Любовцова М.. Пирамида Хуфу

   — Раздавленный глыбой...
   Их много, красно-синих пятен. Меж ними движутся невиданные существа без ног, без рук, без головы. Среди людей его народа мелькают светловолосые ливийцы, белокожие северяне, невесть как попавшие в рабство к царю Кемет. Идут сирийцы рядом с рабами из Синайской земли, за ними выделяются чернокожие жители Нубии. Они все плывут молча, бесконечной чередой прямо на Запад, в желтое марево мертвой пустыни. Проходит костлявый ребенок, по щекам которого текут слезы.
   — Но детей не было на строительстве.
   Осирис сурово возражает:
   — Мне много пришлось принять детей в царство мертвых, кормильцы которых погибли на твоей гробнице.
   Теперь фараон уже ясно различает множество детских фигурок среди нескончаемой вереницы взрослых. Все чаще начинают появляться женщины и девушки с бесконечно страдающими усталыми лицами. Их худые тела просвечивали сквозь обрывки лохмотий. Проходящие тени вытянутой рукой показывали на его гробницу. Он понял этот жест: все они были ее жертвы. Здесь были горняки и литейщики с Синайских медных рудников, где готовили горы инструментов для строителей. Здесь были толпы каменотесов, задыхающиеся от зноя и жажды. Для него они ломали крепчайший мрамор под Асуаном. Теперь Хуфу уже не спрашивал. Он впервые видел лица тех, кто работал на него. Когда он двигался по улицам, ему видны были лишь спины и затылки людей, недостойных лицезреть его. Теперь они смотрели на него, а он не смел повернуться и уйти от их сверлящих взглядов, полных укоризны, а у иных — угрозы.
   Он посмотрел на Запад и изумился. Бесконечная вереница людей, принесенных жертву гробнице, темной нитью уходила в пустыню, разделяя желтые пески на две части. Но не было конца проходящему страшному нашествию. Он стоял невыразимо долго и первый раз не смел позвать исчезнувших слуг и рабов.
   Царь задыхался от этого зрелища. Осирис показал на толпу и с горькой иронией произнес:
   — Не боги, а эти несчастные люди строили твою невиданную гробницу. Сосчитал ли ты число жертв ее?
   Хуфу покачал головой:
   — Это невозможно! — Он попытался возразить: — Но ведь каждый царь Черной Земли строил.
   — Однако ни один из них не принес столько страданий своему народу, как ты, — строго сказал Осирис. — Скоро ты покинешь свою страну и переселишься в мое царство.
   Хуфу опустил голову, задумавшись. Пропали люди, исчез Осирис. А он все стоял и думал.
   — Почему ты так стонал? — услышал он.
   Перед ним стояла царица и с тревогой смотрела на мужа. Он молчал, вспоминая виденный сон. Солнце все так же заливало торжественным светом нарядную веранду. От красивой женщины, стоящей рядом, веяло привычным запахом дорогих благовоний.
   «Какое мне дело до этого ничтожного праха? Разве не для того они созданы, чтобы выполнять мои желания?» — пренебрежительно подумал царь и начал спускаться вниз, в столовую, откуда доносились запахи изысканных яств.
   Хамсин утомился, и в воздухе снова стало тихо. Угомонился бог зла и пустыни Сет. Слуги по дворцу собирали песок и чистили вещи.
   После обеда царь пошел в сад, где цветники наполнили ароматом воздух. Тихо журчала вода, льющаяся в большой пруд; где-то невидимые рабы от зари до зари наполняли каналы, снабжающие водой бассейны, пруды и двор царского хозяйства.
   Рядом с Хуфу идет главная жена. Она все еще красива, хотя годы оставили свои знаки и на ее лице и статной фигуре. Они садятся в тени беседки.
   Улыбка пренебрежения покинула лицо Хуфу. Сон не выходит из памяти. Осирис, сам Осирис, звал его к себе. Тревога заползла в его сознание. Нет, ему не хотелось в царство богов.

У ХРАМА ИСИДЫ

   Руабен решил оставить родному селению память о себе. Пока в Асуане медленно ломали крепчайший красный гранит, он занялся ваянием статуи богини Исиды, любимой всеми земледельцами Черной Земли. С раннего утра до позднего вечера работал он терпеливо над твердым мрамором под густой тенью старых сикимор, окружающих хижину жреца. Вместе с ним так же рано вставал старый жрец. В долгих беседах с ним Руабен часто задерживался до полуночи, а потом и совсем переселился к нему в хижину вместе с Пепи. У доброго умного жреца было и уютно, и интересно.
   За долгие годы старик сжился со своими сельчанами. Печальна была его одинокая старость. Вся его жизнь прошла в этом убогом селении, заброшенном на окраине страны. Раньше, когда он был более крепок, он сам обрабатывал свой клочок земли; теперь старик был слаб и жил на приношения земледельцев, уделяющих скудные свои жертвы служителю Исиды.
   Он был рад обществу скульптора и дивился про себя, как забитый крестьянин за короткие годы превратился в известного мастера. Жрец без конца расспрашивал своего гостя о жизни большого города, о храмах, о жизни ремесленников, о таинственной усыпальнице, которая так долго строится. Да и скульптору он много рассказывал интересного, о чем узнал за долгую жизнь.
   Жрец часто переписывал обветшалые свитки. Руабену нравилось смотреть, как после неторопливого омовения рук с морщинистой темной кожей он разводил в каменной баночке краску. Лицо старика становилось вдохновенным, движения медлительными и торжественными. Затем он произносил молитву богу Тоту, научившему людей великому искусству — записывать мысли и читать их. Благоговейно развертывал старый свиток, проверял тростниковую палочку и начинал писать на новом папирусе. Отец с сыном отрывались от своей работы и жадно, затаив дыхание, следили, как из-под тонких сухих пальцев появлялись красивые иероглифы. Палочка легко и послушно скользила по желтоватому папирусу, оставляя фигурки людей, животных, птиц и множество других красивых значков. Жрец изредка поглядывал на сияющие глаза мальчика, и его худое темное лицо озарялось улыбкой. И весь он был сухой, темный и морщинистый, прикрытый лишь белой полотняной повязкой на бедрах, да на тонких ногах были кожаные сандалии.
   Но под высоким лбом светились умные печальные глаза, словно ему было горько от всех несправедливостей и печалился он от своего бессилия перед злом мира. И только когда он садился за свои свитки, печаль исчезала из его глаз. Взор становился лучистым, благоговейным, тонкие губы плотно сжимались. Казалось, он уходил куда-то в другой мир. Руабен и Пепи, боясь шевельнуться, следили за волшебными пальцами старика.
   Но вот он заканчивал свою работу, посыпал написанное мелким песком, чтобы не размазалась краска, и аккуратно свертывал папирус. Затем укладывал его в ларец, где хранились свитки. После этого он указывал несколько значков мальчику. И пока Пепи мучился с упрямой палочкой, говорил серьезно:
   — Чтобы стать писцом, надо несколько лет учиться. Да и после этого не всякий становится искусным. В школе писцов учеников бьют, чтобы заставить их быть внимательными: ведь надо запомнить несколько сот значков. И не просто запомнить, их надо уметь рисовать и читать.
   Глаза старика блестят огнем вдохновения:
   — А понимаешь ли ты, какое это чудо — дар бога Тота, научившего людей этим значкам? Воистину это — речь богов. С помощью этих священных значков мы сохраняем то, что не в состоянии удержать непрочная человеческая память.
   Тот — бог письма, мудрости и науки — сделал наш народ избранником и поведал ему божественную речь, которой лишены другие народы. Жрецы свято охраняют этот дар богов. Много пользы приносит он нашей стране.
   — А ты научи меня! — горячо просит Пепи. Его глаза, похожие на крупные черные миндалины, загораются и с надеждой смотрят на старика.
   Но тот задумчиво покачивает головой:
   — Трудно это, Пепи. Ведь вы с отцом скоро уедете и не вернетесь. Да и правильно. Бедный и заброшенный наш угол. Отец твой стал большим мастером и уж привык к городской жизни, здесь у вас ничего не осталось. Сколько успеешь, столько и выучишь. Может, в городе будешь учиться.
   Руабен слушал его и задумывался. Пепи принимался за значки. Он огорченно следил за непослушной палочкой, которая упорно не подчинялась и развозила какую-то мазню. Удивительно, как легко получались такие красивые фигурки у старого жреца.
   На глазах мальчика появлялись слезы. Но его учитель терпеливо брал руку мальчика и начинал водить своей по черепку.
   Руабен знал много иероглифов от Инара и от других мастеров, которым часто приходилось высекать надписи на стенах и плитах в усыпальницах и храмах. Многие из них владели этим искусством не хуже писцов, а рисовали иероглифы даже лучше их.
   Теперь он тоже загорелся желанием научиться писать и читать. Жрец охотно начал с ним заниматься. И Руабен, по обычаю всех писцов своего времени, вместе с учителем производил прежде омовение рук, потом они возносили молитву богу писцов Тоту, и, вооружившись палочками, писали или разбирали готовые свитки. Натруженные тяжелой работой, руки ваятеля отдыхали, только пальцы чуть дрожали, когда вместо резца в них была легкая тростинка. Но они были искусны во всем, к чему прикасались, а блестящая память цепко удерживала сотни значков самой разнообразной формы и значения.
   Жрец дивился. «Таких понятливых учеников мне не приходилось видывать, — говорил он своему молодому другу. — Наш народ очень способный, но живет он в великой нужде и до тайн письма его не допустят. Это — большая сила, и ее в руки простому народу не дадут».

ВОЗМЕЗДИЕ

   Писец Хати знал о ненависти односельчан, но жадность и жестокость в нем всегда побеждали трусость. Если жестокость разнообразна в своих формах, то жажда возмездия может быть не менее изобретательной. Хитрый писец не мог всего предусмотреть, как он ни старался.
   По обычаю, спасаясь от жары, он спал на крыше столовой, расположенной выше других комнат.
   Однажды он проснулся среди ночи от какого-то шороха. Прислушиваясь, повернулся на бок и почувствовал укус в ногу. Протянув руку, он вдруг с ужасом ощутил в ней что-то небольшое, извивающееся, холодное. Змея! Вопль животного страха разбудил всех домашних и соседей. Через две-три минуты испуганные слуги поднялись с факелами и осветили неприглядную картину: жалкий писец с толстым животом, обезумевший от страха, и свернувшаяся в клубок рогатая змея фи* ^[38] угрожающе подняла злую шипящую головку. Рослый слуга ловким ударом тяжелой деревянной палки раздавил виновницу, но она сделала уже свое дело.
   Хати испускал ругательства и проклятья, но голос его становился тише. Яд оказывал свое действие, и господин уже не мог наказать нерадивых или зловредных слуг. Жена в страхе сидела у умирающего, не зная, как помочь ему. Крики и стоны его постепенно стихали. При свете факелов было видно, как синели его лицо и руки.
   Разбуженные жители приходили на свет факелов, расспрашивали и притворно выражали сочувствие. Но кто-то, не видимый в темноте, проговорил:
   — Справедливые боги наказали его, много зла наделал он сельчанам.
   Другой голос насмешливо справился:
   — Уж не боги ли подняли и змею на крышу?
   — Да, а все-таки как она попала туда?
   — Пожалуй, не сама, — ядовито ответил второй.
   Умирающий Хати еще раз судорожно вздрогнул, вытянулся и затих. Толпа потихоньку разошлась в темноте, обсуждая событие.
   Дня через три после этого из Асуана приехал чиновник и начал производить следствие. Но никто ничего не мог сообщить толкового. Перепуганные слуги с трясущимися лицами утверждали, что ничего не видели. Чиновник приказал наказать всех слуг по двадцать пять ударов бегемотовыми плетками, но и это не помогло внести никакой ясности. После разговора с женой умершего обозленный чиновник пошел к жрецу в храм Исиды и начал расспрашивать о приезжем скульпторе. Жрец с негодованием ответил, что Руабен уехал в Асуан за три дня до смерти писца, а до этого работал при храме, ночевал здесь и ни с кем не общался. Успокоившись, жрец добавил:
   — Хати сам виноват. Он был жаден и несправедлив и так жесток, что ненависть к нему вполне заслуженная.
   Чиновник внимательно посмотрел на жреца. В Асуане он тотчас справился о скульпторе, но все подтвердилось.
   Через несколько дней в селение приехал новый писец, совсем молодой человек. Он долго беседовал со старым жрецом о прошлой деятельности умершего предшественника и о методах правления. Он сделал кое-какие выводы для себя на будущее. А потом на прощание спросил:
   — Все-таки не могла же змея сама заползти на крышу.
   — Видно, кто-то помогал ей, — иронически подтвердил жрец. — Из этого ты должен сделать заключение, что нельзя озлоблять всех против себя. Я часто предупреждал его об этом. Кто делает много зла, тот получает за него возмездие.
   Молодой писец зябко поежился, хотя солнце и палило нещадно. Озабоченный, он пошел в отведенную ему хижину начинать правление над вверенными ему селениями.
   С тех пор, как Руабен покинул столицу Менфе, прошли месяцы, они были заполнены тяжелым трудом. Но вот работа окончена. Требовательный к своему труду, ваятель со всех сторон осматривал статую и кое-где подшлифовывал влажным мелким песком. Жрец сам ездил в Эдфу и привез от ювелира прекрасно сделанные глаза для богини. Руабен раскрасил ее и установил в центре храма.
   Бедный маленький сельский храм из розового гранита, окруженный пальмовой рощей, был очень уютен. Несколько акаций чудесной кружевной завесой спрятали недостатки его грубоватых примитивных форм. Сквозь зеленые узоры молодых пальм он радовал теплотой своей окраски, светлым золотисто-розовым цветом. Теперь гордостью этого храма на далекой окраине страны была статуя богини Исиды, высоко чтимой земледельцами, хранительницы урожая — самого важного в их нелегкой жизни и покровительницы семейного очага — скромных и, пожалуй, единственных радостей бедных людей.
   Богиня стояла в легком зеленом полумраке с маленьким Гором на руках, одетая в пышное платье из тончайшей дорогой ткани. Эту ткань скульптор вез своей любимой жене. Да и сама богиня, с легким румянцем на смуглом лице, с блестящими глазами, чем-то напоминала Мери. Только круглый широкий подбородок был не ее, и рот, напоминающий яркие лепестки прекраснейшего цветка — лотоса, был другой. Спокойная, величавая, нарядная и торжественная, она была прекрасна. Но что-то скорбное было в ее глазах и надломе бровей.
   Старый жрец с добрыми глазами подолгу любовался Исидой, ставшей святыней храма, и часто здесь же, рядом с ним, сидел Руабен, тихий и грустный. Не раз жрец замечал влажный блеск в его спокойных карих глазах. Старик думал в глубине души, что мастер вложил в эту работу всю свою душу и горечь утраты. В чем-то он неуловимо нарушил строгие каноны, хотя внешне они как будто и соблюдены, но от того лицо богини-матери стало близким, земным. Долго потом старый жрец с гордостью будет показывать свою Исиду приезжим из далеких селений. Слава о богине-матери с младенцем будет шириться и проникать все дальше. Здесь, в тихом уголке, останется часть души создателя удивительного творения, вложившего в него свою скорбную любовь. С глубокой раной, скрытой за спокойными внимательными глазами, уедет он навсегда из родных мест. Здесь останется его творение — жена, призывающая любимого.
   Подолгу сидит жрец, слушая шелест листы и смотрит на божественное создание рук человеческих. И чудится ему в печальном величии Исиды вечный символ человеческого страдания и горьких обманутых надежд. Добрые старческие глаза туманятся. Грустно ему и оттого, что умный, красивый скульптор уезжает навсегда. И он останется снова одиноким.

К НОВОЙ ЖИЗНИ

   Ранним утром, когда яркая заря окрасила восток в радужные цвета, барка с асуанским гранитом заканчивала последние тысячи локтей своего длинного пути.
   Слева от серебряной дороги реки и в отраженном на ней пламени неба показалась столица. На барке все уже были на ногах, смотрели на север.
   Там, в глубокой синеве неба возникло легкое острие пирамиды. Золотые лучи восходящего солнца отыскали на горизонте сверкающую точку и остановились на ней, осветили ее, возвышающуюся над зеленой долиной, над огромным городом, раскинутым на берегу реки.
   И невольно все взоры приковала она, далекая, ослепительно чистая, вся залитая торжествующим золотисто-розовым светом.
   Руабен и Пепи в немом изумлении смотрели на невиданное чудо. И хотя Руабен видел ее много раз, но впервые она предстала перед ним, свободная от насыпей, такая, какой ей надлежало стоять тысячелетия. Впервые он видел ее ранним утром издали и был подавлен ее грандиозностью. Молча думал он о ней, стоящей над рекой, над холмами, над народом, над страной. В душе странно перемешивались противоречивые чувства — восхищение и гнев, гордость за могучее творчество родного народа и горечь от неизмеримости зла, принесенного этим ослепительным сооружением. Гордыня и прихоть одного человека вызвали к жизни небывалое чудо, но миллионы людей отдали ей свои силы.
   К ваятелю, погруженному в раздумье, подошел кормчий барки Дуауф и обратился к нему вполголоса:
   — Небывалый памятник создал наш народ! Словно слезами и горем омытая сияет пирамида в лучах солнца. Не всякий народ в состоянии сделать подобное.
   Барка, меж тем, быстро проносилась мимо города. Начинался трудовой день. Показалась пристань, расположенная в северной части города. Дуауф отдал несколько распоряжений гребцам. Солнце поднялось высоко, и река ослепительно засверкала. Город погрузился в ежедневную деловую суету. А над ним, упираясь в небо, стояла белая великая пирамида.
   Руабен подошел к кормчему.
   — Вот и прибыли домой! — услышал Руабен слова Дуауфа.
   Барка подошла к портовой части для тяжелых грузов. Руабен с мальчиком забрали корзину с вещами и подошли попрощаться к кормчему, занятому распоряжениями по судну.
   — Заходите, друзья, ко мне, — обратился к ним Дуауф. — Жена у меня приветливая, поговорим, по кружке пива выпьем. Приходите с Пепи, мы любим детей, свои выросли. От пристани пройдешь локтей с тысячу по улице Моряков и спросишь Дуауфа, сына Меру, всякий там меня знает.
   Кормчий ласково потрепал Пепи по черной головке и с сожалением расстался со своими спутниками. Руабен взвалил корзину на плечи, и они зашагали в район ремесленников, к домику Анупу.
   С волнением шел он по городу. Мальчик с любопытством смотрел вокруг и задавал множество вопросов. Знакомые улицы мелькали перед глазами Руабена. Вот ясный светлый храм Ра. Здесь часто бродил он со своими друзьями. За высокой стеной трепетала листва от утреннего ветерка. Сердце мучительно сжалось от нахлынувших воспоминаний. Где-то теперь Тети? Все ли благополучно у старого Анупу? Как он провел один эти долгие месяцы?
   Вот и знакомая стена садика из зеленовато-серого ила. Так же приветливо шелестит густая смоковница. Что за ней, за этой маленькой дверью? Неужели и здесь, в единственном дружеском прибежище, ждет его горечь потерь и несчастий? Медленно открывает он дверь. На циновке у хижины сидит Анупу, и лицо его озаряется радостью. Руабен замечает, что старик выглядит гораздо лучше, чем несколько месяцев назад. Они горячо обнялись, и на глазах обоих заблестели радостные слезы.
   Руабен осторожно спрашивает о Тети. Анупу улыбается и показывает глазами на садик. Руабен торопливо идет за высокие ряды винограда и там же, у ярких цветущих кустов, как несколько лет назад, видит ее.
   Она не слышит его шагов, и только когда он подошел совсем близко, вздрогнула. Глаза их встретились, и печаль Тети растворилась в бурной радости скульптора. Он прижал ее бережно к себе и почувствовал впервые за много лет, как стало легко на душе. Он заглянул в ее глазе со страхом и надеждой:
   — Ты совсем... оттуда?
   — Да, — ответила она.
   — Если бы не было Мери, любил бы только тебя. Теперь ее нет.
   — Но можешь ли ты забыть, что было со мной? — тихо спросила она.
   — Ты много страдала, Тети, и за это я еще больше люблю тебя. Я весь принадлежу тебе.
   Они вышли из садика. Она увидела мальчика. Он оживленно рассказывал что-то Анупу.
   — Вот все, что осталось от моей семьи. Сможешь ли ты быть ему доброй матерью?
   Она посмотрела на Руабена глазами, полными слез.
   — Клянусь памятью Инара, я заменю ее.
   Молодые люди подошли к Анупу. Тети обняла мальчика, и, гладя его головку, спросила:
   — Ты хочешь, малыш, чтобы я была твоей матерью?
   Мальчик поднял на нее большие доверчивые глаза. Анупу, улыбаясь, смотрел на них. Может быть, счастье снова постучалось в их маленький дом?

ФАРАОН УХОДИТ К ОСИРИСУ

   Царь Верхнего и Нижнего Египта умирал. Неизвестная болезнь вот уже много месяцев подтачивала его силы. Напрасно лучшие маги-жрецы торжественными заклинаниями изгоняли злых духов болезни из немощного тела грозного царя. Страшные заклинания, хранимые жрецами в строжайшей тайне, были бессильны. Напрасно лучшие врачеватели поили больного фараона темными настойками, горькими и мутными. Осирис звал к себе земного бога Черной Земли.
   Хуфу не хотелось уходить из Кемет. Ему нравилась жизнь в родной стране. Многое привязывало его к этой жизни. Дворцы его были прекрасны. В гареме было много юных красивых женщин. Да и чего ему не хватало?
   Около больного сидят его рослые, умные сыновья. В душе царя все еще идет борьба: кого оставить наследником: Хауфра или Джадефра. Хауфра умен, властен; он больше всех подходит на фараона. И характером он пошел в отца. Но Джедефра чем-то влечет его сердце больше других. Оба сына чувствуют борьбу, происходящую в душе отца, и недолюбливают друг друга.
   Другие сыновья не думают о троне. С детства они знают, что царем должен быть Хауфра. Все братья такие разные по своим вкусам и занятиям. Мериб с головой ушел в архитектуру. Джедефгор — мудрец и ученый, занят магическими формулами и заклинаниями, составляет поучения. Его не интересует захватывающая честолюбивая борьба братьев за трон. Он старался вылечить отца, но и его заклинания не помогали. Боги настойчиво звали к себе царя.
   Джедефгор сидел у постели и ясными глазами смотрел на больного. Хуфу оглядывал большой лоб сына, вдумчивые глаза, мягкие очертания рта и думал: характер у Джедефгора не для властителя. Царь невольно про себя отмечал: этого молодого человека мысли о власти не занимают. Целые дни он проводит за пыльными свитками. В глазах Джедефгора печаль искренняя и неподдельная. Рядом с ним сидит Бауфра, добродушный и веселый по характеру. Пока старшие братья ведут молчаливую борьбу за власть, он с Джедефгором старается отвлечь отца от боли и страха.
   Но фараон должен еще думать перед уходом к Осирису о благе страны... Он должен твердо указать, кто останется после него на троне. Хауфра старший сын, но Джедефра всегда казался ему умнее, да и за ласковость любил его Хуфу, не боялся он суровости отца. Мать Джедефры, хоть и не главная жена, но любил ее фараон больше всех. И как она умела сохранять эту любовь! И будто незаметно останавливала внимание Хуфу на веселом, ласковом и сообразительном мальчике. За прошедшие годы Джедефра глубоко постиг государственные дела. Властен и энергичен. И хуфу решился. Он приказал вызвать верховных жрецов храмов Птаха, Тота, Ра, Исиды, Хнума, Нефтиды. Он чувствовал себя плохо и был краток.
   — Я приказал собрать вас, чтобы изъявить мою волю. Когда Осирис призовет меня в свое царство, властелином Верхнего и Нижнего Египта станет Джедефра.
   И Хуфу знаком отпустил пораженных молчаливых жрецов. Он был доволен, что выполнил свой последний долг. Но ему стало хуже. Чувствуя близкий конец, фараон приказал перенести себя на верхнюю веранду, откуда видна пирамида. И когда его угасающие глаза находили ее белые строгие контуры, казалось, становилось легче. Он готовил свою душу к дальней дороге в царство богов, к владыке его Осирису. Но все у него готово к этому. Великолепные барки, длиной по восемьдесят локтей, давно ожидают его в подземельях вблизи пирамиды. На них он отправится в путешествие на поля Иалу. В стране мертвых для него есть место среди богов. Жизнь на полях Иалу так прекрасна, что оттуда никто еще ни разу не вернулся. Но все же почему Осирис так спешит?
   Последний стынувший взгляд фараона останавливается на сверкающей вершине белого треугольника пирамиды. Там будет прибежище его Ка.
   Когда последние лучи солнца угасали на Западе, фараон сделал свой последний вздох. Великий ясновидец* ^[39], проведший последние часы у постели Хуфу, вошел в зал, где молча, в горести, сидели придворные. Торжественно и глухо возвестил:
   — Владыка Черной Земли вознесся на небо и соединился с солнцем. Тело бога соединилось с божеством, которое его породило. По велению царя Хуфу, чей голос правдив, властелином Верхнего и Нижнего Египта отныне будет Джедефра.
   Жрец умолк, строго оглядел собравшихся и удалился. Придворные сидели, склонившись в колени, и плакали.
   Джедефра — избранник фараона на трон, с каменным лицом, как и подобает повелителю, прощается с отцом и удаляется вниз. Бурная радость от ощущения беспредельной власти смешивается с печалью потери. И пока Джедефра, новый фараон Верхнего и Нижнего Египта, неспешным шагом властелина проходит по дворцу, взбешенный Хауфра со злостью, кусая губы, бегом направляется в сад, чтобы дать волю неукротимому гневу.
   Во дворце раздаются разноголосые вопли, искренние и притворные. Весть о смерти фараона быстро разносится по столице, из улицы в улицу, из дома в дом. И здесь в домах, ремесленников и дальше, в домах крестьян, воцаряется искреннее огорчение, забота. Многих волнуют будущие перемены. Плакальщицы безумно вопят, выдирая волосы, посыпанные пеплом. Жены Хуфу в тревоге, какова будет их жизнь при новом правителе? Весь огромный дворец охвачен волнением.