Страница:
и выцветшие картинки,
недочитанные книжонки,
меж страниц - сухие былинки;
причуды романтики старой,
отжившей моды созданья,
в прошлом вещи - душа, и песня,
и бабушкины преданья.
Любимый дом, в котором
она жила когда-то,
стоит над кучей сора, весь разрушен,
повержен без возврата, -
из дерева скелет
источенный, и черный, и разъятый.
Луна свой свет прозрачный
льет в сны и красит окна серебром
вокруг. Одетый плохо и печальный,
по старой улице бреду пешком.
На тусклой холстине сумерек
точеной церкви игла
и пролеты сквозной колокольни,
где колеблются колокола,
возносятся ввысь.
Звезда, слеза небесная,
прозрачна и светла;
клочком овечьей шерсти
под нею проплыла
причудливая тучка - серебряная мгла.
Мне бы, словно Анакреону,
петь, смеяться, бросать на ветер
мудрости горький опыт
и жестокие откровенья,
и пить вино... не смешно ли?
но поймите - так рано поверять
в обреченность - и веселиться
на глазах торопливой смерти.
Какой сияющий вечер!
Воздух застыл, зачарован;
белый аист в полете
дремотой скован;
и ласточки вьются, и клиньями крыльев
врезаются в золото ветра, и снова
уносятся в радостный вечер
в кружении снов.
И только одна черной стрелкой в зените кружится,
и клиньями крыльев врезается в сумрак простора -
не может найти она черную щель в черепице.
Белый аист,
большой и спокойный,
торчит закорюкой - такой неуклюжий! -
над колокольней.
Землистый вечер, чахлый и осенний, -
под стать душе и вечным ее смутам -
и снова гнет обычных угрызений
и старая тоска моя под спудом.
Ее причин по-прежнему не знаю
и никогда их, верно, не открою,
но помню и твержу, припоминая:
- Я был ребенком, ты - моей сестрою.
-----
Но это бредни, боль, ты мне понятна,
ты тяга к жизни подлинной и светлой,
сиротство сердца, брошенного в море,
где ни звезды, ни гибельного ветра.
Как верный пес, хозяином забытый,
утративший и след и обонянье,
плетется наугад, и как ребенок,
который заблудился на гулянье
и в толчее ночного карнавала
среди свечей, личин, фантасмагорий
бредет, как зачарованный, а сердце
сжимается от музыки и горя, -
так я блуждаю, гитарист-лунатик,
хмельной поэт, тоскующий глубоко,
и бедный человек, который в тучах
отыскивает бога.
Так и умрет с тобой волшебный мир,
в котором память сохраняет живо
чистейшие из дуновений жизни
и белый призрак первого порыва?
Запавший в сердце голос, и ладонь,
которую во сне не раз голубил?
Все отсветы любви
в твоей душе, в ее небесной глуби?..
Так что ж - так и умрет с тобой твой мир,
твой новый след на старом белом свете?
Горнила жаркие души твоей -
на прах земной работают, на ветер?
Оголена земля. Уныло воет
душа на уходящий свет
голодною волчицей. На закате
что ищешь ты, поэт?
Несладко странствовать, когда дорога -
на сердце камнем. Ветер оголтелый,
и подступающая ночь, и горечь
далекой цели! У дороги белой
стволы закоченелые чернеют.
А дальше - горный силуэт
в крови и в золоте. Смерть солнца... На закате
что ищешь ты, поэт?
Вечер вдали умирает,
как тихий огонь в очаге.
Там, над горой, остывают
последние угольки.
Вон тополь, разбитый грозою,
на белой дороге вдали.
Две тонкие ветки больные,
и на каждой - черный листок.
Не плачь! Далеко в золотой листве
найдешь ты тень и любовь!
Сегодня - хотой, завтра - петенерой
звучишь в корчме, гитара:
кто ни придет, играет
на пыльных струнах старых.
Гитара придорожного трактира,
поэтом никогда ты не бываешь.
Но, как душа, напев свой одинокий
ты душам проходящих поверяешь...
И путник, слушая тебя, мечтает
услышать музыку родного края.
И снится - красный шар всплывает на востоке.
Прозрение во сне. Не страшно ли идти,
о путник? Минешь луг, взойдешь на холм высокий,
а там, глядишь - конец нелегкому пути.
И не увидишь ты, как никнет колос спелый
и в крепких яблоках сияет желтизна,
из грозди золотой, слегка заиндевелой,
тебе не выжимать веселого вина...
Когда сильней всего от страсти розы млеют,
когда жасмины льют свой ранний аромат, -
что, если на заре, когда сады алеют,
растает облачком привидевшийся сад?
Давно ли на полях пестрел цветов избыток, -
но кто теперь во сне, свежо, как наяву,
увидит россыпи наивных маргариток
и мелких венчиков сплошную синеву?
Апрель целовал незримо
землю и лес. А вокруг
зеленым кружевом дыма
трава покрывала луг.
Чернели тучи над чащей,
за горизонт уходя.
Блестели в листве дрожащей
новые капли дождя.
Там, где миндаль с косогора
роняет цветы свои,
я проклял юность, в которой
я так и не знал любви.
Пройдя полпути земного,
печально смотрю вперед...
О юность, кто тебя снова
хотя бы во сне вернет?
Давно ли шелковый кокон
моя печаль доплетала,
была как червь шелковичный -
и черной бабочкой стала!
А сколько светлого воска
собрал я с горьких соцветий!
О времена, когда горечь
была пчелой на рассвете!
Она сегодня как овод,
и как осот на покосе,
и спорынья в обмолоте,
и древоточина в тесе.
О время щедрых печалей,
когда водою полива
слеза текла за слезою
и виноградник поила!
Сегодня залило землю
потоком мутного ила.
Вчера слетались печали
наполнить улей нектаром,
а нынче бродят по сердцу,
как по развалинам старым, -
чтобы сровнять их с землею,
не тратя времени даром.
Галерея души... Душа у истоков!
Вокруг еще только светает:
и нет ни печали, ни лет за плечами,
и ярко и весело жизнь расцветает...
Родиться бы снова, идти той далекой
тропинкой, что после травой зарастает!
И, снова тепло обретая,
почувствовать матери добрую руку...
И - руку из рук своих не выпуская -
шагать по дороге, о счастье мечтая.
Может быть, сеятель звезд
в ночи, обители снов,
вспомнит забытый мотив, возьмет
аккорд на лире веков,
и к нашим устам прихлынет волна
немногих истинных слов.
Еще берегут деревья
летний наряд зеленый,
но листья уже пожухли,
и потемнели кроны.
Зеленью тронут камень,
беззвучно течет источник,
грубое тело камня
вода ледяная точит.
Первые желтые листья
ветер влачит за собою.
Ветер, предвестник ночи,
над сумеречной землею.
Под лавром вымыта чисто
скамья осенним дождем;
сверкают капли на листьях
плюща над белым окном.
Осень газоны метит
краской своей все сильнее;
деревья и ветер!
вечерний ветер в аллее...
Смотрю, как в луче закатном
виноградная гроздь золотится...
По-домашнему, ароматно
горожанина трубка дымится...
Вспомнил я строки стихотворений
юности звонкой своей...
Вы уходите, милые тени,
в золотом огне тополей?!
Tournez, tournez, chevaux de bois.
Verlaine {*}
{* Кружитесь, кружитесь, деревянные лошадки. Верлен (франц.).}
Пегасы, красавцы пегасы.
Мои деревянные кони...
. . . . . . . . . . . . . .
В детстве знавал я счастье
кружиться под визг шарманок
в праздничном шуме и блеске
на скакуне деревянном.
В воздухе пыльном и душном
мигали, мелькая, свечи,
а в небе светился синий
усеянный звездами вечер.
О где вы, радости детства,
когда за медяк на ладони
подхватят красавцы пегасы,
умчат деревянные кони.
Игра детских рук - не гармония,
а чтение по складам,
противная какофония
неверных, но вечных гамм.
А в детстве под гаммы бродила
мечта, и ее влекло
к тому, что не приходило,
к тому, что уже ушло.
Площадь перед закатом. Струйка воды студеной
пляшет на грубом камне, звучно плеща по плитам,
и кипарис высокий не шелохнется кроной,
встав над садовым валом, темным плющом повитым.
Солнце зашло за крыши. Еле теплится пламя
отсветами на стеклах, дремой завороженных.
Мгла полегла на площадь. Смутными черепами
призрачные разводы кажутся на балконах.
В оцепененье площадь, черная и пустая,
и бесприютной тенью меряешь мостовую.
Пляшет вода на камне, плещет не умолкая,
только ее и слышно в этой ночи - живую.
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
Без радостей, без наслаждений, мимо,
как легкий призрак, по судьбе моей
она прошла. Зачем жалеть о ней?
Ведь все равно она неповторима.
Не воскресить души минувших дней!
Ей в бурях жизни мир казался тесен,
и, мчась бездумно в вихре бытия,
она лилась среди вина и песен,
молодость любимая моя.
Знакомую я вижу галерею
воспоминаний тех далеких дней,
но тени безутешные не смею
связать в элегию судьбы моей.
И высохли живительные слезы,
что прозвенели струями фонтана,
и пролились, свободные, сквозь грезы
души, еще не знающей обмана.
Те слезы, что когда-то проливали,
о первой молодой любви моля,
что дождевыми каплями упали
на свежие апрельские поля.
И соловей уже давно не пел
душистой ночью, навевая грезы,
и я б теперь, наверно, не сумел
опять пролить без боли эти слезы.
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
Полуденный парк зимою.
Морозно. Белые тропки.
Горки круты и ровны.
Голы скелеты веток.
В теплице живут деревья:
стоят апельсины в кадках,
и в бочке ярко-зеленой -
пальма.
Кутаясь в плащ потертый,
старик повторяет: "Солнце!
О, как прекрасно солнце!
Солнце!" Играют дети.
Вода источника льется,
струится, плещет и грезит,
лижет, почти немея,
мохом поросший камень.
Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917)
Мое детство - чудесные сны о Севилье,
вкусный запах в саду, когда зреют лимоны;
двадцать лет моей юности - земли Кастилии;
моя жизнь - эпизоды, где я - посторонний.
Может быть, щепетилен излишне - не знаю,
не мои - Брадомин и Маньяра - герои.
Счастлив был я, когда, без пощады терзая,
не давали мне стрелы Амура покоя.
Якобинскую кровь я в себе ощущаю,
но источник поэзии - тих и спокоен.
Верю в то, что советами не докучаю,
человеком достойным назваться достоин.
Созерцать красоту - выше нет мне награды;
я срезаю старинные розы Ронсара.
Современные не по душе мне наряды;
у меня, слава богу, нет певчего дара.
Презираю романсов слащавое пенье,
грусть их в скуку давно уже перемололась.
Уловить я люблю голоса в отдаленье,
среди многих - один только слушаю голос.
Кто я - классик, романтик? О, к формулам тяга!
Стих мой - шпага; мне лестно такое сравненье.
Не отделкой умелой прославлена шпага,
но отвагою воина в жарком сраженье.
Монолог у меня был всегда диалогом.
Что есть истина? - сам я постигнуть стремился.
Жил в смиренной надежде беседовать с богом,
и любви к человеку у себя я учился.
Наслаждение праздностью мне неизвестно,
тем, что есть у меня, никому не обязан,
ем свой хлеб, заработанный трудно и честно,
с миром вещным я все-таки мало чем связан.
И когда на корабль, что уйдет безвозвратно,
я взойду в некий час мой, давно предрешенный,
вы увидите в отблеске солнца закатном:
я прощаюсь, - сын моря, почти обнаженный.
Был день лучезарен, июля была середина,
когда по уступам нагорья взбирался один я,
и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни -
опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне,
дыхание выровнять и отдышаться в покое;
а то, ускоряя шаги, опираясь рукою
на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье
к высотам, где хищников ширококрылых владенья,
где пахло шалфеем, лавандою и розмарином...
А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам.
Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни,
один пролетал по нетронутой, девственной сини,
утес вдалеке различал я, высокий и острый,
и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой,
и цепи бугров на земле оголенной и бурой -
останки доспехов старинных, разметанных бурей, -
открытые плато, где вьется Дуэро, и это
подобно изгибу причудливому арбалета
вкруг Сории - глаза кастильского бастиона,
который глядит, не мигая, в лицо Арагона.
Я видел черту горизонта, далекие дали
с дубами, которые темя пригорков венчали,
пустынные скалы, луга с благодатной травою,
где овцы пасутся, где бык, изнывая от зноя,
жует свою жвачку, и берег реки с тополями -
под яростным солнцем они - как зеленое пламя;
безмолвных, далеких людей и предметов фигуры:
чуть видные сверху погонщики, всадники, фуры
вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды,
темнея, светлея, текут серебристые воды
Дуэро.
Дуэро течет сквозь кастильские земли вначале,
потом сквозь Иберии сердце. О, сколько печали
и чести в безводных просторах, не знавших посева,
в равнинах и пустошах, в скалах, где голо и серо,
и в тех городах, что утратили славу, в дорогах,
где нет постоялых дворов, в мужиках, на порогах
оставивших песни, покинувших дом свой навеки
и льющихся к морю, как льются кастильские реки!
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.
Чем бредит она? Может, кровью - эпохой отваги,
когда сотрясало ее лихорадкою шпаги?
Все движется, облик меняет, уйдя от истока:
и море, и горы, и сверху глядящее око;
но здесь еще призракам старым открыта дорога -
народу, который в войне полагался на бога.
Вчерашняя мать капитанов в баталиях жарких,
сегодня - лишь мачеха нищих, убогих и жалких,
Кастилия ныне - не та, что гремела когда-то,
когда Сид Родриго с удачей, с добычей богатой
сюда возвращался, и гордо несли его кони
прохладу садов валенсийских в подарок короне.
Тогда, после битв и побед, утверждающих силу,
она у двора покоренья индейцев просила -
мать воинов дерзких, неистовых и непреклонных,
казну доставлявших в Испанию на галионах
коронного флота; они неизменно бывали -
для жертв - вороньем, для врагов - разъяренными львами.
Теперь же, вкусив монастырского супа и хлеба,
они, любомудры, бесстрастно взирают на небо,
и если сквозь грезы, окутавшие, словно вата,
пробьются к ним вопли крикливых торговцев Леванта,
они и не спросят, в чем дело, не вскочат в тревоге,
меж тем как война уже властно стоит на пороге.
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.
Вот солнце уходит неспешно за край небосклона,
и снизу доносятся звуки церковного звона -
сейчас на молитву старухи плетутся, сутулясь...
Две гибкие ласки мелькнули, исчезли, вернулись
взглянуть, любопытствуя, вновь убежали за скалы.
В низинах смеркается медленно. Двор постоялый,
безлюдный, на белой дороге, откинул затворы,
и двери открыты на поле, на темные горы.
Чтоб изловить, убить добычу было проще,
крестьянин здешний жег окрестные деревья,
он вырубил вокруг леса, кусты и рощи,
как хищник, свел на нет дубняк нагорий древний.
Теперь, бросая кров, его уходят дети,
уносят бури ил по рекам в ширь морскую,
а он все спину гнет которое столетье,
тут, в проклятой степи, блуждая и тоскуя.
Он искони из тех, кто полчища овечьи
в Эстремадуру гнал к обильному подножью,
кому в скитаниях ложилась пыль на плечи
и солнца жар обжег и вызолотил кожу.
Костлявый, маленький, измученный, суровый,
с глазами хитреца, очерченными властно,
как выгиб арбалета, густобровый,
проворный, недоверчивый, скуластый.
Деревни и поля открыты для несметных
пороков и злодейств - так много злобных ныне;
как монстры, души их уродливы, и смертных
семи грехов они - послушные рабыни.
Успех и неуспех равно щемит им сердце,
не в радость деньги им, не в горе им несчастье,
всегда уязвлены удачею соседской,
живут - и вечный страх и зависть взоры застят.
Дух дикий здешних мест исполнен злобы хмурой;
едва угаснет день, ты видишь - вся равнина
заслонена от глаз гигантскою фигурой
зловещего стрелка, кентавра-исполина.
Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты,
не здесь был райский сад с его травою росной,
здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты,
где Каина в ночи блуждает призрак грозный.
Особняк богадельни в захолустном покое.
Оседающий корпус под глухой черепицей,
где на лето касатки гнезда вьют за стрехою,
а зимою воронам до рассвета не спится.
Штукатурка фронтона над истертым фасадом,
выходящим на север между башен старинных,
дождевые натеки по простенкам щербатым
и всегдашняя темень... Богадельня в руинах!..
Тронет светом заката пустыри ледяные,
догорающим светом в поволоке тумана,
и приникнут к оконцам восковые, больные,
изумленные лица и глядят неустанно
то на дальние взгорья, поведенные синью,
то на снег, что кружится, как над свежей могилой, -
пеленой оседая на застылой равнине,
оседая безмолвьем на равнине застылой...
Как лучник старой песни, наторелый
в двойной игре крапленою колодой, -
ибер готовил впрок саэты-стрелы
для Бога, если градом выбьет всходы,
и "Славься!", если божия десница
послужит во спасенье
и, дав хлебам налиться,
вернет сторицей в страдный день осенний.
"Господь разора! В страхе и надежде,
с которыми и в смерти не расстаться,
я чту тебя, и до земли - как прежде -
мольба склоняет сердце святотатца.
Владыка ржи, моим трудом взращенной,
ты - всемогущий, я - порабощенный!
Господь, в чьей вышней воле
июньский дождь, осеннее безгрозье,
и вешний холод, леденящий поле,
и зной, дотла сжигающий колосья!
Владыка радуги над луговиной
с овцой в траве зеленой!
Владыка яблок с черной сердцевиной!
Господь лачуги, вихрем разметенной!
Ты наливаешь золотом долины,
ты в очаге хранишь огонь багряный
и косточку в зеленые маслины
ты вкладываешь в ночь на Сан-Хуана!
Господь, в чьей воле крах и вознесенье,
удача и недоля,
что дал богатым праздность и везенье,
труд и терпенье - перекатной голи!
Господь, Господь! В заигранной колоде
тасуешь ты погоду и ненастье
и крутишь семя в их круговороте,
как медный грош, поставленный на счастье!
Господь и милосердый, и свирепый,
двуликий Бог сочувствия и крови, -
прими монетой, брошенною слепо,
мольбу мою, хулу и славословье!"
Но, не смиряясь перед алтарями
и головой не поникая в горе,
провидел он дороги над морями
и молвил: - Бог - дорога через море.
Не он ли Богом жил превыше боя,
подъяв его над твердью,
над нищею судьбою,
над морем и над смертью?
Не с дуба ли его родного края
была в костре господнем хворостина,
горя и не сгорая
в огне пречистом с Богом воедино?
А ныне?.. Что в нем для веков грядущих!
Уже готовы для пенатов новых
поляны в темных пущах
и свежий хворост в зарослях дубовых.
Дремотен и просторен,
заждался край наш лемеха кривого,
и новина уже для божьих зерен
под терном и репейником готова.
Что ныне! ...Новый день в рассветной рани,
за ним - еще неведомые дали.
Былое - с нами, будущность - в тумане,
ничто еще не внесено в скрижали.
Кому открыт испанский Бог безвестный?
Но верю я, что скоро
ибер обточит темный кряж древесный,
и встанет под рукой тяжеловесной
суровый Бог свинцового простора.
Сорийская весна, ты сон святого,
смиренный сон на пустоши убогой,
который снится страннику без крова,
измученному вечною дорогой!
Сухие пятна луга
в зеленовато-желтой пестрядине,
шершавый выгон, пыльный, как дерюга,
с понурою овцой посередине.
Распаханного дерна
унылая полоска на пригорке,
где проросли застуженные зерна
залогом черствой корки.
И камни, терн, утесы в пятнах моха
то снова камни серыми валами,
то лысый кряж, спадающий полого...
Земля чертополоха
под небом с королевскими орлами!
Кастилия развалин!
Земля моя, недобрая, родная!
Как сир и как печален
твой хмурый дол от края и до края!
Кастилия, надменная с судьбою,
Кастилия, крутая в милосердье,
рожденная для траура и боя,
бессмертная земля, твердыня смерти!
Бежала в тень и пряталась равнина,
густела мгла, тяжел и фиолетов
над тишиной терновника и тмина
был шар луны, любимицы поэтов.
И в сизых далях не было просветов.
недочитанные книжонки,
меж страниц - сухие былинки;
причуды романтики старой,
отжившей моды созданья,
в прошлом вещи - душа, и песня,
и бабушкины преданья.
Любимый дом, в котором
она жила когда-то,
стоит над кучей сора, весь разрушен,
повержен без возврата, -
из дерева скелет
источенный, и черный, и разъятый.
Луна свой свет прозрачный
льет в сны и красит окна серебром
вокруг. Одетый плохо и печальный,
по старой улице бреду пешком.
На тусклой холстине сумерек
точеной церкви игла
и пролеты сквозной колокольни,
где колеблются колокола,
возносятся ввысь.
Звезда, слеза небесная,
прозрачна и светла;
клочком овечьей шерсти
под нею проплыла
причудливая тучка - серебряная мгла.
Мне бы, словно Анакреону,
петь, смеяться, бросать на ветер
мудрости горький опыт
и жестокие откровенья,
и пить вино... не смешно ли?
но поймите - так рано поверять
в обреченность - и веселиться
на глазах торопливой смерти.
Какой сияющий вечер!
Воздух застыл, зачарован;
белый аист в полете
дремотой скован;
и ласточки вьются, и клиньями крыльев
врезаются в золото ветра, и снова
уносятся в радостный вечер
в кружении снов.
И только одна черной стрелкой в зените кружится,
и клиньями крыльев врезается в сумрак простора -
не может найти она черную щель в черепице.
Белый аист,
большой и спокойный,
торчит закорюкой - такой неуклюжий! -
над колокольней.
Землистый вечер, чахлый и осенний, -
под стать душе и вечным ее смутам -
и снова гнет обычных угрызений
и старая тоска моя под спудом.
Ее причин по-прежнему не знаю
и никогда их, верно, не открою,
но помню и твержу, припоминая:
- Я был ребенком, ты - моей сестрою.
-----
Но это бредни, боль, ты мне понятна,
ты тяга к жизни подлинной и светлой,
сиротство сердца, брошенного в море,
где ни звезды, ни гибельного ветра.
Как верный пес, хозяином забытый,
утративший и след и обонянье,
плетется наугад, и как ребенок,
который заблудился на гулянье
и в толчее ночного карнавала
среди свечей, личин, фантасмагорий
бредет, как зачарованный, а сердце
сжимается от музыки и горя, -
так я блуждаю, гитарист-лунатик,
хмельной поэт, тоскующий глубоко,
и бедный человек, который в тучах
отыскивает бога.
Так и умрет с тобой волшебный мир,
в котором память сохраняет живо
чистейшие из дуновений жизни
и белый призрак первого порыва?
Запавший в сердце голос, и ладонь,
которую во сне не раз голубил?
Все отсветы любви
в твоей душе, в ее небесной глуби?..
Так что ж - так и умрет с тобой твой мир,
твой новый след на старом белом свете?
Горнила жаркие души твоей -
на прах земной работают, на ветер?
Оголена земля. Уныло воет
душа на уходящий свет
голодною волчицей. На закате
что ищешь ты, поэт?
Несладко странствовать, когда дорога -
на сердце камнем. Ветер оголтелый,
и подступающая ночь, и горечь
далекой цели! У дороги белой
стволы закоченелые чернеют.
А дальше - горный силуэт
в крови и в золоте. Смерть солнца... На закате
что ищешь ты, поэт?
Вечер вдали умирает,
как тихий огонь в очаге.
Там, над горой, остывают
последние угольки.
Вон тополь, разбитый грозою,
на белой дороге вдали.
Две тонкие ветки больные,
и на каждой - черный листок.
Не плачь! Далеко в золотой листве
найдешь ты тень и любовь!
Сегодня - хотой, завтра - петенерой
звучишь в корчме, гитара:
кто ни придет, играет
на пыльных струнах старых.
Гитара придорожного трактира,
поэтом никогда ты не бываешь.
Но, как душа, напев свой одинокий
ты душам проходящих поверяешь...
И путник, слушая тебя, мечтает
услышать музыку родного края.
И снится - красный шар всплывает на востоке.
Прозрение во сне. Не страшно ли идти,
о путник? Минешь луг, взойдешь на холм высокий,
а там, глядишь - конец нелегкому пути.
И не увидишь ты, как никнет колос спелый
и в крепких яблоках сияет желтизна,
из грозди золотой, слегка заиндевелой,
тебе не выжимать веселого вина...
Когда сильней всего от страсти розы млеют,
когда жасмины льют свой ранний аромат, -
что, если на заре, когда сады алеют,
растает облачком привидевшийся сад?
Давно ли на полях пестрел цветов избыток, -
но кто теперь во сне, свежо, как наяву,
увидит россыпи наивных маргариток
и мелких венчиков сплошную синеву?
Апрель целовал незримо
землю и лес. А вокруг
зеленым кружевом дыма
трава покрывала луг.
Чернели тучи над чащей,
за горизонт уходя.
Блестели в листве дрожащей
новые капли дождя.
Там, где миндаль с косогора
роняет цветы свои,
я проклял юность, в которой
я так и не знал любви.
Пройдя полпути земного,
печально смотрю вперед...
О юность, кто тебя снова
хотя бы во сне вернет?
Давно ли шелковый кокон
моя печаль доплетала,
была как червь шелковичный -
и черной бабочкой стала!
А сколько светлого воска
собрал я с горьких соцветий!
О времена, когда горечь
была пчелой на рассвете!
Она сегодня как овод,
и как осот на покосе,
и спорынья в обмолоте,
и древоточина в тесе.
О время щедрых печалей,
когда водою полива
слеза текла за слезою
и виноградник поила!
Сегодня залило землю
потоком мутного ила.
Вчера слетались печали
наполнить улей нектаром,
а нынче бродят по сердцу,
как по развалинам старым, -
чтобы сровнять их с землею,
не тратя времени даром.
Галерея души... Душа у истоков!
Вокруг еще только светает:
и нет ни печали, ни лет за плечами,
и ярко и весело жизнь расцветает...
Родиться бы снова, идти той далекой
тропинкой, что после травой зарастает!
И, снова тепло обретая,
почувствовать матери добрую руку...
И - руку из рук своих не выпуская -
шагать по дороге, о счастье мечтая.
Может быть, сеятель звезд
в ночи, обители снов,
вспомнит забытый мотив, возьмет
аккорд на лире веков,
и к нашим устам прихлынет волна
немногих истинных слов.
Еще берегут деревья
летний наряд зеленый,
но листья уже пожухли,
и потемнели кроны.
Зеленью тронут камень,
беззвучно течет источник,
грубое тело камня
вода ледяная точит.
Первые желтые листья
ветер влачит за собою.
Ветер, предвестник ночи,
над сумеречной землею.
Под лавром вымыта чисто
скамья осенним дождем;
сверкают капли на листьях
плюща над белым окном.
Осень газоны метит
краской своей все сильнее;
деревья и ветер!
вечерний ветер в аллее...
Смотрю, как в луче закатном
виноградная гроздь золотится...
По-домашнему, ароматно
горожанина трубка дымится...
Вспомнил я строки стихотворений
юности звонкой своей...
Вы уходите, милые тени,
в золотом огне тополей?!
Tournez, tournez, chevaux de bois.
Verlaine {*}
{* Кружитесь, кружитесь, деревянные лошадки. Верлен (франц.).}
Пегасы, красавцы пегасы.
Мои деревянные кони...
. . . . . . . . . . . . . .
В детстве знавал я счастье
кружиться под визг шарманок
в праздничном шуме и блеске
на скакуне деревянном.
В воздухе пыльном и душном
мигали, мелькая, свечи,
а в небе светился синий
усеянный звездами вечер.
О где вы, радости детства,
когда за медяк на ладони
подхватят красавцы пегасы,
умчат деревянные кони.
Игра детских рук - не гармония,
а чтение по складам,
противная какофония
неверных, но вечных гамм.
А в детстве под гаммы бродила
мечта, и ее влекло
к тому, что не приходило,
к тому, что уже ушло.
Площадь перед закатом. Струйка воды студеной
пляшет на грубом камне, звучно плеща по плитам,
и кипарис высокий не шелохнется кроной,
встав над садовым валом, темным плющом повитым.
Солнце зашло за крыши. Еле теплится пламя
отсветами на стеклах, дремой завороженных.
Мгла полегла на площадь. Смутными черепами
призрачные разводы кажутся на балконах.
В оцепененье площадь, черная и пустая,
и бесприютной тенью меряешь мостовую.
Пляшет вода на камне, плещет не умолкая,
только ее и слышно в этой ночи - живую.
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
Без радостей, без наслаждений, мимо,
как легкий призрак, по судьбе моей
она прошла. Зачем жалеть о ней?
Ведь все равно она неповторима.
Не воскресить души минувших дней!
Ей в бурях жизни мир казался тесен,
и, мчась бездумно в вихре бытия,
она лилась среди вина и песен,
молодость любимая моя.
Знакомую я вижу галерею
воспоминаний тех далеких дней,
но тени безутешные не смею
связать в элегию судьбы моей.
И высохли живительные слезы,
что прозвенели струями фонтана,
и пролились, свободные, сквозь грезы
души, еще не знающей обмана.
Те слезы, что когда-то проливали,
о первой молодой любви моля,
что дождевыми каплями упали
на свежие апрельские поля.
И соловей уже давно не пел
душистой ночью, навевая грезы,
и я б теперь, наверно, не сумел
опять пролить без боли эти слезы.
Теперь я нищ. Вчера я был поэтом.
Напрасно я ропщу в тиши ночей,
я разменял на медные монеты
златые слитки младости моей.
Полуденный парк зимою.
Морозно. Белые тропки.
Горки круты и ровны.
Голы скелеты веток.
В теплице живут деревья:
стоят апельсины в кадках,
и в бочке ярко-зеленой -
пальма.
Кутаясь в плащ потертый,
старик повторяет: "Солнце!
О, как прекрасно солнце!
Солнце!" Играют дети.
Вода источника льется,
струится, плещет и грезит,
лижет, почти немея,
мохом поросший камень.
Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917)
Мое детство - чудесные сны о Севилье,
вкусный запах в саду, когда зреют лимоны;
двадцать лет моей юности - земли Кастилии;
моя жизнь - эпизоды, где я - посторонний.
Может быть, щепетилен излишне - не знаю,
не мои - Брадомин и Маньяра - герои.
Счастлив был я, когда, без пощады терзая,
не давали мне стрелы Амура покоя.
Якобинскую кровь я в себе ощущаю,
но источник поэзии - тих и спокоен.
Верю в то, что советами не докучаю,
человеком достойным назваться достоин.
Созерцать красоту - выше нет мне награды;
я срезаю старинные розы Ронсара.
Современные не по душе мне наряды;
у меня, слава богу, нет певчего дара.
Презираю романсов слащавое пенье,
грусть их в скуку давно уже перемололась.
Уловить я люблю голоса в отдаленье,
среди многих - один только слушаю голос.
Кто я - классик, романтик? О, к формулам тяга!
Стих мой - шпага; мне лестно такое сравненье.
Не отделкой умелой прославлена шпага,
но отвагою воина в жарком сраженье.
Монолог у меня был всегда диалогом.
Что есть истина? - сам я постигнуть стремился.
Жил в смиренной надежде беседовать с богом,
и любви к человеку у себя я учился.
Наслаждение праздностью мне неизвестно,
тем, что есть у меня, никому не обязан,
ем свой хлеб, заработанный трудно и честно,
с миром вещным я все-таки мало чем связан.
И когда на корабль, что уйдет безвозвратно,
я взойду в некий час мой, давно предрешенный,
вы увидите в отблеске солнца закатном:
я прощаюсь, - сын моря, почти обнаженный.
Был день лучезарен, июля была середина,
когда по уступам нагорья взбирался один я,
и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни -
опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне,
дыхание выровнять и отдышаться в покое;
а то, ускоряя шаги, опираясь рукою
на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье
к высотам, где хищников ширококрылых владенья,
где пахло шалфеем, лавандою и розмарином...
А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам.
Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни,
один пролетал по нетронутой, девственной сини,
утес вдалеке различал я, высокий и острый,
и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой,
и цепи бугров на земле оголенной и бурой -
останки доспехов старинных, разметанных бурей, -
открытые плато, где вьется Дуэро, и это
подобно изгибу причудливому арбалета
вкруг Сории - глаза кастильского бастиона,
который глядит, не мигая, в лицо Арагона.
Я видел черту горизонта, далекие дали
с дубами, которые темя пригорков венчали,
пустынные скалы, луга с благодатной травою,
где овцы пасутся, где бык, изнывая от зноя,
жует свою жвачку, и берег реки с тополями -
под яростным солнцем они - как зеленое пламя;
безмолвных, далеких людей и предметов фигуры:
чуть видные сверху погонщики, всадники, фуры
вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды,
темнея, светлея, текут серебристые воды
Дуэро.
Дуэро течет сквозь кастильские земли вначале,
потом сквозь Иберии сердце. О, сколько печали
и чести в безводных просторах, не знавших посева,
в равнинах и пустошах, в скалах, где голо и серо,
и в тех городах, что утратили славу, в дорогах,
где нет постоялых дворов, в мужиках, на порогах
оставивших песни, покинувших дом свой навеки
и льющихся к морю, как льются кастильские реки!
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.
Чем бредит она? Может, кровью - эпохой отваги,
когда сотрясало ее лихорадкою шпаги?
Все движется, облик меняет, уйдя от истока:
и море, и горы, и сверху глядящее око;
но здесь еще призракам старым открыта дорога -
народу, который в войне полагался на бога.
Вчерашняя мать капитанов в баталиях жарких,
сегодня - лишь мачеха нищих, убогих и жалких,
Кастилия ныне - не та, что гремела когда-то,
когда Сид Родриго с удачей, с добычей богатой
сюда возвращался, и гордо несли его кони
прохладу садов валенсийских в подарок короне.
Тогда, после битв и побед, утверждающих силу,
она у двора покоренья индейцев просила -
мать воинов дерзких, неистовых и непреклонных,
казну доставлявших в Испанию на галионах
коронного флота; они неизменно бывали -
для жертв - вороньем, для врагов - разъяренными львами.
Теперь же, вкусив монастырского супа и хлеба,
они, любомудры, бесстрастно взирают на небо,
и если сквозь грезы, окутавшие, словно вата,
пробьются к ним вопли крикливых торговцев Леванта,
они и не спросят, в чем дело, не вскочат в тревоге,
меж тем как война уже властно стоит на пороге.
Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья,
и ныне считает, что все, что чужое, - отребье.
Вот солнце уходит неспешно за край небосклона,
и снизу доносятся звуки церковного звона -
сейчас на молитву старухи плетутся, сутулясь...
Две гибкие ласки мелькнули, исчезли, вернулись
взглянуть, любопытствуя, вновь убежали за скалы.
В низинах смеркается медленно. Двор постоялый,
безлюдный, на белой дороге, откинул затворы,
и двери открыты на поле, на темные горы.
Чтоб изловить, убить добычу было проще,
крестьянин здешний жег окрестные деревья,
он вырубил вокруг леса, кусты и рощи,
как хищник, свел на нет дубняк нагорий древний.
Теперь, бросая кров, его уходят дети,
уносят бури ил по рекам в ширь морскую,
а он все спину гнет которое столетье,
тут, в проклятой степи, блуждая и тоскуя.
Он искони из тех, кто полчища овечьи
в Эстремадуру гнал к обильному подножью,
кому в скитаниях ложилась пыль на плечи
и солнца жар обжег и вызолотил кожу.
Костлявый, маленький, измученный, суровый,
с глазами хитреца, очерченными властно,
как выгиб арбалета, густобровый,
проворный, недоверчивый, скуластый.
Деревни и поля открыты для несметных
пороков и злодейств - так много злобных ныне;
как монстры, души их уродливы, и смертных
семи грехов они - послушные рабыни.
Успех и неуспех равно щемит им сердце,
не в радость деньги им, не в горе им несчастье,
всегда уязвлены удачею соседской,
живут - и вечный страх и зависть взоры застят.
Дух дикий здешних мест исполнен злобы хмурой;
едва угаснет день, ты видишь - вся равнина
заслонена от глаз гигантскою фигурой
зловещего стрелка, кентавра-исполина.
Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты,
не здесь был райский сад с его травою росной,
здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты,
где Каина в ночи блуждает призрак грозный.
Особняк богадельни в захолустном покое.
Оседающий корпус под глухой черепицей,
где на лето касатки гнезда вьют за стрехою,
а зимою воронам до рассвета не спится.
Штукатурка фронтона над истертым фасадом,
выходящим на север между башен старинных,
дождевые натеки по простенкам щербатым
и всегдашняя темень... Богадельня в руинах!..
Тронет светом заката пустыри ледяные,
догорающим светом в поволоке тумана,
и приникнут к оконцам восковые, больные,
изумленные лица и глядят неустанно
то на дальние взгорья, поведенные синью,
то на снег, что кружится, как над свежей могилой, -
пеленой оседая на застылой равнине,
оседая безмолвьем на равнине застылой...
Как лучник старой песни, наторелый
в двойной игре крапленою колодой, -
ибер готовил впрок саэты-стрелы
для Бога, если градом выбьет всходы,
и "Славься!", если божия десница
послужит во спасенье
и, дав хлебам налиться,
вернет сторицей в страдный день осенний.
"Господь разора! В страхе и надежде,
с которыми и в смерти не расстаться,
я чту тебя, и до земли - как прежде -
мольба склоняет сердце святотатца.
Владыка ржи, моим трудом взращенной,
ты - всемогущий, я - порабощенный!
Господь, в чьей вышней воле
июньский дождь, осеннее безгрозье,
и вешний холод, леденящий поле,
и зной, дотла сжигающий колосья!
Владыка радуги над луговиной
с овцой в траве зеленой!
Владыка яблок с черной сердцевиной!
Господь лачуги, вихрем разметенной!
Ты наливаешь золотом долины,
ты в очаге хранишь огонь багряный
и косточку в зеленые маслины
ты вкладываешь в ночь на Сан-Хуана!
Господь, в чьей воле крах и вознесенье,
удача и недоля,
что дал богатым праздность и везенье,
труд и терпенье - перекатной голи!
Господь, Господь! В заигранной колоде
тасуешь ты погоду и ненастье
и крутишь семя в их круговороте,
как медный грош, поставленный на счастье!
Господь и милосердый, и свирепый,
двуликий Бог сочувствия и крови, -
прими монетой, брошенною слепо,
мольбу мою, хулу и славословье!"
Но, не смиряясь перед алтарями
и головой не поникая в горе,
провидел он дороги над морями
и молвил: - Бог - дорога через море.
Не он ли Богом жил превыше боя,
подъяв его над твердью,
над нищею судьбою,
над морем и над смертью?
Не с дуба ли его родного края
была в костре господнем хворостина,
горя и не сгорая
в огне пречистом с Богом воедино?
А ныне?.. Что в нем для веков грядущих!
Уже готовы для пенатов новых
поляны в темных пущах
и свежий хворост в зарослях дубовых.
Дремотен и просторен,
заждался край наш лемеха кривого,
и новина уже для божьих зерен
под терном и репейником готова.
Что ныне! ...Новый день в рассветной рани,
за ним - еще неведомые дали.
Былое - с нами, будущность - в тумане,
ничто еще не внесено в скрижали.
Кому открыт испанский Бог безвестный?
Но верю я, что скоро
ибер обточит темный кряж древесный,
и встанет под рукой тяжеловесной
суровый Бог свинцового простора.
Сорийская весна, ты сон святого,
смиренный сон на пустоши убогой,
который снится страннику без крова,
измученному вечною дорогой!
Сухие пятна луга
в зеленовато-желтой пестрядине,
шершавый выгон, пыльный, как дерюга,
с понурою овцой посередине.
Распаханного дерна
унылая полоска на пригорке,
где проросли застуженные зерна
залогом черствой корки.
И камни, терн, утесы в пятнах моха
то снова камни серыми валами,
то лысый кряж, спадающий полого...
Земля чертополоха
под небом с королевскими орлами!
Кастилия развалин!
Земля моя, недобрая, родная!
Как сир и как печален
твой хмурый дол от края и до края!
Кастилия, надменная с судьбою,
Кастилия, крутая в милосердье,
рожденная для траура и боя,
бессмертная земля, твердыня смерти!
Бежала в тень и пряталась равнина,
густела мгла, тяжел и фиолетов
над тишиной терновника и тмина
был шар луны, любимицы поэтов.
И в сизых далях не было просветов.