Маканин Владимир. Пойте им тихо (сборник)

Владимир Маканин
Пойте им тихо (сборник)

   Издается в авторской редакции

Дашенька
Рассказ

   Дашенька Дурова любила Андрея, любила год и любила другой, но, как говорили окружающие, любила, «не соразмерив слабых своих возможностей». Это означало примерно то же, что означает известная поговорка – «не по чину берешь». Или другая поговорка, тоже емкая: знай, мол, сверчок свой шесток.
   Андрей был довольно красив, и притом броско красив, он очень нравился молодым женщинам, и немолодым нравился тоже – он нравился в метро, он нравился на улице и в туристском походе, на спортплощадке и даже в столовой. Плюс ко всему Андрей был талантливый физик. Тогда это было сверхмодно. А Дашенька работала скромным корректором в Институте лингвистики, сидела где-то там в полуподвале, в комнатушке, маленькая и незаметная.
   – Знай сверчок свой шесток, – говорили Дашеньке, ей по-доброму говорили.
   И Дашенька задумывалась. И вздыхала. О том, что в поговорке этой немало, конечно, мудрости. Но ведь и жестокости сколько.

* * *

   В корректорской, где трудилась Дашенька, всегда стоял монотонный гул. Десять женщин сидели за столами и негромко вычитывали тексты – каждая свой, – а все вместе они создавали неразличимое и нескончаемое: «Бу-бу-бу-бу…» Они читали вслух, потому что глазом обнаружить ошибку или опечатку гораздо труднее. Глаз ленив. Глаз не прочь поторопиться. И женщины это хорошо знали.
   И Дашенька тоже. Она глотала слезы и думала об Андрее. Но одновременно глаза ее скользили по тексту и губы шептали:
   «…В то лето в июне стояла страшная жара. Колхозники ждали благодатного дождя, но дождя не было».
   Через два стола за третьим от Дашеньки сидела ее подруга Вика – ее глаза тоже скользили по тексту, губы шептали:
   «…Есть немало оснований считать Брута сыном Юлия Цезаря».
   В перерыв Вика, настаивая, позвала Дашеньку обедать.
   – Не хочется. – И Дашенька быстро-быстро промокнула глаза платочком.
   Она стеснялась слез. Она считала подругу Вику очень умной. И побаивалась ее.
   – Идем…
   – Не хочется.
   – Ты должна обедать, и ты непременно пообедаешь – и, ради бога, не делай из этого драму.
   Вика решительно взяла Дашеньку под руку и повела в буфет – он располагался тремя этажами выше, в этом же здании. В буфете можно было съесть горячие сосиски с гречневой кашей. И выпить кофе.
   Сначала Вика помалкивала, чувства сдерживала и только ела, она любила поесть. В просвет между третьей и четвертой, последней, сосиской она заговорила:
   – Ты, Дашенька, должна иметь хоть каплю гордости. Женщина без гордости – это не женщина. Не любит тебя – и пусть не любит. Оборви разом, и бог с ним…
   И еще она говорила:
   – Не ходи к нему больше. Не унижайся.
   И еще:
   – Он же тебя первый теперь не уважает.
   Но Дашенька пришла к нему, как приходила всегда. Она даже и мысленно не могла оторваться от его звенящего имени. Она только позвонила матери – сочинила, придумав нечто правдоподобное.
   Звонила она из телефона-автомата, нырнула с колотящимся сердцем в кабинку и затаилась. Она боялась, что ее увидит Вика – увидит, вытянет из кабинки и продолжит тот разговор.
   Через полчаса она появилась у него на пороге.
   – Дашуля! Привет! – обрадовался Андрей. – Как это здорово, птичка, что ты снова прилетела!
   – Люблю тебя, вот и прилетела, – обиделась Дашенька, ей никак не нравилось слово «птичка».
   Он рассмеялся:
   – Меня многие любят – а вот ведь не прилетели.
   Это он так форсил, шутил, валял ваньку, но, говоря обще€е, он был неплохой парень, и его не испортило то, что он нравился многим, – бывает такое, всякое бывает.
   Квартирка у него была небольшая. И хлам всюду. И беспорядок. И бутылки тянули кверху свои шеи там и сям. Но зато он был в белой рубашке (Дашенька сама стирала и крахмалила) и в ярком галстуке (чей-то подарок) и к тому же этак вольно расхаживал туда и обратно, крепко ставя ноги и улыбаясь, – блеск, а не парень. К тому же и физик.
   Он говорил:
   – …Если бы меня взяли в лабораторию Брусилова, я уж, кажется, ничего бы в жизни не хотел. Больше нет желаний.
   – Возьмут, Андрей, – волновалась Дашенька, – обязательно возьмут. Ты такой талантливый.
   – Талантливых много. Талантливых гораздо больше, чем принято думать…
   – Разве?
   – К таланту надо иметь еще кое-что – удачу.
   Они сели ужинать, Андрей был голоден – он яростно ел и яростно говорил о своей мечте, о лаборатории Брусилова. Наконец выговорился весь. И наелся.
   – А что у тебя слышно? – спросил Андрей вдруг, и это он впервые поинтересовался, как у нее и что.
   Дашенька даже растерялась. Разумеется, в жизни что-то происходило, но в минуту, когда он спросил, возникала только корректорская, да Вика, да нескончаемое шевеление губ: «Бу-бу-бу-бу», – рассказывать об этом она не стала. В горле стоял ком и никак не сглатывался.
   – У меня… У меня… особенного ничего. – И Дашенька подумала, что она, пожалуй, сейчас заревет.
   Она быстренько отправилась на кухню перемыть посуду – бытовая возня ее успокаивала.
   – Ты останешься сегодня? – спросил он.
   Дашенька ответила:
   – Да.
   – Тогда звони матери.
   – Я позвонила.

* * *

   На лето Андрей умчал на Кавказ – он уехал один, и было ясней ясного, что там, у моря, Дашенька ему ни к чему. Море синее и солнце желтое, как хорошо. Не езди, мил дружок, в город Тулу со своим самоваром – такая тоже есть пословица, не из самых забытых.
   – Не понимаю я тебя, – говорила Вика. – И как ты можешь на это спокойно смотреть?!
   – Пусть отдыхает…
   – Я ведь не знала. Это теперь называется – отдыхает?
   Подруга Вика была человек одинокий, она была некрасива и малообщительна и добра душой – не раз и не два ей думалось, что, если Дашенька махнет рукой на своего ослепительного Андрея, обе они будут жить и поживать, как живут неразлучные подруги. Что поделаешь, судьба: в большом и современном городе многие остаются без мужа и семьи. Грустно, конечно. Но грустная жизнь – это ведь тоже жизнь. И кстати сказать, не очень она грустная.
   – Во всяком случае, ты не будешь такая униженная…
   – Я не знаю… – Дашенька потупилась, и на глаза тут же набежали слезы.
   – Ну вот ты и плачешь.
   – Я не униженная…
   – А какая же ты?
   – Я не униженная – я его люблю.
   – Ах, перестань!..
   Бранить бранила, но, с другой стороны, Вика очень хотела Дашеньке счастья – и вот она ломала голову, думала, как помочь, как уладить, как найти «его слабую струнку». Под слабой стрункой Вика понимала то, на чем можно сыграть. И учила Дашеньку:
   – Ты должна попытаться взять его женственностью.
   И поясняла:
   – Стирай ему. Гладь. Наводи порядок в его берлоге. И чтоб он ежедневно и ежечасно выглядел как с иголочки.
   И поясняла дополнительно:
   – Гоняй в парикмахерскую. Заставляй чаще лезть в ванну. Он, конечно, рос в сарае, но сделать из него человека можно…
   – Он не неряха.
   – Мужчина – всегда неряха.
 
   В очередное воскресенье мать спросила Дашеньку:
   – Куда же твой ухажер делся? (Почему сегодня дома сидишь?)…Уехал?
   – Он в командировке, мама.
   – В командировке, – мать скривила губы, – смотри-ка, птица какая!
   Дашенька смолчала. В таких случаях лучше всего отмолчаться – и тогда не придется нагромождать ложь на ложь, как нагромождают дети кубик на кубик.
   – Эх, Дашка, – негрубо сказала мать. – Думаешь, мать – дура, а ведь твоя мать не дура, хотя и малограмотная. Доченька моя, Дашенька, где же твой стыд девичий?
   Дашенька молчала.
   – Как ты себя чувствуешь, а? – Мать оглядела ее с ног до головы цепкими и вполне земными глазами.
   – Хорошо, мама.
   Опасения матери были напрасны. Но она как-то особенно выспрашивала и приглядывалась, назревал неприятный разговор, – правда, назревал он уже не впервые.
   К счастью, в дверь позвонили – приехала Вика:
   – Здрасьте. Приветик, а я к вам в гости – не ждали?
   Потом она шепнула Дашеньке:
   – Приехала учить тебя пирожки печь. Тесто я делаю особенное. И ватрушки удаются, – вот увидишь! – ему понравятся…
   Вика была прекрасная хозяйка, и пекла, и стряпала – пошептавшись, она сразу же отправилась с Дашенькой на кухню, она замесила тесто, приготовила начинку, и вот плита уже выдавала из своего нутра пирожки – один одного веселее… В окне млели летние облака. Вика стояла у плиты в ярком переднике. И повторяла Дашеньке золотые слова о том, что наикратчайший путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.
   Потом, здесь же, на кухне, Дашенька и Вика сидели в сумерках. Они не зажигали света, они сидели рядом и говорили о жизни. Немного пошутили. Немного поплакали.

* * *

   В конце отпуска Андрей, не подававший признаков жизни, все же прислал фототелеграмму, это очень удобный вид связи, потому что и быстро (намного быстрее письма), и можно вместить кучу слов. Правда, Андрей вместил их не так уж много:
   «Дашуля. Море замечательное – чудо чудес. К моему возвращению, будь добра, приведи в порядок мою берлогу. Ключи у соседа по лестничной клетке. Целую».
   Когда Андрей вернулся, они поженились. Со свадьбой – день в день – совпало еще одно хорошее и важное событие: Андрея взяли в лабораторию Брусилова. Сцепление обстоятельств волновало как знак свыше. Всю или почти всю «медовую» ночь он шастал из кухни в комнату, а из комнаты в кухню и взволнованно бормотал:
   – Сбылось, сбылось!.. Ну, теперь главное – не робеть. Вкалывать и еще раз вкалывать!
   Было три часа ночи. Чиркнув в темноте спичкой, чтобы закурить, Андрей повторял:
   – Вкалывать! Слышь, Дашуля… Если уж ты вскочил на коня, надо взмахивать плетью – верно?
   Дашенька, конечно же, соглашалась. Замирая, она кивала ему и кивала. Она немного зябла. Она жалась в угол постели и (потихоньку от Андрея, в темноте) плакала непонятно отчего. Счастье было как-то неожиданно, как бы свалившееся с неба, – она и Андрей, семья, жизнь бок о бок, и верилось, и не верилось тоже.

* * *

   Она сидела у себя в корректорской, а мыслями была с ним – Андрей ставил сейчас свой первый эксперимент в новой лаборатории.
   «…В деревне наступила ночь. Шелестели осины. Лаяли на прохожих собаки», – вычитывала текст Дашенька, голова Дашеньки клонилась все ниже, глаза слипались… А рядом читала текст Тамара. А дальше Соня. А дальше – Вика. И все вместе они бубнили и как бы коллективно бредили: «Бу-бу-бу-бу…»
   Возвращаясь домой в троллейбусе, Дашенька уже поняла, что заболела.
   Дома она слегла.
   Андрей был внимателен и чуток, и готовил ей чай с малиной, и в аптеку бегал, но по ходу болезни выяснилось нечто – оказалось, что он совершенно не выносит беспорядка в доме. Он привык к уходу. И как же быстро стали его раздражать раскиданные там и сям вещи. Он привык к чистоте, привык к жене – а жены, в сущности, не было, и кругом был нарастающий беспорядок, потому что Дашенька уже третий день лежала пластом.
   Андрей нервничал.
   – Не могу работать, – жаловался он. А ведь обычно вечерами, после работы, он два-три часа работал дома.
   Он стал уезжать в библиотеку. Придет с работы, наскоро поужинает – и уехал.
   – Ты уж не сердись на меня. Не сердись, – жалко и потерянно оправдывался он.
   – Ладно.
   – Пойми – я должен работать.
   Андрей уезжал. Дашенька кое-как вставала с постели. В голове звон, в висках стучало – она опасливо передвигалась по полу, как передвигаются по льду. Брала в руки тряпку. И потихонечку начинала прибираться в квартире.
   «Может быть, приятели новые. А может быть, женщина», – думала Дашенька. Покончив с уборкой, она шла на кухню. Медленно и вяло она мыла посуду. Но она ошибалась – Андрей действительно работал.

* * *

   Дашенька выздоровела. И теперь – как бы в память о болезни – она научилась мило подшучивать над Андреем.
   – Ты знаешь, – говорила она, к примеру, рано утром, – рубашки-то свежей нет…
   – Что?! – пугался он.
   – Не успела вчера постирать, – объясняла она. – Дел много. Собиралась, порошку купила, но не успела.
   Андрей начинал сходить с ума. Он метался по комнате – хватался то за свитер, то за пиджак, то за галстук. И ежеминутно глядел на часы: что же делать, что же теперь делать?.. Бедняга привык быть одетым как на свадьбу.
   Помучив его минуту-другую, Дашенька смеялась и открывала платяной шкаф. И наконец – звала:
   – Андрей!.. Вот – оказывается, есть одна чистая. Держи. Скорее!
   Он хватал свежую рубашку и судорожно одевался. Дашенька смеялась:
   – Везучий ты, Андрей. Могло ведь не оказаться рубашки…
   Он хватал портфель и мчался на работу. Целовал Дашеньку. И бросал ей на бегу:
   – Сегодня же все постирай. Отдай в прачечную… Нельзя же так!
   Когда она рассказывала об этих шутках у себя в корректорской, все хохотали. А Вера Викторовна признавалась, что такие шутки доставляют ей истинное наслаждение и продляют жизнь, – мужчин Вера Викторовна вообще презирала.
   – Молодец, Дарья, – Вера Викторовна глубоко-глубоко вздыхала, – так их, окаянных!
   Иногда Дашеньке хотелось собрать подруг – устроить девичник, – и оказалось, что сделать это проще простого. Как все физики, Андрей пугался надвигающегося беспорядка загодя. Достаточно было денька два в квартире не убираться, и ровно на третий день Андрей в гневе сбегал в библиотеку на весь вечер.
   Женщины собирались, они выпивали немного красного вина и выбалтывали друг другу о своих бедах и своих радостях, мирные посиделки расслабляли их, как расслабляет взгляд на озеро или на движущуюся воду ручья; для них, женщин, это было совсем немало – для них это было отдушиной.
   – Как хорошо у тебя, Дашенька! – говорили они.
   И Вера Викторовна счастливо вздыхала:
   – Так их, окаянных!
   И все смеялись.
   Само собой, перед их приходом Дашенька успевала убрать и вылизать свою квартирку до полного блеска. Чистоту она обожала.
   Если Андрею будто бы по делу (а может быть, и впрямь по делу) начинала названивать какая-то беспокойная женщина, Дашенька устраивала ему небольшую семейную сцену (то самое, что называется малым вправлением мозгов). Она – отваживала. А затем ни утром, ни вечером не притрагивалась ни к кастрюлям, ни к пылесосу, отчего в течение недели уютная квартирка превращалась в сарай, превращалась просто, быстро и без усилий, ломать – не созидать.
   Андрей выходил из себя. Пробовал бунтовать.
   – Я развожусь! – кричал он. – Хватит. Кончено.
   Дашенька молчала.
   – Я развожусь, ты слышала? Я подаю заявление!..
   – Андрюша, родной мой, ну зачем же так сразу…
   У Дашеньки уже вполне открылись глаза, широко открылись. И открывшиеся милые эти глазки видели, что при всей своей внешней лихости и яркости Андрей стал, в сущности, совершенно ручным. Еще немного усилий, и он станет как ребенок. Дашь сахарцу – улыбнется. Дашь еще – и еще улыбнется. И обратной дороги нет, потому что обратных дорог не бывает.
   Андрей и раз, и другой, и третий пробовал обидеться и сбежать к своему товарищу в общежитие. Там даже стены дышали свободой. Он жил там несколько дней, иногда неделю, но к смене белья в банный день был уже тут как тут.

* * *

   Как и остальные мужья, Андрей часто и подолгу думал о разводе. Он знал, что думать – это недостаточно, это ноль, это ничто, нужно именно волевое усилие, а вся воля, как казалось Андрею, отдана сейчас экспериментам в лаборатории, минута не та.
   – Мне еще год-два, – бормотал вечерами Андрей, как бормочут заклинания. – Год-два, и я доделаю эту чертову работенку. И тогда распрямлюсь.
   Он толком не знал, что это означает – «распрямлюсь», но в слове таилось много надежд. Слово было больше, чем просто слово. И он улыбался.
   – Тогда я ей покажу, – бормотал он, – тогда она увидит прежнего Андрея.
   Он еще не догадывался, что за этой чертовой работенкой придет следующая работенка и что все это затянется на много-много лет, и конца не будет по той простой причине, что конца не бывает.
   И еще штрих. Во время ссор с женой Андрей вдруг заметил, что ему, небритому, потертому и помятому, сотруднику лаборатории улыбаются вроде бы совсем не так, как раньше. И рады они ему совсем не так – а он хотел, чтоб ему были рады.
   Когда Андрей ночевал у своего приятеля в общежитии, он ночь напролет курил, жег свет и жаловался на судьбу. Но общежитские стены, все поглощая, слышали много жалоб – слышали ссоры, крики, исповеди, доверительные шепотки и всхлипыванья далеко за полночь. Приятель только разводил руками:
   – Женщина – это тайна.
   – Что? – переспрашивал Андрей.
   – Тайна, говорю. Женщина – это всегда тайна.
   Приятель был женат трижды и каждый раз собирался вести счастливую семейную жизнь – но кончил общежитием.
   Андрей возвращался. Дашенька встречала его ласково и с доброй кроткой слезой.
   В первый вечер по возвращении домой он бывал молчалив. Работал. Писал, скажем, статью. И обиженно, тихо-тихо и как бы случайно напевал о том, что он цветы не бросает к ногам, но…

 
…Я тебе в этот день замечательный
Свое верное сердце отдам.
 

   Разумеется, это означало, что он, Андрей, любил и любит ее на веки вечные. Дашенька вздыхала. Грустила. Она слушала эту давным-давно не модную и нудную песню… «Чудачок, – думала она, – зачем мне твое сердце, когда оно и так со мной, в моем буфете. А цветы – это все-таки цветы. Я уж молчу про розы. Но букетик красных гвоздик мне бы сейчас не показался лишним».

* * *

   В детстве Дашенька была очень милой, а потом все куда-то ушло. Она была худая и пугливая, ее обижали на работе, отчего она плакала по пустякам и забывала взять билет в троллейбусе, и вообще не походила на молодую женщину – она была похожа на истощенного и беспородного зверька.
   Но теперь Дашенька похорошела. Природа вернула ей свое – теперь это была привлекательная блондинка, очень милая, как в детстве, с широко расставленными серыми глазами. И шаг ее стал другим, и посадка головы, и улыбка, и речь – известная метаморфоза, которая происходит с человеком, когда человек начинает дышать.
   Теперь Андрей ее не стеснялся. Он был не прочь пойти с ней на люди, прийти к кому угодно в гости и при случае даже прихвастнуть:
   – Вот у меня какая женушка!
   Дашенька в таких случаях алела. И, потупив глаза, молчала.
   – А хозяйка какая, – восторгался Андрей, – она у меня хозяйка экстра-класса!
   И Дашенька смущалась еще больше.
   Дашенька навещала мать, и та жалела ее больше, чем всех остальных, мать постарела, жила одна – дряхлеющая все больше, она была очень довольна детьми. Кроме Дашеньки, у всех было высшее образование.
   И мать говорила. Жалеючи:
   – Бесталанная ты моя.
   Мать считала, что Дашеньке в жизни не повезло. И вздыхала.
   В скором времени Дашенька оставила свою корректорскую, судьба улыбнулась – после случайного разговора директор института предложил Дашеньке быть его секретарем, такой вот жест. Директор вообще был человек с собственным взглядом на жизнь и не из робких. Он, например, любил украшать стены своего кабинета дорогими картинами. И очень уважал статуэтки из темной бронзы – одна из них была его любимой, она изображала пахаря с сохой. И еще ему хотелось, чтоб в предприемной сидела хорошенькая молодая женщина.
   Зарплата Дашеньки выросла в полтора раза, а директор был стар и добр, чего же еще. Всякие там срывы, и заскоки, и грешки были для директора делом глубокого прошлого. Дашенька сначала разузнала про это. И только лишь затем дала свое согласие.
   – Боязно как-то, – говорила она знакомым женщинам.
   – Почему?
   – Ну все-таки. Секретарша – это секретарша.
   – Глупости, девочка!.. Вот увидишь – все будет прекрасно.
   – А работа – не будет ли трудно?
   – Не волнуйся. У него на стреме полным-полно референтов – не волнуйся, девочка.
   Дашенька и сама знала, что трудно ей не будет. Она просто так спрашивала. Из скромности.

* * *

   Андрей работал дома, его тема и выводы были настолько важны, что его начальник и всякие уважаемые люди освободили Андрея и бессрочно отпустили его. «Трудись дома. В наилучших условиях», – сказал ему начальник. Андрей все более становился теоретиком. Предполагалось, что он не должен терять время на проезд туда-сюда. И даже зарплату ему носил старенький почтарь.
   А у Дашеньки в эти дни была запарка, и она не осмелилась взять больничный, чтобы создать мужу наилучшие условия, и потому на ее секретарском столе нет-нет и заливался телефон.
   – Алло.
   – Дашуля, это я, Андрей. Скажи-ка мне быстро, манка – это белое и сыпучее?
   – Да. Только не спутай с мукой.
   – Ты, кажется, велела на пол-литра молока – две с половиной ложки манки.
   – Да.
   – Ты уверена, Дашуля?
   – О господи, ну конечно уверена!
   Андрей к этому времени впал в известную беспомощность – слишком привык к жене, ничего не умел, ничего не запоминал. Он пугался теперь и мало-мальской заботы – а стукнуть ему должно было вот-вот тридцать, и был он на семь лет старше Дашеньки.
   Он звонил опять. В голосе была радость первооткрывателя:
   – Дашуля! Милая!.. Я только что засыпал манку.
   – Хорошо, родной.
   – Я засыпал. Я уже помешиваю. Я помешиваю большой ложкой, слышишь, Дашуля?
   И некоторое время Андрей держал телефонную трубку в непосредственной близости от кастрюльки. Чтобы жена слышала. И чтобы подсказала, если что-то булькает не так.
   Дашенька была вся внимание, она записывала людей на прием. Она согласовывала день и час. Она беседовала. Она входила время от времени к шефу с кратеньким докладом – кто явился, и с каким вопросом, и согласен ли подождать хоть бы десять минут.
   – Дашенька! – Это опять звонил Андрей. – Дашенька! – он прямо-таки кричал в телефонную трубку. – Каша никак не загустеет. Вроде бы сварилась, но не загустевает… Никак!
   – Ешь незагустевшую, родной, – мягко говорила Дашенька. Она никогда не выходила из себя.

* * *

   Примчавшись домой, Дашенька радостно поцеловала его – отощавший Андрей сидел за столом, писал, чертил, курил, а вокруг был вдохновенный беспорядок – на столе, на тахте, на паркете пола лежали его бумаги.
   Картинка была родная и привычная, та же, что и вчера, и позавчера – но не совсем. Потому что с кухни тянуло жареным мясом.
   – Привет!..
   Оказалось, что зашла в гости подруга Вика. И хозяйничала.
   – Что же ты, дорогая, своего мужика голодом моришь? – спросила Вика.
   – Да так, – несколько смутилась Дашенька. – Дела…
   – Нельзя, дорогая… Или ты забыла, что сердце мужчины и его желудок, в сущности, один и тот же орган?
   – Я не забыла…
   – Смотри – а то найдется другая, которая ему это напомнит.
   Дашенька и впрямь на полминуты взволновалась и оглянулась на мужа – слышал ли?.. Но Андрей не слышал: он был в шоке, он сидел, как сидит деревянный истукан в музее. Запах мяса сводил его с ума. Андрей не слышал, и не видел, и не понимал.
   Дашенька выставила подругу Вику как можно быстрее. За чаем Вика все-таки пыталась завести разговор.
   – Что же ты не спросишь – как у нас в корректорской?
   – Я знаю, как у вас, – спокойно сказала Дашенька.
   Вика пожала плечами:
   – Ну тогда расскажи, что у тебя новенького.
   – Ничего.
   – Но ты же теперь при директоре.
   – Ну и что – работа как работа.
   Вика после чая хотела покрутить пластинки.
   – Что ты, Вика, – мягко заявила Дашенька. – Андрей работает…
   – А мы – тихо.
   – Нет-нет.
   Андрей действительно работал, хотя работалось ему неважно – утроенная порция мяса с картошкой, выделенная ему Викой, едва не свалила его в постель. Он зевал. Он тер глаза. В сознании мелькало что-то яркое и расцвеченное – ему снились короткометражные сны, две секунды, не больше, – снились павлины, женские косынки, восточный базар и новенькая географическая карта Крыма.
   После чая Вика ушла. Дашенька проводила ее до метро, но тепла в их разговоре не было.

* * *

   Вика обиделась. Так и бывает. Вике показалось, что ей отплатили черной неблагодарностью, – она не понимала, что сама же сказала слова, которые напугали Дашеньку. Андрей был в известном смысле добычей, а добычей не делятся.
   Вика к Дашеньке больше не пришла ни разу, несколько дней кряду Вика возмущалась – она наполнила шумом всю корректорскую.
   – Старых друзей забывать – не самое ли последнее дело?! – говорила Вика в гневе.
   И еще говорила:
   – Ведь это я указала ей путь к сердцу Андрея.
   И еще:
   – Неизвестно, как бы она сейчас жила, не научи я ее печь пирожки…
   А в эти самые минуты Дашенька ухаживала за Андреем, жарила ему и варила, стирала и гладила. Чуткая, она вполне реабилитировала себя после трудных дней запарки. Вике и в снах не снилось, как глубоко и как верно Дашенька усвоила, что уход и забота расслабляют мужчину, делают его ручным, беспомощным, и тогда из него хоть веревки вей.

* * *

   В предприемной директора, заждавшись, посетители нервничали, а иногда ссорились – каждому его дело казалось более важным и более срочным. И каждый рвался в кабинет.
   – Товарищи, я вас прошу… Ради бога… Потише…
   Дашенькины глаза оказывали удивительное воздействие. И мягкий голос. И кроткий совет. И вовремя поданный стакан воды… И когда посетитель уходил, он нет-нет и вспоминал – а все же какой секретарь у директора. Клад. Добрейшее сердце.
   Так возникла небольшая слава, а небольшая слава – это самая приятная слава. Говорили, что Дашеньке случилось помирить двух докторов наук, которые враждовали с юности. В пятьдесят на каком-то банкете они хватали друг друга за грудки, бранились, шумели и плескали один другому в лицо остатками коньяка в рюмке – сейчас им было по шестьдесят три года, они поцеловались прямо на глазах у Дашеньки.