Тут мы видим, как завязывается странный заговор, впрочем, оставшийся без последствий, что доказывает только то, что население Юга не было еще основательно привязано к Франции и могло при некоторых обстоятельствах смотреть на сторону. Эли Патрис и его коллега Гийом де Сен-Мартен вступают в контакт с третьим сыном короля Майорки Хайме II [156] с предложением передать ему провинцию, если он обещает защищать ее от инквизиции. Впрочем, консулы Каркассона ничего не хотели делать без поддержки консулов Альби, отказавшихся участвовать в этой авантюре. Сам король Майорки, отрекшись от своего сына, даже сообщил о заговоре Филиппу Красивому, и Эли Патриса и его друзей предали пытке. Что же касается Бернара Делисье, глубоко замешанного в деле, то его задержали во францисканском монастыре в Париже, где он не раз останавливался, когда приезжал с посольством к королю. Но его судил новый папа Климент V [157] (1305-1314), и он прожил долгие годы полуузником при дворе этого понтифика под покровительством кардинала-епископа Тускула. Более того, он добился от папы отправки в Альбижуа трех легатов с целью посетить тюрьмы инквизиции. Политика Филиппа Красивого и Климента V, его креатуры, как видно, была очень противоречивой, и если позднее Бернар Делисье будет осужден церковным трибуналом, то по причинам, на первый взгляд, не относящимся к его борьбе против инквизиции.
Конечно, когда в 1318 г. Бернар Делисье был арестован папой Иоанном XXII [158], первой статьей обвинения была борьба против инквизиции. Но францисканского монаха также обвиняли в заговоре с инфантом Майорки и даже в пленении папы Бенедикта XI [159], предшественника Климента. Вполне очевидно, что, если бы он не совершил величайшей неосторожности, вернувшись к авиньонскому двору в сопровождении 64 спиритуалов своего ордена, чтобы требовать наказания своих противников-конвентуалов, ему никогда бы не пришлось пострадать. Иоанн XXII и в самом деле действовал с крайней жесткостью против спиритуалов — до такой степени, что 7 мая 1319 г. четверых из них сожгли в Марселе. Участь Бернара Делисье была менее сурова. После пытки он был осужден в Каркассоне церковным трибуналом; приговор смягчили, и он должен был окончить жизнь в цепях на хлебе и воде в темницах инквизиции. Там, в застенках на берегах Ода, он и умер, когда именно — неизвестно.
Инквизиция полностью торжествовала, хотя некоторое время и трепетала перед Бернаром Делисье, Жаном де Пикиньи, послом французского короля, и поднявшимся от Каркассона до Альби населением. В Каркассоне в 1302 г. под давлением народа, во главе которого стояли Бернар Делисье и Эли Патрис, Жан де Пикиньи осмелился, невзирая на угрозы доминиканской охраны, открыть застенки инквизиции и перевести измученных узников в более мягкие условия тюрем в городских башнях. Подвиг тем более замечательный, что катары далеко не исчезли, как дерзко утверждал Бернар Делисье. Напротив, это время наивысшей активности одного из их последних пастырей Пьера Отье.
Он был уроженцем Акс-ле-Терм, что в глубине Сабарте, пиренейской долины, где укрылись со своими сокровищем четверо монсепорских беглецов. Именно там находятся знаменитые пещеры Ломбрива, служившие убежищем последним катарам. Страна по большей части была верна катар-ской церкви. Пьер Отье сам принадлежал к еретической, по крайней мере с 1230 г., семье. Однако, если верить рассказу инквизиторов, они с братом обратились в иную веру при обстоятельствах, напоминающих знаменитый роман о Варлааме и Иосафате [160]: «Пьер и Гильем Отье были писцами, умели читать, у них были семьи и имущество. Однажды Пьер листал книгу. Внезапно пришел его брат, которому он подарил манускрипт, говоря, чтобы тот поразмыслил над каким-то отрывком. Гильем, прочитав его, заявил, что оба они теряют душу, живя такой жизнью. И Пьер воскликнул: „Ну, брат, пойдем и постараемся спасти наши души“. Сказав это, они все оставили и пошли в Ломбардию, где из них сделали добрых христиан. Потом они возвратились в Акс». Это происходило во время Великого поста 1298-1299 гг.
Отныне вместе со своим братом, а позднее с сыном Жаком Пьер Отье беспрестанно бродил по стране до Тулузы, повсюду проповедуя и утешая. Однажды в 1300 г. его предал монах Гийом Дежан, но он был спасен своим племянником Раймоном из Родеза, доминиканцем в Памье, а на самом деле «шпионом еретиков». Спустя некоторое время предатель Дежан был сброшен в горное ущелье. В 1307 г. Бернар Ги, автор знаменитой «Practica inquisitionem» (Практики инквизиции), будучи инквизитором в Тулузе, яростно преследует Пьера Отье. Преданный Пьером де Люзенаком, бессовестным адвокатом, Добрый Человек был арестован. Его осудили на Тулузском соборе каркассонские инквизиторы Бернар Ги и Жоффруа д'Абли. Поднимаясь на костер, Пьер Отье воскликнул: «Если бы мне позволили проповедовать, я бы обратил весь народ в свою веру».
Таков последний великий катарский пастырь, влияние которого будет ощущаться еще через несколько лет после его смерти, особенно в диоцезе Памье, который отличался смесью антиклерикализма и южного национализма. Однажды знаменитый Бернар Cecee, епископ Памье с 1295 по 1312 гг., тот самый Бернар Cecee, который спровоцировал ссору между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII, спросил у рыцаря Бертрана де Те, какие люди внушают ему больше ненависти, клирики или французы. Бертран ответил, что клирики, потому что они предали страну французам. Другой заявил, что господство французов ему ужасно не нравится, «потому что священники и французы — одно и то же». Жаку Фурнье, будущему папе Бенедикту XII (1334-1342), наследовавшему Бернару Cecee на престоле в Памье, пришлось в 1318 г. создать в своем диоцезе отделение каркассонской инквизиции. Якобы именно он велел замуровать последних катаров в пещерах Ломбрива.
Катары первой трети XIV в., как мы знаем по реестрам инквизиции, были людьми скромного происхождения и малого влияния. Едва ли встретятся среди них несколько мелких сеньоров и низших чиновников. Катарская церковь постепенно уходила в неизвестность и мрак. В качестве доказательства приведу лишь пример Гильема Белибаста, «утешенного» Пьером Отье под конец его апостольства. Он бежит в Испанию, где ведет жизнь отверженного в горах Валенсии. Тем не менее туда доберется агент епископа Памье Арно Сикр, или Байль, внушивший ему доверие, поскольку принадлежит к старой катарской семье. Но, предавая Доброго Человека, Байль думает только о возвращении своего имущества, реквизированного инквизицией. Он убеждает Белибаста вернуться во Францию. Едва несчастный пастырь ступает на землю графства Фуа, как он арестован. Осужденный архиепископом Нарбоннским, Белибаста 1321 г. был сожжен в Вильруже, близ Каркассона.
Отныне нет больше костров для катаров, так как инквизиция их теперь не находит. Их полное исчезновение тем не менее кажется странным, тем более что одновременно мы набхподаем аналогичный феномен в Северной Италии, так долго служившей убежищем западным катарам. Несомненно, катарская церковь была уничтожена беспощадными преследованиями, террором инквизиции. Однако есть и другая причина: изменился дух времени. Катаризм не отвечал больше современным требованиям. Невзирая на все усилия инквизиции, еретики продолжают изобиловать в XIV и XV вв., но они не исповедуют открыто те же ереси. По-прежнему и более, чем когда-либо, поносят пороки и злоупотребления церкви, папство, слишком озабоченное доходами, и это будет продолжаться беспрерывно вплоть до великого протестантского раскола. Христианский мир наводнят толпы флагеллантов [161], но больше никто не ссылается на манихейские доктрины. Они выполнили свое предназначение. Возможно, на Юге они еще оставались, теперь никак уже не связанные с сознанием южан, их национальной самобытностью. Прежде всего катары навлекли несчастье на Юг. Они не только оказались неспособными его предотвратить, но еще и доктрина непротивления способствовала истощению сопротивления.
Именно потому, что надо покориться поражению, именно потому, что нет никакой надежды сбросить французское господство (мы видели, как плачевно закончилась попытка каркассонских консулов обрести поддержку у короля Майорки), именно потому, что южное общество в течение столетия было потрясено до основания, следовало приспособиться к новым временам, и катаризму здесь не было места. Когда Иннокентий III начал крестовый поход против альбигойцев, его цель заключалась в возвращении к христианству области, пытающейся от него отойти. Но результат в конечном счете оказался совершенно иным, его не предвидел даже этот великий папа. Кажется, он больше потрудился для единства французского, нежели единства христианского. Настоящим победителем стал король Франции. Конечно, он всегда поддерживал церковь, и окончательное исчезновение катаров было ее большим успехом. Но Филипп Красивый, торжествуя над Бонифацием VIII, перенося папский престол из Рима в Авиньон, ознаменовал внезапное рождение новой реальности — национального государства, сменившего государство феодальное.
Если религиозные проблемы и остаются важными, то отныне они не на первом плане. Юг, который, вероятно, никогда не был в своем большинстве катарским или вальденским, — теперь скорее часть национальной совокупности, чем религиозного единства. Договор в Корбее надолго зафиксировал его границы со стороны Арагона. Франция обретает контуры — уже не как западная часть бывшей каролингской империи, а как страна с более четко определенными границами, относительно централизованная, с твердым управлением. Именно в пределах этой страны постепенно стихнут раздоры и забудутся дурные воспоминания. Случайно ли, например, что Филипп V Длинный (1317-1322), второй сын Филиппа Красивого, автор Салического закона, этого воистину фундаментального закона королевства, котором}' предстоит определять его историю на протяжении стольких веков [162], также первым не носит титула графа Тулузского? Он правит в Тулузе, как в Париже — не как наследник Жанны Тулузской, а как французский король. За пятьдесят лет его предшественники, особенно Филипп III, возвели в регионе Tyjr/зы и Альбижуа множество крепостей, которые стали новыми городами, построенными в ущерб местным феодалам и повсюду заявляющими о реальной власти короля. Опуская титул графа Тулузского, отныне ненужный, Филипп Длинный провозглашает окончательное единство королевства за Центральным массивом. Теперь Франция может вынести испытания Столетней войны.
ОТ СТОЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ ДО ОРДОННАНСА ВИЛЛЕ-КОТТЕРЕ
Конечно, когда в 1318 г. Бернар Делисье был арестован папой Иоанном XXII [158], первой статьей обвинения была борьба против инквизиции. Но францисканского монаха также обвиняли в заговоре с инфантом Майорки и даже в пленении папы Бенедикта XI [159], предшественника Климента. Вполне очевидно, что, если бы он не совершил величайшей неосторожности, вернувшись к авиньонскому двору в сопровождении 64 спиритуалов своего ордена, чтобы требовать наказания своих противников-конвентуалов, ему никогда бы не пришлось пострадать. Иоанн XXII и в самом деле действовал с крайней жесткостью против спиритуалов — до такой степени, что 7 мая 1319 г. четверых из них сожгли в Марселе. Участь Бернара Делисье была менее сурова. После пытки он был осужден в Каркассоне церковным трибуналом; приговор смягчили, и он должен был окончить жизнь в цепях на хлебе и воде в темницах инквизиции. Там, в застенках на берегах Ода, он и умер, когда именно — неизвестно.
Инквизиция полностью торжествовала, хотя некоторое время и трепетала перед Бернаром Делисье, Жаном де Пикиньи, послом французского короля, и поднявшимся от Каркассона до Альби населением. В Каркассоне в 1302 г. под давлением народа, во главе которого стояли Бернар Делисье и Эли Патрис, Жан де Пикиньи осмелился, невзирая на угрозы доминиканской охраны, открыть застенки инквизиции и перевести измученных узников в более мягкие условия тюрем в городских башнях. Подвиг тем более замечательный, что катары далеко не исчезли, как дерзко утверждал Бернар Делисье. Напротив, это время наивысшей активности одного из их последних пастырей Пьера Отье.
Он был уроженцем Акс-ле-Терм, что в глубине Сабарте, пиренейской долины, где укрылись со своими сокровищем четверо монсепорских беглецов. Именно там находятся знаменитые пещеры Ломбрива, служившие убежищем последним катарам. Страна по большей части была верна катар-ской церкви. Пьер Отье сам принадлежал к еретической, по крайней мере с 1230 г., семье. Однако, если верить рассказу инквизиторов, они с братом обратились в иную веру при обстоятельствах, напоминающих знаменитый роман о Варлааме и Иосафате [160]: «Пьер и Гильем Отье были писцами, умели читать, у них были семьи и имущество. Однажды Пьер листал книгу. Внезапно пришел его брат, которому он подарил манускрипт, говоря, чтобы тот поразмыслил над каким-то отрывком. Гильем, прочитав его, заявил, что оба они теряют душу, живя такой жизнью. И Пьер воскликнул: „Ну, брат, пойдем и постараемся спасти наши души“. Сказав это, они все оставили и пошли в Ломбардию, где из них сделали добрых христиан. Потом они возвратились в Акс». Это происходило во время Великого поста 1298-1299 гг.
Отныне вместе со своим братом, а позднее с сыном Жаком Пьер Отье беспрестанно бродил по стране до Тулузы, повсюду проповедуя и утешая. Однажды в 1300 г. его предал монах Гийом Дежан, но он был спасен своим племянником Раймоном из Родеза, доминиканцем в Памье, а на самом деле «шпионом еретиков». Спустя некоторое время предатель Дежан был сброшен в горное ущелье. В 1307 г. Бернар Ги, автор знаменитой «Practica inquisitionem» (Практики инквизиции), будучи инквизитором в Тулузе, яростно преследует Пьера Отье. Преданный Пьером де Люзенаком, бессовестным адвокатом, Добрый Человек был арестован. Его осудили на Тулузском соборе каркассонские инквизиторы Бернар Ги и Жоффруа д'Абли. Поднимаясь на костер, Пьер Отье воскликнул: «Если бы мне позволили проповедовать, я бы обратил весь народ в свою веру».
Таков последний великий катарский пастырь, влияние которого будет ощущаться еще через несколько лет после его смерти, особенно в диоцезе Памье, который отличался смесью антиклерикализма и южного национализма. Однажды знаменитый Бернар Cecee, епископ Памье с 1295 по 1312 гг., тот самый Бернар Cecee, который спровоцировал ссору между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII, спросил у рыцаря Бертрана де Те, какие люди внушают ему больше ненависти, клирики или французы. Бертран ответил, что клирики, потому что они предали страну французам. Другой заявил, что господство французов ему ужасно не нравится, «потому что священники и французы — одно и то же». Жаку Фурнье, будущему папе Бенедикту XII (1334-1342), наследовавшему Бернару Cecee на престоле в Памье, пришлось в 1318 г. создать в своем диоцезе отделение каркассонской инквизиции. Якобы именно он велел замуровать последних катаров в пещерах Ломбрива.
Катары первой трети XIV в., как мы знаем по реестрам инквизиции, были людьми скромного происхождения и малого влияния. Едва ли встретятся среди них несколько мелких сеньоров и низших чиновников. Катарская церковь постепенно уходила в неизвестность и мрак. В качестве доказательства приведу лишь пример Гильема Белибаста, «утешенного» Пьером Отье под конец его апостольства. Он бежит в Испанию, где ведет жизнь отверженного в горах Валенсии. Тем не менее туда доберется агент епископа Памье Арно Сикр, или Байль, внушивший ему доверие, поскольку принадлежит к старой катарской семье. Но, предавая Доброго Человека, Байль думает только о возвращении своего имущества, реквизированного инквизицией. Он убеждает Белибаста вернуться во Францию. Едва несчастный пастырь ступает на землю графства Фуа, как он арестован. Осужденный архиепископом Нарбоннским, Белибаста 1321 г. был сожжен в Вильруже, близ Каркассона.
Отныне нет больше костров для катаров, так как инквизиция их теперь не находит. Их полное исчезновение тем не менее кажется странным, тем более что одновременно мы набхподаем аналогичный феномен в Северной Италии, так долго служившей убежищем западным катарам. Несомненно, катарская церковь была уничтожена беспощадными преследованиями, террором инквизиции. Однако есть и другая причина: изменился дух времени. Катаризм не отвечал больше современным требованиям. Невзирая на все усилия инквизиции, еретики продолжают изобиловать в XIV и XV вв., но они не исповедуют открыто те же ереси. По-прежнему и более, чем когда-либо, поносят пороки и злоупотребления церкви, папство, слишком озабоченное доходами, и это будет продолжаться беспрерывно вплоть до великого протестантского раскола. Христианский мир наводнят толпы флагеллантов [161], но больше никто не ссылается на манихейские доктрины. Они выполнили свое предназначение. Возможно, на Юге они еще оставались, теперь никак уже не связанные с сознанием южан, их национальной самобытностью. Прежде всего катары навлекли несчастье на Юг. Они не только оказались неспособными его предотвратить, но еще и доктрина непротивления способствовала истощению сопротивления.
Именно потому, что надо покориться поражению, именно потому, что нет никакой надежды сбросить французское господство (мы видели, как плачевно закончилась попытка каркассонских консулов обрести поддержку у короля Майорки), именно потому, что южное общество в течение столетия было потрясено до основания, следовало приспособиться к новым временам, и катаризму здесь не было места. Когда Иннокентий III начал крестовый поход против альбигойцев, его цель заключалась в возвращении к христианству области, пытающейся от него отойти. Но результат в конечном счете оказался совершенно иным, его не предвидел даже этот великий папа. Кажется, он больше потрудился для единства французского, нежели единства христианского. Настоящим победителем стал король Франции. Конечно, он всегда поддерживал церковь, и окончательное исчезновение катаров было ее большим успехом. Но Филипп Красивый, торжествуя над Бонифацием VIII, перенося папский престол из Рима в Авиньон, ознаменовал внезапное рождение новой реальности — национального государства, сменившего государство феодальное.
Если религиозные проблемы и остаются важными, то отныне они не на первом плане. Юг, который, вероятно, никогда не был в своем большинстве катарским или вальденским, — теперь скорее часть национальной совокупности, чем религиозного единства. Договор в Корбее надолго зафиксировал его границы со стороны Арагона. Франция обретает контуры — уже не как западная часть бывшей каролингской империи, а как страна с более четко определенными границами, относительно централизованная, с твердым управлением. Именно в пределах этой страны постепенно стихнут раздоры и забудутся дурные воспоминания. Случайно ли, например, что Филипп V Длинный (1317-1322), второй сын Филиппа Красивого, автор Салического закона, этого воистину фундаментального закона королевства, котором}' предстоит определять его историю на протяжении стольких веков [162], также первым не носит титула графа Тулузского? Он правит в Тулузе, как в Париже — не как наследник Жанны Тулузской, а как французский король. За пятьдесят лет его предшественники, особенно Филипп III, возвели в регионе Tyjr/зы и Альбижуа множество крепостей, которые стали новыми городами, построенными в ущерб местным феодалам и повсюду заявляющими о реальной власти короля. Опуская титул графа Тулузского, отныне ненужный, Филипп Длинный провозглашает окончательное единство королевства за Центральным массивом. Теперь Франция может вынести испытания Столетней войны.
ОТ СТОЛЕТНЕЙ ВОЙНЫ ДО ОРДОННАНСА ВИЛЛЕ-КОТТЕРЕ
(1337-1535)
Связи между нашим Югом и английской Аквитанией начались с момента водворения Планта-генетов в Бордо. Мы видели, что матримониальные связи между графами Тулузскими и двумя домами, оспаривавшими Францию, были приблизительно равноценными с обеих сторон: Раймон VI являлся сыном капетингской принцессы, в то время как матерью Раймона VII была Жанна Английская, сестра Иоанна Безземельного и Ричарда Львиное Сердце. И разве последний граф Тулузский не пожелал покоиться в Фонтевро, этом Сен-Дени Плантагенетов? Но это происходило в эпоху, когда Франция была лишь феодальным размытым пятном. Тогда можно было лавировать между двумя возможными сюзеренами, и графы Тулузские играли на их соперничестве.
В XIII в. все сильно изменилось: сначала — благодаря великим победам Филиппа Августа, потом — твердой и справедливой политике Людовика Святого и, наконец, — значительному прогрессу монархических институтов при его преемниках. Франция постепенно становится государством и нацией, в то время как Англия Плантагенетов, со своей стороны, тоже консолидируется и укрепляет после множества смут свои институты. Парламент, созванный в 1298 г., традиционно рассматриваемый как образцовый, низложил в 1327 г.
Эдуарда II [163], впервые провозгласив свою супрема-тию над короной. А в следующем 1328 г. Филипп Валуа [164] взойдет на трон в силу Салического закона. Притязания Эдуарда III, несколькими годами позднее приведшие к войне, прозванной Столетней, какими бы ни были истинными мотивы его поведения, сталкивают два уже полностью сформировавшихся королевства и две почти сформировавшихся нации. Лояльность южных народов, непосредственных соседей английской Гиени, подвергается решающему испытанию.
В иные времена южане предпочли бы английское господство по тому простому соображению, что оно их ограждало от господства французского. В 1337 г. вопрос уже так не стоит. Смена династии спустя девять лет воспринята без осложнений, хотя сразу же отметили, что Валуа, по крайней мере первые из них, очень отличались от Капетингов. Последние управляли при помощи людей малознатных. Сенешали Бокера, Каркассона и Тулузы были мелкой или средней знатью, всей душой преданной королю. С Валуа же в Лангедоке, как начинают тогда его называть, появляется большое правительство, возглавляемое принцами, которых королю угодно наградить за службу или подкупить, чтобы предотвратить измену. Тем не менее все это не замедляет интеграционного движения.
В 1338 г. Ян, король Чехии [165], которому суждено погибнуть при Креси, назначен генерал-капитаном в Лангедок; Иоанн, герцог Нормандский, сын короля, будущий Иоанн Добрый [166], в 1344 г. становится генеральным наместником этой же провинции. На следующий год король Майорки продает французскому королю сеньорию Монпелье, завершая таким образом объединение Лангедока от Роны до Гаронны. Все происходит так, как если бы Францию, невзирая на легкомыслие или неумение принцев, неудержимо влекло центростремительное движение. Лангедок, понятно, стремился к единству. Его не останавливали худшие несчастья: страна разграблена Ги де Комменжем, наследником Лауры де Монфор, но тем не менее герцог Нормандский собирает в 1345 г. в Тулузе первые Генеральные платы Лангедока и в ходе новой ассамблеи 1346 г. Тулузе, наконец, разрешено возвести стены — явное доказательство того, что ее верность отныне не вызьюает сомнений. Лангедокская милиция начинает сражаться с англичанами в Гиени, и если в 1347 г. Гийом де Кардайяк, епископ Сен-Папуля, уроженец английского Керси, задержан за сношения с врагом, то это единичный случай: он никого не увлек из своего окружения. Наконец, после потери Кале некоторые из бюргеров этого города обоснуются в Каркассонском сенешальстве.
Правление Иоанна Доброго (1349-1364) является одним из самых мрачных периодов лангедокской истории. С 1347 г. в провинции появились, истребляя население, Черная смерть [167] и Черный принц [168], сын Эдуарда III, обосновавшийся в Бордо и направлявший в Тулузу опустошительные экспедиции. Ни в одной части Франции бедствия войны не были в эту эпоху столь велики, и XIV век для нее еще тяжелее предшествующего. В самом деле, когда в 1360 г. в Бретиньи был подписан мир [169], Большие роты [170] разграбили страну еще страшнее, чем английские отряды. Но верность Лангедока не поколебалась. Провинциальные штаты предписали траур в связи с разгромом при Пуатье в 1356 г., где погибло множество лангедокских сеньоров и попал в плен король. Три южных сенешальства одни уплатят половину выкупа за него, и именно злосчастный Иоанн Добрый 21 ноября 1361 г. присоединит графство Тулузское к короне.
Упомянутый Иоанн Добрый и даже его мудрый преемник Карл V (1364-1380) постоянно будут назначать наместниками в Лангедок «сиров лилии» — Иоанна, герцога Беррийского, или Людовика, герцога Анжуйского [171]. И тот и другой рассматривают провинцию как личное достояние, которым можно оплачивать свою политику или потребности в роскоши. Уже опустошенная английскими вторжениями, Большими ротами, от которых Дюгеклен всеми силами пытался ее избавить, провинция обескровлена управляющими ею принцами. Однако ее верность неизменна, и в 1369 г., когда война с англичанами только что возобновилась после разрыва заключенного в Бретиньи мира, часть Керси, Руэрга и соседних земель сбрасывают английское иго, а Монтобан и многие другие крепости, уступившие Англии, открывают ворота перед французским королем. Совершенно ясно, что отныне Лангедок — часть Франции, хотя он сохраняет свой язык и собственные обычаи, особенно римское право, сохранившееся до революции.
Злоупотребления герцога Анжуйского дошли до того, что в Ниме и Монпелье разразились восстания. Тогда король снял своего брата с поста губернатора и заменил его Дюгекленом [172]. Но последний 13 июля 1380 г. умер близ Шатонеф-де-Рандон, в Жеводане. Король назначил на его место Гастона Феба, графа де Фуа [173], который сочувствовал провинции и правление которого могло бы залечить все раны, нанесенные его предшественниками. К несчастью, 16 сентября 1380 г. Карл V последовал за своим верным коннетаблем в могилу. После этого более, чем когда-либо, усилилась власть «сиров лилии». Став регентами при племяннике, Карле VI [174] (1380-1422), дядья короля восемь лет ведут «правильную вырубку» королевства.
Лангедок достается Иоанну, герцогу Беррийскому. Но Гастон Феб, поддержанный населением провинции, отказывается уступить пост губернатора. Между обоими принцами начинается война. Это, собственно, не национальная война, как в предшествующем столетии, а борьба против возможности ужасных злоупотреблений. Хотя в битве при Ревеле Гастон Феб оказался победителем, в конечном счете он уступает провинцию герцогу Беррийскому, который в 1382 г. немедленно налагает на нее тяжелейшие налоги.
Ответом было восстание тюшенов [175], южная Жакерия, сходная по характеру с великим крестьянским движением, залившим кровью на Севере королевство Иоанна Доброго. В диоцезах Нима и Магелона происходят массовые выступления крестьян, их в большей или меньшей степени поддерживает даже бюргерство некоторых городов, и, таким образом, мы наблюдаем на Юге явление, аналогичное тем, которые в тот же период залили кровью Фландрию и Англию Ричарда II [176]. Конечно, народ восстает не впервые; но восстания конца XIV в. охватывают столь большие территории и широкие слои населения, что занимают особое место в нашей истории. Если бы восставшие координировали свои усилия и взяли верх, могла бы измениться вся история Западной Европы. Но герцог Беррийский одолел тюшенов и воспользовался этим, чтобы наложить на провинцию огромные штрафы. Со своей стороны, англичане заняли ряд крепостей в Альбижуа, и более сорока тысяч человек эмигрировало в Арагон. В это же время Ричард II подавил восстание Уота Тайлера [177], а Филипп Смелый, герцог Бургундский [178], разбил фламандцев при Роозбеке (1382) [179]. Такое совпадение во времени следует отметить: оно показывает, что Юг Франции еще раз был вовлечен в широкое международное движение. Только на этот раз речь шла не о религиозных или национальных требованиях, а о требованиях социальных, удовлетворенных лишь через много столетий.
Когда с 1388 по 1392 гг. Карл VI взял лично на себя управление королевством, могло показаться, что наступили лучшие времена правления его отца. Он отобрал провинцию у герцога Беррий-ского и в 1389-1390 гг. отправился туда сам исправлять несправедливости. Если верить Фруассару [180] молодой король якобы был очарован приветливостью своих лангедокских подданных, каковым он дал в губернаторы мудрого маршала Сансерра [181]. Но этот губернатор-исправитель правил недолго, и в 1401 г. провинция вернулась в руки герцога Беррийского, управлявшему ею почти постоянно до самой смерти (1416 г.). Дом Вессет так заканчивает надгробное слово ему: «Лангедок мог только радоваться, избавившись от его тирании».
Несчастья Франции не закончились, а с ними и несчастья Лангедока, судьба которого отныне неотделима от судеб французской нации. Герцог Бургундский попытался перетянуть провинцию на свою сторону, но напрасно. Ее еще раз разграбили в результате войны домов Фуа и Арманьяков [182]; но по договору в Труа в 1420 г. она окончательно отходит буржскому королю [183], заявившему о ней, что это «самый цельный член», сохранившийся в его королевстве. Лангедок немало помог в отвое-вании королевства, и для 1443 года дом Вессет смог уже описать институты провинции, которые почти не изменятся до самого конца Старого режима, хотя все большая централизация управления постепенно лишит Штаты Лангедока и муниципалитеты их реальной автономии. Тем не менее Лангедок до конца останется провинцией с сословным представительством, т. е. областью, хозяевами которой оставались ее представители, не имевшие права лишь повышать налогии и во всяком случае решать вопросы их раскладки.
В XIII в. все сильно изменилось: сначала — благодаря великим победам Филиппа Августа, потом — твердой и справедливой политике Людовика Святого и, наконец, — значительному прогрессу монархических институтов при его преемниках. Франция постепенно становится государством и нацией, в то время как Англия Плантагенетов, со своей стороны, тоже консолидируется и укрепляет после множества смут свои институты. Парламент, созванный в 1298 г., традиционно рассматриваемый как образцовый, низложил в 1327 г.
Эдуарда II [163], впервые провозгласив свою супрема-тию над короной. А в следующем 1328 г. Филипп Валуа [164] взойдет на трон в силу Салического закона. Притязания Эдуарда III, несколькими годами позднее приведшие к войне, прозванной Столетней, какими бы ни были истинными мотивы его поведения, сталкивают два уже полностью сформировавшихся королевства и две почти сформировавшихся нации. Лояльность южных народов, непосредственных соседей английской Гиени, подвергается решающему испытанию.
В иные времена южане предпочли бы английское господство по тому простому соображению, что оно их ограждало от господства французского. В 1337 г. вопрос уже так не стоит. Смена династии спустя девять лет воспринята без осложнений, хотя сразу же отметили, что Валуа, по крайней мере первые из них, очень отличались от Капетингов. Последние управляли при помощи людей малознатных. Сенешали Бокера, Каркассона и Тулузы были мелкой или средней знатью, всей душой преданной королю. С Валуа же в Лангедоке, как начинают тогда его называть, появляется большое правительство, возглавляемое принцами, которых королю угодно наградить за службу или подкупить, чтобы предотвратить измену. Тем не менее все это не замедляет интеграционного движения.
В 1338 г. Ян, король Чехии [165], которому суждено погибнуть при Креси, назначен генерал-капитаном в Лангедок; Иоанн, герцог Нормандский, сын короля, будущий Иоанн Добрый [166], в 1344 г. становится генеральным наместником этой же провинции. На следующий год король Майорки продает французскому королю сеньорию Монпелье, завершая таким образом объединение Лангедока от Роны до Гаронны. Все происходит так, как если бы Францию, невзирая на легкомыслие или неумение принцев, неудержимо влекло центростремительное движение. Лангедок, понятно, стремился к единству. Его не останавливали худшие несчастья: страна разграблена Ги де Комменжем, наследником Лауры де Монфор, но тем не менее герцог Нормандский собирает в 1345 г. в Тулузе первые Генеральные платы Лангедока и в ходе новой ассамблеи 1346 г. Тулузе, наконец, разрешено возвести стены — явное доказательство того, что ее верность отныне не вызьюает сомнений. Лангедокская милиция начинает сражаться с англичанами в Гиени, и если в 1347 г. Гийом де Кардайяк, епископ Сен-Папуля, уроженец английского Керси, задержан за сношения с врагом, то это единичный случай: он никого не увлек из своего окружения. Наконец, после потери Кале некоторые из бюргеров этого города обоснуются в Каркассонском сенешальстве.
Правление Иоанна Доброго (1349-1364) является одним из самых мрачных периодов лангедокской истории. С 1347 г. в провинции появились, истребляя население, Черная смерть [167] и Черный принц [168], сын Эдуарда III, обосновавшийся в Бордо и направлявший в Тулузу опустошительные экспедиции. Ни в одной части Франции бедствия войны не были в эту эпоху столь велики, и XIV век для нее еще тяжелее предшествующего. В самом деле, когда в 1360 г. в Бретиньи был подписан мир [169], Большие роты [170] разграбили страну еще страшнее, чем английские отряды. Но верность Лангедока не поколебалась. Провинциальные штаты предписали траур в связи с разгромом при Пуатье в 1356 г., где погибло множество лангедокских сеньоров и попал в плен король. Три южных сенешальства одни уплатят половину выкупа за него, и именно злосчастный Иоанн Добрый 21 ноября 1361 г. присоединит графство Тулузское к короне.
Упомянутый Иоанн Добрый и даже его мудрый преемник Карл V (1364-1380) постоянно будут назначать наместниками в Лангедок «сиров лилии» — Иоанна, герцога Беррийского, или Людовика, герцога Анжуйского [171]. И тот и другой рассматривают провинцию как личное достояние, которым можно оплачивать свою политику или потребности в роскоши. Уже опустошенная английскими вторжениями, Большими ротами, от которых Дюгеклен всеми силами пытался ее избавить, провинция обескровлена управляющими ею принцами. Однако ее верность неизменна, и в 1369 г., когда война с англичанами только что возобновилась после разрыва заключенного в Бретиньи мира, часть Керси, Руэрга и соседних земель сбрасывают английское иго, а Монтобан и многие другие крепости, уступившие Англии, открывают ворота перед французским королем. Совершенно ясно, что отныне Лангедок — часть Франции, хотя он сохраняет свой язык и собственные обычаи, особенно римское право, сохранившееся до революции.
Злоупотребления герцога Анжуйского дошли до того, что в Ниме и Монпелье разразились восстания. Тогда король снял своего брата с поста губернатора и заменил его Дюгекленом [172]. Но последний 13 июля 1380 г. умер близ Шатонеф-де-Рандон, в Жеводане. Король назначил на его место Гастона Феба, графа де Фуа [173], который сочувствовал провинции и правление которого могло бы залечить все раны, нанесенные его предшественниками. К несчастью, 16 сентября 1380 г. Карл V последовал за своим верным коннетаблем в могилу. После этого более, чем когда-либо, усилилась власть «сиров лилии». Став регентами при племяннике, Карле VI [174] (1380-1422), дядья короля восемь лет ведут «правильную вырубку» королевства.
Лангедок достается Иоанну, герцогу Беррийскому. Но Гастон Феб, поддержанный населением провинции, отказывается уступить пост губернатора. Между обоими принцами начинается война. Это, собственно, не национальная война, как в предшествующем столетии, а борьба против возможности ужасных злоупотреблений. Хотя в битве при Ревеле Гастон Феб оказался победителем, в конечном счете он уступает провинцию герцогу Беррийскому, который в 1382 г. немедленно налагает на нее тяжелейшие налоги.
Ответом было восстание тюшенов [175], южная Жакерия, сходная по характеру с великим крестьянским движением, залившим кровью на Севере королевство Иоанна Доброго. В диоцезах Нима и Магелона происходят массовые выступления крестьян, их в большей или меньшей степени поддерживает даже бюргерство некоторых городов, и, таким образом, мы наблюдаем на Юге явление, аналогичное тем, которые в тот же период залили кровью Фландрию и Англию Ричарда II [176]. Конечно, народ восстает не впервые; но восстания конца XIV в. охватывают столь большие территории и широкие слои населения, что занимают особое место в нашей истории. Если бы восставшие координировали свои усилия и взяли верх, могла бы измениться вся история Западной Европы. Но герцог Беррийский одолел тюшенов и воспользовался этим, чтобы наложить на провинцию огромные штрафы. Со своей стороны, англичане заняли ряд крепостей в Альбижуа, и более сорока тысяч человек эмигрировало в Арагон. В это же время Ричард II подавил восстание Уота Тайлера [177], а Филипп Смелый, герцог Бургундский [178], разбил фламандцев при Роозбеке (1382) [179]. Такое совпадение во времени следует отметить: оно показывает, что Юг Франции еще раз был вовлечен в широкое международное движение. Только на этот раз речь шла не о религиозных или национальных требованиях, а о требованиях социальных, удовлетворенных лишь через много столетий.
Когда с 1388 по 1392 гг. Карл VI взял лично на себя управление королевством, могло показаться, что наступили лучшие времена правления его отца. Он отобрал провинцию у герцога Беррий-ского и в 1389-1390 гг. отправился туда сам исправлять несправедливости. Если верить Фруассару [180] молодой король якобы был очарован приветливостью своих лангедокских подданных, каковым он дал в губернаторы мудрого маршала Сансерра [181]. Но этот губернатор-исправитель правил недолго, и в 1401 г. провинция вернулась в руки герцога Беррийского, управлявшему ею почти постоянно до самой смерти (1416 г.). Дом Вессет так заканчивает надгробное слово ему: «Лангедок мог только радоваться, избавившись от его тирании».
Несчастья Франции не закончились, а с ними и несчастья Лангедока, судьба которого отныне неотделима от судеб французской нации. Герцог Бургундский попытался перетянуть провинцию на свою сторону, но напрасно. Ее еще раз разграбили в результате войны домов Фуа и Арманьяков [182]; но по договору в Труа в 1420 г. она окончательно отходит буржскому королю [183], заявившему о ней, что это «самый цельный член», сохранившийся в его королевстве. Лангедок немало помог в отвое-вании королевства, и для 1443 года дом Вессет смог уже описать институты провинции, которые почти не изменятся до самого конца Старого режима, хотя все большая централизация управления постепенно лишит Штаты Лангедока и муниципалитеты их реальной автономии. Тем не менее Лангедок до конца останется провинцией с сословным представительством, т. е. областью, хозяевами которой оставались ее представители, не имевшие права лишь повышать налогии и во всяком случае решать вопросы их раскладки.