Страница:
и любовью навек теперь связан.
Выдумкой всякая страсть живет:
сама назначает себе черед -
час свой, и день, и год,
влюбленного выдумает, а вслед
возлюбленную, приносящую счастье;
но если возлюбленной не было, нет -
это не значит, что не было страсти.
Он решил, не видя света,
что господь отводит взгляд,
и подумал: "Песня спета.
Что дано, взято назад".
Хуан де Майрена.
"Эпиграммы"
Последние стрижи над колокольней
на небе, по-вечернему глубоком.
Ребячий гомон у ограды школьной.
В углу своем Абель, забытый богом.
Потемки, пыль и темная терраса
и крики, полосующие плетью,
в канун его двенадцатого часа
на рубеже пятидесятилетья!
-----
О, полнота души и скудость духа
над гаснущим камином,
где слабый жар потрескивает сухо
и отсветом костра сторожевого
стекает по морщинам!
-----
Сказал он: - Безысходен путь живого.
О, дали, дали! Скрасит бездорожье
одна звезда в зените.
Кто до нее дотянется? И все же -
кто без нее решится на отплытье?
Далекий флагман! Даль даруя взгляду
и сердцу - полноту исчезновенья,
ты придаешь целительному яду
вкус нежности, священное забвенье.
Великое Ничто, твоей загадки
лишь человек касается как равный.
Снотворный ключ, губительный, но сладкий,
божественная тень руки державной!
Предвечный свет - немеркнущий и зрячий -
увижу, нет ли, выйдя к перепутью,
но заглуши галдеж этот ребячий
небытием, Господь, - своею сутью!
Встал ангел перед ним. Мартин поспешно
дал несколько монет - нашлись на счастье.
По долгу милосердия? Конечно.
Пугаясь вымогательства? Отчасти.
А сердце одиночеством терзалось,
какого не изведал он доныне.
Господь не видит - так ему казалось,
и брел он по немой своей пустыне.
И увидал тень музы нелюдимой,
своей судьбы, не тронутой любовью, -
вошла навеки чуждой и любимой
и, траурная, встала к изголовью.
Сказал Абель: - Отшельница ночная,
чтоб увидать тебя без покрывала,
дожил я до зари. Теперь я знаю,
что ты не та, какой мне представала.
Но прежде чем уйти и не вернуться,
благодарю за все, что отшумело,
и за надменный холод... -
Улыбнуться
хотела ему смерть - и не сумела.
Я жил, я спал, я видел сны и даже
творил, - подумал он, теряя зренье.
В тумане снов стоящему на страже
сновиденье дороже сновиденья.
Но к одному итогу
приходят и сновидец и дозорный,
и кто торит дорогу
и кто спешит по торной,
и если все подобно сновиденью,
то лишь Ничто - господнее творенье,
закрытых век отброшенное тенью
на вечный свет божественного зренья.
И за тоской нахлынула усталость.
Иссохшею гортанью
он ощутил, как ядом пропиталось
отравленное время ожиданья.
Цевница смерти!
Слабою рукою
он тела онемелого коснулся.
Кровь забытья, безволие покоя!
А тот, кому все видно, - отвернулся?
Воззри, Господь!
Дни жизни с ее снами,
воскресшие во мраке,
на мягком воске стыли письменами.
И новый день растопит эти знаки?
Зажегся на балконе
рассветный луч безоблачного лета.
Абель поднял молящие ладони.
Слепой, просил он света
и наугад тянулся к нему телом.
Потом - уже безмолвный -
поднес бокал к губам похолоделым,
глубокой тьмой - такой глубокой! - полный.
"О своды лет и галереи духа,
в каком вы запустенье!" -
сказал поэт. В садах былого глухо,
одни немые тени.
Псалмом затих мотив полузабытый,
как радости, угасшие по кельям;
иные зори движутся со свитой
померкших звезд, их тусклым ожерельем.
Мир умирает? Борется с бессильем?
Рождается? И новый флот, быть может,
расправил паруса, подобно крыльям,
и скоро след алмазный свой проложит?
Или всплывает старый кверху килем?
Греховный мир, цела твоя основа,
мир пота? Или новый возникает -
и снова обретет спасенье? Снова!
Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает.
Кому нужда в нем, сиром человеке?
Зарю знобит, чужое время глухо
к дыханью Страдивариевой деки.
И кровь течет из раненого слуха...
С холма щиты и тени великаньи
он различил на пустыре равнины,
и в утреннем зеленом океане
гребцов увидел каторжные спины,
и огненное nihil {Ничто (лат.).} по утесам
на сумрачном отроге,
над каменным хаосом,
и там, на гребне, - молнию дороги...
Из Хуана Майрены
Пока шаги не послышатся,
не звякнут ключи в дверях, -
дрянному мальчишке не дышится,
шевельнуться мешает страх.
Мальчик Хуан, заточенный,
слышит шуршание мыши,
и моль в коробке картонной,
и жука-древоточца слышит.
Мальчик Хуан, человечек,
слышит время в своей темнице -
комариный звон вековечный
сквозь пчелиный гуд ему снится.
Этот мальчик - один, в темноте
закрытого мамой жилья -
поэт до мозга костей,
он поет: - О, время! и я!
Из книги "СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ" (1936-1939)
Мадрид! Мадрид! Твое бессмертно имя,
Испании защитный волнолом!
Земля вздымается, и небо мечет пламя,
ты - улыбаешься, израненный свинцом.
(На смерть Федерико Гарсиа Лорки)
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
По улице длинной он шел под конвоем,
брезжило еле-еле,
холодно было в поле,
звезды заледенели.
Слегка посветлело небо,
и Федерико убили.
Палачи трусливы
и равнодушны были.
"Да не поможет тебе всевышний!" -
шептали и отводили взгляды.
Мертвым упал Федерико...
Кровь чело обагрила, в тело вошла прохлада.
Преступление было в Гранаде... в его Гранаде!
Знаешь ли ты, Гранада?..
ПОЭТ И СМЕРТЬ
По улице длинной шел он со смертью рядом.
Коса холодна, но не страшен холод.
Сказал Федерико: "Ты видишь,
с солнцем играют башни,
а с наковальней - молот".
Слушала смерть, как невеста.
А он говорил ей: "Твои ладони
такт отбивали в моем романсеро,
твой серп - в серебряном звоне
моих трагедий. Я навсегда прославлю
взгляд твоих глаз незрячих,
бесплотную легкость тела
и губы твои - на моих горячих...
О смерть! О цыганка моих напевов!
Словно ветер, волос твоих пряди.
Нам хорошо под гранадским небом,
в нашей Гранаде, в моей Гранаде!"
Он уходил по улице длинной... Постройте ему, живые,
надгробье из сна и камня
среди фонтанов Альгамбры.
И струи начертят на водной глади
невысыхающими слезами:
"Преступление было в Гранаде... в его Гранаде!"
Пока полыхает пальма,
которую жжет закат,
и вечер исполнен мира,
и сад тишиной объят,
и Гуадалавьяр Валенсию
поит водой, как брат,
и в небе Аусиаса Марча
стройные башни стоят,
и к морю река стремится
сквозь розы, сквозь их аромат,
я о войне размышляю.
Она, как железный град,
верховья Дуэро хлещет -
там колос на нивах смят,
идет от Эстремадуры
в этот лимонный сад,
от серой Астурии - к морю,
где воздух от света свят...
Я думаю об Испании, проданной целиком, -
от гор до гор,
от рек до рек,
от головы до пят.
Интеллигенции Советской России
О Россия, благородная и святая Россия,
тысячу раз благородная и святая
с тех пор, как ты скинула скипетр и державу,
и вознесла над собой сверкающий серп и молот,
слышишь ли с этих дальних высот плоскогорья,
с этой земли со вздыбленными горами,
словно огромными крыльями
каменной
солнечной лиры,
с темною, бурой равниной, зеленою нивой,
гулкими реками, ясными побережьями,
рощами черных дубов, золотистых лимонов,
красной гвоздики и дрока -
через вершины и через шумящие реки
слышишь ли голос Испании?
Грохочет война от моря до моря - но громче
голос, к тебе обращенный: "Россия! Сестра!"
В дни этой ясной лазури и детского солнца.
Луна на краю небосклона,
над апельсиновым садом,
Венера так блещет, словно
хрустальная птица рядом.
Берилл, золотистый, сонный,
выходит из-за нагорья,
фарфоровый, невесомый
дом средь тихого моря.
Весь сад темноте распахнут,
и воды в покое добром,
и только жасмином пахнет,
лишь им, соловью подобным.
И кажется, тихо дремлет
война, полыхавшая яро,
покуда Валенсии земли
пьют воду Гуадалавьяра.
Валенсия стройных башен,
Валенсия полночей нежных,
где фиолетово море,
где поле растет и дышит!
Тебя и не видя даже,
я вечно с тобою буду.
Сильней войны, ее смертей и слез, -
когда неловкою дрофой кренится
в полете трехмоторный бомбовоз,
чтоб снизиться над ветхой черепицей, -
твой труд, который жизнь полям принес,
твой лист, что в почке тополя томится.
На лед кровавый - след свинцовых гроз -
с горы лавина чистых вод стремится.
Пока сирена воет, все грозней
гудит гора и по морской равнине
дым стелется, как хоровод теней, -
ты трудишься, не ведая унынья,
и слышится мне острый звук твоей
пастушьей скрипки, юная богиня.
То в небе - как стрела на крыльях лука,
то долгоногой тенью у протока,
то над развалистым гнездом из дрока
на каждой башне - аист-закорюка!..
О Сория, ты накатила снова.
Твое немое поле смотрит ныне
зеленый сон на каменной равнине,
пречистый край, где кромка гор лилова.
Эй, бомбовоз, летящий в земли эти,
ответь-ка мне: Дуэрское верховье
все так же помнит о своем поэте,
почав свой романсеро цвета крови?
Иль вновь гуляет Каин по планете?
Ответь, оса, чье жало наготове?
Этот мартовский ветер, - в морские глубины
устремившийся, - из закоулков; на клумбах
великаны тюльпаны; и взлет голубиный,
словно радуги вспышка; и огненным клубом
появляется солнце из огненной тени,
чтобы свет расплескать по земле валенсийской.
Молока, серебра и лазури кипенье,
и белеющий парус - на море латинском!
О Валенсия, - нежное вешнее диво,
край полей плодородных, деревьев лимонных, -
я тебя воспеваю, как прежде, - счастливой,
ты в каналах поток усмирила бурливый,
и в лагунах своих - старика Посейдона,
и кентавра любви - в своих рощах зеленых.
И снова ночью... Молотом тяжелым
стучит озноб в горячие виски.
...Ты видишь, мама, птицы в платье желтом!
И черно-золотые мотыльки!
Усни, дитя... И мать склонилась ниже -
как загасить огонь и чем помочь?..
Ручонка жаркая, кроватка в нише.
Лекарством и лавандой пахнет ночь.
А за окном луна висит, кругла,
и где-то самолет незримый кружит,
и белизна легла на купола.
Ты спишь, мой маленький?.. В ответ натужный,
короткий всхлип оконного стекла.
И - стужа, стужа, стужа, стужа, стужа!
Меж нами - вал войны, морей бездонней.
Из цветника глаза на море щурю...
А ты, Гьомар, глядишь из-под ладони
на море сухопутное - на бурю
Испании, чьи мрачные приливы
подвластны лишь Камоэнсовой лире.
В разлуке нашей дни твои тоскливы.
Мне без тебя так горько в этом мире...
Пришла война, любовь смертельно раня,
и в целом мире горечь умиранья:
в костре слепом, не греющем ладони,
в желанной сладости любви бесплодной,
в навечно не раскрывшемся бутоне,
отсеченном секирою холодной.
Вновь прошлое поет на той же ноте.
Вновь музыка и солнце в щелях штор,
плод золотой в окне - глядит в упор.
Голубизна в сонливом водомете...
Севилья детства, плоть от нашей плоти!
Родная, не забытая с тех пор!..
Брат, не дремли, еще не кончен спор -
чьей стать ей суждено в конечном счете?
Насильнику-тевтону продал кто-то
и алчущему мавру наш оплот,
а римлянам - родных морей ворота!
Испуг и злость гнетут мой скорбный род.
Он мнет оливки до седьмого пота,
постится, жнет, поет и слезы льет!..
Испания, от моря и до моря
простертая, как лира... Руки злые,
окопы, рвы и щели фронтовые
ведут через поля, холмы, нагорья.
В трусливой злобе отчий край позоря,
дубы корчуют, гроздья золотые
в давильнях мнут, колосья налитые
жнут, на твоем взошедшие просторе.
Опять, мой скорбный край, опять страною,
омытой ветром и морской волною,
предатель помыкает! Все, что свято
во храмах божьих, канет в забытье!
Все, что созрело, лишь цена и плата,
все для гордыни и для дел ее!
Новому графу дону Хулиану
Отчизна-мать, заступница святая,
чью землю ныне затопило смертью,
ты, дерево сухое здесь сажая,
Всевышнего склоняешь к милосердью:
- Куда пойдет свершивший грех предатель?
Где сыщет он убежище земное?
Будь милосерд к изменнику, Создатель,
в любви зачатый, он рожден был мною.
Он сын и твой. Лечи его отныне
горчайшим одиночеством в пустыне;
пусть карой будет общее презренье,
пусть он в горах на дерево взберется
и, вешаясь, свой смертный грех узреет -
и ужас искупленьем обернется.
Макбетовские ведьмы
сквозь бурьян напролом
скачут по кругу с криком:
- Быть тебе королем!
(thou shalt be king, all hail!)
И среди широкого дола:
- Пусть меня оставит удача! -
восклицает идальго добрый.
- Пусть оставит меня удача,
мне останется сердца доблесть!
И под этим солнцем, что светит
по ту сторону времени явленного
(кто поймет, что это - корона
Макбета окровавленного?),
вещие чародеи
чистят проржавленный лом
старому рыцарю
меч и шелом.
Эти дни голубые, это солнце далекого детства...
Антонио Мачадо Руис родился в 1875 году в Севилье в семье, давшей
несколько поколений деятелей испанской культуры. В 1883 году, когда дед
поэта, философ и биолог Антонио Мачадо Нуньес занял кафедру в Мадридском
университете, семья переехала в столицу. Будущий поэт учился в Институте
Свободного Образования, но из-за недостатка средств не смог посещать
университет. С 1893 года сотрудничает в прессе. В 1899 году совершает вместе
с братом, в будущем известным поэтом Мануэлем Мачадо, поездку в Париж, где
работает в издательство Гарнье и сближается с литературными кругами.
Вернувшись на родину, после неудачного опыта актерской карьеры,
окончательно посвящает себя литературе. В январе 1903 года выходит его
первая книга стихов "Одиночества". В 1907 году книга была переработана и
включена в состав нового сборника "Одиночества, галереи и другие
стихотворения".
В 1907 году Мачадо получает место учителя французского языка в городе
Сория. Здесь в 1909 году он женится на совсем юной девушке Леонор. В 1911
году семья проводит несколько месяцев в Париже. В 1912 году Леонор умирает
от туберкулеза. Мачадо в отчаянии помышляет о самоубийстве, но его спасает,
по собственному признанию, успех его новой книги "Поля Кастилии" (1912). В
конце 1912 года поэт переезжает в андалузский городок Баэсу. Здесь он много
работает: включив "Поля Кастилии" в первое собрание своих стихов в 1917
году, он дополнил их рядом новых произведений. Кроме того, Мачадо экстерном
сдает университетский курс и в 1918 году получает ученую степень доктора,
которой, однако, по скромности никогда не пользовался.
В 1919 году переезжает, по-прежнему работая учителем, в старый
кастильский город Сеговию. Теперь он чаще бывает в Мадриде. Вместе с братом
Мануэлем пишет несколько пьес, главным образом на исторические темы, имевших
успех на испанской сцене. В 1924 году выходит сборник "Новые песни",
впоследствии также пополненный. С 1926 года начинает публиковать стихи,
составившие циклы "Апокрифический песенник Абеля Мартина" и "Апокрифический
песенник Хуана де Майрены". В 1936 году выходит первый том прозы Мачадо под
заглавием "Хуан де Майрена. Сентенции, взгляды, заметки и воспоминания
одного апокрифического профессора". Этим именем Мачадо и в дальнейшем
подписывал свои статьи и заметки, объединенные уже посмертно во второй том
"Хуана де Майрены".
В 1927 году Мачадо избирают в Испанскую академию языка и литературы.
Однако вступительная церемония так и не состоялась.
В 1932 году Мачадо переезжает в Мадрид. Здесь его застает война.
Когда положение Мадрида стало угрожающим, Пятый коммунистический полк
республиканской армии эвакуировал Мачадо и его близких в местечко Рокафорт
под Валенсией. Мачадо пишет для республиканских журналов "Ора де Эспанья",
"Мадрид", "Вангуардия". В 1937 году выходит его книга "Война",
иллюстрированная его братом Хосе. В книгу вошли несколько стихотворений
("Преступление было в Гранаде", "Дневные раздумья" и др.), статьи, речь на
митинге Объединенной социалистической молодежи и письмо к советскому
испанисту Д. Выгодскому. Остальные стихи Мачадо военных лет были собраны со
страниц республиканской прессы уже посмертно. В июле 1937 года Мачадо
выступил на собравшемся в Валенсии Втором Международном конгрессе писателей
в защиту культуры с речью "О защите и распространении культуры".
Когда враг приблизился к Валенсии, республиканские власти эвакуировали
Мачадо в Барселону. Затем пришлось покинуть Барселону. Ночью 27 января 1939
года Мачадо с престарелой матерью и братом в группе других республиканцев
пересек французскую границу. 22 февраля 1939 года Антонио Мачадо скончался в
деревенской гостинице французского местечка Кольюр.
Для настоящего издания использовано Полное собрание стихотворений
(Poesias completas. La Habana, 1964).
Внутри книг сохранено деление на циклы. Стихи военных лет даются по
книге: A. de Аlbornoz. Poesias de guerra de A. Machado. San Juan, 1961.
Из книги "ОДИНОЧЕСТВА, ГАЛЕРЕИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" (1899-1907)
Путешественник (стр. 155). - После смерти отца и деда Мачадо семья
осталась без средств к существованию. Было решено отправить одного из пяти
сыновей в Америку. Антонио мечтал об этом путешествии, но семейный выбор пал
на младшего брата Хоакина. С возвращением Хоакина из Гватемалы связано
стихотворение. Неосуществившееся дальнее путешествие - одна из поэтических
тем А. Мачадо.
Берега Дуэро (стр. 161). - Дуэро - одна из крупнейших рек
Пиренейского полуострова, рождается в горах Урбион, течет по Испании и
Португалии к Атлантическому океану.
Канте Хондо (стр. 163). - Канте Хондо ("глубинное пение") -
древнейшая струя музыкально-песенного фольклора Андалузни, восходящая к
незапамятным временам и вобравшая в себя элементы арабского, испанского и
цыганского мелоса. Это сольное пение под аккомпанемент гитары, требующее от
певца высочайшего эмоционального накала. Основные и наиболее древние формы
канте хондо - цыганская сигирийя (песня, сопровождаемая танцем) и солеа
(буквально "одиночество"), исполняемая как правило женщинами. От них позднее
произошли саэта (буквально "стрела"), песня-выкрик без музыкального
сопровождения (ею встречают фигуру Христа в процессии на святой неделе), а
также петенера, названная по имени легендарной певицы-цыганки, малагенья,
родина которой город Малага, и др.
"Било двенадцать..." (стр. 166). - Клепсидра - водяные часы.
"Апрельское небо улыбкой встречало..." (стр. 173). - Заключительные
строки - реминисценция стихотворения П. Верлена "Мне под маскою рыцарь с
коня не грозил..." ("Bon chevalier masque qui chevauche en silence..."):
И досель его голос в ушах остается:
Ну, смотри. Исцелить только раз удается.
(Перевод И. Анненского.)
Нория (стр. 175). - Нория - водонаборное устройство в виде колеса с
черпаками, устанавливаемое в колодцах.
"Ветерок постучался негромко..." (стр. 184). - Заключительные строки -
реминисценция стихотворения П. Верлена "Синева небес над кровлей..." ("Le
ciel est pardessus le toil..."):
. . . . . . . . . . . . . .
Исходя слезами,
О, подумай, что ты сделал
С юными годами?
(Перевод Ф. Сологуба.)
"Сегодня ты будешь напрасно..." (стр. 185). - Заключительные строки -
реминисценция стихотворения П. Верлена "Черный сон мои дни..." ("Un grand
sommeil noir..."):
И одно наяву -
Тишина, тишина.
(Перевод А. Гелескула.)
"Сегодня - хотой, завтра - петенерой..." (стр. 189). - Хота - народный
танец-песня, распространенный во многих районах Испании, особенно в Арагоне.
Петенера - см. прим. к с. 163.
"Пегасы, красавцы пегасы..." (стр. 193). - Эпиграф из стихотворения П.
Верлена "Брюссель. III. Карусель". ("Bruxelles. III. Chevaux de bois"),
Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917)
Портрет (стр. 197). - Мигель де Маньяра. - богатый идальго, живший в
Севилье в XVII в., по преданию, вел распутную жизнь, но после страшного
видения покаялся. По-видимому, история Маньяры была одним из источников
легенды о Дон Хуане (Дон Жуане). Маркиз де Врадомин - герой нескольких
произведений Района дель Валье-Инклана (1866-1936), неутомимый искатель
романтических любовных приключений. Якобинская кровь. - Прадед Мачадо был
одним из героев восстания в Мадриде в 1808 г. и освободительной войны против
наполеоновских войск; дед Мачадо актив- но участвовал в буржуазной революции
Выдумкой всякая страсть живет:
сама назначает себе черед -
час свой, и день, и год,
влюбленного выдумает, а вслед
возлюбленную, приносящую счастье;
но если возлюбленной не было, нет -
это не значит, что не было страсти.
Он решил, не видя света,
что господь отводит взгляд,
и подумал: "Песня спета.
Что дано, взято назад".
Хуан де Майрена.
"Эпиграммы"
Последние стрижи над колокольней
на небе, по-вечернему глубоком.
Ребячий гомон у ограды школьной.
В углу своем Абель, забытый богом.
Потемки, пыль и темная терраса
и крики, полосующие плетью,
в канун его двенадцатого часа
на рубеже пятидесятилетья!
-----
О, полнота души и скудость духа
над гаснущим камином,
где слабый жар потрескивает сухо
и отсветом костра сторожевого
стекает по морщинам!
-----
Сказал он: - Безысходен путь живого.
О, дали, дали! Скрасит бездорожье
одна звезда в зените.
Кто до нее дотянется? И все же -
кто без нее решится на отплытье?
Далекий флагман! Даль даруя взгляду
и сердцу - полноту исчезновенья,
ты придаешь целительному яду
вкус нежности, священное забвенье.
Великое Ничто, твоей загадки
лишь человек касается как равный.
Снотворный ключ, губительный, но сладкий,
божественная тень руки державной!
Предвечный свет - немеркнущий и зрячий -
увижу, нет ли, выйдя к перепутью,
но заглуши галдеж этот ребячий
небытием, Господь, - своею сутью!
Встал ангел перед ним. Мартин поспешно
дал несколько монет - нашлись на счастье.
По долгу милосердия? Конечно.
Пугаясь вымогательства? Отчасти.
А сердце одиночеством терзалось,
какого не изведал он доныне.
Господь не видит - так ему казалось,
и брел он по немой своей пустыне.
И увидал тень музы нелюдимой,
своей судьбы, не тронутой любовью, -
вошла навеки чуждой и любимой
и, траурная, встала к изголовью.
Сказал Абель: - Отшельница ночная,
чтоб увидать тебя без покрывала,
дожил я до зари. Теперь я знаю,
что ты не та, какой мне представала.
Но прежде чем уйти и не вернуться,
благодарю за все, что отшумело,
и за надменный холод... -
Улыбнуться
хотела ему смерть - и не сумела.
Я жил, я спал, я видел сны и даже
творил, - подумал он, теряя зренье.
В тумане снов стоящему на страже
сновиденье дороже сновиденья.
Но к одному итогу
приходят и сновидец и дозорный,
и кто торит дорогу
и кто спешит по торной,
и если все подобно сновиденью,
то лишь Ничто - господнее творенье,
закрытых век отброшенное тенью
на вечный свет божественного зренья.
И за тоской нахлынула усталость.
Иссохшею гортанью
он ощутил, как ядом пропиталось
отравленное время ожиданья.
Цевница смерти!
Слабою рукою
он тела онемелого коснулся.
Кровь забытья, безволие покоя!
А тот, кому все видно, - отвернулся?
Воззри, Господь!
Дни жизни с ее снами,
воскресшие во мраке,
на мягком воске стыли письменами.
И новый день растопит эти знаки?
Зажегся на балконе
рассветный луч безоблачного лета.
Абель поднял молящие ладони.
Слепой, просил он света
и наугад тянулся к нему телом.
Потом - уже безмолвный -
поднес бокал к губам похолоделым,
глубокой тьмой - такой глубокой! - полный.
"О своды лет и галереи духа,
в каком вы запустенье!" -
сказал поэт. В садах былого глухо,
одни немые тени.
Псалмом затих мотив полузабытый,
как радости, угасшие по кельям;
иные зори движутся со свитой
померкших звезд, их тусклым ожерельем.
Мир умирает? Борется с бессильем?
Рождается? И новый флот, быть может,
расправил паруса, подобно крыльям,
и скоро след алмазный свой проложит?
Или всплывает старый кверху килем?
Греховный мир, цела твоя основа,
мир пота? Или новый возникает -
и снова обретет спасенье? Снова!
Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает.
Кому нужда в нем, сиром человеке?
Зарю знобит, чужое время глухо
к дыханью Страдивариевой деки.
И кровь течет из раненого слуха...
С холма щиты и тени великаньи
он различил на пустыре равнины,
и в утреннем зеленом океане
гребцов увидел каторжные спины,
и огненное nihil {Ничто (лат.).} по утесам
на сумрачном отроге,
над каменным хаосом,
и там, на гребне, - молнию дороги...
Из Хуана Майрены
Пока шаги не послышатся,
не звякнут ключи в дверях, -
дрянному мальчишке не дышится,
шевельнуться мешает страх.
Мальчик Хуан, заточенный,
слышит шуршание мыши,
и моль в коробке картонной,
и жука-древоточца слышит.
Мальчик Хуан, человечек,
слышит время в своей темнице -
комариный звон вековечный
сквозь пчелиный гуд ему снится.
Этот мальчик - один, в темноте
закрытого мамой жилья -
поэт до мозга костей,
он поет: - О, время! и я!
Из книги "СТИХИ ВОЕННЫХ ЛЕТ" (1936-1939)
Мадрид! Мадрид! Твое бессмертно имя,
Испании защитный волнолом!
Земля вздымается, и небо мечет пламя,
ты - улыбаешься, израненный свинцом.
(На смерть Федерико Гарсиа Лорки)
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
По улице длинной он шел под конвоем,
брезжило еле-еле,
холодно было в поле,
звезды заледенели.
Слегка посветлело небо,
и Федерико убили.
Палачи трусливы
и равнодушны были.
"Да не поможет тебе всевышний!" -
шептали и отводили взгляды.
Мертвым упал Федерико...
Кровь чело обагрила, в тело вошла прохлада.
Преступление было в Гранаде... в его Гранаде!
Знаешь ли ты, Гранада?..
ПОЭТ И СМЕРТЬ
По улице длинной шел он со смертью рядом.
Коса холодна, но не страшен холод.
Сказал Федерико: "Ты видишь,
с солнцем играют башни,
а с наковальней - молот".
Слушала смерть, как невеста.
А он говорил ей: "Твои ладони
такт отбивали в моем романсеро,
твой серп - в серебряном звоне
моих трагедий. Я навсегда прославлю
взгляд твоих глаз незрячих,
бесплотную легкость тела
и губы твои - на моих горячих...
О смерть! О цыганка моих напевов!
Словно ветер, волос твоих пряди.
Нам хорошо под гранадским небом,
в нашей Гранаде, в моей Гранаде!"
Он уходил по улице длинной... Постройте ему, живые,
надгробье из сна и камня
среди фонтанов Альгамбры.
И струи начертят на водной глади
невысыхающими слезами:
"Преступление было в Гранаде... в его Гранаде!"
Пока полыхает пальма,
которую жжет закат,
и вечер исполнен мира,
и сад тишиной объят,
и Гуадалавьяр Валенсию
поит водой, как брат,
и в небе Аусиаса Марча
стройные башни стоят,
и к морю река стремится
сквозь розы, сквозь их аромат,
я о войне размышляю.
Она, как железный град,
верховья Дуэро хлещет -
там колос на нивах смят,
идет от Эстремадуры
в этот лимонный сад,
от серой Астурии - к морю,
где воздух от света свят...
Я думаю об Испании, проданной целиком, -
от гор до гор,
от рек до рек,
от головы до пят.
Интеллигенции Советской России
О Россия, благородная и святая Россия,
тысячу раз благородная и святая
с тех пор, как ты скинула скипетр и державу,
и вознесла над собой сверкающий серп и молот,
слышишь ли с этих дальних высот плоскогорья,
с этой земли со вздыбленными горами,
словно огромными крыльями
каменной
солнечной лиры,
с темною, бурой равниной, зеленою нивой,
гулкими реками, ясными побережьями,
рощами черных дубов, золотистых лимонов,
красной гвоздики и дрока -
через вершины и через шумящие реки
слышишь ли голос Испании?
Грохочет война от моря до моря - но громче
голос, к тебе обращенный: "Россия! Сестра!"
В дни этой ясной лазури и детского солнца.
Луна на краю небосклона,
над апельсиновым садом,
Венера так блещет, словно
хрустальная птица рядом.
Берилл, золотистый, сонный,
выходит из-за нагорья,
фарфоровый, невесомый
дом средь тихого моря.
Весь сад темноте распахнут,
и воды в покое добром,
и только жасмином пахнет,
лишь им, соловью подобным.
И кажется, тихо дремлет
война, полыхавшая яро,
покуда Валенсии земли
пьют воду Гуадалавьяра.
Валенсия стройных башен,
Валенсия полночей нежных,
где фиолетово море,
где поле растет и дышит!
Тебя и не видя даже,
я вечно с тобою буду.
Сильней войны, ее смертей и слез, -
когда неловкою дрофой кренится
в полете трехмоторный бомбовоз,
чтоб снизиться над ветхой черепицей, -
твой труд, который жизнь полям принес,
твой лист, что в почке тополя томится.
На лед кровавый - след свинцовых гроз -
с горы лавина чистых вод стремится.
Пока сирена воет, все грозней
гудит гора и по морской равнине
дым стелется, как хоровод теней, -
ты трудишься, не ведая унынья,
и слышится мне острый звук твоей
пастушьей скрипки, юная богиня.
То в небе - как стрела на крыльях лука,
то долгоногой тенью у протока,
то над развалистым гнездом из дрока
на каждой башне - аист-закорюка!..
О Сория, ты накатила снова.
Твое немое поле смотрит ныне
зеленый сон на каменной равнине,
пречистый край, где кромка гор лилова.
Эй, бомбовоз, летящий в земли эти,
ответь-ка мне: Дуэрское верховье
все так же помнит о своем поэте,
почав свой романсеро цвета крови?
Иль вновь гуляет Каин по планете?
Ответь, оса, чье жало наготове?
Этот мартовский ветер, - в морские глубины
устремившийся, - из закоулков; на клумбах
великаны тюльпаны; и взлет голубиный,
словно радуги вспышка; и огненным клубом
появляется солнце из огненной тени,
чтобы свет расплескать по земле валенсийской.
Молока, серебра и лазури кипенье,
и белеющий парус - на море латинском!
О Валенсия, - нежное вешнее диво,
край полей плодородных, деревьев лимонных, -
я тебя воспеваю, как прежде, - счастливой,
ты в каналах поток усмирила бурливый,
и в лагунах своих - старика Посейдона,
и кентавра любви - в своих рощах зеленых.
И снова ночью... Молотом тяжелым
стучит озноб в горячие виски.
...Ты видишь, мама, птицы в платье желтом!
И черно-золотые мотыльки!
Усни, дитя... И мать склонилась ниже -
как загасить огонь и чем помочь?..
Ручонка жаркая, кроватка в нише.
Лекарством и лавандой пахнет ночь.
А за окном луна висит, кругла,
и где-то самолет незримый кружит,
и белизна легла на купола.
Ты спишь, мой маленький?.. В ответ натужный,
короткий всхлип оконного стекла.
И - стужа, стужа, стужа, стужа, стужа!
Меж нами - вал войны, морей бездонней.
Из цветника глаза на море щурю...
А ты, Гьомар, глядишь из-под ладони
на море сухопутное - на бурю
Испании, чьи мрачные приливы
подвластны лишь Камоэнсовой лире.
В разлуке нашей дни твои тоскливы.
Мне без тебя так горько в этом мире...
Пришла война, любовь смертельно раня,
и в целом мире горечь умиранья:
в костре слепом, не греющем ладони,
в желанной сладости любви бесплодной,
в навечно не раскрывшемся бутоне,
отсеченном секирою холодной.
Вновь прошлое поет на той же ноте.
Вновь музыка и солнце в щелях штор,
плод золотой в окне - глядит в упор.
Голубизна в сонливом водомете...
Севилья детства, плоть от нашей плоти!
Родная, не забытая с тех пор!..
Брат, не дремли, еще не кончен спор -
чьей стать ей суждено в конечном счете?
Насильнику-тевтону продал кто-то
и алчущему мавру наш оплот,
а римлянам - родных морей ворота!
Испуг и злость гнетут мой скорбный род.
Он мнет оливки до седьмого пота,
постится, жнет, поет и слезы льет!..
Испания, от моря и до моря
простертая, как лира... Руки злые,
окопы, рвы и щели фронтовые
ведут через поля, холмы, нагорья.
В трусливой злобе отчий край позоря,
дубы корчуют, гроздья золотые
в давильнях мнут, колосья налитые
жнут, на твоем взошедшие просторе.
Опять, мой скорбный край, опять страною,
омытой ветром и морской волною,
предатель помыкает! Все, что свято
во храмах божьих, канет в забытье!
Все, что созрело, лишь цена и плата,
все для гордыни и для дел ее!
Новому графу дону Хулиану
Отчизна-мать, заступница святая,
чью землю ныне затопило смертью,
ты, дерево сухое здесь сажая,
Всевышнего склоняешь к милосердью:
- Куда пойдет свершивший грех предатель?
Где сыщет он убежище земное?
Будь милосерд к изменнику, Создатель,
в любви зачатый, он рожден был мною.
Он сын и твой. Лечи его отныне
горчайшим одиночеством в пустыне;
пусть карой будет общее презренье,
пусть он в горах на дерево взберется
и, вешаясь, свой смертный грех узреет -
и ужас искупленьем обернется.
Макбетовские ведьмы
сквозь бурьян напролом
скачут по кругу с криком:
- Быть тебе королем!
(thou shalt be king, all hail!)
И среди широкого дола:
- Пусть меня оставит удача! -
восклицает идальго добрый.
- Пусть оставит меня удача,
мне останется сердца доблесть!
И под этим солнцем, что светит
по ту сторону времени явленного
(кто поймет, что это - корона
Макбета окровавленного?),
вещие чародеи
чистят проржавленный лом
старому рыцарю
меч и шелом.
Эти дни голубые, это солнце далекого детства...
Антонио Мачадо Руис родился в 1875 году в Севилье в семье, давшей
несколько поколений деятелей испанской культуры. В 1883 году, когда дед
поэта, философ и биолог Антонио Мачадо Нуньес занял кафедру в Мадридском
университете, семья переехала в столицу. Будущий поэт учился в Институте
Свободного Образования, но из-за недостатка средств не смог посещать
университет. С 1893 года сотрудничает в прессе. В 1899 году совершает вместе
с братом, в будущем известным поэтом Мануэлем Мачадо, поездку в Париж, где
работает в издательство Гарнье и сближается с литературными кругами.
Вернувшись на родину, после неудачного опыта актерской карьеры,
окончательно посвящает себя литературе. В январе 1903 года выходит его
первая книга стихов "Одиночества". В 1907 году книга была переработана и
включена в состав нового сборника "Одиночества, галереи и другие
стихотворения".
В 1907 году Мачадо получает место учителя французского языка в городе
Сория. Здесь в 1909 году он женится на совсем юной девушке Леонор. В 1911
году семья проводит несколько месяцев в Париже. В 1912 году Леонор умирает
от туберкулеза. Мачадо в отчаянии помышляет о самоубийстве, но его спасает,
по собственному признанию, успех его новой книги "Поля Кастилии" (1912). В
конце 1912 года поэт переезжает в андалузский городок Баэсу. Здесь он много
работает: включив "Поля Кастилии" в первое собрание своих стихов в 1917
году, он дополнил их рядом новых произведений. Кроме того, Мачадо экстерном
сдает университетский курс и в 1918 году получает ученую степень доктора,
которой, однако, по скромности никогда не пользовался.
В 1919 году переезжает, по-прежнему работая учителем, в старый
кастильский город Сеговию. Теперь он чаще бывает в Мадриде. Вместе с братом
Мануэлем пишет несколько пьес, главным образом на исторические темы, имевших
успех на испанской сцене. В 1924 году выходит сборник "Новые песни",
впоследствии также пополненный. С 1926 года начинает публиковать стихи,
составившие циклы "Апокрифический песенник Абеля Мартина" и "Апокрифический
песенник Хуана де Майрены". В 1936 году выходит первый том прозы Мачадо под
заглавием "Хуан де Майрена. Сентенции, взгляды, заметки и воспоминания
одного апокрифического профессора". Этим именем Мачадо и в дальнейшем
подписывал свои статьи и заметки, объединенные уже посмертно во второй том
"Хуана де Майрены".
В 1927 году Мачадо избирают в Испанскую академию языка и литературы.
Однако вступительная церемония так и не состоялась.
В 1932 году Мачадо переезжает в Мадрид. Здесь его застает война.
Когда положение Мадрида стало угрожающим, Пятый коммунистический полк
республиканской армии эвакуировал Мачадо и его близких в местечко Рокафорт
под Валенсией. Мачадо пишет для республиканских журналов "Ора де Эспанья",
"Мадрид", "Вангуардия". В 1937 году выходит его книга "Война",
иллюстрированная его братом Хосе. В книгу вошли несколько стихотворений
("Преступление было в Гранаде", "Дневные раздумья" и др.), статьи, речь на
митинге Объединенной социалистической молодежи и письмо к советскому
испанисту Д. Выгодскому. Остальные стихи Мачадо военных лет были собраны со
страниц республиканской прессы уже посмертно. В июле 1937 года Мачадо
выступил на собравшемся в Валенсии Втором Международном конгрессе писателей
в защиту культуры с речью "О защите и распространении культуры".
Когда враг приблизился к Валенсии, республиканские власти эвакуировали
Мачадо в Барселону. Затем пришлось покинуть Барселону. Ночью 27 января 1939
года Мачадо с престарелой матерью и братом в группе других республиканцев
пересек французскую границу. 22 февраля 1939 года Антонио Мачадо скончался в
деревенской гостинице французского местечка Кольюр.
Для настоящего издания использовано Полное собрание стихотворений
(Poesias completas. La Habana, 1964).
Внутри книг сохранено деление на циклы. Стихи военных лет даются по
книге: A. de Аlbornoz. Poesias de guerra de A. Machado. San Juan, 1961.
Из книги "ОДИНОЧЕСТВА, ГАЛЕРЕИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" (1899-1907)
Путешественник (стр. 155). - После смерти отца и деда Мачадо семья
осталась без средств к существованию. Было решено отправить одного из пяти
сыновей в Америку. Антонио мечтал об этом путешествии, но семейный выбор пал
на младшего брата Хоакина. С возвращением Хоакина из Гватемалы связано
стихотворение. Неосуществившееся дальнее путешествие - одна из поэтических
тем А. Мачадо.
Берега Дуэро (стр. 161). - Дуэро - одна из крупнейших рек
Пиренейского полуострова, рождается в горах Урбион, течет по Испании и
Португалии к Атлантическому океану.
Канте Хондо (стр. 163). - Канте Хондо ("глубинное пение") -
древнейшая струя музыкально-песенного фольклора Андалузни, восходящая к
незапамятным временам и вобравшая в себя элементы арабского, испанского и
цыганского мелоса. Это сольное пение под аккомпанемент гитары, требующее от
певца высочайшего эмоционального накала. Основные и наиболее древние формы
канте хондо - цыганская сигирийя (песня, сопровождаемая танцем) и солеа
(буквально "одиночество"), исполняемая как правило женщинами. От них позднее
произошли саэта (буквально "стрела"), песня-выкрик без музыкального
сопровождения (ею встречают фигуру Христа в процессии на святой неделе), а
также петенера, названная по имени легендарной певицы-цыганки, малагенья,
родина которой город Малага, и др.
"Било двенадцать..." (стр. 166). - Клепсидра - водяные часы.
"Апрельское небо улыбкой встречало..." (стр. 173). - Заключительные
строки - реминисценция стихотворения П. Верлена "Мне под маскою рыцарь с
коня не грозил..." ("Bon chevalier masque qui chevauche en silence..."):
И досель его голос в ушах остается:
Ну, смотри. Исцелить только раз удается.
(Перевод И. Анненского.)
Нория (стр. 175). - Нория - водонаборное устройство в виде колеса с
черпаками, устанавливаемое в колодцах.
"Ветерок постучался негромко..." (стр. 184). - Заключительные строки -
реминисценция стихотворения П. Верлена "Синева небес над кровлей..." ("Le
ciel est pardessus le toil..."):
. . . . . . . . . . . . . .
Исходя слезами,
О, подумай, что ты сделал
С юными годами?
(Перевод Ф. Сологуба.)
"Сегодня ты будешь напрасно..." (стр. 185). - Заключительные строки -
реминисценция стихотворения П. Верлена "Черный сон мои дни..." ("Un grand
sommeil noir..."):
И одно наяву -
Тишина, тишина.
(Перевод А. Гелескула.)
"Сегодня - хотой, завтра - петенерой..." (стр. 189). - Хота - народный
танец-песня, распространенный во многих районах Испании, особенно в Арагоне.
Петенера - см. прим. к с. 163.
"Пегасы, красавцы пегасы..." (стр. 193). - Эпиграф из стихотворения П.
Верлена "Брюссель. III. Карусель". ("Bruxelles. III. Chevaux de bois"),
Из книги "ПОЛЯ КАСТИЛИИ" (1907-1917)
Портрет (стр. 197). - Мигель де Маньяра. - богатый идальго, живший в
Севилье в XVII в., по преданию, вел распутную жизнь, но после страшного
видения покаялся. По-видимому, история Маньяры была одним из источников
легенды о Дон Хуане (Дон Жуане). Маркиз де Врадомин - герой нескольких
произведений Района дель Валье-Инклана (1866-1936), неутомимый искатель
романтических любовных приключений. Якобинская кровь. - Прадед Мачадо был
одним из героев восстания в Мадриде в 1808 г. и освободительной войны против
наполеоновских войск; дед Мачадо актив- но участвовал в буржуазной революции