оказии покушения роялистов было просто как в пословице "вторым жарким" из одного огня, который теперь ожидал шуанов. То, что экс-якобинец Фуше безжалостно преследовал якобинцев, будучи свято уверенным в их невиновности, Наполеон отметил словами:
- Ах, этот Фуше! Всегда он одинаков. Впрочем, это уже не имеет никакого значения, сейчас я уже освободился от них.
Его тоже не волновали моральные аспекты операции, ибо государственная необходимость, освещенная именем Макиавелли10, была возведена им на алтарь гораздо выше, чем мораль. И если бы в то время кто-нибудь обвинил его в жестокости (историки-роялисты с удовольствием занимались этим в эпоху Реставрации), он, несомненно, ответил бы словами Уайльда: "Жестокость, временами, бывает нашей повинностью, ибо нет ничего более подлого, чем оказывать милость несчастным, осужденным самим Богом".
11
Чтобы выиграть свою великую игру до конца, Фуше должен был исключить всех остальных участников покушения, а вот это уже было нелегко. Два посланных в Бретань агента, которые должны были отравить Кадудаля, были раскрыты и повисли на дереве. В свою очередь, все парижские конспиративные квартиры, указанные Карбоном, оказались пустыми.
Лимулена, спрятавшегося в заброшенных подземельях собора святого Лаврентия, так никогда и не схватили. Полиции лишь удалось выяснить, что, прежде чем исчезнуть окончательно, на какое-то время он мелькнул в Бретани. В одном из прибрежных монастырей нашли его бывшую невесту, которая, потрясенная ужасами 24 декабря, постриглась в монахини, перед тем вернув обручальный перстень жениху-убийце. Может именно поэтому многие историки и литераторы посчитали покушение на улочке Сен-Никез самым романтическим за всю наполеоновскую эпоху11.
Сен-Режан на свою беду из столицы не выехал. Спустя несколько дней после взрыва "адской машины", тяжело раненный в руку, он потащился в сторону Лувра. Страдания его были ужасными - он практически оглох и ослеп, из носа и рта лилась кровь. На Королевском Мосту он свернул в комок одежду возницы и выбросил в Сену, а потом с огромным трудом добрался до своей комнатушки в доме на улице Пруварес и свалился на кровать. К нему тут же вызвали священника (это был дядя Лимулена, иезуит Клосривьер) и врача. Оба эти человека догадались, откуда взялись раны, но никто из них Сен-Режана не выдал, потому что первый из них ненавидел Наполеона, а второй ненавидел доносы. Впоследствии оба заплатили за это тем, что несколько лет видели небо в клеточку.